Осеннее солнце мне колет глаза. Часть 1

1.

Сквозь дым сигареты наблюдаю за солнцем. Оно зацепилось за верхушки сосен, уютно там расположилось и замерло, выкалывая мне напоследок левый глаз из-за угла дома. С тринадцатого этажа, словно с капитанского мостика, осматриваю бесконечное море деревьев до самого горизонта, ещё не тронутого сплошной застройкой. Но высотки уже появляются, то здесь, то там, подобно заморским лайнерам, идущим навстречу. Радует только одно, что в недрах сосновых глубин подо мной притаилась дорогостоящая «частная собственность» старого подмосковного посёлка, которую просто так не снесёшь и не застроишь. Мой дом сторожевой башней возвышается на границе городка и дачного местечка, открывая  взгляду истосковавшегося урбаниста жизнеутверждающие восходы, переливы перламутровой зелени разнообразных оттенков, отблески заката, прыгающего по верхушкам деревьев наперегонки с сороками и бесконечное спокойствие неба, изредка встревоженное пролетающими самолётами или несущейся с полей оглушительной стаей галок.

Октябрь радует теплом и ясной погодой. Но солнце сегодня особенно безжалостно. Глаза слезятся, и я отвожу взгляд в сторону. Немного лукавлю – я делаю это намеренно, чтобы заглянуть в соседское окно. Этим летом я повадился подглядывать за новым жильцом. Это стало наваждением, навязчивой необходимостью. И даже совесть не мучает – таким он показался мне интересным.

Домостроительный комбинат сделал в своё время ход конём, причудливо вписав наш дом в сосны буквой «Г», только смотрящей в другую сторону. И если пока куришь, скосить глаза вправо, то можно почти полностью увидеть комнату этажом ниже. А если слегка высунуться с лоджии, то по моей стороне видно, горит ли свет в кухне. В этой квартире живёт моя бывшая училка по биологии. В дни бесшабашной школьной  молодости, завидев её, поливающую цветы на подоконнике,  я, бывало, высовывался со своей лоджии и орал на весь дом без зазрения совести:

- Надеж Пална, а чё вы на завтра задали? 

В ответ она неизменно грозила мне кулаком, открывала окно и орала в ответ домашнее задание. Это была моя любимая учительница, и от избытка чувств я даже сдавал ЕГЭ по биологии. Правда, она пока не пригодилась – я пошёл на лингвистику.  А вдруг?! Зато мне всегда было интересно бывать в её однокомнатной квартирке, заполненной чудесными книгам с картинками, котом, шиншиллой и экзотическими цветами, где не было места телевизору, суете, в холодильнике всегда пряталось земляничное варенье, а на самой верхней кухонной полке – потрясающий липовый мёд. Они дружили с моей бабулей, у которой я жил всё детство-отрочество-юность, в чьей квартире и сейчас проживаю уже в одиночестве.

В конце мая Надежда Павловна специально зашла предупредить, что решила сдавать свою квартиру, так как саму её призывает на боевое дежурство семейство сына, пополнившее наше российское общество сразу двумя близнецами. Она попросила меня «присматривать» сверху, а то мало ли что. И через неделю я заметил в окне вместо её сухонькой фигурки патлатое, вечно в наушниках, существо мужского пола помладше меня, а на подоконнике вместо цветочных горшков – банки с кистями и какими-то жидкостями, то ли реактивами, то ли самогоном…

Парень таскал дома на голую грудь джинсовый измазанный красками комбинезон с короткими шортиками, имел смуглое жилистое тело, насколько я мог разглядеть в линзах, появлялся дома лишь к вечеру и постоянно держал окно нараспашку. Видимо, проветривал от масляной краски и растворителей. Я их учуял сразу, имея повышенную чувствительность к запахам, с первого дня, как только высунулся покурить.  Я курил и следил за его передвижениями по комнате, под прикрытием косого угла обзора, опущенных жалюзи и погашенного света. Шторы он содрал в первый же день, видимо для лучшего дневного освещения, не ожидая, что кто-то кроме ворон может за ним наблюдать.
 
