Хроника Павла Травина

1

Я – Павел Травин. 32 года. Разнорабочий. В составе бригады инженера Лида Авена мы восстанавливаем заброшенный с советских времен кисловодский санаторий «XX Партсъезда». Ломаем старые простенки, разбираем крыши, выносим строительный мусор.
 
Все шесть корпусов санатория, скверы, фонтаны, – давно пришли в запустение, поросли диким кустарником, а кое-где и густой рощей. Несколько лет назад его с прилегающими территориями купил генерал Даниил Ковшаров и пожелал восстановить в виде пятизвёздочного отеля, переименовав в «Золото Партии».

Многие в городе знают, что Ковшаров тиран. Характер его жесток, вспыльчив. Если что не по его, может и ребра переломать попавшимся под руку колом или лопатой. За три года его хозяйствования здесь сменилось с десяток подрядных строительных фирм, а дело реставрации сдвинулось мало. Поработав месяц-другой и получив незначительную плату, директора убеждались в бесперспективности заработка и переводили свои бригады на другие стройки. Сменив тактику, Ковшаров стал набирать рабочих из бывших республик – украинцев, молдаван, узбеков, и лично руководить восстановлением объекта.
 
Большинство приезжих «крыши над головой» не имели, и Ковшаров велел заселять мужиков в шикарные некогда номера партийцев в разграбленных корпусах.
 
В паре с Лёшей Шульгиным, бывшим лейтенантом ГАИ, я работаю здесь уже больше года. Первый наш прораб Карим был хорошим человеком – рассудительным, сдержанным в словах. Без лишних вопросов взял меня на работу, и выделил номер с видом на парк. Работой тоже не очень уж перегружал, заботлив был. Жаль, – выгнал его Ковшаров. Побил и выгнал. А начальником назначил подхалима Авена.

2

Ковшаров – отставной генерал полиции. Невысокий ростом, крепкого телосложения, он в свои шестьдесят выглядит бодро: коротко стриженая голова, мощная шея. Одевается по-спортивному.

Его карьеру на государственном посту можно назвать удачной. По слухам, ему принадлежат спиртзавод, месторождение минеральной воды, сеть алкомаркетов «На рогах». Кроме этого, он, выйдя в отставку, построил несколько супермаркетов «Счастливый случай» в городах юга России.

Его понимание вещей, межличностных отношений, зиждутся на известной формуле «полицейский–преступник», где существуют лишь сам Ковшаров и прочая масса виноватых.
 
Управлять людьми виноватыми, обуреваемыми разного рода желаниями – гораздо легче, чем уверенными в себе, успешными, все знают это. Выкупив корпуса «ХХ Партсъезда», Ковшаров первый год лично занимался кадровыми вопросами, проводил собеседования с принимаемыми на работу. Особенно ему были интересны менеджеры строительных фирм, прорабы, в желании «подзаработать» жадно осматривающие обветшавшие стены, крыши. Ковшаров подыгрывал им, будто бы шёл на уступки, и те с алчным предвкушением выводили работать свои бригады.
 
Спустя недолгое время выяснялось, что платить Ковшаров готов лишь рабочим, по тысяче рублей в день. Прочие управленческие структуры подрядчиков, ему неинтересны, и им здесь лучше не появляться. Не то, могут возникнуть нехорошие вопросы от сотрудников правоохранительных органов, весьма близких к отставному Ковшарову.

Но даже плата в тысячу рублей порой казалась ему неоправданно большой для «дармоедов и бездельников», каковыми он любил называть, нас, рабочих. Карим, добросовестно ведущий табель учёта рабочих трудодней раздражал Ковшарова.
 
– Они у тебя целыми днями по закоулкам прячутся, лишь бы от работы отлынивать, а ты мне тут табеля свои суёшь. Определись точнее, на чьей ты стороне,  – порой, недовольно ворчал Ковшаров Кариму.

С появлением Авена, дела Карима пошатнулись ещё более. В первый же месяц, заполненный Авеном табель, вызвал негодование рабочих. У многих оказались неучтённые в табеле рабочие дни. В надежде на справедливость, мужики рассказали об этом Ковшарову, но тот решительно занял сторону Авена. Собрав всех на главной площадке, он возмущался:

– Кто это здесь недоволен? Гоняют тут чаи, перекуривают, пьянствуют, а зарплату им подавай!
 
– Я проанализировал здешнюю работу, – угодливо вставил Авен, – и вот что скажу вам, Даниил Романович. Для стимуляции трудящихся, ежедневную плату лучше разделить: тем, кто работает хуже – восемьсот рублей, кто хорошо, – тысячу, а кто отлично, – тысячу двести.

– Правильно… – довольно молвил Ковшаров. – Давно пора порядок в этом навести.

Тут из среды зароптавшей толпы выступил Карим:
– Вот мой табель, и здесь уж точно порядок: за прошедший месяц мужиками недополучено восемнадцать тысяч. Кому тысячу, кому и две не заплатили.
 
– Дай его сюда, посмотрю, – буркнул Ковшаров, и выхватил из его рук бумагу. Взглянув на неё, вдруг вознегодовал ещё больше:

– Это что, Коробкову мы ещё должны? Тому, которого я недавно застукал на ветках вон той яблони? Я что, должен этому Коробкову ещё зарплату платить, когда он в рабочее время лазал по моему дереву, рвал и ел мои яблоки? Да ты, Карим, совсем обнаглел…

С этими словами он вдруг размахнулся, и рукой с зажатым между пальцев  табелем хлёстко ударил Карима по уху. Тот упал.
 
– Марш всем работать! Планёрка закончена!  – яростно закричал Ковшаров и зашагал прочь. На секунду обернувшись к тяжко поднимавшемуся  с колен Кариму, добавил: –  А ты уволен. Свободен!

Спустя неделю мы узнали, что большинство работников Авен перевёл на оплату в восемьсот рублей, и лишь двух, чем-то ему приглянувшихся, – по тысяче двести. Мне и Лёше оставил по тысяче!
 
3

Оставшийся нам от распределения Карима номер тоже отчасти разграблен предшественниками. Из-под окна сорвана отопительная батарея, вырезаны трубы водопровода, снята ванна. Но остались застеклёнными  окна, действует электричество, канализация, (за водой, правда, нужно ходить в другой корпус).

 До поры до времени я всерьёз в этом помещении не нуждался, так как жил у Лизы. Но после разрыва с ней пришлось переехать сюда, вспомнив добросердечного Карима.
 
С Лизой мы прожили почти шесть лет. Жили спокойно, практически не ссорясь. И жили бы так ещё хоть сто лет, если бы однажды она не сказала мне:

– А знаешь, я поняла, что наша совместная жизнь бесперспективна. У нас нет будущего, и поэтому пора расстаться.

– Что не так? – опешил я.

– Мне надоела твоя физиономия, – едва сдерживаясь, отвечала она и, переходя на крик, добавила: – Наркоманская физиономия!

