Однажды вечером. Часть 3. 18. Андрей. Надежда

Андрей. Черновик романа
2003 год, 12 февраля. Николина Гора
Глава 1. «Возвращение»

      «Уважаемые пассажиры, пристегните ремни. Командир корабля включил сигнал «не курить». Наш самолет приземляется в аэропорту «Шереметьево». Ориентировочное время посадки 6 часов 30 минут.»

      Сознание выхватывало фразы, и замыленные слова вколачивались гвоздями, заставляя проснуться и войти в холодную объективную реальность. Надо приземляться.

      Он приоткрыл глаза, мучительно поворачивая во рту языком, напоминающим напильник, и опустил левую руку, нащупав сумку, медленно перерывая содержимое, схватил за горлышко бутылку виски, медленно вытащил её, и любимая обжигающая жидкость полилась в рот. Только два-три глотка, и все будет нормально, все будет хорошо, и глаза откроются, и ты вернешься в самолет, и он скорее всего приземлится. Последнее меньше всего волновало. Курить! Как сейчас хочется закурить! Как назло – хочется, когда нельзя. До трепета в коленках. Но ничего, еще два-три глотка, и он проснулся. В иллюминаторе, под ногами пролетала заснеженная грязная подмосковная земля, неуклонно приближаясь. Она была единственной существующей реальностью, которая его сейчас трогала. Это как последний путь к эшафоту. Идти не хочется, но все равно тебя ведут. И единственная облегчающая мысль – там можно будет покурить. Хотелось пить, но рука сама опустила бутылку в сумку, и, как бы соглашаясь с этим мнением, самолет коснулся земли.

      «Москва… Шереметьево… Температура за бортом…» Фразы. Одинаково назойливые. Сколько раз он слышал их, они привычны, как туалетная бумага, но после пьяной ночи и, следовательно, тяжелого похмелья, они раздражали больше, чем нужно.

      Вокруг все шевелилось, все натягивали на летние майки свитера, доставали припрятанные теплые носки, шарфы, куртки и надевали их на загорелые тела и шли – великое объединение! Они все вернулись в ледниковый период и готовились с честью вынести все его прелести.

      Он тяжело поднялся, натянул спортивную теплую рубашку и начал вытаскивать ветровку. Борт открылся, и наш российский народ бодро, толпясь, начал покидать теплый, с запахом тропиков лайнер. Куртку одеть не удавалось. Разделенная двумя рукавами горная река пассажиров толкала его, как нечто неодушевленное, к выходу, вынося в московский ледовитый океан почти безжизненное тело. Толпа пронесла его по узкому коридору обводного канала «Выход» и выплюнула перед плотиной пограничного контроля. Здесь надо было просачиваться через ряды пограничных будок, и течение автоматически теряло свою неукротимую мощь. Россия!

      Интересно, что и в России, и вне ее толпа ведет себя совершенно одинаково: сначала она жаждет отправиться в путь, и так же рвется его закончить. Сегодня ему не хотелось заканчивать ничего, ему было плохо. Прежде всего хотелось курить. Привычно сунув паспорт в будку, он посмотрел в глаза пограничнице, и после сравнения его мутных глаз с ясными в паспорте, раздался щелчок открывшейся вертушки – значит, пока еще похож – и он оказался в багажном зале прилета.

      Он с наслаждением вытащил сигареты и закурил. Ждать предстояло, как всегда, долго. Народ толпился в очереди за тележками. Теперь можно было попытаться прийти в себя, маленькими глотками пить виски и курить. Отупение после тяжелого пьяного сна в самолете, резкого пробуждения с похмелья, несмотря на накуренный холодно-влажный воздух зала, постепенно исчезало, и в голове медленно начали появляться мысли, как гусеницы после заморозков.

