Америка. Туда, там и обратно 7

Эпилог. Форт Росс


Мы приехали в форт попрощаться. Июль 2005 года.
Нет, мы еще не уезжаем, еще чемоданы не приготовлены, еще боюсь сказать об этом вслух. Просыпаясь  по ночам, шепчу себе: “С ума сошел.” Скольких удержал остаться – “Россия – жесткая страна. Подумайте о семье.” Кто-то согласился, кто-то нет. И вот теперь сам я стою перед выбором – уезжать-остаться, чет-нечет, любит-нелюбит. Кто? Родина?
Все мучило, переворачивало, что-то останавливало и куда-то звало. Глаза не закрывались, сон уходил, я шел в офис и читал, листал страницы интернета, пытаясь понять –  что там ждет?.. 
Поездки осенью 2004 года и последующей зимой на историческую родину энтузиазма не вызвали – все было чужое, русская довольно неустроенная еще жизнь первых лет третьего тысячелетия восторга не вызывала. Бедность провинциальной русской жизни и дешевый лоск столицы бросались в глаза. 
Но я заходил в храмы, вдыхал их теплый воздух, пропитанный ладаном и воском, ходил по улицам, чей воздух был холодным, сырым, с запахом бензина, оглядывался на порой плохо узнаваемые окрестности и вдруг мелькала на окраине сердца тень ощущения, что все можно будет перетерпеть, все утрясется, все уладиться и что для нас главное – внутренне согласиться на возвращение…
В январе мы съездили в греческий монастырь в Аризоне и спросили совета у старца Ефрема. Он спросил: где родились дети? Здесь. Может, где родился там и пригодился? Но пословица-то русская, а жизнь – американская. Точного ответа так и не получили.
Прошение об увольнении за штат Западно-Американской епархии и о переводе в Россию я написал, но положил в папку. Мне нужно его только отправить, и я все еще не решаюсь это сделать, хотя понимаю, что сделать это придется.  Да, еще больше года впереди – дочери надо сдать экзамены за среднюю школу, что, конечно, здесь почти смешная формальность, но сделать это необходимо. Я понимаю, что в России она не сможет пойти в среднюю школу. Слишком разный уровень: двенадцатый класс американской школы это максимум русский седьмой-восьмой; ей – не осилить...
Во время поездок в Россию, общаясь с немногими знакомыми, я понял, что русская школа все еще не формальна,  хоть частично, но сохранилась и уровень какой-никакой, а есть. Хорошо, что в ней еще  учат, а не развлекают, и что в ней пока нет того, что здесь – проектов типа “Миссисипи впадает в Мексиканский залив. Ну-ка, расскажи, Лео, нам об этом!” Лео начинает рассказывать, что вот река большая, она течет и впадает в море. “А что ты еще знаешь о море?” “В море живут рыбы, над водой летают птицы, они питаются рыбой, а еще эту рыбу ловят рыбаки. На море всегда волны.” Учительница хвалит и говорит, что он знает на “А”, то есть на “ пять…”
Мы нередко ездим на  берег недалекого от нас океана, где гуляем вдоль прибоя, дети кoпаются в песке, бегают за чайками или наперегонки с шипящими волнами.  Дети и не подозревают, что все, что привлекает их внимание и вызывает интерес, в американской школе будет называться знанием, за которое ставят оценки. Когда спрашиваю старшего, что он делал в школе, то чаще всего слышу: “Играл, рисовал,”  видимо он так и не понял, что это и есть американское образование, по крайней мере в младших классах...