–Ну да, курил иногда… – с досадой осознавая, что слова мои бесполезны, слабо возразил ей. – Но что с того? Разве я создавал тебе в этом какие-нибудь проблемы? Скандалил когда-нибудь, обижал?  Как, например, зять твой – Жорик, едва ли не каждые выходные напивается и сестру твою бьёт. То и дело Танька в синяках ходит.
 
– А мне, думаешь, приятно видеть твою «кайфующую» спокойно – дебильную морду? А денег совместно заработанных, сколько пустил на эту дурацкую траву? Считал, когда-нибудь?
 
– Немного… – я был шокирован её агрессией, и возразить толком не мог. Сказать, что случалось это не чаще одного-двух раз в неделю, а то и месяц. Хотя, конечно, и сказывалось в наших расходах, но довольно незначительно. А уж отражаться на моём лице и вовсе едва ли могло бы.
 
– Немного?.. – будто бы успокаиваясь, повторила за мной Лиза. – А обещание твоё ещё пять лет назад покончить с этим, помнишь? Что в институте обещал доучиться? А то, что тебя выперли из менеджмента «Турагентства» как безнадёжного наркомана, помнишь, или забыл уже?
 
– Я сам оттуда ушел, зарплата была низкая, – отбивался я. – Устроился вон на стройку, в пыли целыми днями. Тысячу в день зарабатываю.

–  Вот и зарабатывай… сколько угодно.  А теперь уходи, – закончила Лиза тоном, по которому было очевидно, что совместная наша жизнь кончена.

Расписаны мы с ней не были, детей нет, нажитого имущества тоже. Собрав свои вещи в несколько пакетов, я в тот же день перевёз их матери в станицу, а основное необходимое, – в номер «XX Партсъезда».

Лиза неправа, какой из меня наркоман?

4

Разрыв с Лизой выбил меня из колеи. В приступе накатившей печали забыв про своё многолетнее воздержание, я выпил почти бутылку водки. Впав в беспамятство, побывал у Лизы, и натворил много разных дел. Состоялось знакомство с участковым полицейским Виктором Павловичем, который напоследок предупредил меня, что другая наша встреча будет менее подробна и иного формата. Я уверил, что её наверняка не случится.

Эта встреча состоялась–таки. В приемном отделении больницы, в составе Виктора Павловича, психиатра-нарколога и двух молчаливых плечистых людей. Лизы теперь среди них не было, зато непонятно кем приглашенная оказалась здесь моя мать. Она всё говорила о необходимости полечиться. Иначе за содеянное мне грозит тюрьма. Как здесь оказался, я снова никак не мог вспомнить. Руки мои и ноги были привязаны по сторонам передвижной больничной кровати.
 
Речь шла о добровольном лечении в нашей психушке, «прокапаться, восстановить духовные силы, укрепиться…». Согласиться с этим, я, конечно же, не мог и опять вынужден был сыпать обязательствами «взять себя в руки», справиться самому.

– Что ж… поступай, как знаешь, – вздохнул Виктор Павлович и кивнул плечистым: – Развяжите его. А мы будем возбуждать уголовное дело.

На стройку меня охрана не пустила.
 
– После того что ты здесь устроил… – не глядя в глаза, проговорил старший смены, – тебе запрещено находиться здесь. Помнишь, что было?

Ничего я не помнил, и вспоминать особо не хотел. Ночевать в городе негде, и пришлось ехать к матери в станицу.
 
Нашу сельскую жизнь не люблю с детства. Гуси, утки… вечно засрано всё. Огород огромный. Ещё эта противным голосом тявкающая на цепи наша Жулька.  Хорошо хоть кроликов сосед дядя Коля перебил. А то ещё кроличьих клеток было десятка три, полдвора занимали.

Мама встретила холодно. Говорила, что Виктор Павлович прочитал ей заявление от начальника охраны нашей стройки, в котором отмечено моё поведение: бросался с лопатой на охранников, выбил зуб рабочему, пытался опрокинуть КАМАЗ, выбросил с балкона перфоратор, стоимостью пятьдесят тысяч…

– Я просто уронил его, – эпизод с перфоратором неожиданно всплыл в моём сознании.

– Это уже вовсе не просто, – вздохнула мать. – Я звонила в Москву, Вите, обещал приехать. Помочь тебе в лечении.

– Не надо никому никуда ехать, сам разберусь!
 
Перспектива участия в моей судьбе старшего брата крайне раздражала. Я всегда побаивался его, даже став взрослым.

С неделю я слонялся вдоль и поперёк нашего дворика, пребывая в мрачном бездействии. Хотелось выпить, покурить… Необходимость лечения грозовыми тучами заслоняла большую часть моего сознания.
 
Мама приводила соответствующие примеры из жизни соседей, знакомых. Кого-то от алкоголя вот уже десять лет как отшептала бабка с Гнилого хутора, кого «почистили» в областной клинике, кого в той самой городской психушке (врач и номер телефона своего оставил на всякий случай). А батюшка нашего станичного прихода рассказал ей о каком-то послушании в нижегородской области, где трудом, суровыми условиями проживания и продолжительными молитвами довольно успешно изгоняется алко-наркотический бес.

5

В психушке, мне  как адекватно мыслящему выделили индивидуальную палату свободного посещения с отдельным выходом на улицу и собственным санузлом. Хотя подозреваю, что адекватность тут не при чем: большую часть денег, вырученных от продажи разделанных кроликов, мама передала врачу.

Мой распорядок дня был отчасти похож на санаторский: после завтрака капельница, массаж, после обеда прогулки по июньским городским улицам, беседы с психологом.

Справа от моего окна внутренний угол здания и зарешеченные окна женского отделения. В одном из них я день за днем видел застывшую со скрещенными на груди руками женщину лет тридцати. Поза её и выражение лица были грустны и загадочны – будто у восточной куклы с отключенной батареей питания.

У ставившей мне уколы «капельницы» медсестры я как-то спросил о ней.
– А-а, Вера это, красавица наша, – вздохнула Лидия Петровна. –  Муж её бросил, ещё и дочь хочет забрать. Вот и подвинулась маленько. Речь отнялась, мычит только. Ну да ничего, у нас поправится. Не таких восстанавливали.

Несколько раз ко мне наведывалась мама. Рассказывала, что за избитого мной на стройке штукатура из Молдавии Фёдора, прокурор затребовал довольно кругленькую сумму. И вслед за кроликами, ей придётся расстаться с домашней птицей. Подчистую. Дядя Коля обещал за день справиться со всей нашей крылатой бандой.

После капельниц порой я чувствовал себя отвратительно. Отдалённо нечто подобное может чувствовать курильщик, оставшийся без сигарет на третий-пятый день. Повторюсь: слишком отдаленно.

Сделав как–то на прогулке изрядный крюк, я к вечеру оказался на дороге, ведущей к «Золоту Партии». И наудачу повстречал идущего с работы напарника Лёшу. Встрече он был искренне рад: расспросил о делах, лечении.
 
– Ты возвращайся, – похлопал меня по плечу. – Работы много: долбить, ломать…
Я спросил его мнения относительно Авена, возьмет ли меня обратно, после того что натворил?

