Глава 14. Память

1

Вкусив радость новоселья, прожив зиму в довольстве, Сапегин затосковал: жизнь перестала бить ключом по разным незащищённым местам. Душе хотелось полёта. Мотоцикл для этих целей уже не годился – сзади жена, в коляске дети, а куда харч, палатку, снасти, запчасти? К тому же, родня Марии в гости зачастила…
     Эх, где наша не пропадала!
     Задаром досталась Мишке бывшая жилплощадь Емельяна и Марии Сапегиных, забирай и мотоцикл – мы на брата зла не держим!
     Летом 1957 года в Москве бурлил Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Мир распахнул объятья – оказалось, что все люди братья, над миром – голуби мира, и над проспектом Мира звенела московская лира, была на гребне успеха наша Эдита Пьеха, и «Подмосковные вечера» мы пели с Трошиным до утра…   
     Ничего фантасмагоричнее в истории страны Советов ещё не было. Накануне фестиваля Сапегин купил далеко не первой молодости баркас и такой же мотор. 
     Над Москвой-рекой чайки резали пространство, истошно приветствуя всех, кто скользил по неспокойной воде. Большие пароходы шли по каналу торжественно-неторопливо, давая возможность пассажирам вдоволь накричаться и намахаться руками, приветствуя друг друга.
     Емельян Петрович неутомимо играл на аккордеоне, девчонки постарше отбивали на носу лодки дробь, младшие махали флажками. Лишь Витя Авдеев не отрывал взгляда от фарватера – на реке, как и на улицах Москвы, было настоящее столпотворение.
 
     Привязанность Вити Авдеева – мальчишки, подростка, юноши – к школьному учителю родилась не на пустом месте, как не случайно возникла своё время дружба Емельяна с учителем истории, якутом, страстным рыбаком Дорофеем Колычевым.
     Биографии мальчишек тридцатых-сороковых годов были трагически похожи друг на друга. Судьба Виктора Авдеева не стала исключением. 
     Его будущую мать родом из бедняцкой многодетной семьи в семнадцать лет отдали замуж за нелюбимого чело-века – состоятельного крестьянина Петра Горелова. Сватаясь, жених то ли смеялся, то ли глумился над невестой: «Поживешь со мной – полюбишь». Елена была неграмотной, сызмальства батрачила в людях. Отец считал: незачем девкам учиться, их удел – пряжу прясть и детей рожать. Иметь другое мнение в семье никто не смел. В общем – домострой.
     На селе грянула коллективизация.
     Петр Горелов не только избежал раскулачивания, но и возглавил местную коммуну. Доверие власти он отработал с лихвой. Всех сельчан, кто не торопился вступать в колхоз, выдвиженец райкома ВКП(б) душил налогами, сживал со свету. Большую волну ненависти поднял Горелов вокруг себя, что ни день – распри и поджоги. Много людей тогда в селе бесследно сгинуло, вдобавок ко всему председатель разгром церкви устроил…
     Стрелять начали по ночам в беспартийного большевика. Пришлось Горелову подобру-поздорову исчезнуть из Рязанской области. Вынырнул он в подмосковном Куркино, снял угол в частном доме. Работу нашел в больничном городке Захарьино, там же устроилась санитаркой и молодая жена.
     Тихая жизнь длилась недолго. Ночью пришли молодцы из НКВД и арестовали Петра, укатали в Таганскую тюрьму, куда преданная жена регулярно стала возить продуктовые передачи. Потом выяснилось, что они не доходили до арестанта. Вины за собой бывший председатель коммуны не чувствовал, гонору в нем было чрезмерно, поэтому он нередко коротал время в «стакане» – глухой бетонной норе, где можно было только стоять на полусогнутых ногах.
     В конце концов Горелова выпустили. Вернулся он морально и психически сломленным. В первый же вечер в присутствии своей матушки жестоко избил жену. Утром, когда захотел жрать, заскулил: «прости меня, Лена, я вечером ничего не соображал». Опухшая от побоев жена с горькой усмешкой спросила: «Коли ничего не соображал, что ж ты на свою мать не набросился, она рядом со мной сидела?» 
     Обида была жгучей – ушла Елена от изверга.
     Работы для Горелова в санатории больше не нашлось, уехал, а куда – никто не знает. Но такие люди в жизни не пропадают: и в огне не горят, и в проруби не тонут.
     Время – лучший лекарь. Познакомилась Елена с механиком Михаилом Авдеевым. Тот долго ходить вокруг да около не стал – сделал предложение. А у бабы опыт семейной жизни – не дай бог. Не торопилась она снова замуж, и от греха подальше взяла отпуск и уехала на родную Рязанщину. Михаил за ней. Ну, какая женщина тут устоит? 
     На дворе 1937 год. В светлое будущее никто не верил и люди не расписывались, а «сходились» – жили без регистрации. Если приходили дзержинцы и спрашивали того, кто рядом с жертвой оказался: «Ты кто? Кем врагу народа приходишься?», то отвечали почти честно: «Я-то? Никто! Просто зашла случайно и уснула. Сейчас уйду».
     Так близкие люди спасали друг друга.
     Беременность и роды семимесячного Вити проходили тяжело, но раз выжил, стоит ли об этом вспоминать? Едва подрос, пошел в захарьинский детский сад, где Мария и её подруга Вера выгуливали в «колонне по два» сопливую довоенную гвардию. 
     И всё бы в жизни худо-бедно устроилось, если бы не война и не эвакуация в Узбекистан, где мальчишка сто раз умирал вместе с мамой от голода, болезней, издевательств и неприязни братского народа, которая тлела всегда и открыто полыхнула в дни вселенского пожара. 
     Узбекская эпопея Вити Авдеева достойна отдельного романа – тот бы ещё «Ташкент – город хлебный» получился.
     В 45-м вернулись в Захарьино: Емельян с фронта, Витя по возрасту первоклассник, из Средней Азии.
     Настоящая дружба между Емельяном Петровичем и Виктором сложилась гораздо позже. Но молодой учитель всегда был для мальчишки личностью легендарной: фронтовик, играл на аккордеоне, рисовал картины, своими руками дом построил. А мотоцикл?! Учитель на нем ездил не хуже, чем артист Крючков в фильме «Трактористы». И фотографировал, и концерты устраивал. Школьную стенгазету назвал «Проявитель» – название и сейчас с улыбкой вспоминают. 
     О таком отце мечтал Витя Авдеев, тем более, что свой в начале пятидесятых ушел из семьи. Ушел не потому, что был плохим человеком. Отец любил жену и сына, но у каждого человека есть свой предел выносливости, за которым жизнь превращается в ад.
     Семья Авдеевых жила в небольшой комнатке возле котельной. К ним как-то прикатил Иван, брат Елены, которому жить было совершенно негде. Вслед за Иваном явились родная сестра с мужем и сыном-инвалидом…
     Крохотное жильё превратилось в вокзал – одни прибывали, другие убывали… У Елены шесть сестер и братьев, сама седьмая, количество племянников учету не поддавалось. Рязанская родня считала её самой преуспевающей и искала своё счастье рядом с ней. Елена жалела всех и никому не могла отказать. Муж, механик захарьинской больницы, с утра до вечера пропадал на работе, впрочем, как и сама Елена. Вставала она раньше всех и готовила для семьи нехитрую еду. Вечером к приходу Михаила и Елены Авдеевых с работы родственная саранча выскребала все кастрюли до донышка. Отец со стихией справиться не мог и однажды, собрав пожитки, ушел… 
     Алименты на сына Михаил платить не стал, что сказало Елене о глубокой обиде мужа за ту жизнь, которую она, добрая и безотказная, ему устроила.