Иногда к нему заходили ребята и они валялись на неубранном диване, на пуфе, а кто и на полу, пили пиво, гоготали и слушали «Мьюз», за что я сразу поставил ему одобрительную галочку. Чем он занимался в дневное время, было мне неизвестно, так как я работаю до четырёх и только к шести возвращаюсь из столицы.  Вечером же парень появлялся не раньше восьми. А вот утром мы периодически ехали вместе в  лифте. Он входил на двенадцатом, буркал «здрась» всем, кто успел собраться с четырнадцатого и отворачивался лицом к двери. То, что это точно он, было понятно по тёмно-коричневым отросшим вихрам в капельках краски и ушастых наушниках. Выйдя из лифта, он неизменно садился в нехилый Ягуар ХЕ вызывающего рубинового цвета, за рулём которого еле проглядывала сквозь тонировку или чуть приоткрытое окно ярко рыжая шевелюра  высокой девицы и тонкая рука в массивных кольцах. Вот тогда он и заинтриговал меня впервые до чувства зависти.  «Ну, надо же, на каких машинах возят бедных художников! Да ещё и дама за рулём». Правда, по причине своей близорукости и утреннего состояния «крота», я так и не рассмотрел её лица и фигуры, но был почему-то уверен, что это шикарная подруга. Сам же я, обделённый на данный момент и женским вниманием, и средством передвижения, тащился на ближайшую автобусную остановку.

А интересен он мне стал, когда однажды, недели три назад, влетел в лифт, где я мялся в одиночестве и посмотрел мне прямо в лицо. Так и стоял всю дорогу, не отворачиваясь, с широко раскрытыми глазами. О, эти случайные взгляды… Они запоминаются на всю жизнь распахнутыми ресницами, полные откровения, как будто через них одна душа вспоминает другую. И неважно, кто это был, какому физическому телу они принадлежали - просто вспышка света, бесконечная любовь, «я тебя знаю». Я как взглянул в их глубину, так сразу проснулся, а потом весь день находился в состоянии ажиотажа, эмоциональной горячки, повышенной работоспособности и ощущении неизбежных перемен. Хотя, с какой это стати, мир корректора в средней руки издательстве переводной иностранной литературы, может внезапно измениться? Да и повышенная работоспособность ограничена страницами текста: просто в тот день я справился с вычиткой до обеда, хотя планировал к следующему утру.

А ещё мне показалось его лицо, и вправду, очень знакомым. И я стал ждать встреч наших глаз и радовался, если до двенадцатого этажа никто не вваливался в лифт. Всё же это случалось крайне редко. Зато каждый вечер был мой – втихаря, по вновь заведённому ритуалу, я выкуривал сигаретку типа «последняя, с завтрашнего дня бросаю», прикрываясь темнотой  осенней ночи. И вскоре знал наизусть многие его привычки и расписание. Пару раз субботними вечерами он забегал в комнату голым, видимо из душа, с полотенцем на бёдрах, и суетливо рылся в шкафу в поисках чистой одежды. Тут же без тени сомнения в своём уединении переодевался и вылетал из дома. Внизу я различал всё тот же «ягуар» из которого долбила громкая брутальная музыка, диссонирующая с воображаемым образом богатенькой гламурной девицы. Наверное, в клуб покатили, куда же ещё… Я же вздыхал и отправлялся заниматься любимым делом, заполняющим всё моё свободное время, то есть читать или переводить.

Да особо и не с кем было тусить, хотя я не так уж стар, тридцать – не приговор.  Но друзей у меня нет, есть только подруги, да и то «бывшие» - три со школы, одна из института, и ещё одна врач-офтальмолог, у которой я наблюдаюсь. Мальчишки всегда неохотно со мной дружили, безосновательно обзывая Эдиком-педиком, что вызывало у меня чувство отвращения к их грубой пацанской компании. Потом они всё же спровоцировали меня на занятия самбо в городской спортшколе, что ещё больше отдалило нас  на расстояние встречного захвата.  Я ухмыльнулся, вспоминая, сколько поясов, рукавов и молний было выдрано из-за их зловредных обзываний.  Я давно покончил с борьбой, хотя тренер хвалил и всячески пытался стимулировать мой интерес, но навык остался, и я старался поддерживать мышцы в тонусе в бассейне или на корте. А то с моей сидяче-лежачей работой можно незаметно как одряхлеть и состариться. Да ещё осталась привычка носить дома  спортивное кимоно и шорты.