– Да не переживай ты об этом, – ободрил меня Лёша. – Ведь лечишься же? К тому же Авена, как ни старался выслужиться, Ковшаров отправил на понижение. И сейчас у него новый фаворит – директор строительства Демократ! Рассказывает, что прежде Лондон строил! Рвач, – похлеще Авена будет.
Слышать о смещении Авена было приятно!

6

К окончанию курса лечения тяга к спиртному ослабла. Не теряя времени, я съездил на стройку и повстречался с начальником охраны и Авеном. Прочитав выписной лист, начальник охраны молвил «посмотри…» и передал его Авену. Тот нехорошо усмехнулся, обратившись непонятно к кому:

– Ну и нахрена мне всё это?.. Отвечай потом за этих психов да алкашей!

Передавая мне документ, посмотрел в глаза и будто вспомнил нечто интересное:

– Ты, озорник, вот что: бумагу эту никому не показывай. Иди к новому начальнику стройки, его зовут Демократ, и скажи, что болел затяжной простудой. Если спросит, я подтвержу.

Демократ встретил меня радушно: расспросил кто я, откуда, люблю ли трудиться. Рассказал о своём недавнем знакомстве с хозяином Ковшаровым, человеком «волевым, мужественным, твёрдо идущем к намеченной цели!». Далее он заговорил об «исторически уникальном курортном комплексе, волею счастливого случая попавшем в поле зрения могущественного спасителя, который теперь наверняка восстановит здесь былое величие… «Золото Партии!».

Чуть позже я понял причину его пафосного многословия: с первых дней взяв резкий старт подхалимства перед Ковшаровым, Демократ строил свою карьеру на выявлениях плохого качества работ сделанных под руководством Авена. Мало знающего в делах строительства Ковшарова он убедил достаточно, чтобы у того явственно зачесались руки пересчитать рёбра Авену.

Невзирая, что в любом исходе этой борьбы за власть, значительной разницы для рабочих бы не предвиделось, большинство сочувствовали Авену, а Демократа избегали. Больно уж шибко начал. Оттого-то он и был со мной многословен, в необходимости создания своей, союзнически настроенной команды.

Лёша встретил меня хорошо: рассказал, как чинил разбитый мной перфоратор, где и чем теперь занимается. Кроме прочего, выяснилось, что у него пару недель назад случился запой, в событиях начальнической грызни прошедший незаметно и без денежного штрафа. Обычно в такие дни жена выгоняет его из дома, и живет Лёша, где придется. Последний год, конечно, здесь, спасибо Кариму.
 
В номере  – аккуратно застланы постели, выметен пол. Леша даже в запоях не терпит беспорядка. Вдвоём мы сходили в соседний корпус к молдавским штукатурам. Отыскав среди них Фёдора, я извинился за сломанный зуб. Буркнув в ответ что-то невнятное, Федор отвернулся и продолжил работать. Постояв рядом несколько минут, мы отправились восвояси.            
   
    
7

В сентябре пришли тяжкие дни. Вечерами, тяга возрастала непомерно. Денег не было вовсе: за июль-август получать нечего, так как больничные выплаты нашему брату у Ковшарова не предусмотрены.  До ближайшей зарплаты ещё пару недель, к матери ехать с просьбою стыдно.
 
После работы я час за часом метался по периметру комнаты, выскакивал на балкон: солнечные вечера кисловодской осени, золото увядающей листвы, длинные тени от фигурок мечтательно прогуливающихся отдыхающих…  Я ненавидел все это!

В отчаянии я вспомнил про чугунную трубу канализации в санузле: кому она теперь нужна, этажами выше ведь никто не живет? Схватив кувалду, я стал громить её. Грохот раздавался по всей парковой долине! Странно, но никто из охранников ко мне даже не заглянул. Раздробив на мелкие кусочки, я сложил всё это в мешок и тайной тропою стремительно направился в город. Чугун ведь металл, его можно сдать в пункт приёма металлолома: 12 рублей за килограмм… приём до девяти вечера!

Пока тащил этот тяжеленный мешок, ехал маршруткой, отпустило. И сдав чугун, купил молока, булок в продуктовом магазине … В общем, выстоял, кое-как. Долго ли так продержусь?

Я чувствовал себя в тот вечер столь отвратительно, что напрочь забыл, как на прошлой неделе Демократ привез новую партию работяг, и их заселили на пятый этаж нашего корпуса… неужто и в номер над нами?

Точно! Утром я увидел, как с чугунного обломка в потолке сочится отвратительная водичка!

Лёша истинный друг! Даром что мент бывший! Вдвоём мы из старых пластмассовых труб полдня восстанавливали наш стояк.

Энергии Демократа позавидует каждый! Теперь с его участием проводились ежедневные совещания, обходы, всевозможные планёрки и летучки. Стареющий Ковшаров, архитектор, дизайнеры едва поспевали за Демократом в стремительном движении от корпуса к корпусу.  Буквально раздавленный натиском технологий строительства Демократа, Авен всё чаще отставал от оживленной группы, то и дело закуривая, плетясь последним.

На одном из обходов Демократ возле нас с Лёшей вдруг оборвал свой скорый ход и обернулся к Авену:
 
– И сколько, по-вашему, в смену должен разбить бетона рабочий на отбойном молотке? Нормативы читали?
 
– Не знаю, не читал… – усмехнулся Авен.

– А надо бы почитать, – назидательно продолжил Демократ. – Вот звено уже третий день разбирает эту стену.  Зато тысячу в смену каждому из них подавай! Сколько же за это время сделано, никто учета не ведёт. А ведь деньги нашему шефу с неба не капают, ведь правда, Даниил Романович?

– Правда, – буркнул Ковшаров и сверкнул злобным взглядом Авену: – Этих двоих дармоедов, переводи на восемьсот, мои карманы не резиновые!

Гад! ГадГадГад!..

8

Одинокая жизнь приучает к бережливости. Получив зарплату, я тщательно высчитал необходимые расходы и в воскресенье отправился на рынок.

Прогуливаясь вдоль овощных рядов, увидел вдруг Веру из окна женского отделения психбольницы. Вот так встреча! Покупая овощи, она складывала их в пакет. Движения её были несколько замедленны, выражение лица безучастно, однако с продавцом она говорила!

Отложив свои дела, я последовал за Верой. Сделав ещё пару покупок, она вышла за ворота рынка и неторопливо пошла к автобусной остановке. Вид её был одинок.

Припоминая все известные фразы, чтобы завести разговор на улице, я не нашел ничего более подходящего чем «девушка, а мы с вами, кажется знакомы». Прокашлявшись, я произнёс это вслух. Вера промолчала.

– Я даже знаю, что вас зовут Вера, – добавил я.

Вера полуобернулась, и молча окинула меня осторожным взглядом. Подошёл автобус её маршрута, и Вера поднялась на подножку. Я за ней.

– Можно сесть с вами рядом? – спросил её в салоне.

– Можно, – просто сказала Вера, слегка подобравшись.

Меня вдруг посетила тревожная мысль: а что если она сейчас спросит, откуда мы знакомы? Ведь правда в моём ответе наверняка расстроит её. Ибо эти мои знания о ней - нежелательные, лишние. Авен неспроста посоветовал мне свою выписку из «Центра восстановления психического здоровья» никому не показывать, сколь бы качественно там ни лечили.

