Обет молчания

       Сейчас я не в силах вспомнить все подробности этой истории. Да это и не важно, просто то, что случилось было настолько ошеломляющим, что правильное осознание произошедшего могло придти ко мне только со временем.
     Я не хотел бы вдаваться в подробности моей жизни, но так получилось, что помыкавшись в поисках жизненных благ и  не найдя себе достойное применение в мирской жизни, я обратил свой взор к Богу, и войдя под сень его обители, стал его служителем. Одним словом, я стал священником в деревенской церкви, радуясь тому, что не нужно ежедневно само утверждать себя на неблагодарном поприще изменчивого бизнеса с его вечным и бессмертным корпоративным духом.
     Моя жена,  ставшая в одночасье матушкой, не долго разделяла мои взгляды. И, пресытившись деревенской жизнью, в один прекрасный день собрав свои вещи, покинула меня, вернувшись к мирским обязанностям и «огням большого города». Я поселился в старом доме своего покойного деда, который много лет пустовал. И жизнь потекла в не торопливом деревенском ритме, общаясь с не многочисленными соседями, жизнь которых была, как на ладони. А с наступлением зимы они уезжали в город и вовсе пропадали из моего поля зрения, предоставляя меня самому себе и  одиночеству.
     Моими ближайшими соседями, с которыми я делил общую ограду, разделяющую наши дворы, были старая волевая женщина, не терпящая возражений, и ее великовозрастный сын, не словом не перечащий матери. Складывалось впечатление, что он был полностью подавлен ее авторитетом и в то же время не мог и помыслить оставить ее, что бы устроить свою жизнь. Ее громовой голос, отдающий приказания сыну, не раз долетал до моей двери. Но тихий сосед, казалось, считал это в порядке вещей, безропотно выполняя все ее указания, и был само спокойствие и добродетель, мастер на все руки.
     Как только сходил снег и земля покрывалась робкой травкой, он не покладая рук копался в саду и на огороде, работал в сарае, сновал из подвала в погреб, пилил, строгал и строил. Его неизменная красная рубашка в большую черную клетку, мелькала везде, где нужно было его присутствие. И стоит ли говорить о том, что в их обособленной жизни никогда не было места шумным застольям, подвыпившим друзьям и пьяным дебошам.
     Что ни говори, они были чудесными соседями!
     Так на новом месте я прожил два года. Меня не тяготила новая жизнь, но  иногда по ночам, мне казалось, что из-за шума дождя или воя ветра до меня доносится чей-то монотонный шепот, стон и плач. Подчиняясь незнакомому ощущению, а может быть страху, я вскакивал с постели, прислушиваясь, ожидая, что это повториться вновь. Плач прекращался. А потом я стоял в тишине одинокого дома, списывая услышанное минуту назад, на свое разыгравшееся воображение. Иногда, преследуя ускользающий звук, я спускался в подвал, и как безумный, касаясь руками стен, пытался понять смысл обрывков причитаний, посланных мне из потустороннего  мира, скрытого от глаз толщей земли.
     Что это было? Что жило рядом со мной за пределами моего сознания? Я не знал ответа. А с приходом рассвета и вовсе забывал о звуках, которые присылала мне ночь.
     …Прошлой осенью, сидя на веранде своего дома, я невольно слушал резкий голос соседки, разрывающий, точно щипцами очарование солнечного вечера. Казалось, ее словесный  поток не кончится никогда. Но вдруг, она осеклась на полуслове и в наступившей  тишине, я услышал стук тяжелого предмета о землю. Минуты бежали одна за другой, но ничто не нарушало воцарившегося покоя. Я встал, заглянув за ограду на соседский двор. Женщина лежала без движения, разметавшись на дорожке, ведущей в сад, из которого к ней спешил сын.
     Вызвали скорую. Врачи констатировали инсульт. Они сказали, что в ее возрасте на улучшение состояния надежды нет, и это окончательный приговор и обжалованию не подлежит. Когда ее увозили, она  была без движения, ни единого звука не могло сорваться с ее теперь чужого языка. Она замолчала навсегда, и лишь глаза, по-прежнему живые, говорили о том, что она еще жива.
     Сын часто ездил в город навещать в больнице мать. Его красная клетчатая рубашка, точно сросшаяся с его натурой, все реже появлялась во дворе. А когда выпал снег, я и вовсе потерял его из виду, лишь видел  по вечерам свет на их кухоньке, который говорил, что хозяин дома.