2

     К середине пятидесятых годов в школах обозначилась жуткая демографическая яма. В куркинской семилетке в начальных классах учить было некого. Пришлось объединять разновозрастные классы. Учителей повсеместно сокращали. Емельян Петрович пошел в Химки, в школу, где раньше работал. Там его помнили и охотно приняли снова.
     Приход учителя рисования (черчения и труда) был отмечен «явлением Христа» почти в буквальном смысле.
     Когда Сапегин вошел в класс, перед ним на стене в полный рост висел на кресте распятый Иисус. Его широко раскрытые глаза смотрели прямо на учителя. Стопы ног немного не доставали до пола. Из ладоней и лодыжек, пробитых гвоздями, вполне натурально сочилась кровь. На полу под ногами Христа растекалась небольшая темно-красная лужица. Зрелище было не для слабонервных.
     Скрыть ошеломление и даже испуг в первое мгновение учитель не смог. Класс радостно заржал: шутка удалась! Сделать вид, что ничего особенного не произошло, поздороваться и начать урок Сапегин не рискнул – выходка могла иметь непредсказуемые последствия. Суровые времена не забылись. Он вышел из класса и пошел к директору.
     Скандал получился громкий. Педсовет клокотал страхом и злобой, правда, к Сапегину на этот раз претензий не было. Об оскорблении чувств верующих речь тоже не шла – до такого фарисейства ещё не дожили. Но определенный нигилизм подростков был налицо, от которого до антисоветчины один шаг. Художников-натуралистов вычислили без труда, добились от них покаяния и горького сожаления о содеянном. Мальчишки пообещали к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции и 1 Мая оформить школу так, чтобы она заняла первое место в городском смотре. На этом конфликт был исчерпан.
     На старшеклассника Авдеева Емельян Петрович обратил внимание не только потому, что тот неплохо рисовал. Их очень сблизила игра на аккордеоне. Позднее, когда Виктор обнаружил неуемную страсть к путешествиям и талант делать лодки собственными руками, они стали настоящими друзьями. Взаимное равнодушие к спиртному Сапегин воспринял как ещё один добрый знак судьбы.
     Жизненные перипетии своего молодого друга Емельян Петрович знал и предательство собственного отца (пусть и под влиянием мачехи) легко соединил с безотцовщиной Виктора. Один искал в друге отца, а другой – сына, и ничего крепче такой дружбы не бывает. 
     Их отношения крепли и закалялись в совместных походах, планы становились всё более дерзкими, росла уверенность в своих силах, а цели оправдывали риск. Покорение новых пространств наполняло сердца друзей счастьем и гордостью. Фразу «человек создан для счастья, как птица для полета» они воспринимали как норму существования.
     К походу на Рязань готовились долго – почти неделю. Рано утром вышли на большую воду, миновали шлюзы и тут пришло первое испытание – заглох мотор. На веслах подгребли к берегу, начали искать причину. Причина на поверхности не лежала, пришлось разобрать мотор. Сняли маховик, осмотрели магнето и… обнаружили поломку – лопнула пружина прерывателя. Такое случается раз в сто лет.
     Капитан плавсредства приставил ребро ладони ко лбу и посмотрел вдаль. Заметив на горизонте признаки цивилизации, пошел к людям… Вернулся с чем-то похожим на пружину. Вставили, собрали мотор, лодка побежала. 
     Вышли на Оку. Души обоих пели от восторга, распахиваясь и вибрируя, как меха аккордеона. Забросили наудачу блесну, продолжая любоваться природой. О рыболовной снасти вспомнили, когда она, резко натянув бечеву, навсегда исчезла в речных глубинах.
     Утром мотор повел себя как не выспавшийся ребенок. Кое-как доплыли до большого села Дединово. Это было спасением. Известно, что здесь на верфи при царе-батюшке Алексее Михайловиче был построен первый российский военный корабль «Орёл» для охраны каспийских рубежей. К сожалению, бунтарь Степан Разин не дорожил государственным имуществом и сжег корабль.
     Как бы там ни было, вероятность найти в Дединове специалиста по лодочным моторам была велика.
     Механика нашли тут же возле дебаркадера. Он играючи перебрал мотор, протер тряпкой контакты, завёл – работает. Оплату потребовал в национальной валюте. Валюта продавалась на другом берегу. Пока ехали обратно, мастер опорожнил стеклянную тару и потребовал ещё. Ошарашенные путешественники начали разворачивать лодку. 
     Потомок русских мастеров хмелел прямо на глазах. Тело его обмякло, потеряло устойчивость, стало стремиться к горизонтальному положению, словно восковое изваяние на жаре. Помощник капитана осторожно предложил:
     – Может, выбросим…– после паузы добавил: – на берег.
     Капитан отрицательно покачал головой:
     – Не дай бог, зашумит, его дружки нас догонят, изобьют, а лодку утопят. Вон они у дебаркадера на берегу сидят. Давай к мосткам, где лодки швартуются.
     Пристали к узкому пирсу, на руках вынесли тело, податливое словно студень, прилепили его к деревянному настилу, быстро отвалили прочь и понеслись вниз по реке.
     Кругом благодать – глаз не оторвёшь! Словно сама Богородица освятила здешние места – всё пронизано русским духом. Золотистые берега окаймляли изумрудную гладь реки, хвойный лес сплоченной ратью стоял вдоль Оки. Легкая рябь на воде дробила солнце на тысячи осколков и слепила глаза. Опусти руку в прозрачную воду и мальки заблестят в ладони живым серебром. Старый седой бакен смотрел выцветшими глазами вслед баркасу. На высоком левом берегу, упираясь в небо, время от времени проплывали купола храмов с молчаливыми колокольнями при них…
     Емельян Петрович вспомнил подходящую к месту байку. Мотор тарахтел, и он придвинулся ближе к уху рулевого:
     – Ты думаешь, почему это место Белоомутом называется? Омуты же обычно темные да гиблые. 
     Вахтенный на руле только плечами пожал. 
     – Ну, так слушай. Дело при царе Горохе было. Тогда на этом месте стояло село Комарево. Жители села ещё в древности заметили, что село у них с чудинкой. Всяк, кто сюда попадал, словно в омут нырял – исчезал для родни и знакомых. Совсем пропадал. Жили здесь люди мирно, никого не обижали, и их никто не обижал, потому как никто их не видел. И стали жители Комарева называть своё село Тихий Омут. Прижилось название, но незадача вышла: у плотины поселилась разная нечисть. Да и как ей в тихом омуте не поселиться? Якшаться с чертями народ не захотел, собрали сход. Думали, гадали – что делать? Старики нашли-таки выход: назвали село Белый Омут. Для царских опричников и мытарей оно осталось невидимым, а чертям белый омут как серпом по одному месту – все сбежали.   
     Виктор улыбнулся:
     – Ну вот, хотел я причалить к Белоомуту, но что-то теперь расхотелось. Омут он и есть омут – не будем рисковать.  Поплыли до Константинова, там и отдохнем.
     Мотор работал с перебоями и в Константинове путешественники решили повернуть обратно. Но настроение это не испортило – рыба клевала, только успевай вытаскивать, солнышко грело, на реке штиль – всё как в сказке.
     Доползли до Коломны, мотор окончательно сдох. Упросили капитана колесника – он шёл в Северный порт Москвы, взять их на буксир. Тягач протащил баркас через все шлюзы, к ночи пришли в Северный порт. Всё, считай дома!
     Отцепились от парохода и сели на весла. Сильный встречный ветер гнал высокие волны, пенистые завитушки залетали через борт, вдобавок пошел дождь, тяжелая лодка вперед почти не двигалась. Авдеев налег на весло посильнее – раздался треск. Положение было критическим. Вытащили из брюк ремни, кое-как связали место перелома.
     На рассвете путешественники, вымотанные, но не сломленные, добрались-таки до Алешкино, где была лодочная стоянка, убрали мотор в сарай, привязали баркас к пирсу. Насквозь промокшие, потрусили в Куркино, дурачась и оглашая пустынную дорогу модной песней: «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна…»
     Когда у Авдеева появилась собственная лодка, путешествовать стали эскадрой, беря на борт членов семьи, двоюродных родственников, друзей и подруг. Ни одна одиссея не обходилась без приключений и жутких испытаний: налетали на топляки, обрывали винт, ломали подшипники, шли по Волге на веслах...
     Но охота пуще неволи. Однажды друзей поманил Селигер. Чтобы попасть на озеро, нашли «левака», погрузили лодки на грузовик, и – полный вперед!

3

     Сапегину перевалило за сорок. У него хорошая работа, любящая жена, старшая дочь учится в художественном училище, младшая пошла в медицину, играет на аккордеоне не хуже отца. Что ещё нужно главе семейства для счастья? 
     О прошедшей войне никто не вспоминал. Ордена и медали валялись по шкатулкам – с сорок пятого года День Победы ни разу не отмечался. Это был обычный рабочий день календаря.
     Первый «круглый» юбилей тоже прошел незаметно, если не считать артиллерийских залпов возле Кремля. Впрочем, кроме залпов было ещё кое-что… 
     В феврале 1955 года министром обороны стал солдатский любимец маршал Жуков – фронтовики воспрянули духом. После безликого Булганина над армией засияла звезда первой величины. Суровый, решительный «маршал победы» ожидания фронтовиков оправдал – сделал, что было на тот момент в его силах. По случаю десятилетия Победы приказал вручить фронтовикам поздравительные грамоты от имени министра Обороны. Дорого яичко в Христов день, а ложка к обеду – грамоты стали отличным поводом, чтобы принять на грудь фронтовые сто грамм с прицепом. 
     Обстановка в мире была неспокойной, вчерашние союзники оказались противниками, американцы создавали военные базы, где только это удавалось, и повсюду совали свой нос. Холодная война набирала силу. 
     Да и внутри страны врагов было предостаточно. Прозорливый Сталин ещё когда сказал, что в процессе строительства социализма классовая борьба будет обостряться. Сколько врагов народа в тридцатые годы уничтожили, сколько их во время войны истребили, а они как крысы в амбаре плодятся и плодятся – крысоловок на всех не хватает. Даже кремлевские врачи оказались вредителями… 
     Страна боготворила Сталина – великого продолжателя дела Ленина. Смерть вождя и учителя переживали тяжело, всех мучил вопрос – как жить дальше? Не было уверенности в завтрашнем дне и веские основания для такого беспокойства имелись: Берия, кому Сталин поручил ловить врагов, сам оказался английским шпионом и опасным врагом. Как же мудрый Иосиф Виссарионович не разглядел такого врага рядом с собой?
     Пока страна тревожно оглядывалась и приспосабливалась жить без Отца и Учителя, вдруг оказалось, что он сам больше всех виноват в бедах страны. Попытки оправдать и обелить Сталина, Никита Сергеевич пресекал на корню: «черного кобеля не отмоешь добела». 
     Про «черного кобеля» темная деревня давно догадывалась, а в городе крушение идолов оскорбило интеллигенцию: наверху нас за дураков держат. Хрущева послушать, так в Президиуме ЦК КПСС и Совете Министров сплошь антипартийные группы окопались. Вот и Георгия Константиновича, любимого маршала, метлой из ЦК погнали. 
     Затянулось тревожное время, все устали от бесконечной смуты, хотелось перемен, но… не выноса же святых из сакральных хранилищ! 
     В своих воспоминаниях Емельян Петрович в этот период жизни написал: «Мучает ностальгия».
     С какого такого рожна? По какому поводу?
     Ни другой родины, ни жизни у него не было, чтобы по ним тосковать. Недавно состоялся XXII съезд КПСС, на котором ЦК партии торжественно провозгласил: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. «А пока, товарищи, – сказал докладчик с трибуны съезда – могу вас заверить, что к концу 1965 года у нас не будет никаких налогов с населения».
     Четыре с половиной тысячи депутатов встали и ответили главному апостолу партии овацией, тем более, что он и дату прихода эры светлых годов назвал. Каждый, конечно, сразу прикинул – доживет ли до коммунизма. Получалось – доживет. Бурные аплодисменты не стихали долго.
     Никите Сергеевичу верили. Если он с трибуны ООН пообещал Западу показать кузькину мать и похоронить империализм, значит, так оно и будет. Накануне XXII съезда была взорвана самая мощная в истории человечества термоядерная бомба. Дрожь от неё прошла по всему земному шару.
     После съезда КПСС все передачи радио и телевидения были посвящены светлому будущему, которое уже и не будущее, а почти настоящее. Тысячи молодых людей по зову партии поехали поднимать целинные и залежные земли. Цели были ясны, задачи определены – догнать и перегнать США по молоку, маслу и мясу на душу населения.
     Дети и взрослые учили наизусть моральный кодекс строителя коммунизма. Школьники писали сочинения на тему «какой будет жизнь при коммунизме», студенты, как когда-то народники, разъясняли на фабриках и заводах рабочему классу главные принципы коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребностям… Перестроиться от старого «кто не работает – тот не ест», было непросто. Слово «коммунизм» полыхало рубиновым огнём на площадях, крышах домов, в каждой голове. Рабочий класс любил беседы о бесплатных благах: еде, водке и автомашинах.
     И на фоне всеобщего душевного подъема не старый ещё человек пишет о своей ностальгии. «Уходят годы…».
     Каждый знает, что день начинается утром и заканчивается вечером; после холодной зимы обязательно придёт весна, а лето уступит место осени – это не повод для грусти. У учителя прожитые годы наполнены сотнями учеников, в каждом из них частица твоей души, значит, жизнь продолжается и годы прожиты не напрасно… 
     Правильные мысли об учениках и частицах души не приносили успокоения. Ощущение сиротства, которое возникает у человека, окруженного любящими домочадцами, учениками, коллегами объяснить сложно – это тайна за семью печатями, её человек не может объяснить даже себе. Душу Емельяна Петровича томила грусть одиночества
     Тот майский день, когда в Куркино приехал полковник из военкомата вручать грамоты Министра Обороны, Емельян Петрович запомнил хорошо. Тогда первый раз Коля Щепочкин ослепил его своими наградами: три ордена Красного Знамени, орден Отечественной войны, Красная Звезда, медали за освобождение Варшавы, Будапешта, Болгарии… Дальше рассматривать грудь отважного сокола духу не хватило. Помнил Емельян, каким вернулся Щепочкин с войны – чуть живой, на костылях, с перебитым позвоночником. Сильной воли оказался мужик, оклемался, дом построил и привел в него молодую жену Зиночку Порядочнову. А главное, опять в небо поднялся – на крыльях Аэрофлота.
     Кроме Щепочкина пришли к сельсовету Александр Ермилов и Михаил Скворцов (тот самый, который до ареста отца был Петлягиным). Бывшие одноклассники и односельчане никогда не касались этой трагической темы.
     Скворцов по торжественному случаю пришел в форме капитана с артиллерийскими лычками. В армию он ушел в 1940 году после неудачной попытки поступить в институт. Сразу после войны из-за тяжелых ранений и контузии он был списан вчистую. Мрачное выражение лица появилось у Михаила Скворцова после ареста отца – с тех пор он почти не улыбался. Глубоко посаженные глаза были полны черной грусти, смотреть в них было страшно и притягательно – как в омут. На груди капитана тихонько звенели награды: две Красных Звезды, два ордена Отечественной войны, медали за Прагу, за Берлин…
     Сашу Ермилова с боевыми наградами Емельян Петрович тоже увидел впервые. На темно-коричневых лацканах пиджака кривовато висели Красная Звезда, орден Отечественной войны, две медали «За отвагу» и, конечно, «За победу над Германией».
     Захаров Василий Андреевич, агроном и депутат местного Совета пришел в рабочей куртке, пыльных сапогах, словно с поля на минутку завернул к сельсовету.
     С одной-единственной медалью «За победу над Германией» Сапегин чувствовал себя в той компании не уютно, будто на чужой праздник пришел. Запоздало подумал: лучше бы он эту медаль вообще не надевал. 
     Раздав грамоты и поздравив фронтовиков с Днем Победы, полковник укатил – ему предстояло объехать ещё несколько сел и деревень.
     Получив грамоты с золотым гербом на красном фоне, земляки переглянулись: «Это дело отметить бы надо…» 