К счастью, Вера меня ни о чем не спросила. Поднявшись к выходу, она попросила пропустить её.
 
Я вышел за ней, так как оставить её не мог. Чувствовал, что в случайной нашей встрече, есть нечто для меня важное.

– Можно вас немножко проводить? – осторожно спросил её.

– Проводите… – пожала плечами Вера, однако мне показалось, что взгляд её чуть подобрел.

– А кем вы работаете, –  в дороге спросил её.

– Преподаю в музыкальной школе. Класс мандолины, – отвечала Вера и улыбнулась. Я почувствовал, что об этом ей говорить приятно.

Я же рассказал, что работаю на стройке, восстанавливаем санаторий «ХХ Партсъезда»

– Да вы что! – удивилась Вера. – Когда была маленькой, моя мама работала там горничной. Иногда брала меня с собой на работу. Мне было тогда шесть–семь лет. Интересно бы побывать там теперь, посмотреть что и как.

 – Заброшен был лет двадцать. Всё ценное давно разворовано, территория запущенна. Но сейчас у нас новый хозяин. Дела восстановления не шибко, но идут.

У меня появилась шальная мысль как-нибудь вечерком пригласить её к себе, провести, так сказать, экскурсию. Когда прощались, я сказал ей об этом.

– Интересно бы, – с сомнением отозвалась Вера, – но сейчас мне не до этого, потом как-нибудь.
 
Однако номер своего мобильного телефона назвала.

9

Демократ атаковал. Заявив Ковшарову, что бригады Авена сплошь состоят из лодырей да неумех, потребовал их увольнения. Не задумавшись, Ковшаров отдал соответствующее распоряжение. Потеряли работу десятки мужиков, в том числе истово преданные Авену молдаване, украинцы, на смену которым прибыли другие молдаване и украинцы, а также бригада узбеков.
 
Авен кис. Оживился лишь однажды, когда болтливый Демократ сдуру обмолвился, что образование имеет медицинское, а деловые навыки в строительстве получал, что называется, «по ходу жизни». Эта мысль очень понравилась Авену, с насмешкой он теперь напоминал об этом при каждом удобном случае:

– А давайте лучше доктора спросим, как, например, быть с этой покосившейся колонной, или что делать вон с той прогнившей крышей.

Насмешки Авена дошли до Ковшарова, посеяв и в нём сомнения относительно правильности решений Демократа. Когда же выяснилось, что большинство приехавших людей востока не имеют разрешения на работу в России, а сотрудники УФМС одним солнечным утром «наловили» по стройке целый автобус нелегальных мигрантов, дела его пошатнулись ещё более. Штраф грозил невиданный! Ковшарову пришлось лично улаживать щекотливое дело, заплатив, по слухам, немалую сумму.
 
К тому же, становилось всё более ясным, что и люди Демократа «не без грешка». Качеству их работ также надлежало быть лучшим. А напившись однажды, устроили массовую драку. Прибыл наряд полиции в усиленном составе, и кое-кого из наиболее одиозных строителей «изъял» отсюда навсегда.

Авен торжествовал. Голос его креп, снова набирал мощь. Всё чаще были слышны его распоряжения, идущие вразрез с распоряжениями Демократа.
 
Теперь негодовал Демократ. Насмешки Авена приводили его в неистовство, порой готов был броситься на него с кулаками. Заметив однажды, что Авен прямо даёт распоряжения без согласования с ним, Демократ окончательно вышел из себя и в ярости закричал ему:

– Пошёл вон отсюда, баран! Без тебя разберёмся, сами справимся!

Авен будто этого и ждал. Молча забрав свои вещи из кабинета, тут же уехал со стройки. Чуть позже приехал Ковшаров, и Демократ по сложившейся привычке пригласил его на обход. На ходу, вскользь доложил, что за неповиновение Авена выгнал. Это Ковшарову не понравилось.
 
– Я сам принимаю работников, и сам выгоняю! – остановившись, твёрдо и внятно сказал он Демократу. Так,  что слышно было по всему корпусу. Ковшаров ведь генерал, знает что, кому и как говорить.

Через несколько дней Авен снова явился на работу, и будто ничего не случилось, продолжил руководить.

10

Спустя недели две, я позвонил Вере. Пару вызовов она трубку не брала, потом всё же ответила.

Речь её была всё также замедленна, в трубке телефона это было заметнее. Однако она хорошо помнила, о чем говорили в прежний раз, и на приглашение где-нибудь выпить чаю, согласилась.
 
Вечером я ждал её у кафе «Центральное». Слегка припаздывая, Вера шла со стороны Курортного бульвара, я издали заметил её. Одета была хорошо, со вкусом, однако во всём её облике чувствовалась лёгкая неупорядоченность. Словно одевалась наспех: шарфик на шее чуть косит, юбка сдвинута.  Тёмный плащ, отточенный кремовыми и алыми вставками, – расстёгнут, пояс в кармане.
Мы пошли прогуляться в парк. В дороге я расспрашивал её о делах, работе.

– Дела неважны, - вздохнула Вера. – В музыкальной школе уроков мало.
 
– Редкая профессия у вас, – вставил я.

– Редкая… – медленно повторила за мной Вера и усмехнулась. – На весь город нашлось четыре ученика, пожелавших пройти курс обучения на мандолине. В этом году один отказался, осталось три. Так что работаю теперь и в обычной школе, веду уроки музыки.

– Когда-то в пятом классе я тоже пошёл учиться играть на баяне. Хватило меня на один учебный сезон. Бросил.

– Не жалеете?

Это был непростой вопрос. Прокрутив в памяти всё, что касалось моей давней игры на баяне, я не нашел там ничего примечательного, ни единой загогулинки. Даже поймал себя на мысли, что не вспоминал об этом лет двадцать, и если бы не встреча с Верой, пожалуй, не вспомнил уже никогда.

Не дождавшись от меня по этому поводу ничего внятного, Вера стала расспрашивать о работе, как продвигаются дела восстановления «ХХ Партсъезда».

– «Золото Партии» – зовётся теперь наша стройка, – поправил я её. – Хозяин сердится, когда кто-нибудь называет по-старому.

Вера улыбнулась.

Был тихий осенний вечер. На открытой площадке кафе мы пили чай с вареньем. Я рассказал, что несколько месяцев назад расстался с Лизой, о чем переживаю и теперь. О причинах, побудивших её к разрыву, рассказывать не стал. Мое признание побудило и Веру к откровенности:

– Я тоже разведена, – проговорила она, – живем с дочерью у моих родителей.

– Отчего же, – задал я не совсем тактичный вопрос.

– Бывший муж увлёкся другой женщиной, так вот…– Вера посмотрела мне в глаза.
Сказать на это было нечего, жалея, что спросил невпопад, я молчал.

– Кстати, я всё хотела вас спросить, откуда знаете моё имя? – испортила всё Вера.

Делать нечего, пришлось рассказать, как видел её в окне. В каком виде, и в каком окне.

