Парадокс Алголя. Пролог

И.: Что привело вас в музыку?
М.: Моя жизнь до определенного момента была слишком хорошей и перспективной. Видимо, мне захотелось сделать ее немного хуже и безнадежнее.
(с) Роллинг Стоун

Если бы Мартину нужно был озаглавить эту осень, он выбрал бы слово "оцепенение". Эта мысль пришла ему в голову, когда он покупал себе серое кашемировое пальто. Классическое, до нелепости дорогое, оно было теплым, удобным и соответствующим его состоянию: серому, как старая бумага. Ему было тридцать, и этот факт казался ему двустороннее неестественным: он был слишком и одновременно недостаточно стар.
– Я перезвоню тебе через пару дней, – сказал Генри, когда Мартин перекинул через шею шарф и натянул перчатки. – Сообщу дату церемонии. Не опаздывай. Не исчезай. И включай телефон хотя бы раз в сутки.
Закончив выдавать ценные указания, Генри притянул Мартина к себе и сжал в крепких объятиях: после курса психотерапии он был убежден в необходимости подобных проявлений чувств.
– Ладно, – придушенно пробормотал Мартин. На Генри был колючий черный свитер, неприятно щекотавший нос.
– Ну, до встречи, – сказал Генри, отстраняясь. Он выглядел крепким, как дуб, уверенным в себе и довольным – именно таким, каким рожден был стать. Его дело, начатое скромно, как хобби, процветало: он возглавлял крупную благотворительную организацию, работавшую при многих европейских церквях, и сам ежедневно раздавал еду бедным, устраивал бездомных на ночлег и тайно, в обход социальных служб, изыскивал жилье для беспризорников в обмен на их помощь священникам во время месс. Глядя на Каменского, по-хозяйски суетящегося в ризнице Сен-Эсташ, Мартин мог с уверенностью констатировать, что хотя бы один из них наконец счастлив.
С этой утешительной мыслью Мартин толкнул плечом массивную дверь.
– Слушай, — сказал вдруг Генри. — Ты к психотерапевту ходишь?
Мартина обдало промозглым ноябрем. С низкого неба сеял мелкий холодный дождь, над домами клубилось что-то черное и бесформенное – огромная клякса, растекающаяся по натянутому над Сеной холсту.
– Гхм, – ответил Мартин в надежде, что этого будет достаточно.
Тщетно.
– Мартин, ходи к долбаному терапевту! — Генри, хмурясь, шагнул ближе и придержал рукой дверь. — Я тебя прошу. И прекрати увиливать от встреч. Ты пишешь?
Было очевидно, что до Генри ноябрь не добрался: он был надежно защищен толстым свитером и плотным, как стеганое одеяло, благополучием.
– Разве это важно?
– Это чертовски важно. Это самое важное. В конце концов, может быть... Если у нас будет материал, мы сможем снова всех собрать.
Мартин только вздохнул, прикрыв глаза.
– Разве ты не хочешь попробовать? – не унимался Генри.
– Реанимировать прошлогодний труп? Моя фамилия не Франкенштейн, насколько я помню.
– Кто тебе такое сказал?
Мартин хмыкнул: когда-то это была его шутка.
– Подумай, Мартин... – тоном проповедника начал Генри, но Мартин, уже порядком измученный этим разговором, поднял руку в предупреждающем жесте.
– Слушай, я хочу, чтобы мы закрыли эту тему раз и навсегда, хорошо? Я вообще-то пытаюсь двигаться дальше и все такое... Я не пропаду без работы. У меня есть студия. Возможно, я более основательно займусь живописью. Я не очень хорош в ней, но что-то мне подсказывает, что в моем случае добиться успеха можно и без выдающихся способностей.
Для пущей убедительности Мартин улыбнулся. Генри посмотрел на него с нескрываемым скептицизмом. К тому же, что было особенно неприятно, в этом взгляде читалось сочувствие. В этот момент – наконец-то, наконец-то, подумал Мартин – его телефон звякнул сообщением: его ждало такси.
— Ладно, — терпеливо сказал Генри. — Обсудим все позже. Пожалуйста, будь на церемонии. Я обещал тебя детям.
Мартин кивнул, махнул рукой и вышел на улицу. Судя по всему, манера разговаривать в дверных проемах, когда-то числившаяся только за одним членом их небольшой компании, со временем, как простуда, распространилась на всех.