4

     – Пойдем ко мне! – решительно скомандовал трижды краснознаменный орденоносец.
     Других предложений не поступило, кроме пожелания Александра Ермилова:
     – Может, Лидку Никифорову пригласим? Боевая девка, прошла огни и воды.
     Щепочкин усмехнулся:
     – Сегодня без соседки обойдешься. Тебе Мария такие огни и воды устроит, навек чужих девок забудешь. 
     – Да я так… Без задней мысли.
     – Да мы знаем, что у тебя все мысли передние. – Мужики начали зубоскалить, предвкушая веселый мальчишник. – Давай, в сельпо зайдем, пару поллитровок прихватим.
     За все послевоенные годы это был первый случай, когда фронтовики собрались вместе за одним столом. Кого-то, конечно, за эти годы успели похоронить, кто-то сам уехал в другие края.  Сидели за столом и по-новому оглядывали друг друга. Щепочкин по-хозяйски сковырнул пробочку, заляпанную сургучом, разлил водку по стопкам.
     – За Победу!
     Зазвенело стекло, выпили. Сапегин пригубил, чтоб никого не обидеть. Народ слегка оживился, потянулся к кислой капусте, селедке и жареной картошке. Для разговора ещё не разогрелись, никто и не торопился.
     – Помянем тех, кто не вернулся. – Николай Сергеевич разлил по второй. Все встали, помолчали и, не чокаясь, опрокинули жидкость в себя.   
     Потеплели у мужиков глаза, нахлынуло, вспомнилось…   
     – Вася, ты ведь на Карельском фронте воевал?
     Захаров утвердительно кивнул головой:
     – Ну, было дело.
     – Куда летал на прошлой неделе, забыл, а Парад Победы в сорок пятом запомнил. Карельский фронт по Красной площади первым шел. Так что, Вася, тебе первому слово.
     Василий Андреевич даром что депутат – ужасно скромен.
     – Я в Куркине появился после войны, тут народ постарше меня есть. 
     – Вася, тебе слово дали, не тяни резину.
     – Ну, ладно… Родители у меня рано умерли, рос я в детдоме в Архангельской области. Война началась – мне шестнадцать стукнуло, сбежал я на фронт, но неудачно – тормознули в Ярославле, отправили в учебный лагерь.
     – В какой лагерь? Не в Гороховец? – встрепенулся Сапегин.
     – А ты откуда знаешь? Точно, в Гороховец!   
     – Я там был, правда, в семи километрах от Гороховца.
     – А мы прямо на окраине Гороховца стояли – учебный лыжный полк. С ноября 41-го по январь 42-го. Оттуда и попал на Карельский фронт.
     – О-па! Однолагерники! – Щепочкин подмигнул обоим. –  Наконец-то правду узнали. Вася, ты про войну давай! 
     – А то вы без меня про войну ничего не знаете. Карельский фронт называли тихим. Оно так и было. Финны летом не любили воевать – топи, болота, от мошки спасу нет. А вот зимой они нам давали прикурить. Помню, в феврале сорок третьего, шли мы маршем на лыжах по глухомани. В маскхалатах, разумеется. Поземка метёт – нормальная погода. Вдруг с визгом нам на головы мины стали падать, в секретах спереди и сзади – пулеметы и автоматчики. Как они узнали про наш маршрут, не знаю. Батальон, конечно, в снег зарылся, пули маскхалаты прошивают, голову поднять невозможно. Мороз градусов тридцать. Лежали мы до ночи, в темноте скатились по склону сопки, кто живой ещё был. От батальона тогда меньше роты осталось. Там мне повезло. Меня позднее зацепило. Пока из-под обстрела вытащили, обморозился. Пальцы на ногах ампутировали. В ботинках ходить не могу, в сапогах ещё ничего, приспособился.
     Молчат фронтовики, глаза прячут. Вот, значит, почему Захаров вечно в старых сапогах ходит. Николай Сергеевич плеснул в стопки, приободрил товарищей:
     – Мы долго жить будем! Давайте, за нас!
     Александр Ермилов потыкал вилкой в сковороду, пожевал корочку хлеба и начал свой рассказ:
     – А ведь я тоже поначалу на лыжах воевал. Вообще-то у меня бронь была. В октябре 301-й авиазавод в Новосибирск эвакуировали, и нас с ним тоже. Ну, завод поставили, и я к военкому: «Отправляйте на фронт!» Он ни в какую: «У тебя бронь, иди самолеты делай!» Я ему: «Я эту бронь сейчас на ваших глазах порву!». А он мне: «Дурак! Это ты бумажку порвешь, а бронь – это приказ тебе делать само-лёты. Иди прочь отсюда!» И так я к нему раза три наведывался. Вдруг он спрашивает: «Ты на лыжах бегать умеешь?» Я ему с гордостью: «Я в деревне вырос, с малолетства на лыжах». «Вот и прекрасно, – говорит – пойдешь в 25-ю лыжную бригаду». Через два месяца отправили эшелоном на запад, на фронт. Доехали до станции Бологое, оттуда на лыжах бежали до Старой Руссы. В чистом поле, вернее, на краю болота – наша линия обороны. Я там минометчиком стал. Мужики, там такая оборона была – не поймёшь, то ли мы в «котел» попали, то ли они у нас в «котле». Встречные бои с обеих сторон… Штыками до остервенения дрались. Много я там товарищей похоронил… Потом Ленинградскую блокаду прорывали, оттуда в Прибалтику рванули. Там, возле деревни Уткино на реке Великой меня и шарахнуло. Осколков нахватал, как собака блох. Крупные куски вынули в госпитале, а мелкие до сих пор из меня вылезают. Полгода пролежал в госпитале и снова на фронт. День Победы встретил в Прибалтике, а демобилизовали только через год.
     Емельян Петрович поддержал разговор: 
     – И я войну в Прибалтике закончил.
     – Где?
     – Возле Лиепаи, у Балтийского моря.
     – А где начинал?
     – Волховский фронт, Синявинский выступ. Там наша дивизия в окружение попала, но мне повезло, выскочил.
     – Это не там, где предатель Власов немцам армию сдал?
     Предупреждающий холодок заворошился в душе Сапегина. Холодок возникал всегда, когда разговор соскальзывал в опасную колею. Емельян, тщательно подбирая слова, осторожно ответил:
     – Про Власова не знаю. Я в его армии не служил. Он, кажется, командовал 2-й ударной армией в Любанской операции, а я был в 59-й, в 382-й Новгородской дивизии.
     Едва, закончив фразу, спохватился, что сболтнул лишнего. Не надо было вообще упоминать 382-ю дивизию, она-то как раз погибла в окружении под Мясным Бором в составе 2-й ударной армии, когда ею командовал Власов, а он, рядовой Сапегин, в это время сидел в другом штабе 382-й дивизии в советском тылу и копировал карты.
     Александр Ермилов внимательно посмотрел на Емельяна Сапегина
     – Слушай, ты так легко вспоминаешь номера частей, названия операций, словно в штабе армии служил. Ну-ка, рассказывай, кем был. 
     Ермилов пошутил про штаб армии, но Емельян принял его слова за чистую монету, а, главное, не мог он присутствующим соврать, что был, скажем, пулеметчиком или артиллеристом. Замялся, чем ещё больше подогрел интерес присутствующих. Щепочкин начал балагурить:
     – А ты не так прост, учитель! Давай, рассказывай! Когда ещё придется вот так собраться?!
     – В штабе дивизии я служил. Там рядовых совсекретных всего двое было: связист и я. Меня в оперативный отдел определили – карты, схемы рисовать, иногда на передний край выезжал рекогносцировку делать, но всегда под охраной. Выйти самовольно из штаба, общаться с кем-нибудь не имел права. Котелок с едой мне в штаб приносили.
     – Ну да, ты же у нас не только учитель пения, но и рисования… – задумчиво произнес Щепочкин.
     Опять плеснули в стопки. Кто выпил, кто пригубил...
     – Давай Миша, твоя очередь рассказывать. Доложи землякам, как бился с фашистской нечистью.
     Михаил Скворцов на это и ухом не повел, ни тени улыбки не мелькнуло на его суровом лице.
     – Я плохой рассказчик. Давай на посошок и пойдем. Пора делом заниматься... 
     С того самого майского дня 1955 года в уязвленном сердце Емельяна Петровича засела заноза, то исчезая, то мучая вновь. Он называл её – «ностальгия».

5

     Виктор Авдеев успел закончить мединститут, работал на ответственной должности в московском областном управлении здравоохранения. Ему, добросовестному и перспективному специалисту, начальство оказало большую честь: предложило приобрести «Москвич» по льготной разнарядке (фактически без очереди) – в те времена машины и квартиры выдавали поштучно и строго персонально.
     Первую большую поездку счастливый обладатель авто запланировал на лето 1964 года. Друг-сокурсник в Калининграде приглашал к себе, обещая показать достопримечательности бывшей Восточной Пруссии, свозить на песчаные дюны, где под ногами валяются куски янтаря, угостить балтийским лососем. Виктор деликатно поинтересовался, нельзя ли взять с собой друга-фронтовика? Спустя две недели почта принесла радушное приглашение на двоих. 
     Предложение Виктора Авдеева совершить автопробег через всю страну необычайно взволновало Емельяна Петровича. С маршрутом мудрить не стали: по смоленской дороге до Минска, оттуда через Латвию до Калининграда уже рукой подать.
     Выехали июльским утром. Через три-четыре часа дорожные щиты подсказали, что машина бежит мимо бородинского поля. Бородино! Ну как же:: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина». Остановились.
     Перед путниками простиралась зеленая равнина. Пологие холмы перетекали друг в друга. За холмами на горизонте виднелись редкие избы. Тишина висела над полем русской славы, лишь стрекот кузнечиков нарушал её.*   
     Поехали дальше. Дорога узкая, грунтовая – не разгонишься. Иногда в небольших городах попадались бетонные обелиски погибшим воинам 1941-45 годов. Если там был перечень фамилий, путешественники выходили из машины, внимательно читали столбцы, словно искали в них знакомые фамилии. И находили: Козлов, Кузнецов, Иванов, Петров, Сидоров… 

____________________________
*В 1932 году главный монумент Бородинского поля вместе с могилой Багратиона были взорваны, как не представлявшие исторической и художественной ценности. Лишь спустя более полувека памятник воссоздали.

