8 сказок про Михаила Барышникова

Марис Друва (Латвия). Родился и вырос в селе Белосток Омской области. Автор проектов “8 сказок про Михаила Барышникова”, “Это Путин?”, “8; сказок про Никиту Михалкова”, “Это Раймонд Паулс?”- https://marisdruva.weebly.com/ (Ru CD)

’’8 сказок про Михаила Барышникова’’
Роман – сказкa
2 сказкa   Последний день в Ленинграде

5 марта 1974 года
- Да, это уже весна, - подумал Барышников, выходя с улицы Герцена на Нев¬ский проспект. Он шёл не торопясь, так как, те, которые его ждали, тоже никуда не торопились. Он был уверен в этом. Какая разница, придёт ли он раньше или позже? Всё равно, встреча состоится. Начало марта Барышников называл «Риж¬скими днями» в Ленинграде. Это был целый цикл спектаклей, но об этом позже.
И именно в этот день из ума не выходят две строчки Есенина:
«И ничто души не потревожит,
И ничто её не бросит в дрожь...»
Спокойный день и спокойный поток людей.
Сотни, тысячи животных и людей, один из них Михаил Барышников, смотря¬щий на часы:
- Десять пятьдесят, - произнёс он вслух и продолжил, - это означает только то, что через 30 часов и 10 минут я должен быть в гостинице «The Roger Smith», в Нью-Йорке в 1207 номере. И что? Времени у меня достаточно.
«Рижским дням» Барышников решил отвести 2 часа, так как обещал своему большому белому пуделю быть на обед вовремя.
Пудель Фома. Они только что простились на несколько часов.
Дойдя до площади Восстания, Барышников повернул направо, и вот гостини¬ца «Московская» - давнейший центр «Рижских дней». Поднявшись на второй этаж гостиницы, Барышников шёл по длинному коридору в кафе.
Он открывает дверь кафе. И вдруг в один миг что-то происходит. Что за волне¬ние, что за страх? Бремя тяжёлого расставания. Ещё минуту назад на Невском, и мысли об этом не было. Про себя сказал, - Миша, не думай о славе, не думай о бу¬дущем, проживи эти 30 часов, из которых только часть пройдут здесь, в Ленингра¬де, остальное - путь вперёд.
И теперь, открывая дверь кафе, как будто кто-то задавал вопрос, - Разве в прежней жизни не было ничего хорошего? Разве все, благодаря чему ты будешь пожинать лавры славы на чужбине, не начиналось здесь? В Риге и Ленинграде? И вообще - внезапный страх за своё будущее. Почему? И отчего именно сейчас, ко¬гда об этом было уже думано-передумано годами. И зачем себя мучить сомнения¬ми именно теперь, в кафе обычной гостиницы? А он, Михаил Барышников, ведь не желает подвергать себя сомнениям, он дол¬жен быть уверен в себе.
Расставание? Друзья, знакомые, коллеги, пудель Фома, который ждёт его на обед?
Да, это так, я должен с этим справиться. Человек не властен над будущим. А именно этот миг, отречения от многого, чтобы посвятить себя «Рижским дням» его-так поразил.
Как школьник, Михаил Барышников стоял в открытых дверях кафе. И надо бы идти в школу, сесть за парту, а он, опешив, смотрит на бармена-учителя, а одно¬классники, неужели их только двое, увлечённо беседуют.
Если уж упомянуты «Рижские дни», тогда знакомство начнём с человека, ко¬торый действительно приехал в Ленинград из Риги.
Это ровесник Барышникова, бывший одноклассник Рижского Хореографиче¬ского училища - Марцис Драугс.
Ну и парнишка, этот Марцис Драугс! Казалось, что он в свои двенадцать-три¬надцать лет перегорит от избытка энергии, от ярких вспышек идей и деятельно¬сти. Можно было удивляться, почему он учится именно в хореографическом учи¬лище. С таким же успехом он мог бы быть воспитанником футбольной, художест¬венной, музыкальной школы, школы юного техника, так как он изобретал и стро¬ил модели самолётов, играл на кларнете, рисовал портреты и шаржи своих одно¬классников, пейзажи. Под крылом Рижской футбольной школы ездил на соревно¬вания, был правым крайним нападающим. Само собой, что и в освоении основ ба¬лета и стремительное продвижение наверх в этом виде искусства для него не представляло никаких трудностей.