Мартин действительно был в порядке. Три года, прошедшие с момента завершения тура в поддержку Белого альбома, стали наиболее приближенным к слову "порядок" временем в его жизни. Это было размеренное, детально продуманное, рафинированное время – время восстановления конструкций и структур после масштабного урагана.
Разумеется, Мартин понимал: ураган был на его совести. От мучительных и непродуктивных приступов чувства вины его уберегло только то, что способность чувствовать он потерял где-то на просторах Америки, достаточно бескрайних, чтобы казаться надежными.
Поначалу новокаиновое онемение психики мешало Мартину, как заноза. Он казался себе неодушевленным предметом с функционалом не шире, чем у пылесоса. Ощущал себя выцветшим, пустующим, как комната без жильцов. Но его благополучие, как выяснилось, имело первостепенное значение для некоторых людей, которых ему не хотелось бы расстраивать, и он терпеливо заботился о себе. Он стал так хорош в том, чтобы никого не расстроить, что даже бросил курить: с той потрясающей легкостью, с которой делал теперь все. Те детали, которые могли бы сопротивляться и желать, отныне отсутствовали в его комплектации.
Мартин заботился о себе, как заботятся о нужной вещи. Примерно так же он к себе относился.
Постепенно он даже научился видеть в своем состоянии плюсы. Его сознание было холодным, прозрачным и предельно организованным. Способность чувствовать ушла, но умение осознавать осталось, и Мартин осознавал свою ответственность — перед собой, близкими и перед миром в целом. Он не имел права на слабость. Проблема слишком сплоченных коллективов: права распределяются неравномерно.
Домой он добрался к семи часам вечера. В окнах светилась золотом Сен-Сюльпис. Его квартира была большой, для Парижа даже слишком большой — и очень светлой. Полной противоположностью той, в которой он жил, когда приехал сюда впервые. Полной противоположностью было и его отношение к пребыванию здесь.
У окна был организован рабочий стол, на нем немым укором лежали блокноты и скетчбуки. Разумеется, Линн хотела как лучше, организовывая для него рабочее место, но он уже очень долго ничего не писал и понимал, что еще очень долго ничего не напишет. Может быть, никогда.
Эта мысль не вызывала у него беспокойства. Он знал: творчество заканчивается, как вода в кувшине. Даже в Артюре Рембо, стихи которого украшали стену напротив его подъезда, оно закончилось, хотя эта рок-звезда от поэзии больше напоминала скважину.
Даже Аральское море пересохло.
Мартин заказал себе ужин в ресторане на Сен-Мишель, открыл бутылку вина и извлек с полки очередную книгу. Вечер был таким же, как многие предыдущие. Ноябрь наполнял его, тек сквозь него, как ручей: вечерний шум дождя и автомобильных шин, приглушенные звуки голосов, нечеткие очертания фраз, размытые, как акварель.
Когда зазвонил телефон, Мартин вздрогнул. В последние годы он ненавидел телефоны. Но за отказом пользоваться ими в современном мире всегда могла воспоследовать психиатрическая лечебница, поэтому он тщательно скрывал эту свою необычную фобию.
— Алло? — напряженно спросил он.
В трубке зазвучал бодрый голос Линн.
— Ну что ты там? — стук ее каблуков по невидимой брусчатке вспарывал тишину вечера. Линн органично объединяла в себе несколько наций: в то время как ее волосы являли собой саму Швецию, ее каблуки выражали и олицетворяли Париж лучше, чем Эйфелева башня.
С такого звука, подумал Мартин, можно было бы начать песню.
Он поморщился, как от боли, и привычно соврал:
— Все в порядке.
— Ты пишешь что-нибудь?
Мартин закатил глаза.
— Как раз заканчиваю список покупок.
Линн коротко, скупо рассмеялась.
— Может быть, мне удастся продать его в какой-нибудь журнал. Когда я тебя увижу?
— На церемонии Генри?
— Завтра в пять в Ле Маго. Не спорь. Есть дело. Парамаунт хочет купить несколько твоих песен.
— Надеюсь, не для какой-нибудь тошнотворной комедии?
— Расскажу при встрече. Au revoir!
Когда Линн отключилась, Мартин заблокировал телефон — его последнее маленькое удовольствие — и закрыл глаза. Под веками плыла пыльная белесая пустота.