     Эта зима выдалась холодная. За ночь наметало сугробы снега, и что бы пробраться к проезжей дороге, нужно было изрядно помахать лопатой, расчищая тропинку. Не раз я заглядывал во двор к соседям, но там было пусто, и нетронутый снег сиял в свете солнца своей первозданной чистотой. Хозяина не было, и  я решил, что он перебрался в город, поближе к матери, требующей уход. Жизнь в деревне замерла в ожидании весны…
     А в начале весны, когда под первыми, теплыми лучами стал таять снег, я вновь увидел красную клетчатую рубашку своего соседа. И в след за ней, из-под огромного сугроба показался и он, собственной персоной, неестественно скрючившись под тяжестью мокрого снега. Растопленный солнцем лед, как кокон, укрывавший его тело зимой, таял, выставляя на обозрение распухшее и почерневшее лицо. Оно застыло. И уже было не понятно, какое чувство оно выражало в последние минуты своей жизни.  Но самыми ужасными были его глаза, точнее, то, что от них осталось. Собравшиеся у калитки соседи, всматривались в пустые рваные раны на мертвом лице, где глаз не стало задолго до наступления неотвратимого момента смерти.
     «Еще один «подснежник», - печально вздохнул милиционер, оглядев уставшим взглядом неожиданный подарок весны.   
     Приехавшие на вызов сотрудники милиции, опрашивали всех. Но никто не мог сказать ничего путного, находясь в состоянии шока от произошедшего. Посторонних в деревне не видели. Ничего странного не наблюдали. Возникал один единственный вопрос: кому могло понадобиться убивать совершенно безобидного человека с такой жестокостью? Ведь в ходе следствия на теле покойника были обнаружены и другие раны, от которых тот в последствии и скончался. Они, красноречивее слов, говорили о нескрываемой, лютой ненависти убийцы к убитому.
     Милиционеры приезжали еще несколько раз, тщательно осматривая каждый  сантиметр жилища соседей. На полу кухни, в которой царил едва уловимый беспорядок, они нашли бесформенные бурые пятна, пережившие зиму, а под столом, брошенный беззаботной рукой, валялся нож со следами крови. Но дело сдвинулось с мертвой точки только тогда, когда для осмотра места преступления они привезли с собой специально обученную собаку.
     По-хозяйски облазив  все уголки на  соседней территории, четвероногий эксперт метнулся в подвал, и приникнув носом к сваленным ящикам, завыл, жутко выводя тоскливую арию.
     На много позже, в деревне говорили, что за ящиками сотрудниками милиции была обнаружена едва приметная дверь. Она открывала проход в длинную узкую шахту, темную, точно глотка преисподней.  Она вела вниз, все глубже, и глубже, заканчиваясь где-то внизу, куда не проникал свет фонаря, туда, где должен был начинаться ад. По этой узкой шахте, в которую мог протиснуться всего один человек, оперативники спустились вниз. То, что они обнаружили там, поражало. Сокрытая от людских глаз, здесь  была оборудована жилая комната с незатейливой обстановкой. Старый, видавший виды, матрац, столик, облупившийся от времени, стул и ведро, заменявшее отхожее место – вот и все излишества убогого жилища заключенного, обитающего здесь. И что поражало больше всего – пригодная для жилья температура, царившая здесь, на огромной глубине, под невероятным пластом земли, давившем на узника, согревающая его в холодное время года, точно сам ад помогал тюремщику в его нечестивом предприятии.
     В ходе следствия было установлено, что узницей подземной тюрьмы была женщина. Она же и стала палачом своего беспощадного тюремщика. Каким-то образом выбравшись из плена, она уничтожила ненавистного ей изверга, мучавшего ее, сторицей возвращая ему за все муки, которые испытало ее тело.
     И  исчезла…
     Но куда? И кто она была такая? Никто не знал ответов. Фотографии не было, отпечатки пальцев ничего не дали. Лишь старая мать убитого, прикованная к больничной койке, могла пролить свет на произошедшие события, непосредственной участницей которых была. Но она была нема, скованная недугом, который наложил на ее уста и обездвиженное тело печать молчания. И лишь горькие слезы (раскаяния?) скатывались по щекам больной, оставляя мокрые бороздки на морщинистой коже. Она знала ответ. Но не в силах уже была поведать правду.   
     После того, как жизнь моих соседей, стала достоянием общественности, а  умерший из добропорядочного жителя и невинной жертвы в одночасье превратился в злобного маньяка, я многое понял. Расставляя события прожитого здесь времени на свои места, день за днем, как нерадивая хозяйка, приступившая к расчистке давно не убираемой квартиры, я восстанавливал факты. Я двигался все дальше и дальше по своей загроможденной памяти, ясно  отмечая теперь все странности своих соседей, их уединенный образ жизни, беспрекословное подчинение сына, страдающего от пагубной страсти, и  неограниченную власть матери, хранящей  его тайну. Непонятные мне еще совсем недавно фантомы запредельного плача и стонов, стали ясны и очевидны. Но еще больше поразили меня события этой зимы, которым я не придавал вначале должного значения и  после которых, как я догадался позднее, я уже не видел своего соседа.