Мы стоим на высоком обрывистом берегу, за спиной – деревянные стены форта, снизу доносится равномерный грохот волн, словно неспешная пальб5а из пушек подошедшего к берегу парусника. Я радуюсь такому звуковому ассонансу, жаль, что это только слышится, чудится. Да и какие корабли у этого уже более чем сто пятьдесят лет пустынного берега. Только крики чаек, шелест ветра в кустах чертополоха и шин на пролегающей рядом дороге. Внизу – бухта, чьи берега усыпаны скалами и валунами и окутаны вязким и плотным туманом – взбитая морская пена, холодная, колющая, мгновенно делающая одежду воглой,  проникающая в поры, забивающаяся за воротник, вызывающая мурашки и воспоминания о первом приезде сюда…
Тогда в 2003-м,  я решил, что надо бы нам проехаться по знаменитой Napa Valley и другим виноградным долинам на север до Форта Брэгг, чтобы переночевать в кемпенге на берегу, а потом по первой дороге вдоль океана спуститься к Форту Росс, где четвертого июля будет литургия в часовне. После нее мы отправимся к устью Русской речки, где станем лагерем на неделю, чтобы попытаться здесь ощутить дух русских первопроходцев, увидеть, что увидели они, и может для себя решить окончательно, насколько эта земля может стать нашей..
Мы уже без малого одиннадцать лет в Америке. Здесь все стало почти родным и вроде бы не вызывает вопросов в плане организации жизни и ее направленности – в конце концов, здесь все сами по себе и никто не расспрашивает о твоих взглядах, пристрастиях и убеждениях, никто не лезет в твою жизнь и душу. Но никто по-настоящему близко друг с другом не общается, не поддерживает доверительные и теплые отношения, исключая, конечно, бывших наших.  Даже между близкими взрослыми родственниками отношения  отдают определенной формальностью. Нет, они, конечно, американцы внимательны, дружелюбны, но держатся на некоторой дистанции. Только в детях можно заметить то, что мы называем дружбой, теплой и внимательной. Но дети вырастают, разлетаются, учатся, обзаводятся своим кругом знакомств, своими семьями.  Да, пожалуй, только в семье еще сохраняется то, что мы называем душевностью. Впрочем, мы привыкли к тому, что принцип приватности господствует во всем, даже по телефону звонить с девяти вечера и до девяти утра – верх бестактности. Главное здесь, чтобы твой образ жизни, твои взгляды, убеждение и верования не мешали другим, чтобы ты никому не пытался их навязывать, хотя обсуждать их можно, как и свидетельствовать о них. Да, что касается души, то открывать ее другим и правда рискованно – могут войти и потоптаться. Мы сжились с этими принципами, почти сроднились с этим, как нам казалось, разумным, благоустроенным и гуманным американским миром…
Сборы в ту поездку в Форт Росс были недолгими. Скорее их особо и не было, ведь вокруг цивилизация супермаркетов, ресторанов, заправок, и в случае чего – не пропадем. Я засунул в багажник нашего верного и любимого Dodge Caravan палатку, спальники, сумку с летней одеждой (благо – июль), ящики с водой, пакеты с бутербродами, и под чтение акафиста св. Николаю мы отправились в путь. Сама поездка началась быстро и приятно – вот промелькнул Сан-Францисско, мост Голден гейт, бухты с яхтами, следом – поворот на Сан Ансельмо и мы  уже мчимся по 101-му фривэю в сторону Санта Розы.
