Длинное лето. Гл. 6. Исполнение желаний

Марья любила торчать в гостиной, наблюдая за Викой, когда та рисовала. Вика терпеть не могла, когда стояли у неё за спиной, но Марья не спрашивала разрешения,. Хоть бы молчала, с досадой думала Вика… Но Марья не молчала, комментируя каждый штрих карандаша, каждый мазок кистью. Мало того, она пыталась её учить:
— Здесь надо синенького чуток добавить, а то бледно очень… А вот там красненьким мазни! Ты рот-то не криви, я дело говорю.
— Синенькие — это баклажаны, — фыркала Вика.— А синий цвет бывает индиго, кобальтовый, ультрарамарин… А красного и правда надо добавить, терракоты или имбирного… Или лучше жжёной сиены, ты как думаешь?
— Всё шутки шутишь, насмешница… Жжёная гиена, это кто ж такое придумал? Красный цвет он и есть красный. Рыжий-красный человек опасный, слыхала такое?

Потеряв терпение, Вика бросала кисть и, обернув к Марье пылающее от гнева лицо, говорила сквозь зубы:
— Да уйдёшь ты когда-нибудь? Ты мне мешаешь. И вообще, ты меня достала!

Марья, с которой они давно перешли на ты, не обижалась. Это её стараниями дед уступил внучке библиотеку. Книжные шкафы перекочевали в гостиную, а комнату отдали Вике. Книг оказалось неожиданно много, их переносили весь вечер, распределяли по шкафам, переставляли, передвигали, вынимали и ставили снова… Дед вздыхал и ворчал, что потом ничего не найдёшь. Марья забрала себе кресло в стиле ампир и журнальный столик, милостиво оставив Вике стулья, сиротливо стоящие вдоль голых стен. Остап перетащил в бывшую библиотеку Викину кушетку, этажерку и комод. Письменный стол он обещал купить потом.

— Потом — это когда? Когда — потом? — наступала на отца Вика. — А уроки я на коленке делать буду?!
С Остапом разговор короткий, но вдруг у неё получится?
Не получилось.
— Уроки будешь делать в нашей комнате. Не злись, дочь. Будет тебе письменный стол, обещаю. А завтра купим торт и отметим твоё новоселье.

В Викиной груди не умещалось счастье: теперь у неё своя, отдельная  комната! Мама за четыре года ни разу о комнате не заикнулась, и Вике запретила. Всё получилось благодаря Марье, без неё дед фиг бы уступил Вике библиотеку, а Марья его уболтала. Она это умеет… Вика представила, как Марья «убалтывает» деда, как он ей говорит: «Да понял я, понял. Иди уже… Ты меня достала!» — и счастливо рассмеялась.
Наталья криво улыбнулась и ушла к себе.

Говорят, бог наказывает исполнением желаний. Натальино желание было исполнено Всевышним качественно и в срок: через год Марью свалил ревматоидный артрит (так ей сказали врачи, а настоящий диагноз был в разы страшнее: костный туберкулёз). Квартира пропахла травяными настоями и притираниями, статус помощницы по хозяйству был окончательно предан забвению, и все домашние дела легли на плечи Натальи.

Наталья была уверена, что Марьин артрит — чистой воды притворство. И в глубине души радовалась, что всё так повернулось: в доме она теперь полновластная хозяйка. Работа в архитектурной мастерской, куда её устроил Иван Андреевич, пришлась Наталье по душе, Вика училась в двух школах — общеобразовательной и художественной (её приняли в подготовительный класс), дед души не чаял в единственной внучке, проблема с жильём решена, проблема с Викиным будущим — тоже. Внучку академика примут в Строгановскую Академию на раз-два, с её-то способностями. Напрасно Марья вьётся вокруг девочки вьюном, подавая ей банки с красками, натягивая на подрамник холсты и отмывая кисти. «Ей не три годика, ей нянька не нужна»— неприязненно думала Наталья.
Гражданскую жену отца она возненавидела с первого взгляда.

Впрочем, Марья тоже её не любила, потому что квартиру Иван Андреевич завещал дочери. Не ожидавшая такого, Наталья не знала, чем ему услужить. Стирала, убирала, пекла пироги, варила его любимый украинский борщ, который полагалось есть деревянными ложками из глиняных мисок, заедая чесночным пампушками. Отправив в рот последнюю ложку наваристого борща, Иван Андреевич одобрительно кивал головой. Марью он не упрекнул за безделье ни словом.