     Добраться засветло до Смоленска не успевали, заночевали в лесу. Разбили палатку, развели дымный костер – отпугивать комаров. Утром двинулись дальше.
     Водитель в машине только один, без отдыха не обойтись. Подъехали к реке Березине, остановились: искупаться, порыбачить, посидеть у костра. Где-то в этих местах потерпел неудачу Наполеон. В утомленном от жары небе кружилось одно-единственное облачко, словно отбившийся от отары ягненок. Вечер обещал быть тихим и теплым.   
     Достали палатку, надувную лодку, не заметив, что маленькое облачко разрослось и закрыло почти полнеба. Неожиданно поднялся сильный ветер и под аккомпанемент оглушительного грома на землю обрушился ливень. Друзья бросились собирать вещи и промокли так, что не рискнули лезть в машину. Буря стихла внезапно, словно по взмаху палочки дирижера. Начали сушиться и ставить палатку.
     Пролетел вечер, за ним ночь, а утром путники решили остаться возле реки ещё на сутки. Погода отличная, народ вокруг приветливый, а Калининград не убежит… 
     На территории Литвы дороги были уже другие – с твердым покрытием, обсажены деревьями, стволы побелены в рост человека. В Калининградской области автобаны были ещё лучше. Густые кроны деревьев укрывали дорогу от палящего солнца. Путешественники повеселели, предвкушая близкий конец дальнего автопробега.
     Поселок Светлый – пригород Калининграда. При немцах назывался Циммербуде. При штурме советскими войсками поселок почти не пострадал – здесь жили в основном рыбаки...
     Нужный особняк нашли быстро. Встреча была бурной, с объятьями, хлопаньем по спине, перетаскиванием вещей и подарков из машины в дом. В двухэтажном особняке жили две семьи. Друг и сокурсник Виктора Авдеева – Александр занимал первый этаж.
     Дом со всех сторон окружал фруктовый сад. В глубине сада находилась просторная беседка для разных дружеских посиделок. Путешественники первым делом попросились в душевую: отмыться от дорожной пыли. Хозяева тем временем накрыли стол в беседке: пироги, мясо тушеное с овощами, сыры, колбасы, местные вина и рыба – весь ассортимент близлежащих рек, озер и морей. Форель, палтус, балтийская сельдь, треска, судак, окунь…
     Сидели до ночи – не могли наговориться. Емельян, как всегда, прихватил в дорогу аккордеон, пели русские песни. На их звуки с вином и закусками пришли жильцы со второго этажа – не утерпели. Пир пошел по второму кругу…   
     На следующий день гостеприимный хозяин повел гостей к заливу – он в двух шагах. На моторной лодке сделали большой круг по морским водам, искупались на диком пляже, искали янтарь. Вечером снова песни и разговоры.
     На очереди – Калининград. Осмотрели достопримечательности, памятники советским воинам, снова долго читали фамилии погибших. На обратном пути Александр пообещал свозить завтра в рыболовецкий колхоз.
     Утром прихватили пару бутылок водки и в порт. Подошел сейнер. Бартер здесь – дело привычное. Рыбаки щедро насыпали в мешок угрей, похожих на ужей, только значительно крупнее. Кожу с них сдирали пассатижами. Такой вкусной ухи московские гости никогда в жизни не ели.
     Встреча с однокурсником длилась уже неделю. Пора было и честь знать. Наметили день отъезда. Емельян Петрович задумчиво бродил по саду, а вечером предложил Виктору прогуляться до залива. Медленно прошли до конца Калининградской улицы – глазам открылся черный залив. Над дюнами возвышался то ли разрушенный маяк, то ли сторожевая вышка – наследие Второй Мировой. От берега вглубь воды убегали деревянные волнорезы, сбитые из множества свай. Мелкая рябь на воде фосфоресцировала, казалось, что из морских глубин поднялся большой косяк форели. 
     Емельян Петрович повернулся к Виктору:
     – Завтра во сколько тронемся в путь?
     – Как позавтракаем, так и поедем. А что?
     – Понимаешь, просьба у меня есть, не знаю, как тебе о ней и сказать.
     – Что за глупости, Емельян Петрович? Мы что, первый день знакомы? Обижаете! Говорите!
     – Я не очень понимаю, зачем мне это надо, но хочу на обратном пути побывать там, где моя 382-я дивизия прошла с боями.
     – А конкретно? 
     – Конкретно? Ну, Лиепая. Точнее, озеро Лиепайское. Возле него есть лесной массив Рейню. Для меня война там закончилась. В том массиве мы капитуляцию немцев принимали. Когда узнали, что Гитлеру капут, мы так радовались – чуть с ума не сошли. Все хотели дожить до этого дня...
     Помолчали. Емельян Петрович заговорил снова:
     – Хочу в Кохтла-Ярве найти дом, где я девчонок рисовал. Мы там стояли дней десять. За всю войну у меня не было счастливее дней... – Сапегин смущенно замолчал, но Виктор слушал, ни единым звуком не сбивая рассказчика. Емельян Петрович продолжил: – А до этого была Нарва. Наша 382-я дивизия атаковала её два раза. Первый штурм кончился катастрофой. Немцы взорвали лед на реке от берега до берега вместе с красноармейцами. Это был ад… Второй раз штурмовали летом – взяли Нарву.
     Емельян Петрович замолчал. Виктор Авдеев понял, что эта просьба друга обсуждению не подлежит.
     – Конечно, заедем. Сейчас вернемся в дом, полистаем атлас дорог, я сделаю зарубки. В общем, маршрут по местам боевой славы принимается. 
     Утром после сердечного короткого прощания завели машину и взяли курс на Литву. 

6

     Планировали доехать до небольшого городка Скаудвиле и там свернуть на республиканскую трассу в сторону Клайпеды, но знающие люди подсказали, что до Клайпеды есть путь вдвое короче: после моста через Неман сразу повернуть налево и вдоль реки по лесной дороге доехать до Клайпеды. Друзья переглянулись и решили рискнуть. Лесная дорога оказалась не хуже подмосковного проселка.
     От Клайпеды машина мчалась уже мимо санаториев и туристских баз по асфальтированному шоссе. 
     На закате дня лесной массив Рейню показался мрачным. В чертей и леших учитель и ученик не верили с детства, да и выбора у путешественников не было.
     Дальше было всё как всегда: палатка, костер, ужин, аккордеон. Место оказалось не совсем глухим. Вскоре к ним подошли латыши: то ли местные жители, то ли отдыхающие. Вежливо послушали заезжего музыканта, потом запели свои песни – душевно получилось. 
     Утром Емельян Петрович побрился безопасной бритвой «Нева» и отправился к ближайшему хутору на берегу озера: «Нельзя ли молочка…» Хозяйка не дослушала: – «нету», и захлопнула дверь. В соседнем хуторе Виктору Авдееву налили литровую банку, денег не взяли.
     Впереди – Рига. Удивительно, но никаких серьезных поломок у машины не было, с бензином тоже трудностей не возникало – на дороге любой грузовик за разумные деньги был готов поделиться топливом.   
     Последний привал перед Эстонией сделали в Айнажи – маленький городок на берегу Рижского залива. Завтра – Кохтла-Ярве, возможная встреча с Марикой…
     Емельян Петрович волновался. На вопрос: зачем она ему? – он ничего бы вразумительного не ответил. Прошло двадцать лет, Марика, конечно же, давно замужем, у неё куча детей, она напрочь забыла художника-оккупанта, потеряла или выбросила портрет, который он когда-то рисовал. Да и сам он, постаревший, с лысиной в полголовы, ничем не напоминал молодого солдатика. И всё же… и всё же…
     В Кохтла-Ярве он приехал с единственной мечтой – найти её. Всё это, конечно, сентиментальная блажь, глупость, но… чужая душа – потемки.
     Душевный непокой, который давно мучил Сапегина, искал выхода, способа излечения. Так домашняя кошка, утратившая связь с природой, ищет нужные травы и корешки, движимая лишь древним инстинктом.
     Города Емельян Петрович не узнал.
     Несколько раз «Москвич» начинал движение от северной окраины, пока одна из улиц не показалась фронтовику знакомой. Он вышел из машины и пошел по ней пешком. Взгляд его блуждал по многоэтажным жилым домам, но тех одноэтажных и двухэтажных особняков, которые хранила память, нигде не было. Лишь небольшие фрагменты уличного пейзажа, детали старинных кованых оград и решеток, стертая до глянца брусчатка, подсказывали Сапегину, что это та самая улица, на которой они с Бычковым квартировали в 1945 году.
     Машинально заглядывая в переулки, он прошел по улице до конца и, перейдя дорогу, повернул обратно. В первом же проулке на противоположной стороне увидел магазинчик канцелярских товаров и, узнав его, замер, чувствуя, как горячая волна окатила его с ног до головы.
     Он вошел в сумеречное помещение магазина. Покупателей внутри не было, за прилавком одиноко стояла пожилая женщина. Негустые серебристые волосы, словно перистые облака, обрамляли её голову. Женщина с надеждой повернулась к нему, лицо её оживилось, и Емельян понял, что уйти отсюда без покупки будет просто бесчестно.
     Он медленно подошел к прилавку, не зная как начать разговор. Женщина доброжелательно и терпеливо смотрела на гостя. Наконец, Емельян решился:
     – Двадцать лет назад, ну, почти двадцать, в 1945 году я был в вашем городе, заходил в этот магазин. Здесь работала женщина, хозяйка магазина… – Емельян замялся, не зная, как деликатнее выразиться о возрасте той женщины, чтобы не обидеть эту…   
     – Это была я, – сказала женщина просто и буднично, как будто в словах странного покупателя не было ничего необычного.
     Емельян Петрович изумленно смотрел на женщину. Он едва поверил услышанному. Его взволнованность передалась хозяйке магазина, и она откровенно ждала, что еще скажет этот удивительный посетитель.
     – Здесь продавались детские рисунки…
     Лицо женщины стало отчужденным, взгляд потух – она помнила эти рисунки. Для многих в то время эти рисунки были единственным источником дохода, возможностью не умереть с голоду. Самые нищие эстонцы приносили сюда эти рисунки, а не самые нищие их покупали, чтобы помочь тем, кто умирал с голоду. Просто протянуть руку за подаянием людям не позволяла гордость. Даже самым бедным.
     Седая женщина настороженно смотрела на мужчину. Кто он? Откуда? Зачем вспомнил те времена, о которых лучше забыть навсегда? Емельян Петрович смущенно сказал:
     – Я тоже приносил сюда свои рисунки, их хорошо покупали. А потом рисовал портрет хозяйки магазина… ваш портрет – неуверенно закончил Сапегин.
     Всё перевернулось. Теперь женщина изумленно, широко раскрытыми глазами смотрела на Емельяна и не могла поверить тому, что услышала. Емельян тихо добавил:
     – Я приходил сюда с Марикой.
     Женщина покачнулась. Она вспомнила молодого солдата, его картинки, что продавались здесь, а портрет, который он рисовал, и сейчас висит в её доме… Ей казалось, что после ужаса прожитых лет, смерти мужа в сибирских лагерях, ничто больше не может её потрясти. И вот… Пришелец из того мира… Как сильно он изменился! Сколько морщинок вокруг его не слишком-то веселых глаз. 
     – Я вспомнила вас. Годы нас сильно меняют. – Она вежливо вздохнула. – Вы здесь проездом?
     – Да, но… Я приехал сюда… – он чуть не сказал «вспомнить боевой путь своей дивизии», но вовремя сообразил, что этого как раз говорить не следует. – …посмотреть город, может быть, увидеть Марику.   
     – Марика и все девочки из пансионата давно вышли замуж и разлетелись по свету. Марика живет в Польше, о других девочках я почти ничего не знаю. Пансионата тоже давно нет, на том месте стоят новые дома. Вы надолго сюда?
     – Нет. Мы с другом на машине. Приехали в Кохтла-Ярве утром, сейчас посмотрим город и поедем в Нарву, оттуда в Ленинград, домой в Москву. 
     – Спасибо, что заглянули. Мне это очень приятно.
     – Дайте мне, пожалуйста, белый лист и черный грифель. Я прямо сейчас сделаю ещё один ваш портрет.
     Женщина смутилась, но отказываться не стала – хотелось сохранить обаяние этой неожиданной встречи. Включила в магазине полный свет и стала позировать.
     Емельян давно не рисовал портреты, но почувствовал, что рука и глаз ничего не забыли. Неожиданно для себя смущенно произнес:
     – Если будет возможность, передайте Марике от меня привет.
     – Будет возможность. Обязательно передам!
     Когда портрет был готов, хозяйка магазина подарила художнику набор грифелей и коробку советских цветных карандашей «Искусство».
     Пока Емельян искал в городе тень Марики, Виктор Авдеев спал на заднем сидении машины. Узнав, что рисовальные принадлежности в руках друга – подарок, удивленно воскликнул: «Неужели нашел своих натурщиц?»
     Двух часов друзьям хватило, чтобы осмотреть город: ветряные мельницы, живописные водонапорные и каменные башни позапрошлого века, памятник погибшим воинам. Снова внимательно читали все фамилии… 
     Взяли курс на Нарву. Погода испортилась, пошел дождь, быстро перешедший в ливень. Дворники на лобовом стекле не справлялись. Пришлось остановиться. Дождь всё лил и лил, угрожая превратиться в новый всемирный потоп. Решили хоть медленно, но всё же двигаться к Нарве. Спустя несколько часов, добрались до пограничного города. Купили продукты в эстонском магазине, потому что за мостом ничего такого не продавали. Переночевали в машине.