Здесь везде вдоль побережья от мексиканской границы до почти верха Калифорнии городки начинаются с Санта или Сан – наследие испанской Мексики, где города часто назывались в честь святых в надежде на их покровительство и заступничество. Увы, оно не помогло – бодрые и беспощадные грингос, оставившие мораль для воскресного посещения церкви, быстро расправились с потомками конкистадоров и присоединили юг, центр и запад континента к своей полоске на востоке. Названия же поселений, крепостей и городков менять не стали – то ли в похвальбу над противниками, то ли им в напоминание,  то ли своим потомкам в научение, вот мол, как надо.  Как бы то ни было, мы едем мимо бывших деревушек, ставших городками. К старым давно прибавились новые Мэйфилд’ы, Оакгров’ы, Кловердэйл’ы, утопающие в зелени, с тихим, чистыми и аккуратными улочками и большими торговыми плацами, застроенные домами в мексиканском, английском, колониальном стилях и в стиле современного американского баракко – двух- и трехэтажные стандартные аппартмент-билдинги. Но в окружении лужаек, пальм и эвкалиптов эти билдинги милы, привычны, а в соседстве с каким-нибудь торговым центром так даже и естественны. И когда все залито солнцем, сверху – голубое бесконечное небо, запах напитанного свежестью морского воздуха и хорошо прожаренного кофе из ближайшего Старбакса, то это – рай земной! Все сверкает, блестит, улыбается, радуется, мчится, проходит, и ты тоже спешишь – скорее! Впереди – поля, сады и виноградники, где можно заехать и попробовать терпковатого с привкусом смородины хорошего калифорнийского вина, полюбоваться горами и речками, в которых мыли золото, добывали лес, строили форты, а в долинах пахали землю…
Можно отдохнуть, забыть неприятности и отодвинуть трудности. Не хочется думать, что началась какая-то странная и непонятная война в Ираке, почему-то у многих вызвавшая энтузиазм и поддержку будто началась последняя и решительная схватка добра со злом. Мне даже несколько прихожан из старых русских американцев закатили скандал, что я говорил о скорейшем окончании войны и наступлении мира, а не призывал молиться о победе американского оружия. Мне было непонятно, что делать там на другой стороне земли в далеких песках этим приятным парням в камуфляже и чья там свобода на кону, наша или еще чья? Если чья, то пусть за нее эти чьи и воюют. А если дело в чем-то другом, например, бензин стал дорожать, так хорошо бы так и сказать, а не потрясать какими-то бумажками и фотографиями как Хрущев ботинком фабрики “Скороход,” доказывая, что если сейчас не вдарим, то завтра конец света. Что в общем – неправда.
В общем, все это всколыхнуло эмоции двухгодичной давности, когда упали башни. Но тогда была скорбь, боль, молитва о помощи, милости и вразумлении, а сейчас – недоумение, непонимание и глухое внутреннее неприятие того, что началось в марте 2003...
Мы уже проехали сотню миль, мелькнула знакомыми поворотами, кварталами и плацами Санта Роза, и вот начинается благоуханная залитая золотом лета, блестящая зреющим виноградом долина, которую с запада и востока окормили горы, покрытые вечными лесами из калифорнийской сосны и красного дерева. Какая благодать и милость разлиты в воздухе, что чист и светел как в первые дни творения, непонятно даже, зачем вдыхать его, если каждая клетка тела впитывает его как земля впитывает дождь! Хочется остановиться, выйти на обочину, постоять и, неторопливо сойдя с откоса, вдоль виноградника спуститься вниз, к небольшой эвкалиптовой роще, за которой мелькнуло голубое озерцо… Но нет, надо спешить, да и не факт, что можно пройти, ведь за обочиной дороги земля – частная собственность, как всегда отгороженная колючей проволокой.
За Санта Розой сто первый фревэй довольно быстро превращаeтся в обычную двухполосную дорогу и урбанистические окрестности сменяются загородными пейзажами. Начинается провинциальная  Америка с пустыми пространствами и дорогами, по которым едут старые американские джипы и пикапы.  Редкие деревушки с одним магазином и иногда кафе одновременно перемежаются с одинокими фермами, на полях которых неторопливо тарахтят трактора, зачастую очень преклонного возраста. Провинциальная Америка бережлива, аккуратна, очень не расточительна. Здесь никогда не будут улучшать или менять то, что и так работает. Поэтому пикапы семидесятых здесь в первые годы нового тысячелетия – не редкость и не достопримечательность. Если в каком-то деревенском салуне вы решите поесть или выпить пива, то, едва войдя и поглядев на пару вечных завсегдатаев, подумаете, что попали лет на пятьдесят, а то и все сто назад – те же сбитые светло-рыжие кавбойские полусапожки, стертые по белизны джинсы, застиранные клетчатые рубашки и широкополые прадедовские шляпы. Если в России – кино и немцы, то здесь – кино и ковбои. Правда, кольты никто не носит, к столику не подходит и на пол перед вами не сплевывает. Вежливо наливают кофе, быстро дают сендвич и сдачу, щелкая все тем же доисторическим кассовым аппаратом. Пересекая Америку несколько раз от Калиифонии до Пенсильвании, через Аризону, Нью-Мехико, Техас и т.д. и обратно, всегда перед глазами являлась одна и та же картина из лавки милой американской древности. Хотя что по российским масштабам пятьдесят, сто и даже двести лет? Даже до эпохи не дотягивают, а здесь несколько раз все перевернулось, теперь вот постиндустриальное общество. Правда, сапоги, шляпы и люди те же.  Так что и это понятно и известно, поэтому в таких местах я уже не останавливаюсь и не выхожу.