* * *
Последней каплей Марькиного терпения (или последним забитым в него гвоздём) стал отказ родителей разрешить ей окончить десятилетку. «Читать-считать умеешь, восьмой класс закончишь, и хватит с тебя. В совхозе алгебра с геометрией ни к чему, в жизни не пригодятся» — сказал дочери Семён. Марька с надеждой посмотрела на мать. Настасья отводила глаза и молчала. Значит, согласна с отцом. Значит, десятилетки ей не видать, будет работать в совхозе. Днём в совхозе, вечером на огороде, и так всю жизнь…
Анька маленькая ещё, а подрастёт, и по дому работать заставят, и на огороде — мечтала Марька. Но мечты не сбылись. Аня росла как цветок на подоконнике, милостиво позволяя о себе заботиться и радуя родителей успехами: и рисует она, и танцует, и способная, в школу с шести лет отдали, в классе первая ученица. И красивая стала, ещё краше чем была! После школы у Ани рисовальный кружок, у Марьки прополка огорода; по воскресеньям у Ани танцкласс, у Марьки уборка, и стирка, и огород…

Марька тоже хотела — рисовать. И танцевать хотела научиться, но в изостудию (так именовался школьный кружок) её не приняли по причине отсутствия способностей, а занятия танцами стоили денег, которых на Аньку хватало, а на двоих не хватит.

Восьмой класс она осилила с трудом, аттестат пестрел тройками, поставленными из жалости, не оставлять же девочку на второй год, да и в девятый класс она не собирается. Марьке выдали аттестат и поздравили с окончанием школы. Дома «поздравили» ещё раз, назвав тупицей и бестолочью, и отобрали аттестат, но Марька знала, куда его положили — в коробку из-под зефира в шоколаде, подаренную Настасье Мироном по случаю рождения внучки.
Коробка, в которой дома хранились документы, до сих пор слабо пахла шоколадом. Или это ей казалось? Выждав, что называется, момент, Марька змейкой скользнула в родительскую спальню, забрала из коробки школьный аттестат и паспорт и тем же вечером сбежала из дома, прихватив узелок с вещами и найденные в комоде три рубля. Она не воровка, она отдаст, когда заработает. Вышлет почтовым переводом. А домой не вернется.

Ей повезло: до города добралась на попутке, ночь просидела на вокзале, стараясь не спать, чтобы не «покрали» документы и деньги, но всё равно уснула. Утром  села в электричку до Рязани, оттуда — тоже электричкой, и тоже без билета — добралась до Москвы, благополучно отпущенная контролёрами: что с девчонки взять? В Москву она приехала голодная, невыспавшаяся и совершенно разбитая.
Городская жизнь оказалась несладкой. На работу Марьку нигде не брали, по причине её несовершеннолетия. «Восемнадцать исполнится, приходи, возьмём». А до восемнадцати ждать ещё два года, и как она их проживёт, никого не волновало.

Марька не сдавалась. Разжалобив школьную уборщицу, отмывала школьные длинные коридоры и драила туалеты, получая «зарплату» завтраками и обедами в школьной столовой (ужинов в столовой не было,  школьники ужинали дома). Мыла за дворничиху подъезды; зажимая рукой нос и задерживая дыхание, вычищала мусоросборники, до рвоты наглотавшись вони и пыли. Дворничиха подарила Марьке выброшенную кем-то куртку на синтепоне и войлочные сапожки, почти новые. А шапка ей не нужна, у куртки есть капюшон. Платила дворничиха копейки, но их хватало, чтобы не умереть с голоду и как-то жить.

«Как-то жить» Марьке помогала мысль, что через два года… нет, уже через полтора — у неё будет постоянная работа и койка в общежитии. А работы в Москве многонько. Можно на стройку, или на ткацкую фабрику, а лучше всего — на хлебозавод. Весь день можно есть сколько хочешь, и в цехах от печей тепло, — мечтала Марька, лёжа на широком подоконнике школьной раздевалки, куда её на ночь пускала сторожиха. «Ты тут поглядывай, девка. Если шум какой, аль в окно полезет кто, ты кричи громче, я и прибегу».
Сторожиха, широко зевнув и перекрестив рот, уходила спать в столовую. Там тепло, да в котлах и кастрюлях наверняка что-то осталось, и хлеб остался... Марька заикнулась было, но ей было сказано: «Даже и не думай. Ещё стащишь чего, а мне отвечать». Правда, хлебом сторожиха с ней поделилась, принесла аж четыре куска.

Марька жевала медленно, стараясь не сразу глотать, чтобы растянуть удовольствие, но хлеб все равно кончился. Марька сглотнула слюну, плотнее закуталась в куртку и поджала под себя ноги. Из окон немилосердно дуло, а выданное сторожихой байковое одеяло Марька складывала вдвое и стелила под спину, потому что подоконник был ледяным, на нём сдохнуть можно.