7

     Под Ленинградом у Виктора Авдеева жил двоюродный брат – рабочий литейного завода. В малогабаритной квартире было тесно – путешественники устроились на ночлег в сарае на сене. Своё душистое ложе они не променяли бы на императорские покои в Зимнем.   
     Утром гости поехали осматривать дворцы, которые после исторического залпа «Авроры» из жилфонда Санкт-Петербурга превратились в вещественные доказательства безудержного стремления царских сатрапов и набиравшей силу буржуазии к роскоши. Но с другой стороны они же демонстрировали трудолюбие и талант угнетенного народа.
     Эрмитаж, Русский музей, Петродворец, Зоомузей, Исаакий  – всё восхищало и поражало воображение провинциалов из Москвы. Завершался день в малогабаритных хоромах дружескими посиделками, которые на Руси были важной частью национальной культуры.
     Тут-то как раз уместно сказать, что изобретение одноразовых салфеток и скатертей принадлежит вовсе не американской фирме Кимберли-Кларк, которая в 1924 году выпустила первую партию оных, а исключительно России девятнадцатого века – с момента издания губернских газет. Расцвет этой субкультуры пришелся на советский пролетарский период ХХ века.
     Так или иначе, но во время вечерней трапезы взгляд Сапегина случайно упал на газетный заголовок, набранный крупным шрифтом: ПОЛОЖЕНИЕ. Подзаголовок заставил его напрячься: «О порядке подготовки и проведения работ по увековечению памяти погибших защитников Отечества в населенных пунктах сельской местности на территории РСФСР». 
     Взгляд Емельяна Петровича заскользил по столбцам: Разработано в соответствии с Указом Верховного Совета РСФСР от 14. 06. 1964 г. №…    
     Он сдвинул салат в сторону, чтобы прочитать название газеты и дату. «Гатчинская правда», 15 августа 1964 года. Вслед за салатом съехало в сторону всё, чем была заставлена газета. К недоумению остальных участников застолья Сапегин забрал ещё не вымазанную селедочными кишками газету и, аккуратно сложив, убрал в карман. 
     Это сразу же стало поводом для шуточек: «Емельян Петрович, ты зачем забрал газету? В уборной целая подшивка на гвозде висит». «Он там всё уже прочитал, новенького захотелось, ха-ха-ха…»
     Емельян Петрович на подначки не обиделся, но в обиду себя не дал:
     – Если бы вы в газеты заглядывали, вы бы эту на стол не постелили.
     В сарае, лежа на сене, Виктор спросил у Сапегина:
     – Что там особенного было в «Гатчинской правде»? 
     – О памятниках воинам в сельской местности. Понимаешь, Витя, давно мне одна мысль покоя не дает. Возьмём наше село. Сколько в Куркине фронтовиков не вернулось с войны? Много! Кто их, кроме родни, помнит? Пройдет ещё лет двадцать и молодежь ни одного имени не назовет. Вот в газете пишут: память о каждом павшем в бою солдате должна быть священна. А священна – это как? 
     Виктор молчал. Разговор и эти вопросы его откровенно удивили. Он не знал, что ответить учителю.
     – Спишь?
     – Нет-нет, Емельян Петрович. Просто не знаю, что сказать. Понимаю умом, что такое священная память, но объяснить не могу.
     – То-то и оно. Правильное постановление. Для сохранения памяти нужны памятники. Мы с тобой проехали около трех тысяч километров, видели памятники погибшим воинам, но где? В городах. А в селах и деревнях? Раз-два и обчелся. На селе все друг друга знают, там памятники поименные нужны, чтобы к ним приходили с цветами, поминали своих защитников.
     Сапегин помолчал, потом толкнул рукой Авдеева:
     – Уморил разговорами?
     – Не уморил, но растрогал до слёз. Казалось бы, простая мысль, а почему-то раньше в голову не приходила.
     Ободренный вниманием, Емельян Петрович продолжил: 
     – Не приходила, потому что не созрела. А теперь, видно, время пришло. Я прочитал постановление и словно прозрел. Во многих семьях даже не знают, где их отец или брат голову сложил, где похоронен, куда букетик цветов принести. А сколько таких, у кого и могилы нет? Чтобы память о погибших в Великой Отечественной стала вечной и священной нужен памятник. В каждом селе. 
     Время за полночь. У собеседников сна ни в одном глазу. Авдеев тоже завелся:   
     – Ну, хорошо, а если бы не было этого постановления?
     – Оно обязательно должно было появиться. Я тебе говорю – плод созрел.
     Виктор улыбнулся:
     – Ясно. Вернемся в Куркино и вы броситесь заниматься памятником.
     – Вообще-то, заниматься должен сельсовет, а над эскизом я подумаю. Поможешь?
     – Смеётесь? Разве что карандаши и резинку подавать?
     Сапегин ни о чем, кроме памятника, думать не мог. 
     – Все фамилии не вернувшихся солдат надо восстановить. От их количества зависит размер памятника.
     – Из какого материала будет памятник?   
     – Пока не знаю. К 20-летию Победы его надо сделать. Времени остается совсем ничего… 
     Когда сквозь щели сеновала начал просачиваться бледный рассвет, в обсуждении наступил перерыв. Прения сторон продолжились на трассе Ленинград – Москва.

     Корчагина Надежда Сергеевна – председатель сельсовета Куркино, выслушала Сапегина, бросила взгляд на «Гатчинскую правду», вздохнула:
     – Емельян Петрович, мы такие указы и постановления пачками получаем – просматривать не успеваем. Тут с колхозами проблем непочатый край, укрупнять надо, совхоз организовывать, в другой район передавать… Документов разных, актов надо прорву, каждому председателю колхоза новую должность найди… Как же, номенклатура! 
     Корчагина спохватилась – последнего говорить не следовало.
     Сапегин сочувственно покивал головой, но сказал своё:
     – Понимаете, Надежда Сергеевна, двадцатилетие Победы приближается. Вот бы к дате памятник поставить.
     – Ой, Сапегин! Было и десять лет, и пятнадцать, сейчас двадцать. И что такого изменилось?
     – Тогда постановления не было. А сейчас есть.
     – В России таких сел, как Куркино, тысяч десять. Вы что думаете, к двадцатилетию Победы сделают десять тысяч памятников?
     – Надежда Сергеевна! Я всё же эскиз подготовлю, но мне бы список не вернувшихся иметь надо. И ещё: где будет стоять памятник?
     – Участок под памятник подберите с председателем колхоза, а список не вернувшихся – это к военкомату.
     – А что, сельсовет не знает поименно, кто не вернулся?
     Корчагина внимательно посмотрела на Сапегина.
     – Сельсовет-то знает, кто не вернулся. А вот почему не вернулся – не знает. Короче, список через военкомат.
     Военкомат – долгая песня. Сапегин пошел сначала к председателю колхоза.
     – Григорий Васильевич! Есть задумка поставить памятник в честь наших солдат, кто с войны не вернулся. Нужен участок, сотки три.
     Бабаев настороженно посмотрел на Сапегина:
     – Я земли сельхозназначения не дам.
     – Я такие и не прошу. Есть же пустыри.
     – Где?
     – Там, где стояла когда-то артбатарея.
     – Этот пустырь, как ты выразился, идеальное место для жилой застройки. Если поставить там памятник, никакого жилья рядом не построишь, памятник окажется среди огородов. То есть, потеряем не три сотки, а один-два гектара. Другие предложения есть?
     Сапегин пожал плечами.
     – Тогда у меня есть. Возьми под памятник участок, где ни пашен, ни жилья точно не будет – за Куркинским шоссе, ближе к Радиополю.
     Емельян Петрович удивленно посмотрел на Бабаева. Подумал: «Он или дурака валяет, или издевается». Но вслух сказал другое:
     – Григорий Васильевич, земля за шоссе не совхозная, там уже не Куркино. И место сырое. Памятник должен стоять посуху, где много воздуха и солнца. Есть ещё одно подходящее местечко в Куркино.
     – Где?
     – На повороте Куркинского шоссе. Где дорога вниз к Речке уходит. 
     – А ну, пошли, посмотрим!