Но можно и хорошо сбавить скорость, не спешить, любоваться видами, наслаждаться неторопливым и, несмотря на смену эпох, непротиворечивым течением жизни, в этом – прелесть провинции, особенно американской – ты и в ней, и со стороны, как бы в кинозале и на самом экране.  Почти застывшие как на картине редкие облака, далекие в голубой дымке горы усиливают ощущение вневременности и остановившегося движения истории. Чтобы не впасть в некое третье пространство, спешно останавливаю машину на какой-то стандартной плаце, где есть приемлемый фастфуд типа Сабвэя. Закусив,  оглядевшись и чуть передохнув, изучаю маршрут – надо доехать до Юкии, заправиться и дальше через Редвуд  по двадцатому хайвэю, пересекающему невысокие горы, сделать бросок до Форта Брэгг… 
Семьдесят миль пролетели со скоростью съеденных сэндвичей и выпитой коки. И вот мы уже горах. Они –  не на картинках, а за окном,  с небольшими долинками в виноградниках, мелкими речушками и водопадами в зарослях ежевики и неизвестных кустарников, оплетенных хмелем.  Делаем остановку в небольшом национальном парке возле речки, купаемся и загораем на золотом с виду речном песке. Говорят, что некоторые любители до сих пор приезжают попытать счастья в эти места, где когда-то было немало поселений и городков, заселенных поклонниками золотого тельца, вернее, песка. Но это – реально исчезнувшее прошлое, никаких следов его не осталось, а свидетельства – только рассказы Джека Лондона и музей его имени. Потому можно ничего не искать, лежать на белом мелком песке, смотреть на теряющиеся в далеком небе кроны гигантских сосен и красного дерева, и навсегда забыть про поиск призрачной удачи среди прозрачных речных струй.  Накупавшись, мы побродили по лесу, пособирали ежевику размером почти со сливу и уставшие двинулись к уже близкому побережью.
Через полчаса однако радостное настроение, восхищение окружающими видами пропало – солнце исчезло, небо покрыли плотные осенние облака, в окна подул холодный ветер, милая прозрачная  речка стала полноводным и мутным потоком, рощи красного дерева сменились еловыми темными лесами. Нет, ничего необычного не произошло, просто холодное аляскинское течение, омывающее берега северной Калифорнии, превращает их летом в аляскинские же берега, где после заката солнца температура падает до однозначных цифр. Так сказать, вечером наступает керуаковская зима с ледяным туманом, что кажется вот-вот обернется снежной крупой, несомой несильным, но постоянным и плотным ветром. Возникает ощущением одиночества и оставленности. В такие минуты очень хорошо бы иметь теплые и непромокаемые куртки, а еще лучше – аляски, такие же штаны плюс свитера и ботинки на толстой подошве, чашку горячего чая под рукой и шерстяной плед. Увы, у нас – только тонкие синтетические спальники, хлопковые мастерки, легкие сандалии и уже полупустые термосы…
Мы едем быстро, но сумерки наступают быстрее. Глядя в замазанное плотным туманом окно, мы хотим только одного – поскорее добраться до заветного кемпинга, поставить палатку и развести костер, чтобы вскипятить воду для чая. Ознакомление с  Форт Брэгг, где также было поселение русских колонистов, надо оставить на завтра – сейчас не до исторических экскурсов,  размышлений и переживаний. Осторожно свернув на первую дорогу, через минут пятнадцать достигаем желанного кемпнига. Увы, никогда не желай сильно, а то получив, будешь плакать.  Мы, конечно, не плакали, но огромный пустырь, обсаженный какими-то деревьями, похожими на раскидистые туи, чьи ветви стелились параллельно земле гигантскими мохнатыми лапами и были напитаны ледяной влагой, поражал своим безжизненным видом. Пожалуй, только японские средневековые гравюры выглядят более безжизненно.