     …Метель засыпала притихшую деревеньку, и тени от деревьев метались по пустынной дороге, заваленной снегом. Стрелки часов показывали за полночь. Свет тускло горел, освещая узкое пространство. Кто-то робко постучал замерзшими пальцами в мое заледенелое окно. Я очнулся от чтения, и прислушался. Стук повторился. Набросив на плечи безразмерную  кофту моей жены, я встал, и прильнул к ледяному окну. За ним было темно, но темнее была безвольная тень, притаившаяся у порога.
     Я отпер дверь и выглянул наружу.
     В свете, лившемся из комнаты, передо мной предстала худая молодая девушка. Ей было не больше двадцати лет. Она была наскоро одета в какую-то выцветшую одежду, бесформенную, точно снятую с чужого плеча. С первого взгляда было понятно, что она нуждается в помощи. В эту минуту я не думал откуда она, как попала на эту улицу, где ее родные? Страждущая душа желала приюта,  и я обязан был  впустить ее, открывая перед ней дверь. Она вошла, точно тень: незыблемая, дрожащая и немая. Увидев огонь в печке, она упала рядом с ней, подставив пламени ледяные ладони.
       Оставив завывание метели за порогом, я опустился рядом с ней.
   - Откуда ты? – спросил я, вглядываясь в худое лицо.
     Она подняла не мытую, растрепанную голову и качнула головой:
   - Я оттуда, - неопределенно ответила она сиплым голосом.
     Кивок головы, и взгляд ее больших печальных глаз, устремленных на меня, в глаза, и прямо в сердце. Я вздрогнул. Омуты огромных полных горя, боли и еще невероятно каких чувств, глаз, которые переполняли их, выливаясь наружу, уставились на меня. Она несла в себе нелегкий багаж знания и горький опыт своей короткой жизни, которую я не в силах был понять, почувствовать всем моим существом.
   - Как ты оказалась здесь? Заблудилась? Здесь живет твоя родня? – Не унимался я.
     Она подняла к испачканному лицу грязные ладони и уронила в них его.
   - Я хочу есть и спать. – Был мне ответ.
     Пока я суетился на кухне, на скорую руку готовя запоздалый ужин, она все сидела, раскачиваясь в такт своим не веселым мыслям, и глядела в огонь. Я видел, что она чувствует себя здесь в безопасности. А когда чайник заунывно затянул свою  песню, я подступил к ней, приглашая за стол. 
     Она была невероятна, точно потерявшееся дитя, выросшее с лестными зверями, но при этом не забывшее речь. Я заворожено наблюдал ее пугающую дикую грацию, от которой мурашки ползли по коже. Она не ела, а поглощала пищу резкими движениями. И в то же время озиралась по сторонам, точно ожидая нападения. Из-под  опущенных ресниц ее тяжелый взгляд не раз скользил по мне, наблюдая и оценивая. Он был осязаем и бил меня наотмашь. Тогда я отворачивался, а она уже беспрепятственно поднимала на  меня глаза…
     Глаза женщины на лице ребенка. Тело дитя, познавшее многое.
   - Кто ты? – наконец спросила она, переставая жевать.
   - Я священник.
   - Священник? А ты не шутишь? – Она в первый раз с любопытством  посмотрела на меня. – Как странно, что  выбравшись из ада, я постучалась именно к священнику…
   - Что произошло с тобой, расскажи мне, и я обязательно помогу… Может быть нужно обратиться в милицию или в больницу? У тебя есть дом?
     Но она жестом прервала мою речь.
   - Скажи, значит Бог все таки есть?
     Я посмотрел в ее темные глаза, переполненные болью, исхудавшее лицо, поймав на себе затравленный взгляд. Что я мог ответить той,  на долю которой выпало больше испытаний, чем всем остальным вместе взятым?
   - Есть Высшая сила, которая помогает, направляет и любит. Это и есть Бог. Он прощает за совершенные ошибки и… дает второй шанс начать все сначала. Нужно только поверить в это. Принять Его.
     Она слушала, затаив дыхание, сравнивая мои слова с тем, во что хотела верить. На ее лице отражалась борьба.
   - А зачем же он посылает испытания, если любит? – В ее хриплом голосе послышалось сомнение.
   - Что бы ими закалить человека, укрепить его дух, научить бороться…
     Огонь, полыхающий в печи, освещал лишь часть лица девушки. Другая была погружена во мрак.
   - А как я пойму, что все осталось позади, что Он простил меня?