Именно футбол поставил точку в возможно яркой карьере Марциса как тан¬цовщика балета. Травмы, полученные во время футбольных игр, становились всё серьёзнее, и это были не просто ссадины, ведь он играл азартно, как лидер, не¬смотря на то, что был воспитанником хореографического училища, а не футболь¬ного. Футбольные травмы и (звучит, конечно, оригинально) эротические стихи поставили точку на учёбе в Рижском Хореографическом училище. Да, да, Марцис Драугс и был ярким поэтом, и в то время, когда существующему строю эротическая поэзия даже во сне не снилась, он творил один за другим возбуждающие, вол¬нующие эпосы. Писал даже эротические баллады и поэмы. Эти сочинения пере¬писывались и ходили по школе, тайно читались во время уроков, на перемене в туалетах, после уроков в парках. Всё больше этим новаторским направлением в поэзии заинтересовывались не только ученики, но и девчонки. Вскоре эти шедев¬ры попали в руки учителей, родителей. А этим всё сказано.
Марцис не окончил Хореографическое училище, но с Мишей они остались друзьями и после этого. Марцис окончил Рижскую среднюю школу № 1, потом фи¬лологический факультет Латвийского университета. Миша, Тоби и Марцис были троицей рижского периода.
Именно Марцис Драугс был основателем «Рижских дней» в Ленинграде. Это было объединение торговцев тюльпанами из Риги в честь Женского дня - 8 мар¬та. Финансовой поддержкой этих ярких праздников были привезённые из Риги и проданные в Ленинграде тюльпаны. На этих праздниках встречались активные люди разных национальностей, обменивались опытом, обсуждали реальные и не¬реальные планы. Чаще всего обсуждались именно невозможные, нереализуемые мечты. Это были видения, которые могли бы конкурировать на мировом рынке идей. Видения, идеи, как паруса плыли, качались, то тонули, то опять стремитель¬но поднимались на гребень волны. Белые парусники плавали в вине, в пиве, в шампанском, в водке, в дорогом коньяке и даже в виски и джине. Там были гости¬ницы, рестораны, женщины. В то время на судьбы многих людей накладывлся отпечаток на всю жизнь. И как знак качества, и как знак списания. Но там же появи¬лось и новое, революционное поколение, которому будет суждено менять флаги и цвета.
Не взошедшая звезда - тоже звезда. Кто сосчитает и оценит эти звёзды, особен¬ных гостей «Рижских дней»? Их было так много, так много - включая всю необъ¬ятную Россию.
Чей рассказ интересней, рассказ счастливой или трагической, никогда не взо¬шедшей звезды?
Есть много рассказов о кончине ярко взошедших звёзд или об их трагическом пути к гибели.
На каком этапе этого пути находишься ты, Рома Шперлинг?
Рома Шперлинг был на 10 лет старше Барышникова. Самородок. Отец еврей, мать цыганка. С предками - русскими аристократами, с бабушкой - близкой, дол¬голетней, романтической женщиной Ивана Бунина.
В Москву семья Шперлингов переехала из Рязанской области сразу после вой¬ны, летом 1946 года. Отец Рома был офицером армии, получившим на войне мно¬го ранений и столь же много наград.
В Москве Рома получил лучшее образование, какое только можно было полу¬чить в то время. Факультет журналистики в Московском университете и факуль¬тет режиссуры в институте Кинематографии, мастерская Михаила Ромма, сокурс¬ник Василия Шукшина и Андрея Тарковского.
Почему Рома Шперлинг 5 марта 1974 года сидит в кафе гостиницы «Москов¬ская» в Ленинграде, и где он находит время, чтобы третий год подряд участвовать в «Рижских днях», имея статус особого гостя? Очень просто. Это так, потому что Рома Шперлинг за последние 5 лет ногой захлопывал двери таких должностных лиц в Москве и Ленинграде, о коих многие люди искусства даже думать не реша¬лись, не говоря уже о том, что они могли быть приглашены и впущены в эти ка¬бинеты. Рома Шперлинг не открывает двери ногой, а закрывает. И второй логиче¬ский вопрос: почему Шперлинг находится на «Рижских днях», а не сидит в тюрьме или в лагере «отдыха» свободомыслящих в каком-либо отдалённом
уголке Севера? И ответ здесь прост: его отец - генерал. Столько мог сделать для сына отец, но и его возможности не безграничны.
Рома Шперлинг встретил Барышникова в начале июня 1969 года в Ленингра¬де, в Кировском театре.