Оставив машину на пустой парковке, по крутой и узкой тропинке, цепляясь за кусты похожие на вереск, я спустился на берег – нагромождение осклизлых валунов и скал в грязно-серой пене, непрерывный грохот волн, стаи крикливых чаек еще более вводит в тоску. Вдоль берега – горы выброшенных водорослей, из под них вытягивают свои изломанные клешни черные коряги, вот секунда и они вопьются в ступни и икры… Все укутано плотным холодным туманом, но романтизмом здесь не пахнет, хотя может резкий запах йода и рыбы и навивает воспоминания о детстве со ссадинами и рыбьим жиром. Видимость – на два десятка шагов и хотя временами порывы ветра разрывают туман, разбрасывают его вдоль прибоя, но ничего кроме нескольких прибрежных валунов и небольшого заливчика в серо-зеленых бурунах волн не видно.
Негостеприимным, холодно-равнодушным и потусторонне-далеким показался этот берег. Оставаться здесь нет никакого желания, но уже почти стемнело и сегодня поздно что-то менять. Стало совсем холодно, надо устраиваться на ночь. Я с немалым трудом вскарабкался по размытому и довольно высокому обрыву и пока семейство, включив печку на полную мощность, согревалось в машине, торопливо поставил палатку под одним из деревьев. Тут же замечаю ошибку – крупные капли падают с веток, и хотя палатка непромокаемая, понимаю, что спать под этим деревом будет неуютно. Но руки уже замерзли, поэтому во врытой в землю небольшой металлической бочке с решеткой развожу огонь – благо, дрова привезли с собой. На решетку ставлю чайник, грею руки. Старшие дети, завидев огонь, вылезли из машины. Пока они засовывают палочки в костер, разжигают их и бегают с ними вокруг, не обращая внимание холод и капель,  я переставляю палатку. Попив чай с остатками бутербродов и крекерами, мы забираемся в синтетические спальники, укладываемся плотными рядами и засыпаем.
На удивление, ночь не была бессонной и мучительной как представлялось, мы проснулись бодрыми и выспавшимися. Вскипятив на барбекьюшнице чай, доев остатки бутербродов, мы выехали в Форт Росс…
Берег стал более гористым, дорога петляла вдоль океана, который был где-то внизу под плотным ватным покровом тумана. Мы же наслаждались солнцем, воздухом, напитанным запахом эвкалиптов и хвои, забывая вчерашние холод, мглу и неуютность уже оставшейся далеко позади странной, безжизненной зоны отдыха. Пару раз дорога уходила вглубь побережья, пересекая изумрудные луга и рощи, чьи омытые туманом и напитанные  влагой листья и трава казались нарисованными и их сочные еще не просохшие краски своим блеском и насыщенным цветом причинали боль глазам. Вскоре туман на океаном рассеялся и стало ясно, почему он назван “тихим,” а по английски – “мирным” – безупречно гладкая поверхность, замершая, застывшая в беспечном детском сне, не ожидающая каких-то изменений, перемен, а тем более – бури. Идеальный берег рая.