   - Но ты же пришла сюда, значит, прошлое уже не держит тебя. Ты смогла это сделать, ты должна найти силы жить дальше.
     Она помолчала, что-то обдумывая. Ее лицо полностью утонуло в ночных тенях старого дома. В какой-то момент мне показалось, что она уснула, согретая теплом огня и  нашим неторопливым общением. Часы  загудели, оживая, и вместе с ними очнулась и моя гостья. Она подняла голову, посмотрев на меня в упор. Теперь ее лицо полностью было залито светом от огня.
   -…Дает второй шанс начать все сначала, - прошептала она, точно эхо, повторяя мои слова. – Мне нужна помощь, - заговорила девушка уверенно. – Я заблудилась, мне нужно добраться до города…
     Слова  звучали не убедительно. Я знал, что это ложь, но другого она не собиралась мне говорить.   Было в ней что-то,  от чего я боялся задавать ей вопросы. Боялся услышать правду.
     Часы на стене пробили два часа ночи. Девушка уставилась на темный прогал окна, за которым бушевала метель.
   - Ты можешь лечь здесь, а завтра утром, я отвезу тебя в город.
     Она промолчала. Я вышел в соседнюю комнату, и не уютно устроился на жестком диване.
     Метель выла, рассыпая серебряную пыль снега, по притихшей земле. Она то удалялась, то с новой не иссякающей силой нападала на мое скромное жилье. Часы  били еще несколько раз. Я тихо поднимался и крался на цыпочках  к двери, что бы посмотреть на гостью. Но видел каждый раз одно и тоже: она сидела за столом, склонив голову на сложенные руки, и чутко дремала, вздрагивая от малейшего шороха. Я возвращался к себе в комнату, и все гадал, почему она пришла ко мне? Может быть, это  Божественное проведение послало ее на мой порог? Но нет, все было гораздо проще – мой дом был ближе всего к ней в этот поздний час и в нем за полночь горел свет, маня  бедняжку к себе.
     На рассвете девушка разбудила меня. Ее лицо и руки были тщательно вымыты, волосы расчесаны. От ночной дурнушки не осталось и следа. Метель улеглась. И, наскоро перекусив, я  пошел разгребать сугробы снега во дворе. Немного позже, я отвез ее в город. Всю дорогу она не проронила ни слова, не желая распространяться о своем прошлом. Я даже не узнал ее имени, хотя, это было совершенно не важно. Она  чувствовала себя немного увереннее, чем накануне, но по-прежнему избегала открытых взглядов, наблюдая за мной из-под-тишка.
     На прощанье я сунул в ее дрожащую руку немногочисленные деньги, что хранились дома про запас. Выходя из машины, девушка обернулась, и подобие улыбки озарило ее лицо, загнанного зверька.
   - Спасибо Вам, батюшка!
     И она скрылась в привокзальной толчее…
     Лишь по прошествию времени, когда все события встали на свои места, а действующие лица отыграли свои неприглядные роли, я понял, кто она была. С того момента, как она оказалась на пороге моего дома,  это была только ее тайна, и я не имею права распространяться о ней. Я промолчал тогда, когда все осознал. Не пророню ни слова и сейчас, верный своему обету молчания.
     Теперь я могу только догадываться, что вынесла эта девочка там  - за холодными стенами, глубоко под землей. Что она чувствовала, день за днем беспросветной безнадеги, унижения и отчаяния. Как с каждой новой прожитой минутой все больше и больше ненавидела своего мучителя,  неделя за неделей, месяц за месяцем, смакуя блаженный момент освобождения и радость отмщения зверю в человеческом обличии, за нестерпимую боль своего многодневного существования. Разве мог я судить ее за совершенное ею преступление, которым она справедливо наказала своего истязателя. По делам его воздав. Отплатив той же разменной монетой жестокости тому, кто обучил ее этому, открыв для нее другую не приглядную сторону правды жизни, забыв о человечности, потакая грязным капризам и желаниям своего больного мозга. 
     Нужно дать ей шанс начать все сначала, если это вообще возможно, вдали от всех свидетелей произошедшего. Что бы ее не травили, как загнанного зверя, подкарауливая за каждым углом, оживляя воспоминания и разрывая сердце всплывшими подробностями. Ее сердце должно успокоиться, смериться и продолжать жить. Жаль, что от себя самого не возможно убежать… никогда.
     Иногда мне кажется, что она вернется, постучит замерзшими руками в заледенелое стекло моего окна. И расскажет все, и покается, и очистится от скверны перенесенного испытания.
     Но…вновь метель засыпает притихшую деревеньку, и тени от деревьев мечутся по пустынной дороге, заваленной снегом.


                К О Н Е Ц.