8

     Место председателю понравилось.
     В военкомате к идее памятника отнеслись доброжелательно, со списком павших обещали помочь, но не скоро.
     Над эскизом памятника Сапегин работал дома, вечерами после школы. Начал с пирамиды: наверху звезда, на боковых гранях – фамилии павших. Внизу широкий цоколь – для возложения цветов.
     Утром посмотрел на эскиз, вздохнул: от памятника веяло кладбищенским унынием. Требовались совершенно другие формы, линии, символы. Укорил себя: какое же это художественное творение, если его можно вычертить с помощью ученической линейки? Ну, хорошо, если не пирамида, значит, стела? И у стелы вариантов много. Стремясь к оригинальности, надо учитывать и сложность изготовления.
     Эскиз исправлялся, перерисовывался, добавлялись и убирались элементы, менялись размеры. Дочь, выпускница художественного училища, воспитанная на античных образцах, предложила добавить на стелу лавровую ветвь – символ победы, славы, бессмертия.
     С появлением лавровой ветви пришло, наконец, равновесие, которое чувствуют и ценят художники.
     Задерживало отсутствие списка воинов – количество фамилий определяло размер цокольной части. Пространство возле мемориала – таков замысел – украсили ели и сосны. Они встали вокруг, словно почетный караул.
     С готовым эскизом за благословением пришел к председателю сельсовета. Корчагиной картинка понравилась:
     – Ты покажи свой рисунок нашим фронтовикам, может, они чего подскажут.
     Кто будет делать памятник, из какого материала – спрашивать не стала. Спросишь – встрянешь на свою голову...   
     Фронтовик и ближайший сосед Сапегина Николай Щепочкин, увидев эскиз, предложил: 
     – Давай через три дня соберемся вечерком всей компанией, сообща и обмозгуем. Зина моя завтра наших фронтовиков оповестит.
     Творческое обсуждение памятника в среду 14 октября 1964 года едва не сорвалось. По всем городам и весям громыхало более важное событие – сняли Хрущева. Собраться-то мужики собрались, да разве можно было сравнивать масштабы двух событий?
     – Не простили ему сталинцы выноса тела из Мавзолея...
     – Простили, не простили, не в этом дело. С коммунизмом-то теперь что будет?
     Щепочкин с шумом наседал на депутата Захарова:
     – Вася, скажи, при коммунизме деревня будет?
     – Пока хлеб на земле растет – куда без деревни?
     – Так ведь Никита же обещал ликвидировать деревню!
     – Это его неправильно поняли, может, нарочно исказили.
     – Вася, ты как агроном ответь: колхоз по весне снова будет кукурузу сеять или вернётся к овсам и ржи?
     – Что прикажут, то и будем сеять.
     – А мне, мужики, Хрущёв нравился! По-нашему разговаривал! Обещал Америке показать кузькину мать – они до сих пор не могут понять, что это такое: то ли ракета сквозь землю до Америки дойдет, то ли огромная волна их в океан смоет, ха-ха-ха! 
     – Коля, кончай этих болтунов слушать, наливай!
     Емельян Сапегин подал голос:
     – Мужики, так с памятником-то что?
     – Как что? Ты что, не видишь, что все «за». Между прочим, ты один за него не выпил.
     – А из какого материала будет памятник? – поинтересовался Ермилов, мастер-модельщик. О том, что делать будет завод Лавочкина – никто не сомневался. 
     Емельян Петрович с ответом замялся. Он-то знал, что делать надо из нержавейки, но как об этом сказать людям, которые лучше его знали цену стратегическому материалу.
     Смущение и заминка удивили всю компанию.
     – Емельян, постой! Ты когда рисовал свою горбатую стелу, ты же представлял, из чего она будет?
     – Да я-то представлял…   
     – Ну и?
     – Из нержавейки надо делать, так… я же понимаю.
     Мужики переглянулись.
     В послевоенные пятидесятые и шестидесятые годы оборонным заводам нержавеющую сталь даже по лимитам не всегда отпускали в нужном объеме. Это был стратегический материал, расход которого требовал серьезного обоснования. С другой стороны, сколько этой стали нужно на памятник? Килограмм двести… Капля для завода. 
     Александр Ермилов пожевал губами:
     – С письмом надо ехать в партком завода, рассказать про памятник. Емельян, подскажи Корчагиной, пусть на Лавочкина письмо напишет.
     Идея фронтовиков написать письмо на завод Надежде Сергеевне Корчагиной не понравилась.
     – Емельян Петрович, ты сам посуди. На официальное письмо завод даст официальный ответ: пробейте свой заказ через Минобороны, или кого там ещё… И фонды под него обеспечьте. Потом завод поинтересуется, кто оплатит работу... Короче, вежливо похоронит все твои благие пожелания. У нас мужиков полсела на Лавочкина работает, я с руководством завода ссориться не хочу.
     Сапегин рассказал о неудаче Ермилову. Тот не удивился.
     – Памятник дело хлопотное. Оно ей надо? Не будет в селе памятника, никто её не упрекнет, а если какое указание сверху в срок не исполнит, тут её памятником и припечатают: не тем, мол, занимаетесь, Надежда Сергеевна.
     – Т-а-ак... И что теперь делать? 
     – Сами пойдем в партком. Есть у нас очень авторитетные люди, например, мастер Богачев.
     – Какой Богачев? Петька?
     – Не-е! Петька внук его. Старший Богачев. Он ещё до войны начинал на 301 заводе. Наш Кулибин! С закрытыми глазами на спор истребитель собирает. Да… Потом, медник Сычев. У него от самого Сталина благодарность имеется.
     – Михаил Иванович? До сих пор работает?
     – Мишка-то? А чего ему сделается? Он больше времени на заводе проводит, чем дома. Володю Ратникова в компанию возьмем. Он спец по аргонной сварке.
     – Это, который под Смоленском…
     – Да-да, тот самый… Всю зиму в лесах блуждали, пока на партизан не вышли. Многие друзья-товарищи замерзли, или от голода погибли, а ему повезло – только пальцы ног отморозил.
     – Помню, Мария на фронт об этом мне писала.
     – Ну и я на заводе не последняя спица в колеснице – лучший модельщик – без ложной скромности сказал Ермилов. – Так что, с тобой нас пять человек будет. Я думаю, для подачи челобитной будет достаточно.
     – А я в вашей компании зачем нужен?
     – Вопросы могут возникнуть у технологов. Кто с ними разговаривать будет? Кулибин или наш медник? Ты, давай, рабочие чертежи готовь.

9

     Семен Алексеевич Лавочкин после войны пятнадцать лет руководил ОКБ-301, который теперь заслуженно носил имя своего бывшего Генерального конструктора. 
     Нынешний руководитель, тоже дважды Герой Социалистического труда, академик Челомей больше заседал в Совете Главных Конструкторов (СГК) военно-промышленного комплекса, чем находился на машзаводе.
     После снятия Хрущева, ходили упорные слухи, что Владимир Николаевич попал в опалу, а с ним и все его проекты. Многим честолюбивым конкурентам мешал он своими новаторскими идеями. Похоже, что любимчик Хрущева Челомей, возглавлял СГК и машзавод Лавочкина последние дни.
     Секретарь парткома выслушал куркинскую делегацию, посмотрел эскизы памятника и сказал:
     – Дело, конечно, нужное. Но с решением придется подождать, когда закончится неопределенность.
     – А когда она закончится?
     Секретарь парткома пожал плечами и промолчал. Потом нажал нужную кнопку коммутатора:
     – Сергей Сергеевич, зайди, дело есть.
     Немиров, увидев в кабинете делегацию рабочих, насторожился. По опыту знал, что коллективный разум никогда ничего хорошего не сулил.
     Секретарь подал ему листочки с изображением памятника:
     – Вот, посмотри. Рабочий класс Куркино просит сделать памятник в честь не вернувшихся с войны солдат, своих земляков. К двадцатилетию Победы.
     Начальник производственно-технического отдела пробежал глазами по листочкам.
     – Нержавейки потребуется килограммов двести-двести пятьдесят, немного, конечно, но без подписи Генерального склад не отпустит. 
     Секретарь парткома спросил:
     – Если вопрос с металлом решится положительно, сколько времени потребуется, чтобы сделать памятник? 
     Немиров усмехнулся:
     – Этот, с позволения сказать, заказ никто не разрешит делать в рабочее время и платить за работу никто не будет, если только заказ не станет официальным. – Немиров насмешливо посмотрел на эскизы памятника: – Вы что, с этими листочками пойдете в Минобороны?
     Сапегин вступился за земляков:
     – Так Постановление же есть насчет памятников…   
     – И там написано, что для Куркино памятник должен сделать машзавод Лавочкина? И сказано из какого материала и кто всё это оплачивает?
     Мужики угрюмо молчали. Хорошая идея рассыпалась на их глазах, как башня из песка.
     Немиров был искушенным начальником отдела и легко загонял людей в угол. Ему бы в прокуратуре цены не было! 
     – Кто согласится после смены бесплатно гнуть-резать листы, делать памятник? – добивал людей Немиров.
     Медник Сычев очнулся от невеселых раздумий:
     – Мы согласимся. Все куркинские согласятся.
     Лучший модельщик Ермилов подлил масла в огонь:
     – На заводе половина мужиков – фронтовики. Через пять месяцев юбилей – двадцатилетие Победы, торжества разные. И на тебе! На родном заводе память о погибших растерли, как окурок об землю...
     Секретарь парткома протестующе поднял руку:
     – Только не надо такими словами бросаться. Вы же пришли сюда просить, а не требовать.
     Секретарь прекрасно понимал, что памятник завод сделает, а страсти требовалось немедленно погасить. Он обратился к Немирову:
     – Сергей Сергеевич, мы этот заказ включим в заводской план мероприятий по подготовке к двадцатилетию Победы. Двести килограмм стали под это дело и спишешь.
     Немиров, сохраняя лицо, подвел итог: 
     – В этом году не обещаю, а в первом квартале следующего рассмотрим. Да вам раньше и не надо. – Он посмотрел на ожившую делегацию: – Сразу предупреждаю, делать будете после смены и без оплаты. Пусть ко мне подъедет автор картинок, кое-что уточнить надо.
     Ударники производства дружно показали на Сапегина: 
     – Дак, вот он! 

     С того дня о памятнике заговорили в каждой избе. Народ потянулся в сельсовет со своими реликвиями: похоронками, извещениями «пропал без вести», справками о захоронении воевавшего родственника где-то у черта на куличках... 
     Были и такие, у кого на не вернувшихся с войны ничего не было. Плачущих родственников Корчагина обнадеживала, как могла – военкоматы никого не забудут.
     В стране в те годы шли громкие судебные процессы над бывшими полицаями, старостами, предателями и прочими прихвостнями, которым до поры до времени удавалось скрываться от правосудия…
     В честь двадцатилетия Победы готовилась юбилейная медаль. Её предполагалось вручить всем здравствующим участникам Великой Отечественной войны. Военкоматы сбились с ног от нескончаемого аврала. Отпраздновали очередную годовщину Советской Армии и Военно-Морского Флота, прошел февраль, а списка погибших воинов для памятника в Куркино не было. Начали его готовить по тем сведениям, что были в сельсовете – в него включали только тех, чей боевой путь не вызывал сомнения.
     Тут-то и вкралась в текст досадная ошибка, которая обнаружилась лишь в день открытия памятника. На лицевой стороне в металле было вырезано: «В память о воинах села Куркино, погибших в Великую Отечественную войну 1941 – 1945 гг.» Но памятник был не только в честь воинов Куркино, но и Юрово, Машкино, Захарьино…   
     Спустя сорок лет эта ошибка стала почти незаметной: появился район Куркино, который вобрал в себя территории Юрово, Машкино, Захарьино… А тогда, в 1965, на это просто закрыли глаза.
     По первому весеннему теплу Емельян Петрович Сапегин и Виктор Авдеев приехали на место установки памятника, сделали разметку и начали сдирать дернину. Возле них вскоре притормозил знакомый всему селу «козлик» – начальник 64-го военного городка подполковник Махонов хорошо знал Сапегина. Окликнул мужиков:
     – Привет труженикам целинных и залежных земель!
     – Николай Борисович, а ты как узнал, что мы тут целину поднимаем? – засмеялся Сапегин.
     Подполковник с готовностью подыграл:
     – Так я же – радиоразведка. Обязан всё знать. Мне сказали, что вы здесь клад ищете.
     – А кто его тут зарыл?
     – Рассказывают, кто-то из крымского рода хана Гирея, когда крымчаки последний раз Москву грабили.
     – А чего ты сам не ищешь, коли знаешь?
     – Думал, успею ещё, а получается, опоздал.
     Подшучивая друг над другом, разговорились, и Сапегин поведал, что они готовят место для памятника.
     – Сейчас растительность уберем, до глины углубимся, начнем фундамент бутовый делать.
     Махонов с легкой обидой попенял:
     – Чего ж сами-то? Я на такое дело солдат дам. 
     – Ну, от помощи не откажемся.
     – Когда открытие памятника?
     – В день двадцатилетия Победы, 9 мая.
     – Мужики! Да это ж такое дело! Государственное! Я оркестр и почетный караул обеспечу. А где сейчас памятник?
     – На заводе Лавочкина. После Первомая привезём, смонтируем.
     – Чем повезёте?
     – В совхозе лошадку попросим.
     Подполковник не понял, то ли Сапегин пошутил, то ли действительно собирался на телеге памятник везти.
     – Зачем лошадку? Емельян Петрович! Возьмешь у меня полуторку и кран.
     – А кран-то зачем? Мы пьедестал и стелу «раз-два взя-ли» руками на место поставим. 
     – Так не пойдет. Я технарей сюда направлю, они всё сделают по уму. Не дай бог, чего уроните, всю красоту испортите. Береженого бог бережет.
     – Ну, спасибо командир!
     Памятник смонтировали 7 мая, в День Радио. На холме собралась многочисленная толпа: любопытные мальчишки, растревоженные вдовы, удивленные старики…
     Многоопытная Корчагина распорядилась укрыть памятник холстиной, но это ничуть не убавило праздничного воодушевления у публики. 
     За неделю до Первомая сельсовет разослал приглашения на открытие мемориала в Куркине. 