А вот девочки всегда имели ко мне повышенный интерес, и девственность я потерял самым первым из класса, уже в девятом, успев за два последующих года помочь в этом деле сразу трём признанным красавицам школы. Мы до сих пор дружим и отмечаем все наши дни рождения. Правда, как ни странно, все мои подруги уж слишком быстро переводили любовь в морковь, то есть дружеские отношения, и почти сразу «после меня» удачно повыходили замуж.   

Я и сейчас работаю в конторе отца моей «бывшей» из института. Мы все пять лет дружили (и не только), я был допущен в дом, но когда радостно предложил ей и её родителям себя в качестве жениха, то к своему разочарованию получил ото всех отказ, вызвав неподдельное удивление на их лицах. «Ты что, серьёзно хотел жениться, Эд?», - до сих пор переспрашивает Сарочка, когда мы встречаемся на званых семейных ужинах. Вот мило! Я как честный человек…., а мне не поверили. Зато уже через полгода она выскочила замуж,  видимо от страха попасть в мои сети, за отцовского партнёра, старше её на «мама не горюй», имеющего издательский холдинг, поддерживающий на плаву наше «богоугодное заведение». А я так и осел на «типа временной» работе, в качестве лучшего работника и «лучшей Сарочкиной подружки», как выражается её отец, дай бог ему большого еврейского нахес!

Я курю и примирительно улыбаюсь солнцу, решившему залечь и перестать терзать мой глаз,  углубляюсь в свои грустные мысли и какое-то беспокойство в районе второй чакры. Снова бросаю взгляд  в соседское окно и чуть ли не отскакиваю назад. На подоконнике сидит мой визави, посматривает на меня хитрыми глазами и что-то «чирикает» карандашом в толстом альбоме. Сначала внутри всё сжалось от страха за него, что не удержится и вывалится к чёртовой бабушке у меня на глазах – высоты я боюсь с детства! А потом нахлынуло чувство неловкости, что меня так незаметно подловили. Парень мне улыбается, переворачивает свой альбомчик и показывает, что он там нарисовал. Но я ничего не вижу, даже зрение притупилось от стресса. Я непроизвольно шарахаюсь вглубь лоджии и прячусь в комнате, даже  не позволив себе выбросить вниз окурок. Пришлось судорожно топить его в кухонной раковине, а потом успокаивать нервы настойкой прополиса.

На втором глотке раздается звонок в дверь. Я, ещё под впечатлением, крадусь по общему тамбуру и заглядываю в глазок: юный художник маячит перед запертой дверью. Я чуть на корточки не присел. Затаил дыхание. Парень ещё раз звякает в звонок, как-то угрожающе хмыкает, дёргает ручку двери, что-то выискивает на полу и, наконец, исчезает в лифте. Дождавшись звука лифта на его этаже, я открываю дверь и выглядываю.  К дерматиновой обивке прикреплён гвоздиком, выпавшим из проведённого интернет кабеля, лист толстой бумаги, на котором написана цифра 83. Я хватаю его и уношу, как мышка в норку. С трепетом переворачиваю в полумраке квартиры, нервно нащупываю выключатель…  Из воздушного облака выглядывает длинноволосый ангел, сзади одно крыло спрятано в облаке, другое свесилось вниз изящным лёгкими изгибом, тонкий профиль устремлён к горизонту, в чувственных губах он держит палочку с кольцом на конце и пускает мыльные пузыри. Я узнаю себя, вне всяких сомнений!  И не узнаю своей молниеносной реакции внизу живота…

2.

Я сгибаюсь пополам, что это со мной?! Как в буйный гормональный подростковый период, когда всё спонтанно и неожиданно. И что это за цифры: 8 и 3? Какой-то знак? Через секунду стыжусь своей тупости – это же номер квартиры. Зачем? Приглашение, не иначе. Тут мне совсем худо и я бросаюсь в ванную.

Ну, приехали…  Я даже не смог сдержать громкие стоны, хотя в соседской квартире слышимость что надо! С трудом выползаю и заваливаюсь на кровать. Потом вскакиваю и рассматриваю рисунок. Неужели кто-то увидел меня таким – тонким, нежным, чувственным. А эти лёгкие, как настоящие, облака. А ведь именно такие сияли над домом  сегодня вечером под косыми лучами заходящего солнца. Если не брать во внимание, что это чудо на рисунке – я, то на мой вкус нарисовано прекрасно. И профессионально. Всё-таки работа в издательстве предполагает некоторую осведомлённость в смежных с литературой областях искусства.

