Старый пианист

    Раннее утро. Город ещё спит, лишь изредка хлопнет дверь или зашуршит опавшая листва, потревоженная метлой вездесущего дворника. Воздух по-осеннему прозрачен, и такая тишина, что слышно, как восходящее солнце пробивается сквозь линию горизонта. Ещё мгновение – и вот уже над заливом выглядывает макушка величественного гиганта, и первые его лучи миллионами огоньков отражаются в пробудившихся водах.
- С добрым утром! – сказал старый пианист и, по-детски улыбнувшись, отошёл от окна.
Каждый новый день начинался для него им же придуманным ритуалом. Старик подошёл к часам и, подтянув гирьки, подождал, пока из крошечной дверки не выглянула остроносая кукушка. Радуясь её голосу, неизменно повторявшему два звука – соль и ми – он перешёл к большому ореховому шкафу, на широких полках которого ровным строем громоздились тома всемирной истории искусств и полное собрание сочинений Гёте в оригинале. На немецком, равно как и на итальянском, хозяин изъяснялся свободно. Смахнув пылинку специальной метёлочкой, он подошёл к роялю и открыл крышку клавиатуры. Крышка тихонько скрипнула, и, словно аккомпанируя ей, где-то в глубинах инструмента тяжело вздохнули струны.
- С добрым утром! – повторил старик и снова улыбнулся.
И рояль ответил ему улыбкой во все свои пятьдесят два зуба, когда-то белых, а нынче – желтоватых, изборождённых мелкими трещинками. Старый пианист выпрямился и, привычным взмахом рук откинув фалды не надетого им фрака, сел на кончик стула. Давно прошли времена, когда он только и делал, что выступал на сцене, разъезжал по гастролям, а в перерывах занимался, занимался по многу часов, готовясь к новым концертам. Давно уже отгремели фанфары, отшелестели аплодисменты и завяли цветы. Буквы на афишах, что оклеивали целую стену, побледнели, телефон замолк, и состарившийся артист, казалось, смирился с наступившей тишиной и собственной ненужностью в этом изменившемся мире. Он привык, но руки его не желали смиряться. Каждое утро они тянулись к роялю и, пусть  ненадолго, прогоняли гнетущую пустоту звуками томных аккордов и серебристых пассажей. Узловатые суставы, с детства привыкшие к перегрузкам, отзывались ноющей болью, но ещё больнее звучала тема Andante двадцать третьего концерта Моцарта. Она была необходимостью - эти несколько минут, проведённые за роялем, давали силы, чтобы прожить день, длинный стариковский день, заполненный бытом и бессмысленностью. А по ночам к усталому пианисту приходили звуки. Они медленно кружили под потолком, собираясь в музыкальные фразы  несыгранных им этюдов, мазурок, сонат. Чутким ухом старик тянулся к ним. Как хотелось ему прожить ещё одну жизнь – нет, не одну, - десять, сто, тысячу! Только для того, чтоб брать эти звуки в ладони и, выпуская, нанизывать на невидимые нити, и вплетать свои мысли, чувства, и слушать их отражение. Но вот истаял последний аккорд, и руки старого пианиста ощутили тишину, ту самую, что предваряет взрыв аплодисментов. Тишина сопричастности. Старик вынул из кармана платочек и промокнул увлажнившиеся глаза. В дверь постучали. Он поспешил отворить – снаружи никого не было, а на дверной ручке висел пакет. Старик покачал головой, улыбнулся и вынул огромный кусок ароматной ватрушки с творогом. Это соседка, большая любительница музыки, таким образом благодарила его каждое утро. Делала она это тайно, чтобы он ничего не подумал. А он и не думал, он точно знал, и временами наигрывал специально для неё любимую ею балладу Шопена. Вот уже пятьдесят с лишним лет! С того самого дня, как она, пятнадцатилетняя девочка с широко распахнутыми глазами, поселилась вместе со своими родителями в квартире напротив. А он, тогда ещё юнец четырнадцати лет от роду, вдруг понял, что кроме музыки есть в мире другие вещи, не менее ценные. И ждал вечерами возле двери, подглядывая в глазок и боясь пропустить, когда она вернётся с занятий. Только бы увидеть мимолётом! На большее он не рассчитывал. А жаль! Потому, что она была влюблена в него, в его пальцы, из-под которых выплывали чудные мелодии, кружившие голову и поднимавшие на такую высоту, откуда открывались просторы для самых невероятных фантазий. Шли годы. Седина щедро посыпала головы их обоих, а состарившийся кумир так и не решился объясниться. Музыка заменила ему всё – ушедших родителей, семейный очаг, несостоявшуюся любовь…

   Казалось, уличные фонари договорились со звёздами, так светла была эта ночь. Ветер чуть играл кронами деревьев, в шелесте листвы угадывалось лёгкое дыхание воспоминаний. Неслышно распахнулось окно, и что-то поманило старого пианиста. Не просыпаясь, он улыбнулся – доверчиво, как ребёнок, и вдруг поднял обе руки и полетел. Оконный проём замерцал, и лунный свет принял его в свои объятия. Запоздалые прохожие поднимали головы и видели, как в торжественную синеву небосклона вплывала новая звезда. И вдруг зазвучала музыка.

  Она проснулась посреди ночи, медленно подошла к окну, отодвинула край занавески и всё поняла. Острая боль сжала её сердце. В это же мгновение за стеной раздался громкий щелчок, а затем – тяжёлый гул. У старого рояля порвалась струна.