Вера потупилась. Не  проронив слова, дослушала меня. Допив чай, медленно поднялась к выходу. Расплатившись с официанткой, я догнал её и пошел рядом. Так молча мы шли около часа, пока не оказались возле её дома.

У подъезда она оглянулась, и будто не было между нами никакого напряжения, улыбнулась:

– Извините меня, как-то неловко вышло. Летом у меня и правда была нелёгкая полоса: нервный срыв, задержка речи. Но сейчас всё почти восстановилось. Не знаю, в клинике ли полечили, или само по себе здоровье приходит в норму. Сейчас я чувствую себя значительно лучше.
 
В ответ я извинился, что напомнил ей о неприятном. Когда прощались, заговорил относительно нашей экскурсии по «Золоту Партии».

– Хорошо, – неожиданно просто согласилась Вера, и мы условились о встрече назавтра.

11

К вечеру я ждал её в условленном месте. В октябре уже темнеет рано, и я попросил Веру, чтобы пришла не позже шести. На всякий случай, спросил разрешения охраны, на пропуск посторонней.

Вера пришла точно ко времени, чувствовалось её желание побывать здесь.
Мы пошли по главной аллее. Хотя Авен и следил за порядком, строительного мусора кругом было достаточно, ещё и ворохи осенней листвы. Ежедневно бывая здесь, я не придавал тому большого значения, в присутствии же дамы мне стало как-то неловко, стыдно. Но Вера всего будто не замечала. Лицо её стало серьёзно и сосредоточенно. Вглядываясь по сторонам, она точно сравнивала увиденное с картинками памяти, делая некоторые замечания:

– А здесь, стояли по сторонам два больших круглых вазона–цветочницы. Здесь были чугунные фонари… на пять светильников. А здесь, летом стоял лоток с мороженым. Однажды отдыхающий мужчина позвал меня к этому лотку, велел выбрать любимое мороженое, и купил его мне. Это было очень вкусное «Бородино», помнишь такое?

Воспоминания захватывали Веру, в волнении она стала слегка заикаться. Кивнув в сторону сквера, заметила:

– Там скульптура спортсмена стояла, –  большая, белая. Однажды весной её перекрашивал маляр, а я помогала ему: маленькой кисточкой раскрашивала огромные пальцы ног, сандалии.
 
– На краю территории, в куче бетонного мусора, видны обломки какой-то скульптуры, – руки, голова, – хочешь, сходим, посмотрим?

– Н-нет, – на секунду задумавшись, отвечала Вера. – Обломки, не хочу.

У входа в главный корпус она приостановилась:

– Здесь, стояла высокая ель, и к Новому году её наряжали игрушками, – продолжала Вера. – Увешивали проводами и большими разноцветными лампочками. И было очень приятно смотреть на свет этих лампочек сквозь присыпанные снегом лапы. Сердце наполняли уют, покой.

Мимо нас ватагой прошли мужики из бригады штукатуров. Диковато озираясь, нарочито громко разговаривали между собой на молдавском языке. Лишенные женского общества мужчины обычно дичают, деградируют.
Мы зашли в корпус:

– Я хорошо помню тот год, – после минутной заминки, вернулась к воспоминаниям Вера. – Летом, от нас ушел отец, и мама очень переживала. Хозяйственные и бытовые дела наши были столь сумбурны, что в первый класс я не пошла, хотя по возрасту было уже пора. Маме особенно не хотелось оставаться подолгу дома. На Новый год она специально подменилась с кем-то из коллег, и праздновали мы его здесь, в обществе отдыхающих, дежурной медсестры и горничных других корпусов. Вот здесь, – в углу этого холла, стоял ряд кресел, диваны, журнальные столики. Там, – стойка регистратуры, а справа от неё – телевизор. Сдвинув столики и расставив кресла, здесь мы и отмечали Новый год, – лимонад, шампанское, тортик. Кстати, последний год работы санатория. Следующим летом всех сократили.

За окнами стемнело. По захламлённой галерее я провёл Веру в свой корпус и пригласил в номер выпить чаю. Пока вскипал чайник, Вера скрестив на груди руки задумчиво молча стояла у окна. Вид её был очень похож на тот, в окне психбольницы.
 
– Пойдем, проводишь меня? – не дождавшись чай, обернулась ко мне Вера. Голос её был далёк, отчуждён. Я вдруг отчетливо осознал, что всё нужное для себя Вера уже получила, и делать ей здесь больше нечего. Мы слишком далеки друг от друга и шансов на сближение у нас просто нет!

Я пошёл её проводить. В пути до автобуса мы не обмолвились ни словом. Снова мне отчаянно хотелось хоть на минуту увидеть Лизу, выпить. Попрощались холодно.

12

2 ноября Ковшаров погиб. Событие произошло у нас на стройке: поспевая за неугомонным Демократом, Ковшаров спускался по приставной лестнице; оступившись, рухнул в межэтажный пролёт и разбился.
 
В продолжение первого часа после случившегося, к нам прибыло до полусотни человек из сотрудников экстренной помощи, полиции, следственного комитета, прокуратуры. Приехала молодая жена Ковшарова, родственники. Послышались их истеричные крики, рыдания.
 
Притихшие строители, словно для коллективного фото в полном составе столпились у главного входа. Все были шокированы лёгкостью и простотой смерти человека, деятельность которого влияла на жизнь тысяч. Особенно волновался Демократ, каждому встречному рассказывая о том, что в роковой момент находился от Ковшарова далеко, и повлиять на его решение спускаться по опасной лестнице никак не мог. По этому случаю он даже заговорил с непримиримым врагом Авеном, раз за разом, повторяя ему как всё было.
 
Когда следственные процедуры были закончены, Авен негромко подозвал нас с Лёшей, и велел погрузить тело Ковшарова на носилки и перенести в машину «скорой помощи». Это было непростое задание.

Вечером Лёша волновался неистово. Вышагивая из угла в угол, он порывисто рассказывал мне, что последний год его работы на посту ГАИ был критичным. Что за использование неисправных алкотестеров  и получения взяток в крупных размерах на многих сотрудников, в том числе Лёшу, завели уголовные дела. Следственные действия были выполнены профессионально: установлены скрытые камеры, велась соответствующая документация. В итоге посадили всех, кроме Лёши, так как от тюрьмы его уберёг именно Ковшаров. Его жена Ольга является дальней родственницей Лёши, и она просила о прекращении дела.
 
В коридоре, Леша мелом на стене большими буквами вывел «Спи спокойно, Хозяин» и стремительно зашагал прочь со стройки.
 
Относительно спокойного сна Ковшарова приходилось сомневаться. Попробуй-ка усни, когда дома жена молодая рыдает в истерике, хнычут малые дети. Когда старая жена и взрослые дети уже вылетели из столичного аэропорта для участия в траурной церемонии и незамедлительном взятии под контроль обширной собственности генерала-предпринимателя.
   
В голове крутились какие-то обрывки, обломки мыслей, собраться в пазл которым мешала нервозность Лёши.  В наступившей с его уходом тишине порядка мыслям не добавилось, так как всплывающие воспоминания оставались противоречивыми: хвалебные газетные статьи о «возрождении санаториев известным предпринимателем, организации новых рабочих мест, трудоустройстве беженцев из восточной Украины», и здесь же, рядом, недавний вздох вполголоса  одного из рабочих, «судил, наконец, Бог...».