Я немного побаиваюсь этого «себя» и прячу рисунок в свой любимый художественный альбом Сандро Боттичелли. Каждый раз не могу удержаться, чтобы не пролистать его ещё раз. И замираю на одной из страниц. На меня смотрит анфас мой возмутитель спокойствия! Конечно, как же похож! Вот почему его лицо казалось мне таким знакомым. Это портрет молодого человека на тёмном фоне, в красном берете.  С открытым прямым взглядом больших карих глаз. Они смотрят в душу спокойно, без эмоций, без тени сомнения или беспокойства, немного с вызовом.  Я вожу пальцем по бровям, хорошо очерченному чуть крупноватому носу, пухлым слегка ассиметричным упрямым губам и будто чувствую их мягкость на ощупь. Удлинённые каштановые волосы падают на плечи шёлковой волной. Я даже сглотнул от защемившего чувства прекрасного… И это пятнадцатый век. Ух, ты… достало меня это чувство, аж до самой простаты, простигосподи. Я перекладываю рисунок на страницу с портретом и прячу «нас» в шкаф.

На следующее утро не рискую ехать на лифте и спускаюсь по лестнице. Как-то  не готов я к возможным вызовам нового дня. Плетусь к московскому автобусу, сопротивляясь вдруг резко поднявшемуся пронзительному ветру. Я совсем не выспался, мне снились тревожные сны, и я вздрагивал каждый час, успокоился только к рассвету. Прямо передо мной, на расстоянии пятнадцати метров замечаю знакомую фигуру, съёжившуюся от холода, в одной хилой толстовке. Да это же сосед тоже направляется к остановке! Я замедляю шаг, что делать? Ведь придётся вместе ждать, а потом ехать целый час до Москвы. Может, пронесёт, и он не повернётся? И в это момент он оборачивается и видит мою растерянную образину с испуганными глазами. И хотя утром уже не так светло, как летом, но мы слишком близко, чтобы не узнать друг друга.  Он уже стоит на остановке и смотрит прямо на меня. Я еле переступаю ногами, смущённо опускаю глаза, но делать вид, что не заметил его, слишком поздно.  Я слышу его «привет!» и …, суетливо кивнув, торопливо перехожу на другую сторону  нашей улицы и впрыгиваю в автобус, идущий к железнодорожной станции. Придётся ехать на электричке. И я сегодня обязательно опоздаю.

На работе я слишком несобран, не понимаю, что читаю, хотя мне дали особо долгожданную работу – не просто корректировать, но и редактировать очередной перевод моего любимого Джона Донна. Я и сам балуюсь переводом его лирики. И даже нахожу своё портретное сходство с его самым известным изображением в высоком белом воротничке типа голилья, только без бороды и усов. И ещё он кажется рыжеватым, а я пепельный. 

Прослонявшись по офису, я так и не заставил себя поработать и сбежал пораньше. Около метро позвонил Сарочке и с радостью откликнулся на её предложение вместе поужинать. Мы сидим по стечению обстоятельств именно в пабе «Джон Донн» на Маросейке, грызём колбаски с картофелем фри и  потягиваем эль. Она частенько приглашает меня, то на концерт, то просто посидеть поболтать, то в магазин иной раз, потаскать сумки. И правда, лучшая подружка! То есть, я - ей. А её мужа я никогда не видел.  «Да я сама уже забыла, что замужем, а главное, за кем!» - подтрунивает она над собой. Слишком он высокого полёта… И единственное, как я понял, что их связывает – это национальная принадлежность.

Выпив, я выкладываю ей всё, что пришлось вчера пережить, вплоть до интимных подробностей. Я умею так задушевно рассказывать, что слушатель замирает от восторга, затаив дыхание.