     Весь день возле памятника толпился народ. Уходили одни, приходили другие – к вечеру будто сельский сход собрался, как в старые времена. Разрозненные разговоры перешли в общие воспоминания о самом первом Дне Победы, когда народ стихийно собрался у сельсовета. В тот день плакали все – и женщины, и мужчины, хотя последние прятали глаза за табачным дымом. Плакали от счастья, но бабы больше от горя, понимая, что чуда теперь ждать неоткуда: безнадежность похоронки и извещения «пропал без вести» станет вечной болью неуспокоенного сердца.
     Двадцать лет, минувшие с той поры, притупили, конечно, горечь утрат – жизнь брала своё, и сегодня старались не бередить душу – вспоминали только хорошее.
     Зина Петлягина (после тайного венчания с Ленькой она стала Гришина) во время войны работала радисткой на Радиополе. Поганое клеймо не помешало дочери врага народа поступить на режимный объект (чекисты знали цену клевете на колхозного бригадира). Зина окончила курсы радистов-пеленгаторов.
     – Ой, а помните, девочки, – обратилась она к постаревшим товаркам, – как летчики нам цветы прямо на Радиополе бросали?
     Никто ничего не помнил. Если кто и знал, так за двадцать лет все из памяти выветрилось. Но не у Зины:
     – Сразу после Победы самолетов в небе много было, сижу я в наушниках, вахту несу. Вдруг сквозь потрескивание и посвист слышу наши позывные и голос летчика: «Девчонки, не пугайтесь! Мы сейчас на вас спикируем, принимайте груз из Праги. Поздравляем с Победой!»   
     Какой ещё груз?!
     Выскакиваем все на травяной ковер, ярко-желтый от молодых одуванчиков, смотрим в небо сквозь тросы антенн, видим, подлетает звено бомбардировщиков и сходу пикирует на нас – девочки, не вру, жутко было! Из бомболюков посыпались букеты, в воздухе они рассыпались на сотни тюльпанов – незабываемое зрелище. Ничего подобного в жизни больше не видела. Так шикарно подарить цветы могли только настоящие рыцари неба. 
     Баба Таня Ермакова снисходительно усмехается: «Эка невидаль! Мужики цветы чохом сбросили, избавились, чай, не знали, куда такую прорву девать».
     Она вдруг ни к селу ни к городу принародно ляпнула:
     – А я, можно сказать, от Сталина пострадавшая.
     Поймав на себе недоуменные взгляды, уточнила:
     – Не от Самого, конечно, от Васьки, сынка евонного.
     Баба Таня рассказчица известная. Может рассказать, как вчера в магазин за хлебом ходила, заслушаешься, а потом не понимаешь, чему там было заслушаться.
     – Баба Таня, расскажи! Такое дело и ты молчала?!
     – А чего о каждой мелочи словами-то сорить?
     Народ уже начал смеяться.
     – Дело было, когда Василий здесь свой командный пункт строил. Часто он сюда на своем драндулете шастал. Однажды, значит, едет по дороге, а у меня куры гуляли, аккурат напротив клуба. Ну, он и сбил одну. Не сам, конечно, шофёр евонный. И оба ухом не повели. Ладно, думаю, посмотрим, как ты обратно поедешь. Час жду, два… Утомилась и решила за каждый час ожидания накинуть по рублю к цене за курочку.
     – Баба Таня, а сколько курочка-то стоила?
     – Дак, как щас помню, три рубля.
     Народ опять засмеялся: – Она в магазине больше двух рублей никогда не стоила.
     – Так в магазине-то кура дохлая, а моя живая была. На исходе третьего часа вижу, обратно едет. Я, значит, шасть на дорогу и руки растопырила: «Стой, говорю, сукин сын!» Он из машины голову высунул: «Что случилось?» Я ему говорю, ты мою курицу задавил, давай пять рублей! Он, как миленький, выложил!
     – Баба Таня, а почему не шесть? Ты же три часа его прождала.
     – Почему-почему… У меня ведь тоже совесть есть… 
     Все засмеялись, один дед Филипп остался серьезным.
     – Я не понял, кхе… кхе… кто от кого пострадал? 
     Под смех и шуточки народ начал расходиться.

10

     День 9 мая 1965 года выдался теплым и безоблачным.
     Емельян Петрович проснулся задолго до рассвета и маялся в постели, поглядывая на темень за окном. Рядом безмятежно спала Мария, ещё с вечера отутюжив солдатскую форму Сапегина. Она не понимала, зачем он собрался в праздничный день облачиться в это старье, когда в шкафу висел вполне приличный костюм, белая рубашка и темно-коричневый галстук, который он ни разу не надевал. Под шипение утюга Мария ворчала на мужа, который вечно «не как все»... 
     До середины шестидесятых встречи фронтовиков в скверах вокруг Большого театра были самым трогательным событием Дня Победы, который почему-то праздником не был – его задвинули в черные дни календаря. Но у фронтовиков сложилась своя традиция: каждый год 9 мая в любую погоду на площадь Свердлова приходили безвестные участники войны, в пилотках и гимнастерках военного покроя, с одной-двумя медалями на груди – там никому не приходило в голову считать солдатские награды. Фронтовики знали цену каждого дня и каждой минуты на передовой – они измерялись не медалями, а жизнью.
     На пятнадцатилетие Победы Емельян Петрович при полном солдатском параде, с медалью на груди, в стоптанных армейских ботинках с обмотками до колен (сумел сохранить в сложных семейных обстоятельствах), прихватив аккордеон, первый раз (как потом оказалось, и последний) пришел на площадь Свердлова. С утра было пасмурно и прохладно, но к полудню распогодилось, в разрывах между тучами мимолетно выглядывало солнце. На площади звучали песни, чаще всего «Катюша». Едва она заканчивалась в одном месте, как тут же вспыхивала в другом.
     Весна сама по себе радует и веселит душу, а если это 9 мая, и рядом с тобой море людей – чувства удесятеряются. Вокруг бурлило истинное братство фронтовиков, все, даже незнакомые люди, охотно обнимали друг друга, вытирали слезы, под звуки гармошек танцевали вальс, отплясывали «Камаринскую» и пели… пели… пели свои любимые песни: «Смуглянка», «Синий платочек», «Эх, дороги…»
     Емельян Петрович медленно переходил от одной группы к другой, читая самодельные таблички с номерами полков, дивизий, названиями фронтов. Волховский фронт на глаза не попадался, Новгородская 382 стрелковая дивизия тоже. Присев на скамейку, распаковал аккордеон. Долго сидел, оглядывая толпы людей. Постепенно стал замечать таких же одиноких фронтовиков, как и он сам. Один из них присел рядом, повернулся к Сапегину:
     – С какого фронта, земляк?
     – С Волховского. А ты?
     – С Карельского.
     – У меня товарищ с Карельского фронта, Василий Захаров. Не знаешь такого?
     Тот покачал головой и начал рассказывать:
     – Я каждый год прихожу сюда, ни разу однополчан не встретил. Меня в 43-м крепко зацепило, только летом 44-го вернулся в свою дивизию. Никого из товарищей не нашел, даже командиры все поменялись. Комфронта тоже был новый – маршал Мерецков. Слыхал про такого?
     – Слыхал! Он Волховским фронтом тоже командовал.
     Помолчали.
     Земляк с Карельского фронта тихонько запел: «Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…»
     Емельян Петрович шевельнул мехами, тронул клавиши, запели вместе: В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь, И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.
     Вокруг них сразу же образовалось кольцо таких же фронтовиков, некоторые оказались с женами. Те и затянули: «На позиции девушка провожала бойца, темной ночью простилася на ступеньках крыльца…»
     Пели долго. Одну песню сменяла другая, светлели лица, отступала грусть, и уже неважно было кто с какого фронта, из какой дивизии – все были из одной армии Победы.
     Разошлись к вечеру так же незаметно, как и собрались.
     Больше Емельян Петрович к Большому театру в день Победы никогда не ходил.
     И вот сейчас он нетерпеливо ждал рассвета, надеясь сегодня ещё раз пережить сопричастность к великому братству фронтовиков, как это случилось с ним пять лет назад у Большого театра. Сегодня на митинге он отчитается перед односельчанами, которые не вернулись с поля брани, и перед теми, кто остался живым. Он с радостью и облегчением чувствовал, что «ностальгия», которая долго мучила его, наконец-то уходит. Уходит с той частью сердца, которую он вложил в памятник.
     За окном занялся рассвет. Емельян Петрович соскользнул с кровати, натянул мятые шаровары с вытянутыми коленками  и шагнул за порог. Возле крыльца всегда стояли резиновые боты – в них и потопал к памятнику. Идти до него было совсем ничего.
     Уже издали увидел возле памятника фигурки людей. Невольно ускорил шаг, едва не переходя на бег. Одного узнал сразу – дед Филипп, ночной сторож сельсовета. Второй в солдатской форме, увидев Сапегина, встал.
     Емельян Петрович поздоровался. Спросил у деда:
     – Ты чего свой главный пост покинул?
     – А хрен ли там охранять? Корчагина велела возле памятника посидеть, соловьев послушать.
     – И как соловьи?
     – Всю ноченьку пели, как оглашенные. Душа моя будто в молодости то вверх взлетит, то вниз обрушится.
     – А напарник откуда?
     Солдат ответил, словно отрапортовал:
     – Помощник начальника караула, рядовой Синицын. Подполковник Махонов отправил сюда соловьев слушать.
     Дружно посмеялись. 
     Сапегин подошел к памятнику, приподнял край холста. Погладил рукой холодный металл с фамилиями односельчан. Каждая буковка была выгравирована специальной фрезой, зачернена; чтобы строчки читались даже на расстоянии. Гравировочные работы оказалась чрезвычайно трудоемкими – фамилии писали почти месяц. При малейшей попытке ускорить процесс фрезы ломались…   
     Он провел рукой по лавровой ветви. И эта деталь была отлично обработана: острые серебристые края листьев искрились в лучах раннего солнца. Сапегин знал, что вогнутая поверхность стелы, словно зеркало прожектора, фокусирует свет навстречу взгляду, от этого она кажется невесомой, почти прозрачной, и световая дорожка бежит по центру до самой звезды.
     Емельян Петрович помнил, сколько копий было сломано из-за этих криволинейных граней. Конечно, проще было изготовить прямоугольный параллелепипед, чем мучиться с кривизной, но художник уперся, угрюмо уходил от обсуждений, и технологи сдались – сделали специальные ваймы, зажали листы металла струбцинами...
     И вот он – памятник во всем первородном блеске. Сапегин погладил сверкающую сталь рукой, счастливо улыбнулся и, шлепая ботами, поспешил домой. 
     Начало митинга в одиннадцать часов.
     В десять возле памятника появилась спецмашина с радиоустановкой. Техники без суеты выставили громкоговорители, укрепили стойки с микрофонами. Одновременно прибыл духовой оркестр и караул – начальник 64-го военного городка своё обещание не забыл.
     По взмаху капельмейстера трубы проникновенно запели о ребятах на безымянной высоте. В те дни это была самая популярная песня о войне.
     Услышав звуки духового оркестра, жители всполошились – неужели опоздали? Вроде бы рано ещё, но оркестр играл всё призывнее, звал на безымянный холм, где сегодня засияет памятник погибшим односельчанам.
     Бабы на ходу срывали с себя передники и спешили к сундукам и комодам, где для торжественных случаев хранились нарядные блузки, крепдешиновые платья и цветастые шали. Фронтовики и труженики тыла надевали пиджаки с орденами и медалями. Мальчишки со всех ног неслись на крутой поворот Куркинского шоссе. Старики, опираясь на трости, двигались в ту же сторону.
     За полчаса до начала митинга на холме яблоку негде было упасть – пришли не только свои, но и с близлежащих деревень. Многим хотелось заглянуть под холст, на фамилии, но зайти за спины караула никто не решился.
     Фронтовики сбились отдельной стайкой – своих и пришлых набралось человек пятнадцать. Они тихо переговаривались, удивляясь, что с окончания войны прошло целых двадцать лет. Сегодня память выпуклым стеклом приблизила, увеличила размеры и чувства подзабытого лихолетья. По странному (на первый взгляд) совпадению у многих фронтовиков заныли старые раны. Все нервно курили, ожидая начала митинга.
     Спохватились, закрутили головами фронтовики: «А где Щепочкин?» Соседи успокоили: «С утра дома был».
     Сапегин оказался единственным среди фронтовиков, кто пришел на митинг в старой военной форме, словно только что сошел с эшелона сорок пятого года. Он смотрел на укрытый тканью памятник, ощущая в душе щемящую радость, что сегодня он наконец-то рассчитается с войной…
     Начало митинга задерживалось.