12


Утром Авен всех успокоил: работать продолжаем по-прежнему.
Лёшу я нашел спящим за стопкой гнилых брёвен: нелепо раскинувшиеся руки, задранная рубаха, сползшие брюки. Будить бесполезно, запой.

Пришлось настраивать дело самому. Я перенёс перфоратор, лопаты к месту вчерашней работы – разбивать подъездной пандус в корпусе столовой и кинозала. По пути встретил Демократа и на вопрос «чем думаешь заниматься?», объяснил ему.

– Да-да, – одобрил Демократ, – этот пандус обязательно нужно разбить, а дверь заложить. Даниил Романович велел непременно это сделать, Царство ему небесное.
 
Что и как делать, у нас решает обычно Лёша. Так уж лучше, проверено не раз. Однако теперь посоветоваться с ним, возможности нет. И подключив инструмент, я затарахтел отбойным молотом.
 
Вскоре на стук пришёл Авен:

– Зачем разбиваешь? – удивился он. – Ведь в работе будущего санатория, дверь и пандус здесь просто необходимы. Как продукты на склад столовой доставлять?

Я объяснил, что работу эту мы делаем уже несколько дней по велению Демократа. Ковшаров об этом знал и был согласен.

– Демократ мало знает технологию стройки. Зато умничает много, – вздохнул Авен. – Ему главное было склонить на свою сторону Ковшарова, а что именно здесь делать и как, вопрос второстепенный.

«И что теперь, эту работу оставить? И чем же тогда заниматься?» – забормотал я в недоумении.

– Да занимайся, чем хочешь, – досадливо ответил мне Авен. – Хошь бей этот пандус, хошь не бей. В сложившейся ситуации теперь никому нет дела до вас с вашим перфоратором. Теперь главная борьба будет между наследниками за право владения активами Ковшарова. А санаторий этот назвать активом трудно, так как пока строится, убыточен. И едва ли теперь явится у кого из родни желание тратить миллионы на продолжение восстановительных работ.
 
Неопределённо махнув рукой, Авен ушёл, так и не определив мне другой работы. Оставшись сидеть подле недобитого пандуса, я растерянно наблюдал за столь же растерянной деятельностью рабочих. Задачи и планы каждого из нас были если и не сорваны, то уж надломлены наверняка.

Как и прежде в минуты тревог и сомненья вспомнилась Лиза. Опять захотелось покурить, поговорить с ней о подробностях вчерашнего дня, своих переживаниях. Поделиться наблюдениями, неутешительными выводами. Но называть эти выводы очень уж неутешительными я не стал бы, ибо была в них неоспоримая логика. Борьба между созидательной силой и разрушительной, идёт с переменным успехом, и каждый из её этапов по-своему ценен. Что даже в разрушенные корпуса нашего комплекса частенько заглядывает оригинальная молодёжь, стены исписаны граффити. И если бы вовсе радикальным образом вместо затеянного ремонта, всё здесь попросту снести и разровнять трактором, хуже не станет, территория явится продолжением парка, и здесь будут также гулять отдыхающие курортники. Довольно будет лишь продлить терренкуры, и поставить десяток-другой лавочек.
 
Мысли мои прервал подошедший Демократ:

– Чего не бьешь пандус? Вовсе без зарплаты хочешь остаться?

Я как мог, объяснил.

– Этого Авена я непременно выкину отсюда, – занервничал Демократ. – Как только согласую с наследниками продолжение своей работы. И всё здесь будет только по-моему! Это тебе говорю я, Демократ Иванов!
 
Поднявшись, я продолжил бить бетон пандуса.

13

Всю последующую неделю Авен и Демократ были заняты организацией прощальной церемонии с Ковшаровым, и на стройке их не было. Рабочие же занимались тем, что каждый считал нужным. Кое-кто, конечно, продолжал работать, но большинство дела свои оставили. Оживлённо прогуливались, раз за разом обсуждали случившееся с хозяином, берясь за всё, что придётся. Многие увлеклись сбором ржавого металла, всевозможных стальных обрезков, обломков, для сдачи их в пункты приёма. Для этого был даже задействован наш старенький экскаватор. Несколько дней экскаваторщик дядя Миша рыл траншею за траншеей в поиске всевозможных подземных коммуникаций, – старых проводов и труб. И пока не кончилась в баке солярка, он успел выдернуть из-под земли сотни метров медных кабелей, труб, избороздить основные дороги, тротуары, – так, что прочему транспорту по территории теперь было уже не проехать.

На третью бесхозную ночь напились молдаване. По ущельям ночного парка долгое время раздавались их диковатые взвизги и выкрики. Ближе к утру, Фёдор и несколько его приятелей ввалились к нам в номер:

– Деньги за выбитый зуб гони! – заплетающимся языком выкрикнул Фёдор. – Двадцать штук!
 
Я послал его подальше, и тут же получил крепкий удар в лицо. Фёдор, видимо, метил мне в нос, но не попал: удар пришелся в бровь и рассёк её, глаз мгновенно залила кровь. Схватив попавшуюся под руку скамью, я бросил её в Фёдора, но промахнулся. Один из приятелей подбросил ему в руку нашу лопату, и Фёдор повторно ринулся на меня.

Тут сзади раздался нечленораздельный выкрик проснувшегося Лёши. Подхватив стоявший поблизости на стуле наш телевизор «Юность», он ловко зашвырнул его в Фёдора. Задев его плечо, довольно тяжелый телевизор упал на пол, и, глухо хрустнув, развалился на части. Словно подбитый журавль, Фёдор взмахнул руками и рухнул рядом с обломками телевизора. Лопата вылетела из его рук и всё стихло.
 
В наступившей тишине вдруг откуда-то издали, со стороны Большого седла послышался протяжный вой шакала. В ответ ему с других вершин раздался тоскливый вой сразу нескольких хищников.

– Что, убили? – испуганно прошептал один из спутников Фёдора, толкнув его в плечо.

– Г-гы… – пробурчал ему в ответ что-то невнятное Фёдор и сел на полу. – Зуб, сука, выбил… за какие деньги теперь вставлять?..

Товарищи помогли ему подняться. Размахивая руками и бормоча что-то на родном языке, все неспешно поплелись по коридору в сторону своего корпуса.

Вязнущая на лице кровь сковывала веки, растеклась по щеке и губам. В предутренних сумерках я толком ничего не видел, и слипшиеся губы едва мог разомкнуть. Чтобы разобраться с этим, требовались медикаменты, зеркало, чего у меня не было. Обратившись за помощью к Лёше, я увидел его опять крепко спавшим. Запой отпустил его лишь на мгновенье, чтобы в трудную для меня минуту запустить во врага телевизором. Впрочем, разве Фёдор мне враг? Так это, пьяное всё…
 
…И телевизор жаль, останемся теперь без вечерних новостей да сериалов. Я вспомнил, что в домике охраны есть аптечка, зеркало, да и дежурный смены вряд ли теперь спит, после наших-то криков.