Незаметно через час с небольшим мы въехали на гору и ахнули – внизу на обрывистом берегу безмятежной бухты лежал правильный четырехугольник крепости. Ее стены, башенки и постройки казались черно-белой зарисовкой из учебника истории, если бы конечно не зелено-синия поверхность океана, ограниченная темно-серой полоской скал и желтой – прибрежного песка. Глядя на эту вечную по меркам человеческого времени картину, хочется спустится вниз по крутым тропкам, лечь на берегу и погрузится в безмятежность и тишину, забыть и мелкие и крупные проблемы суетливого человеческого бытия. Видимо, прибыв  в эту бухту первые русские поселенцы ощутили не только ее удобство и защищенность от возможных изменений в характере океана, но и гармонию и изящество ее линий, вечный покой ее скал. Прямо по центру в бухту впадал небольшой ручей –  видимо где-то в глубине рассекавшего обрывистый берег лесистого оврага был родник, что наверняка также послужило немаловажным аргументом при выборе места для крепости и поселения. Мы смотрим, восхищаемся и на малой скорости спускаемся к подножию горы…
Через пару миль мы уже оказываемся у широкого почти упирающегося в океан паркинга с современным зданием из стекла и металла на въезде – музей и его администрация. Парковка еще полупустая, до начала литургии сорок минут. Пока я достаю облачение, дети выпархивают из машины и по асфальтовой аллейке под сенью эвкалиптов, кипарисов и сикамор бегут в сторону крепостной стены, сооруженной из вертикально поставленных заостренных вверху бревен. Конечно, это более поздняя копия, как и все деревянные здания, строения и сооружения на территории форта. Но это – только они. Всё металлическое, начиная с чугунной пушки, ружей и заканчивая серпами, топорами, гвоздями сохранилось со времен русской колонии. Дети, завидев пушку, бросаются к ней, лазают вокруг, пытаются на нее взобраться, и этому никто не препятствует. Я же спешу в небольшую часовню в дальнем углу крепости, где потихоньку собираются первые батюшки и прихожане…
На День Независимости северо-калифорнийские приходы Православной Церкви Америки устраивают в Форте Росс празднование в честь русских первопроходцев – первых православных, ступивших на берег золотого штата в начале девятнадцатого века. Правящий архиерей Западно-Американской епархии  в сослужении священников совершает литургию, потом служится панихида на кладбище, после чего устраивается братская трапеза. Это служба – не только дань памяти и уважения, но и попытка соединить прошлое с настоящим, сохранить историческую и духовную связь между живущими и отошедшими в мир иной, обновить в душах верующих чувство единения всех и вся во Христе.
Эта служба критически важна для малого стада православных на западном берегу Америки, где ценности земной жизни самодостаточны и возведены в ранг религиозных, а потребительство и счастливая жизнь на земле самой передой страны мира для многих ее жителей уже давно религия.  В этой ситуации возможно только одно – возвращение и сохранение церковных традиций, ибо только они помогают человеку противопоставить свою нищету духовную неуемной алчности современного общества потребления. Для православного христианина очень важно не смешаться с миром, не поддаться его искушениям, не принять его систему ценностей, начиная с так любимой и превозносимой в Америке личной свободы. Ибо и свобода здесь имеет свою определенную цель – земное счастье, и как его вершину – удовлетворение разнообразных личных потребностей и создание новых.
Если смотреть на это с эсхатологической точки зрения, то наступление последних времен началось. Мягкое и пока терпимое отношение к христианству рано или поздно изменится – тем, кто не согласен с существующими общественными порядками и “настоящими” разумными религиозными учениями, будет отказано во многом, если не во всем.
Все ли это понимают?  Нет, не все. Но ощущение, что все не так и не туда идет, витает в воздухе. Правда, тех, кто замечает это и честно об этом думает, даже среди православных, немного, и эти немногие ищут какой-то опоры и поддержки. Попытка оглянуться и посмотреть на себя и мир с обрывистого берега Форта Росс дает возможность чуть отстранится от потока всеобщего счастья и суеты и хоть на несколько минут почувствовать себя стоящем на твердом берегу вечности, неподвластной сиюминутной конъюнктуре, идеологии и стремлению падшей человеческой природы жить для себя и по своим желаниям.
При этом можно смело сказать, что предчувствие приближения царства Антихриста сильно не только в самой передовой стране мира, его “апостолы” с удовольствие ездят и по странам традиционно православным, начиная с России, прекрасно себя в них чувствуют и находят много последователей и сторонников, ибо их царство от мира сего, оно сверкает витринами магазинов, глянцем журналов и экранов, бриллиантами и золотом сильных этого царства. И манит, и зовет, и обещает сейчас счастье, процветание, богатство.