11

     Свернув возле церкви в неприметный проулок, зеленый «пазик» с занавесочками на окнах подъехал к памятнику с тыльной стороны. Под оживленный гул собравшихся людей из него выпорхнула председатель сельсовета Корчагина. Следом показался моложавый генерал-лейтенант с многочисленными рядами орденских планок на груди, за ним начальник 64-го военного городка подполковник Махонов. Секретаря парткома завода Лавочкина многие узнали в лицо, встретили аплодисментами, и потом уже аплодировали всем, кто выходил из автобуса. Последним в распахнутых створках «пазика» показался Щепочкин. Вся грудь летчика была укрыта крупной чешуёй орденов, медалей, почетных знаков и значков.
     «В военном городке собирались» – догадался Емельян Петрович. По оживленному виду гостей и блеску в глазах понял – отметились там, оттого и припозднились.
     Гости прошли на площадку, где стояли включенные микрофоны. Подполковник Махонов наклонился к одному из них. 
     – Караул, смирно! – начальник военного городка сделал паузу, во время которой не только караул вытянулся в струнку, но и остальная публика угомонилась.
     – В честь празднования двадцатой годовщины Победы в Великой Отечественной войне – знамя внести!
     Знаменосец и два его ассистента под дробь барабана строевым шагом двинулись от автобуса к памятнику. Толпа расступилась, и в образовавшемся коридоре над головами людей проплыло красное знамя. По большому счету, это была самодеятельность подполковника, но по такому случаю вполне допустимая.
     Знаменосцы замерли возле мемориала, и оркестр заиграл гимн Советского Союза. Слов у гимна не было. После ХХ съезда петь «нас вырастил Сталин» перестали, а других подходящих слов за десять лет не придумали. Но старый гимн был впитан с молоком матери и присутствующие беззвучно подпевали осиротевшей музыке.
     Таких торжеств в Куркино отродясь не помнили – женщины платочками промокали глаза.
     К микрофону подошла Надежда Сергеевна Корчагина.
     – Дорогие земляки! Митинг, посвященный двадцатилетию Победы над фашистской Германией и открытию памятника не вернувшимся воинам, объявляю открытым! 
     Ей ответили дружными рукоплесканиями. Не привыкшая к долгим речам у микрофона и зная, что среди гостей много профессиональных краснобаев, она после обязательных казенных фраз, просто сказала:
     – Давайте снимем покрывало с памятника! Предоставим это почетное право нашим заслуженным фронтовикам и тем, кто внес большой вклад в создание монумента.
     Сапегин невольно подтянулся и слегка напрягся – он резонно считал, что имел отношение к памятнику…
     Накануне 9 мая Надежда Сергеевна встречалась со Щепочкиным и объявила ему, что он будет представлять на митинге фронтовиков Куркино.
     – В каком смысле? – уточнил Николай Сергеевич.
     – Ну как на торжественном собрании – в президиуме будешь. Приедут важные гости, встанут возле микрофонов, я что, к памятнику всех фронтовиков Куркино потащу? Вот ты и будешь их представлять. Может, придется сказать пару слов, знаю, что не сробеешь. Завтра в половине одиннадцатого приходи в военный городок, там все соберемся и оттуда организованно поедем на митинг.
     В жизни форма иногда важнее содержания. Поэтому, когда представительный, во всем блеске, Николай Сергеевич Щепочкин появился в военном городке, Корчагина удовлетворенно цокнула языком: «Орёл!» и с гордостью начала знакомить его с высокими гостями… 
     Перед оглашением имен, званий и должностей тех, кому выпала честь снять покрывало, Надежда Сергеевна легко высмотрела в толпе Сапегина в скромной солдатской амуниции, с единственной медалью на груди, в грубых солдатских ботинках и театральных обмотках до колен. Поразилась фантазии Емельяна Петровича и мысленно похвалила себя: «я всё правильно сделала».
     Объявив имена, Корчагина широким жестом пригласила гостей подойти к памятнику.
     Завотделом обкома партии Бондаренко, секретарь райкома Фролов, начальник радиотехнических войск ПВО генерал Ружин, секретарь парткома машзавода Тарасов и трижды краснознаменный орденоносец Щепочкин шумно запротестовали:
     – Надежда Сергеевна, а вы? Почему нас бросили? Нет-нет, давайте вместе с нами!
     Корчагина попыталась отшутиться: – Когда мужик тянет в одну сторону, баба обязательно в другую. Я вам только мешать буду! – но долго жеманничать не стала.
     Емельян Петрович напряженно смотрел на памятник, стараясь не встречаться глазами с женой, дочерьми, Виктором Авдеевым. Оркестр заиграл «На безымянной высоте». Полотно легко соскользнуло с металлической поверхности, солнечные блики заиграли на полированных гранях стелы. Народ ответил рукоплесканиями, мальчишки грянули «Ура-а-а!».
     Едва стихли аплодисменты, Корчагина предоставила слово Ружину Виталию Васильевичу. Генерал не стал подходить к микрофону. Его баритон свободно долетал до последних рядов слушателей.
     – Двадцать послевоенных лет не прошли даром. Мы восстановили народное хозяйство, поднялись до космических высот, воздали должное героям прошедшей войны. И сегодня, празднуя двадцатилетие великой Победы, мы дошли до судьбы каждого отдельно взятого солдата. Создание и открытие этого памятника – это воплощение крылатой поэтической клятвы сегодняшнего, и всех будущих поколений советских людей: «Никто не забыт и ничто не забыто!»
     К микрофону подошел представитель обкома партии. Обняв металлическую стойку, он начал говорить чеканно, весомо, словно с трибуны партийной конференции:
     – Дорогие товарищи! Партия успешно преодолела трудности, связанные с волюнтаризмом и авторитаризмом. Партия под знаменем марксизма-ленинизма была и остается руководящей и направляющей силой советского общества. Прошедшая война показала, что на полях сражений и в гитлеровских концлагерях наибольшую стойкость проявляли именно коммунисты. Вспомним слова советского поэта Маяковского: «Если бы в музее выставить плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи – ещё бы, такого не увидишь и в века…»
     Возле микрофонов стояла солидная когорта гостей, считающих своим долгом сказать историческое слово. Корчагина вздохнула: «Попробуй кому-нибудь не дай выступить! Обязательно упрекнут, зачем, мол, вообще пригласила? Выпить «рюмку чая» на банкете? Так для этого вовсе необязательно памятник открывать».
     К микрофону подошел очередной оратор. Он подробно рассказал как заводчане вечерами и ночами на голом энтузиазме делали памятник к годовщине Победы… 
     День 9 мая 1965 года выдался удивительно погожим. Было по-летнему тепло, по высокому небу плыли редкие белые облачка; солнце уже изрядно припекало, когда начал выступать секретарь районного комитета партии…
     Публика начала переминаться, позевывать, оглядываться по сторонам – торжественная часть несколько затянулась. Задние ряды потихоньку покидали праздничный сход.
     Мария, понимавшая настроение мужа лучше других, тронула Емельяна за руку, шепнула: 
     – Их тут всех не переслушаешь. Пойдем домой! 
     Емельян  медленно выныривал из вязкой задумчивости, машинально повторил за Марией слово «домой» и, окончательно вернувшись к реальности, ответил: 
     – Да-да, вы идите, я скоро приду.
     Высоким гостям давно надоело стоять на солнцепеке и сотрясать воздух избитыми фразами. Ещё куда ни шло, когда говоришь сам, но выслушивать чужую пустопорожнюю чепуху – это невыносимо…
     Едва закончилась очередная речь, Корчагина объявила митинг закрытым. Оркестр тут же грянул гимн. Едва стихли последние аккорды, прозвучали команды знаменосцам и караулу. Гости, оживленно переговариваясь, потянулись к зеленому автобусу с занавесочками на окнах.
     Вдовы, матери, сестры, дочери облепили памятник и, отыскав родную фамилию, замирали, воскрешая или придумывая картинки счастливого довоенного далёка. Эти воспоминания отзывались свежей болью, но вместе с тем приходило долгожданное успокоение, ощущение завершен-ности миропорядка, которое испытывают люди, предав земле ушедших в мир иной близких родственников.
     Лампады в домах и храмах зажигают не ради освещения святого лика. Живой огонёк лампады – это наша душа, и пока перед иконой трепещет язычок пламени, Хранитель небесный видит, что душа наша не очерствела, и мы заботимся о ней, добавляя масло в сакральный сосуд.
     Памятники нужны не мертвым. Цветы у подножия памятника – это символ нашей неувядающей любви. Уважение к павшим есть уважение к своей истории, к самим себе. Будущее рождается из прошлого. Забывая о трагической жертвенности предков, мы невольно взращиваем ядовитые семена для поколений, которые придут после нас.

12

     Сапегин стоял на холме и смотрел вниз на долину реки Сходни, где прошла счастливая половина его детства. Вспомнил закадычного дружка своего Сашку-мерседеса. Фамилии Александра Ромашина на памятнике нет. Пропал без вести – это не погиб.
     Однажды отец Емельяна в своем письме на фронт (эти письма можно было перечесть на пальцах одной руки) спросил у него, не знает ли он чего-либо про Гайтолово? Это место Сашка мимоходом упомянул в последнем письме домой. И потом – как отрезало...
     Разве мог забыть Емельян Сапегин, как дрожала земля при бомбежке Гайтолово… И окружение на Синявинских болотах. И своё чудесное спасение по речке Черной…
     Позднее, когда 382-я стрелковая дивизия, вновь чудесно воскресшая, шла по Прибалтике, Емельян всё понял про Сашку. Для него Александр Ромашин не пропал без вести, а погиб в Гайтолове под фугасными бомбами вместе со своей автомастерской. Но кому об этом скажешь? Кто поверит твоим догадкам? Где донесения о потерях с именами и фамилиями? Нет таких донесений. А на нет и суда нет. Сколько их, без вести пропавших, не получило даже крохотной толики посмертной памяти?
     Емельян Петрович оглянулся. Возле памятника уже никого не было. Кругом царила предвечерняя тишина. Солнце висело над Захарьиным, почти касаясь верхушек старых елей.
     «Сколько же времени я тут простоял, вспоминая Сашку-мерседеса, Гайтолово, речку Черная?» – подумал Емельян Петрович. Потом усмехнулся над своей грустной уловкой. Больше, чем о Гайтолове, думал Емельян Сапегин о смысле и цене благодарного слова, которое не прозвучало ни в тот день, ни в следующий, вообще – никогда. 
     Только смирением можно ответить на это. Так устроен мир, такова участь любого праведника.
     Праведники живут долго.
     На излёте восьмого десятка Емельян Петрович написал многостраничные воспоминания о прожитой жизни. В тех записках нет ни одного слова о памятнике. Эту тему он закрыл для себя раз и навсегда 9 мая 1965 года.
     Теплый весенний день, который пришелся на двадцатилетие великой Победы, уходил в прошлое.
     Емельян Петрович не спеша подошел к памятнику, долго смотрел на застывшие в вечном строю фамилии и, словно благословляя свое творение на долгую жизнь, медленно провел ладонью по холодному блеску нержавеющей стали.