Остановить кровотечение никак не удавалось, похоже, Фёдор бил чем-то твёрдым, зажатым в кулаке. Дежурный вызвал «скорую помощь», и меня доставили в травмпункт городской больницы. Почистив рану, наложили несколько швов. Так что рассвет я встречал на автобусной остановке, с залепленным пластырем и обильно измазанным зелёнкой лбом дожидаясь первого рейса своего маршрута.
Нужно сегодня же позвонить Лизе…

14   


Вернувшийся на стройку Демократ первым делом велел дяде Мише вручную засыпать свои траншеи. Немолодой экскаваторщик справлялся с заданием с трудом: чуть не со слезами просил снабженца привезти дизельное топливо, чтобы загрести трактором. Но в его случае, оба непримиримых начальника были солидарны: ничего не покупать, и засыпать траншеи вручную!

Тяжко ковыряя лопатой сырую осеннюю глину, Дядя Миша порой срывался на крик, обещал сам купить солярку и ковшом экскаватора разгромить кругом всё.
Теперь Авен и Демократ бывали на стройке только порознь. Каждый в своё время: если один до обеда, другой после, либо наоборот. Чаще Демократ приезжал с вдовой Ольгой, подолгу водил её по стройке, многословно рассказывая о погрешностях Авена.
 
Авен же обычно приезжал с прибывшим из столицы представителем другой наследной ветви старшим сыном Ковшарова Романом, деловито прохаживался с ним вдоль корпусов, рассказывал о текущих делах. По слухам стало известно, что между двадцатисемилетним Романом и близкой ему по возрасту Ольгой по поводу наследства уже возникли разногласия. С Ольгой Ковшаров в браке зарегистрирован не был, однако в метриках малых детей записан отцом.
 
Так что руководящему составу было не до производства, и, чувствуя это, мужики расхолаживались. Всё чаще можно было видеть поодиночке, а то и целыми группами прогуливающихся по территории рабочих, в поисках металла, сосредоточенно исследующих каждый холмик, каждый кустик, словно грибники.

 Как-то вечером мне неожиданно позвонила Вера и предложила встретиться.
Я снова дожидался её у «Центрального». Снова мы пили чай с пирожным.

На этот раз Вера была возбуждена сильнее, чем в прежние встречи. Бегло осмотрев мой плохо заживающий лоб, она тут же отвлеклась на сообщение мобильного телефона, взглянула на экран и нервно сунула обратно в сумочку. Было заметно, что заботы переполняют её. И едва ли правильно тревожить её рассказами о своих делах, своём здоровье. Да она ничего об этом и не спрашивала.
 
– Кругом творится неладное, – взволнованно говорила Вера. – Люди озлобленны друг на друга, ругаются, дерутся. Теряют работу... беднеют. Доллар же тем временем растёт, набирает мощь. У меня вот тоже неважны дела: узнав о моём лечении в психбольнице, директор школы предложила уволиться. А мои ученики в музыкалке, вообще не хотят заниматься. Остался один, кто регулярно посещает занятия, да и тот инвалид с детства – слепой! Так что из-за этой моей болезни, мы с дочерью движемся к экономическому краху. Спасает только пенсия матери, да и то, надолго ли?..

Вера говорила в таком духе ещё много чего, – раздражённо, надрывно. Мне было одновременно и жалко её, и беспокойно с ней. С тоской я думал о том, что растерянных, духовно надломленных женщин я больше боюсь, чем сочувствую, и помочь им чем-либо едва ли смогу.

Опять я вспомнил о Лизе, насколько уверенней, и прочней она чувствовала себя в житейских делах, хотя работала лишь обычным контролёром «Водоканала». При воспоминании о Лизе в моих жилах что-то приятно заурчало, забурлило, и опять я корил себя, что так не решился ей позвонить.

– Ещё и телефон вот упал, разбился… – жалобно вздохнула Вера, показывая треснувшее стекло смартфона. – На какие деньги его теперь ремонтировать? Даже кредит на его покупку до сих пор не выплачен.

– А знаешь что? – меня вдруг посетила тёплая мысль. – Смартфон этот твой работает?
 
– Ну да… – неуверенно отозвалась Вера.

– Тогда давай поменяемся, – предложил ей, показав свой смартфон. – Мой тоже почти новый, целый. Но мне на стройке красоваться не перед кем, а пользоваться можно и с битым стеклом. Скоплю денег, заменю его.

Вера запротестовала, но эта мысль мне так понравилась, что убедил её. Переставив сим-карты, я подарил ей свой телефон! Кажется, она немного успокоилась, голос её слегка смягчился, потеплел.

И всё-таки мне было неловко с ней, неуютно. Провожая её домой, я уже жалел об утраченном телефоне и бесполезной встрече вообще. Любое общение всегда ценно именно возможностью подкрепиться, подпитаться духовной энергией друг от друга. От Веры же подпитаться нечем.

15

Роману первому наскучило заниматься делами нашей стройки.
 
Известно, что у волевых и сильных родителей дети часто вырастают слабохарактерными, и к родительским делам по большей части оппозиционными. Во время обходов нашей стройки Роман не раз отзывался о ней довольно негативно, считая затею отца о восстановлении «Золота Партии» чересчур затратной, коммерчески нецелесообразной. Многие слышали его мнение о бессмысленности проводимых работ. Исходя из чего, нетрудно было догадаться, что при его управлении стройка будет остановлена уже в ближайшем будущем, а мужики потеряют работу.
 
К счастью, дисциплина у Романа тоже оставляла желать лучшего. Возложенные Авеном обязанности – вести табель учёта рабочих, – оказались для него задачей довольно сложной. К первой же зарплатной ведомости за октябрь у мужиков явились претензии по неучтённым дням. И хотя работали в октябре плохо практически все, зарплату каждый требовал сполна! Не зная, как поступить в подобном случае, Роман раздражался, и на стройке появлялся всё реже.

Ольга и вовсе пребывала в депрессии. Порой, оставив привычного спутника Демократа наедине со своей обличительной речью в адрес Авена, она неожиданно сворачивала к ближайшему клёну или рябине. Нарвав охапку листьев, начинала собирать осенний букет, вязать венок.

Это Демократа сердило. Любимое его здесь занятие поносить нехорошим словом Авена в обществе Ольги теряло смысл. Не раз он делился едкими замечаниями с нами, рабочими, что этой блондинке стройка ну никак не под силу! «Ей бы веночки детям плести, вон какие красивые получаются, – усмехался Демократ, – да в саду играть. А такую стройку уж точно не потянуть».

Вскоре, однако, выяснилось, что прямыми наследниками всего состояния Ковшарова по его завещанию являются именно дети Ольги. И осознав свою власть, она первым делом запретила охране пускать на стройку Демократа. Причины такой категоричности так и остались для нас неизвестными. Возможно, здесь сыграли нехорошую роль его шутки, а возможно и нечто другое.