Как в этом мире обрести и не утерять надежду на спасение? Стоя в маленькой часовне в Форте Росс, слушая молитвы и песнопения, участвуя в службе, понимаешь, что как и сто и двести и тысячу лет только одна у нас надежда – Христос. Тот, которого знали и исповедовали приплывшие на этот далекий берег русские первопроходцы…
Когда они появились на этом далеком берегу, они не стремились всех и вся подчинить себе, делать все только с пользой и выгодой для себя дабы устроиться здесь покомфортней за счет других. Когда русские нанимали местных индейцев для работы на поля, то платили им достаточную и справедливую плату, чем привлекли их к себе – индейцы покидали плантации испанцев в округе и шли работать к русским. Те обучали их ремеслам, новым способам обработки земли, меняли у индейцев товары не на бусы и зеркальца, а на орудия труда и промышленные товары. Разозленные испанцы начали выставлять на дорогах военные посты, перехватывать индейцев и отправлять их назад, в глубь континента, пытаясь организовывать блокаду русского поселения. Бывали и военные стычки между поселенцами и испанцами. Как бы то ни было, но русский форпост на калифорнийском берегу просуществовал почти тридцать лет.
Поселение создавалось как подсобное хозяйство Русско-американской торговой компании, что развивала свою деятельность на Аляске. Компании нужны были надежные поставки сельхозпродукции на север, прежде всего дорогой пшеницы, овощей и фруктов. Первое десятилетие поселение в Калифорнии с этой задачей успешно справлялось, несмотря на удаленность от аляскинских поселений, трудностей связи с ними и, конечно, нехватку рабочих рук и яростные противодействия мексиканских властей, под чьей властью находился до 1850 года юго-западный берег Америки.
Однако со временем промысел морских животных на Аляске стал невыгоден из-за снижения их популяции и особенно из-за роста расходов на оплату труда.  Как ни странно, особую роль в этом сыграло повсеместное принятие алеутами и эскимосами православия. Если раньше компания просто скупала у них их товары, то с принятием местными жителями православной веры, т.е. с фактическим их переходном в российское подданство, она должна была нанимать их на работу, платить зарплату как и русским работникам, а также заботиться об устройстве их поселений. Создание школ, строительство храмов, содержание учителей, священников, лекарей, издание учебников и церковных книг на местных языках и даже строительство домов для работников стало обязанностей компании, что конечно сильно снижало ее доходы. Ко всему сыграло свою роль и отсутствие поддержки компании на государственном уровне – русское правительство полностью устранилось от политического обеспечения ее деятельности. Фактически сотрудники компании вынуждены были для хоть какого-то юридического ее обеспечения вести переговоры с государственными властями сначала Мексики, а потом и США, заключать соглашения и договора. Увы, власти этих государств не считали себя обязанными строго соблюдать договоренности с частной компанией. Хозяйственные трудности и отсутствие поддержки со стороны правительства фактически разорили Русско-американсскую компанию.
Поселение Форт Росс было выставлено на продажу, работники вернулись на Аляску и в Россию. Несколько раз Форт Росс перепродавался, пока последний владелец-американец не завещал его штату для создания здесь музея, за что ему и штату – огромная благодарность и признательность не только от России, русских и их потомков в США, но и православных Америки. Музей был создан. Здания реконструировались, подновлялись. Помимо строений и стены вокруг крепости сохранили и православное кладбище с надгробными плитами и крестами. Если последние подгнивают, то их меняют на новые, что очень трогательно, правда, новые кресты – без косой подножной перекладины…
Литургия близится к концу, алтарник возле входа в часовню ударяет в колокол – заканчивается евхаристический канон. Да, колокол, тоже с тех времен, он черный, с прозеленью, но его звон по-прежнему ясен, чист, разливается и замирает над башенками, крышами крепости. Он – небольшой, скорее напоминает корабельный, чем церковный. Но никого это не смущает, ведь церковь и есть корабль нашего спасения, который плывет по бурным волнам моря житейского.