Если бы ей сказали, что из всех дней недели москвичи больше всего любят субботу и воскресенье, она бы удивилась: что же тут хорошего, ходишь весь день по городу как неприкаянная и мечтаешь о понедельнике, когда откроется школа и можно будет поесть горячего, и хлеба прихватить пару кусков (больше-то нельзя, больше в кармане не помещается), а подоконник в школьной раздевалке кажется утраченным раем.
С выходными приходилось мириться. Купив на последние деньги сосиску в тесте и сжевав её в один миг, Марька бесцельно бродила по городу. Может, ей посидеть, отдохнуть? Может, тогда у неё не будет кружиться голова? По воле случая,  «отдыхать» она устроилась на скамейке у входа в Академию Художеств. Прочитала табличку на дверях и с грустью подумала, что через несколько лет здесь будет учиться Анька, её племянница. А она… Она хотя бы посмотрит, одним глазком, если не выгонят.

Не выгнали. Более того, взяли за локоть, отвели «в сторонку» и, пытливо глядя в глаза, предложили работу. Постоянную. Демонстратором пластических поз, в просторечии натурщицей. Трогать её никто не будет, но стоять в неподвижных позах ей придётся подолгу. Голой. Марька сразу поверила, что с ней не шутят, отчаянно замотала головой, залилась краской и попятилась. «Работодатель» пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. И тогда Марька, спрятав поглубже гордость, хрипло вымолвила: «А платить сколько будете? Столовка есть у вас? А спать я где буду? Мне за комнату платить нечем…»

Иван Андреевич нашёл её опять-таки по воле случая. И с ходу предложил переехать к нему.
— Ты меня не бойся. Дурного тебе никто не предлагает. Жена у меня больная, ей помощница нужна, лекарство подать, книжку почитать, в комнатах прибраться, поесть приготовить что-нито… — Иван Андреевич улыбнулся и, изменив интонацию, спросил привередливо: «Ты готовить-то умеешь? Или только яичницу жарить?»

Это его «что-нито», сказанное в шутку, растопило Марькино скованное равнодушной усталостью сердце. Оно захлебнулось горячей кровью, забилось испуганно, не разрешая себе надеяться — и всё-таки надеясь, что жизнь, опостылевшая Марьке в её неполных семнадцать лет, хоть как-то изменится… в любую сторону, всё равно в какую, ей уже всё равно…
— Умею…  Я с детства к работе привышная, всё умею, и помыть, и прибрать, и книжки читать… — захлебнулась словами Марька, испугавшись, что этот человек, так ласково с ней говоривший и чем-то похожий на её отца, может, улыбкой… что вдруг он пошутил и сейчас повернётся и уйдёт… — И яичницу умею жарить, из семнадцати яиц! — мажорно закончила «презентацию» Марька и робко улыбнулась.

Иван Андреевич расхохотался на весь вестибюль. Из Академии они ушли вместе. Марька как маленькая цеплялась за его руку. Иван Андреевич руку не отнимал, бормоча себе под нос: «Сначала в маркет заедем, тебя же одеть надо, и пальто тёплое надо, и пижамку купить… Пижама-то есть у тебя? Или ты любишь спать в ночной рубашке?»  Марька согласно кивала , протестующее мотала головой и снова кивала, отвечая таким образом на вопросы. Заботливый. Спрашивает, в чем ей удобно спать… Дома никогда не спрашивали. Что есть, в том и спи. А этот… он с ней как Мирон со своей Анькой.

Наверное, бог всё-таки есть, думала Марька, которой всю жизнь не хватало любви. А Ивану Андреевичу всю жизнь не хватало дочери. Они получили, что хотели, эти двое. А Марианна Станиславовна получила сиделку и компаньонку, о которой могла только мечтать.
В тот день, еле дождавшись, когда новоиспечённая «лектрисса» примет ванну и уляжется спать, они изучили девчонкины документы. Карманова Марианна Семёновна (Марианна, это надо же…) проживала в селе Большое Замошенское, Верхняя улица, дом пять. Троечный аттестат, восемь классов сельской школы и загубленная жизнь…

— Ты правильно сделал, что забрал её оттуда. Девочке у нас будет лучше, чем… совсем одной. И не расспрашивай её ни о чём. Захочет; расскажет сама, а не захочет… Если девочка не захотела жить дома, значит, тому были причины, — сказала мужу Марианна Станиславовна. И добавила с улыбкой: — Теперь у тебя будут две Марианны…
Знала бы она, чем это всё закончится… Не зря говорят: благими намерениями вымощена дорога в ад.

Продолжение http://www.proza.ru/2018/10/18/1682