16

В конце ноября заметно похолодало, ночами и вовсе стало морозно. Отопления у нас не было, а в целях экономии электричества обогреватель нам разрешён был очень слабенький. Лёша после запоя вернулся жить домой, а я по ночам отчаянно мёрз и впадал в депрессию. Чувствуя от этого глубокую усталость, я уже не раз звонил Лизе. Но звонки мои оставались безответными. С готовностью обещать ей бросить всё что угодно – и пить, и курить,ю я раз за разом нажимал кнопку вызова.
 
 Отношения Романа с Ольгой становились всё более натянутыми. На стройке он больше не появлялся, по слухам, будучи занятым подготовкой судебного иска по вопросу наследства.

Ольга и к Авену, да и всем нам относилась всё более холодно, неприязненно. Имея слабое представление о строительном деле, она вынуждена была применять главные знания своей жизни, почерпнутые из общения в совместной жизни с Ковшаровым. Знания правил взаимоотношения полицейского-преступника. Не зная толком, чем и зачем каждый из нас занимается, она сконцентрировала своё внимание на дисциплинарной стороне дела. Во сколько кто пришёл на рабочее место, во сколько ушёл на обед и.т.д.

Чувствуя всё нарастающую всеобщую неприязнь, в декабре Ольга пригласила на работу новым директором «Золота Партии» Артура Аслановича. Прошёл слух, что он из карачаевцев, имеет большой опыт строительства общественных зданий и восстановления санаториев.
 
Несколько дней он прогуливался по этажам старых корпусов, брезгливо тянул носом пропитанный плесенью воздух помещений. Напевая себе под нос весёленький мотивчик, придирчиво осматривал недавно оштукатуренные стены, отремонтированные крыши.

Спустя неделю с начала обхода стройки он задал, наконец, свой первый вопрос Авену, сходу повергший того в беспокойство:

– А как понимать, что отремонтированные крыши второго и третьего корпуса текут?

– Как так текут?  – заволновался Авен. – Не может такого быть…

– Сходи сам и посмотри, – тяжёлым голосом сказал Артур Асланович.

– Да, конечно схожу, – проговорил Авен и добавил: – Но если даже и есть замечания, мы вызовем этих рабочих, и крыши они подправят.

– Деньги им уплачены? – коротко спросил Артур.

– Уплачены-то, уплачены… – отвечал Авен. – Но при необходимости, они обещали вернуться.
 
– Раз расчёт получили, никто сюда уже не вернётся, – веско закончил Артур и пошёл прочь от Авена.

На другой день, вооружившись длинной ровной рейкой, он с утра пошёл осмотреть качество оштукатуренных молдаванами стен. И вечером мы узнали, что бригада штукатуров в полном составе уволена.

Спустя неделю, на стройку прибыла другая бригада штукатуров, большей частью состоящая из близких Артуру карачаевцев. В те же дни, получив ещё несколько веских замечаний к своей работе, Авен был уволен, а проще говоря, выгнан Артуром за недобросовестное отношение к делу.

Уволен был экскаваторщик Миша, уволены разнорабочие узбеки, и на смену им вышли работать другой экскаваторщик и другие разнорабочие.

Восхищённая столь решительным поворотом дела, Ольга восторженно смотрела вслед всё более твёрдо передвигавшемуся по стройке Артуру Аслановичу.

Нас же, оставшихся из прежних бригад всё меньше, и смотрели мы в сторону Артура Аслановича день ото дня тревожнее.

17

Ох, снежная зима в этом году, да и морозы по ночам уже неделю как за десять! Непривычно для юга. Перемерзает водопровод, кипятком его оттаиваем каждое утро. Но толку мало, к вечеру он опять замерзает, и пользоваться душем, возможности нет.
 
Эта постоянная сырость разрушала меня. Одевая по утрам не просохшие за ночь одежды, я чувствовал озноб, отсутствие сил к предстоящему рабочему дню. К вечеру же и вовсе поднималась температура.
В болезненном раздражении я не раз вспоминал Лизу, её жестокое выселение меня по причине… в общем пустяшной причине. Да и как-то нечестно это с её стороны. Ведь раньше, в первые годы нашей жизни, она и сама была не прочь затянуться косяком разок-другой, покайфовать. А теперь, оказывается, я наркоман… После случая с разбитой канализационной трубой вон уже скоро четыре месяца, как тяготение ко всякому кайфу вовсе не тревожат меня.

Подмерзающий перфоратор, негнущиеся перчатки, намерзшие на лезвиях лопат комья глины… В таких реалиях решительно клевала к низу кривая нашей с Лёшей производительности труда.
 
Неожиданно нам повезло: в грудах старого хлама Лёша случайно отыскал старую печь-буржуйку. Установив её в одной из комнатушек дальнего корпуса, мы вывели в окно жестяную трубу и затопили старым паркетом. Приятное тепло разливалось по жилам…

Несколько дней мы топили буржуйку, блаженствовали.
 
А в пятницу, к нам в комнатушку заглянули Артур и Ольга.
 
– Что бездельничаете? – нараспев спросила Ольга. – Ох и дымно у вас тут, задохнуться можно.

– Топить буржуйку это здорово, – тепло, уютно… Только вот  за что тысячу в день платим им? – обратился Артур к Ольге.

– Нам ещё при живом Хозяине урезали плату до восьмисот… – вставил Лёша.

– Коротать рабочий день, как это делаете вы, не стоит и восьмисот… – проговорил Артур.

– Может быть, перевести их на 500? – заступилась за родственника Ольга.

– Да выгнать их надо, и всё тут, – отмахнулся Артур Асланович, выразительно взглянув мне в глаза, точнее на мой лоб. – Чего с ними нянькаться. Пусть вон лечат свои лбы, поправляют здоровье.

– И вправду, нянькаться незачем, – подтвердила Ольга и обратилась ко мне с Лёшей.  – Тушите  свою печь и оба езжайте в офис, в отдел кадров. Ты пиши заявление об увольнении, а Лёша пусть переводится в офис дворником. Незачем болтаться тут, свои бациллы разносить.

Так, в последнюю перед Новым годом декабрьскую пятницу я потерял работу.

Рассчитали меня быстро, всего за пару часов. После обеда вернувшись на стройку, я собрал свои вещи – три целлофановых пакета. Попрощавшись с мужиками, я с тяжелым сердцем пешком двинулся на вокзал. Как теперь об этом рассказывать матери, что делать вообще, где работу искать?..
 
В электричке, на мой неряшливо приклеенный пластырь на лбу тревожно косились пассажиры. В пути захотелось спать, и, склонившись к стеклу окна, я задремал.
Вдруг меня разбудил телефонный звонок. Я посмотрел на экран и спросонья обомлел: звонила Лиза.
 
– Что со лбом твоим? – не здороваясь, строго спросила она. – Я недавно видела тебя в городе.

– Да вот, да я… – в волнении я не мог собрать воедино мечущиеся мысли. – Рана у меня на лбу, не заживает никак. Воспаление, нагноение… уже вовсе не знаю, чем её мазать.

– Ты вот что… после небольшой паузы сказала мне Лиза. – Я куплю сегодня кое-что из лекарств. А завтра суббота, и я с утра дома, приходи, будем лечиться…

Счастью моему не было предела!