Вот уже и “Отче наш.” Поем на английском и на славянском, пение сотни с небольшим голосов звучит стройно, но негромко. Так как часовня маленькая и в ней помещаются только священннослужители и алтарники,  миряне стоят под открытым синим небом – вверх и плывут звуки пения…
Причащаются многие, хотя от ближайшего прихода до крепости добираться почти два часа по довольно извилистой дороге, что очень нелегко на пустой желудок. Но все понимают: это – малое, что можно и нужно сделать ради своей души, ибо только личное усилие может верующего приблизить к Церкви Небесной…
После окончания службы все отправляются на кладбище в обход крепости по узкой осыпающейся тропинке вдоль океана, потом вдоль ручейка по дну оврага. Путь непростой, особенно для детей, уже порядком уставших, но никто в крепости не остается. Все понимают, что невидимая связь между миром земным и небесным проявляется в молитве за тех, кто покинул этот мир…
На кладбище, овеваемом ветром, глядя на почти незаметные могилки, заросшие травой, на покосившиеся кресты, особенно ощущаешь сопричастность прошлому и… вечности. Может этим и объясняется любовь верующих к заупокойным службам, особым дням поминовения усопших.
По традиции после литургии и заупокойной панихиды здесь никто из крепости не разъезжается, даже если завтра – рабочий день. Вернувшись с кладбища, устраивают трапезу, как правило заранее приготовленную и привезенную с собой. Что-то разогревают, что-то потребляют в холодном виде. Похватав хот-доги и гамбургеры, торопливо запив их соком или водой дети опять бегут к пушке, потом – на деревянные башни форта, лазают по сараям и амбарам. Мы же, пока жарится барбекью, ходим между постройками, осматриваем жилища, инструменты, орудия труда, ружья и пистолеты, есть даже ткацкие станки и прялки.  Все, кроме оружия, можно потрогать, подержать. Все сохраняется, поддерживается, ремонтируется.
Наши православные американцы живо интересуются историей крепости, бытом русских колонистов, удивляются их труду, стойкости и мужеству. Но больше всего поражает их воображение то, что небольшое всего лишь с парой сотен жителей поселение просуществовало почти тридцать лет во враждебном окружении, что здесь было создано высокопроизводительное и рентабельное сельскохозяйственное предприятие, которое могло бы развиваться и дальше, имей оно политическую поддержку правительства. Какова была жизнь поселенцев, что было для них главной ценностью в этом мире, местные православные уже знают, но по-человечески не устают ими восхищаться. Разговаривая с ними, всегда радовался, что они интересуются нашим прошлым, историей, бытом и обычаями. Но в сердце шевелилось и сожаление, что мы так и не смогли закрепится на этом берегу океана, что калифорнийскую земля не стала нашей. Нет, не из жадности, просто так хотелось, чтобы вместо небольшой часовни здесь стоял храм, а вдоль побережья рассыпались небольшие русские городки…
Вот и сейчас это сожаление охватило меня.  Рядом бегали дети, подходили первые паломники. Многих я знал в лицо, кого-то по имени. Мы приветствуем друг друга, некоторые  берут благословение. Как хороши и милы эти православные американцы, улыбчивые и готовые выслушать, поддержать, посоветовать и посочувствовать! Но я понимаю,  что от тоски по другому берегу они не смогут избавить, как уже не станет это земля родной несмотря на искренние усилия и желания. Это – другая страна, с другим народом, обычаями и традициями! Потому поднимаясь на знакомый заросший можжевельником обрывистый берег с россыпью скал внизу и песчаным пляжем, я напряженно вслушиваюсь в грохот прибоя словно хочу услыхать выстрел корабельной пушки, звон якорный цепи и размеренные удары медного колокола, сигнализирующего о прибытии  корабля  в небольшой лазурный залив.