-Уфф, Эд, я даже возбудилась! - выдохнула раскрасневшаяся Сара. – Так что же ты не познакомился! Парень явно тобой увлёкся.
- Ты что, с дуба рухнула! Какое «увлёкся», он же художник. Просто поймал интересный ракурс.
- Он поймал интересного парня, как же ты не просекаешь. Уж сколько тебя знаю, а ты так и не в курсе о себе самом. Ладно, надо как-нибудь к тебе приехать и выяснить, что за фрукт, хоть ты и далеко забрался. Кстати, у тебя когда днюха? Ведь в октябре?
- В январе, дорогая моя. Уж очень хорошо ты меня знаешь! – подколол я её.

Домой приехал поздно, уставший, дав себе обещание больше не курить сегодня и не подглядывать. Вот только зачем-то выхожу на двенадцатом этаже и нажимаю кнопку 83. И тут же, как школьник сбегаю обратно в лифт. На своём этаже прислушиваюсь. Никто дверью не гремит. Я уже открываю свой тамбур, как слышу грохот снизу и громкий кашель. Всё снова стихает. Спать!

А следующий день - долгожданная суббота. Не выдерживаю интригу и вываливаюсь с первой чашкой кофе на балкон. Заветное окно закрыто, но на подоконнике выставлен лист бумаги с обращёнными в мою сторону жирными буквами – SOS!

3.

Так, так, так… Что же это? Надо разобраться… Я вглядываюсь вглубь квартиры. Стекло отсвечивает, а лист бумаги закрывает обзор. Видна только часть стола перед окном, какой-то сумбур на диване (вечный его беспорядок) и никакого движения. Меня охватывает беспокойство, тревожное чувство предгриппозного состояния: нервно обхожу по периметру все комнаты, хватаюсь, то за одну вещь, то за другую, потом бросаюсь умываться, натягиваю на себя, что попалось под руку и выбегаю из квартиры. На двенадцатом сразу жму кнопку звонка, даже не придумав фразу приветствия. Прислушиваюсь, приложив ухо к замочной скважине – тишина. Потом  слышаться хриплый надрывный кашель и шарканье ног. Дверь как-то медленно открывается, и я не узнаю в измождённом бледном лице знакомые черты. И тут же парень начинает сползать по стенке. Я впрыгиваю в квартиру и успеваю подхватить его по мышки. Он огненный! Я пинаю дверь и поднимаю его на руки, как ребёнка.  Надо же, лёгкий какой!

Хорошо ориентируясь в квартире, заношу его в комнату и укладываю на диван, заваленный пледами, свитерами и толстым шарфом, похожим на огромного питона. Пытаюсь привести в чувства дедовским методом – хлопаю по щекам. Поводив носом, заглядываю в баночки на окне – вот он, скипидар! И сую ему под нос. Реанимационные мероприятия подействовали. Парень чихает и открывает глаза. Слабо мне улыбается, пытается что-то сказать, но выдаёт только свистящие и шипящие.

- Тих, тих, не говори ничего. Ты что, простыл? Рот открой, - я безжалостно сунул ему в рот чайную ложку и надавил на язык.

Парень подавился и закашлялся. Но и так было понятно, что ларингит его не миновал. Уж сколько я ими переболел в детстве: ангины, фарингиты, тонзиллиты! Вот уж мы с бабулей намучились. Хорошо, что она была педиатром в нашей поликлинике, хоть успела передать мне навыки борьбы с детскими болезнями.

-  Добегался в одной толстовке! Осень ведь уже, - ворчал я, как обеспокоенный родитель. – Ты чем лечишься?

Парень скосил глаза на стул рядом с диваном. На нём одиноко стоит стакан с водой, и валяются две конфетки «Барбарис». Понятно, холостяцкие лекарства!

- Давай, врача вызову?

Он  мотает головой и с ужасом вращает  глазами в знак полного несогласия.

- Ладно, полежи пять минут, я принесу лекарства. Дверь не закрывай. Хорошо?

Больной благосклонно прикрывает глаза, и я бросаюсь к себе, выгребаю весь арсенал жаропонижающих, антибактериальных и антисептических. Хорошо, что бабуля приучила к порядку во всём: спреи, таблетки, микстуры стоят на своих местах, подписанные по назначению. И всё-таки, я осознаю ответственность и звоню знакомому врачу – бабулиной ученице, заменившей её на участке после выхода на пенсию. Она радостно приветствует меня и засыпает вопросами обо всём на свете, но услышав мой беспокойный рассказ о больном друге, начинает расспрашивать по существу: симптомы, данные первичного осмотра, показания градусника. Потом, условно согласившись с моим диагнозом, диктует список лекарств и лечебных мероприятий.