      Одна надвигалась на другую, переползала через неё, но они не желали как-то выстроиться в единую логическую цепочку. Такое состояние было бы прекрасно, если лежать в шезлонге на берегу океана, наслаждаясь возможностью ощущать себя частью стихии, одновременно блуждая в своей душе, отыскивая уголки счастья и покоя, но совершенно не подходило к данной ситуации.

      Еще несколько глотков из бутылки, еще сигарета, и гусеницы сожрали друг друга, а последняя, оставшаяся в живых, огромная, заполнила его всего: Ты в Москве, и надо начинать совершенно другую жизнь. Холодное и мокрое чрево «Шереметьева» выплеснуло его, как ненавистное дитя, под моросящий снег на темные тротуары еще ночного города с крепко зажатыми в обеих руках сумками и автоматически закрыло за ним двери.

      Москва встречала снегом, туманом, наглыми глазами халтурщиков, с какой-то животной навязчивостью продающих въезд в Москву, и беззастенчиво, как старые проститутки с Монмартра, называющие цены, за которые их покупали лет тридцать назад.

      Стало жутко противно от всего, что окружало, и, из чувства протеста, впервые за свою жизнь, он потащил свои чемоданы к остановке автобуса «Шереметьево – Аэропорт». Сидячие места были уже заняты, и, втиснув себя с вещами на заднюю площадку, он уткнулся носом в заиндевевшее заднее стекло. Это создавало некое ощущение пространства в туманной коробке автобуса.   

      Дорога к метро «Аэропорт» заняла пять-шесть глотков из фляжки и достижением жуткого озноба, вызванного трезвлением и неподходящей одеждой. Думать не хотелось. Все было грязно, мокро и холодно. До его квартиры оставалось пять километров и три года жизни. Их надо было преодолеть, пересилив упрямство таксистов и собственное внутреннее сопротивление. Первое он решил, поймав частника, и за сто рублей бодрый утренний мужичок закинул вещи на заднее сидение старых «Жигулей». Второе удалось нормализовать, допив последние глотки из фляжки в теплой машине по дороге к дому.

      Он немного согрелся, и проклятая дрожь оставила тело, и пришло успокоение. Дорога, занявшая целые сутки пути, заканчивалась у занесенного снегом крыльца. После целой эпохи страсти, любви, сражения, недавнего перелета с экватора, его встретило заснеженное и забытое крыльцо его бывшего дома. Дверь открылась, и надо было тащить тяжелые чемоданы на четвертый этаж. Трясущимися руками он повернул ключ в замке, и дверь открылась. В лицо ударил влажный, пыльный воздух нежилой квартиры, и, с трудом превозмогая себя, он вбросил чемоданы в прихожую и сделал первые шаги в новую жизнь.

      Круг замкнулся, и то, что никогда не должно было случиться,  случилось, и ничего нельзя изменить. Оставалось только принять.

      Свет, на удивление, был, несмотря на вырванные с корнем розетки. Люстры, покрытые слоем пыли, работали. Он увидел то, что стало с его жизнью: на полу, в грязи валялись разбитые рамки и разорванные фотографии, перепачканные мелом от падающей побелки с потолка вперемежку с пустыми, лопнувшими и засохшими цветочными горшками, валялась старая одежда, кастрюля, забытые банки косметики. Вид уничтожения усугублялся тем, что открытые, без занавесок окна бросали мертвенный бледный свет, освещая черные подоконники и отражаясь в осколках стекла на полу. Надо было освободить маленькое пространство для того, чтобы сесть куда-нибудь. Резко и зло он сдвинул ногами от стенки мусор и очистил два квадратных метра. Расстегнув портплед, он положил его на пол, как матрац, пододвинул сумку, где лежали виски и сигареты и в изнеможении упал. Фонарь на столбе напротив окна мертвым светом окутал полупустую комнату с лежащим на полу мужчиной: зажатая в одной руке бутылка виски, сигарета в другой – и полузакрытые глаза. Он вернулся с Хороном и оказался на своем первом круге.