- Вот что, звони мне вечером и завтра. А в понедельник я зайду к этому несчастному. Ты даже не записывайся, я себе пометила. Какая квартира? Как его зовут?

Последний вопрос поставил меня в тупик, ведь я не знаком с ним! Было бы странно сказать, что не знаю  имени «заболевшего друга». Говорю первое, что приходит на ум (потом разберёмся) – Сергей.

С мешком лекарств бегу к соседу, прихватив с собой ключ от его двери. Да, да, Надежда Павловна оставила мне запасной, на всякий случай. Парень всё также лежит на диване с закрытыми глазами, никак не реагирует на моё появление, и я понимаю, что он спит. Сажусь рядом и наконец-то могу его рассмотреть.  Весь светится, бледность проступает сквозь смуглую загорелую кожу, сейчас он кажется мне очень красивым. И совсем молодым, я бы не дал ему и двадцати. Внутри всё сжимается от нежности, что я никогда и ни к кому не испытывал – совершенно неведомое мне чувство.  Я кладу пальцы ему на лоб – слишком горячий, спускаюсь к вискам, ладонью накрываю щёку, поглаживаю крепкую шею, подушечкой большого пальца провожу по сухим, чуть приоткрытым губам… Под пальцем губы расползаются в слабой улыбке, и он открывает глаза. Не спал!

- Ты температуришь. Поднимайся, будем лечиться, - я суетливо роюсь в пакете с лекарствами, смущенно пряча глаза.

Под мышку – градусник, в рот – таблетки, спрей, в нос – капли. Пока он не может сопротивляться - давится, но подчиняется моему напору. Я тараторю всякую чушь, про лекарства и как их пить, и что погода располагает к простудным, и что надо лежать, во избежание осложнений… лишь бы не молчать интимностью, не смотреть на него в упор, не тонуть в горящих призывных глазах. Да что со мной такое! Голос дрожит, руки ходят ходуном…

Чтобы успокоиться, сбегаю на кухню заварить липовый чай. Из любопытства заглядываю в холодильник. Конечно, там пусто-пусто, только банка майонеза и какая-то масса коричнево-оливкового цвета в пищевой фольге. Неужто гашиш?! Прекрасно! Только этого не хватает. А что я удивляюсь – ведь совсем его не знаю, а вожусь, как с родным.

Через пять минут парень прокрался следом. Пошатывается, но улыбается.   Не стал ему ничего говорить, я же не его родитель. Встав на стул, роюсь в верхнем ящике и о, удача, Надежда Павловна забыла свой мёд! Торжественно выставляю его на стол.

- Откуда? – еле хрипит он, удивлённо.
- Хозяйка забыла. Это квартира моей бывшей училки, я тут всё знаю. Выпей и закуси, - посмеиваюсь я, подвигая ему чашку и баночку мёда.

Он морщится.

- Что ты кривишься, как от горчицы. Конечно, это тебе не кальян курить!
- Я не курю…, - хрипит он и запивает мёд чаем.

Ну, хоть какая-то информация. На третьем глотке он начинает надсадно кашлять и не может остановиться. Кажется, я поторопился с мёдом, надо было подождать, пока спадёт отёк. Выдаю ему очередную пилюлю и гоню в кровать. Но он так слаб, что не в состоянии подняться. Пришлось снова подхватить его жаркое тело и тащить по коридору.

- Тебе в туалет не надо?

Он кивает.  А я сам себе удивляюсь: разговариваю с незнакомым чужим человеком самым естественным образом, общаюсь без смущения или излишней деликатности, как  будто мы давно живём в одной квартире. На повороте к ванной, я даю этому парадоксу единственно логически верное объяснение: «Я просто его люблю!»


Заведя его в совмещённый туалет, усаживаюсь на ванную, как ни в чём не бывало. Парень возмущённо качает головой и стягивает шорты с трусами:

- Может, ещё и подержишь?

И правда, я слишком много на себя беру. Бормочу извинения и оставляю его в одиночестве подумать о жизни. Мне бы тоже не мешало подумать.  «Нечего тут думать – люблю и всё», - билось в мозгу и в сердце. И я не почувствовал никакого диссонанса.