Они познакомились, и Шперлинг без каких-либо вступлений произнёс:
- Ты будешь играть Есенина в моём фильме. Ты мне нужен. Мы сотворим та¬кое о русской душе! Такого ещё не было. Ты - Барышников, должен поверить, что я - Шперлинг, полу-еврей, полу-цыган могу говорить о русской душе так, как ни¬кто другой. Джоан Рейли будет играть Дункан.
Барышников был удивлён. Конечно, не тем, что ему предложили кинороль, и даже не ролью Есенина. А тем, что здесь, в Кировском театре, кто-то произнёс имя чудо-балерины американки Джоан Рейли.
Он и не мог представить, что есть возможность встретить Рейли, а тем более работать с этой мечтой мира балета и скандалисткой в жизни. Имя Рейли, люди в мире балета произносили шёпотом. Здесь, в России. Тем более, в России! Даже Американское правительство было против этой женщины, так как не желало обо¬стрять отношения с СССР, в связи с её постановкой «Война против русских!», в которой она танцевала главную роль.
- Он сошёл с ума, - подумал Барышников, но всё-таки слушал Шперлинга. Да¬же можно сказать слушал очень внимательно, потому что по дороге в ближайшее кафе и там, на месте Шперлинг выдал такую информацию о Рейли, целую лек¬цию, из которой Барышников хорошо, если знал пятую часть.
Это был двухчасовой спектакль. Рома и пел, и танцевал, и ярко жес¬тикулировал и, конечно, рассказывал, рассказывал, и информация низвергалась как море, где слова и термины мира балета смешивались с грубейшими матными словами в манере Рязанской области.
В чудный миг, когда Шперлинг наливал вино в стаканы и молчал некоторое время, Барышников считал: «здравствуй», «Михаил Барышников», два раза «да» и два раза «нет», больше ничего сосчитать не удавалось, больше он ничего не ска¬зал. А Шперлинг продолжал рассказ о гениальности Рейли, о её работоспособно¬сти, о родителях, друзьях, педагогах, любовниках, о взаимоотношениях с живот¬ными и растениями. По ходу рассказа он поднимался, выходил в центр кафе и де¬монстрировал походку Рейли. Соблазнительную походку, как он говорил. А еще Шперлинг сказал, что она не ходит, как типичная балерина, она движется как со¬блазнительница, за которой мужчины не в силах не побежать.
Иногда Шперлинг чувствовал себя как лектор, и на него не только начали обра¬щать внимание остальные присутствующие, но и вслушиваться. В кафе звучало имя Рейли! Он спятил, ещё раз подумал Барышников, его сейчас увезут, когда докопа¬ются до имени Рейли, женщины возраста Барышникова и символа антисоветчины.
Барышников понял, что опоздал и на первую, и на вторую, опоздает и на тре¬тью встречу, и всё-таки сидел и слушал Шперлинга.
- Миша, мы гениальный курс! - воскликнул в перерыве своей лекции Шперлинг.
- Тарковский думает об Андрее Рублёве, я о Есенине, и мы оба своего добьемся!
Прощаясь, Шперлинг ни о чём не спросил Барышникова, даже о его согласии
на роль Есенина. Всё казалось само собой разумеющимся. Шперлинг был уверен в себе. Только последний безумец мог бы отказаться от роли Есенина и сотрудни¬чества с Джоан Рейли, если это ему предлагал никто иной, как Рома Шперлинг.
Рома ещё рассказывал о длинной, длинной шали. О том, как эта шаль задушила Айседору Дункан, и только после её смерти Есенин кончает жизнь самоубийством.
Барышников смотрел, как по Невскому проспекту в сторону Зимнего дворца направляется высокий, сутулый человек. Уставший, как будто совершивший непо-сильный труд.
Барышникову, почему-то, стало его нестерпимо жаль. Потому ли, что он уга¬дал совокупность гениальности и безумия в одном человеке, имя которого Рома Шперлинг?
Тогда Барышников ещё не знал, как его удивит встреча с Джоан Рейли в октяб¬ре 1975 года в Торонто, когда её первым вопросом сразу после знакомства будет: «Не у вас ли в России живёт такой Рома Шперлинг?»
Шперлинг многого добился в создании фильма «Есенин». «Мосфильм» дал доб¬ро на участие Михаила Барышникова. Наверное, и конечный результат был бы дос¬тигнут, если бы не подошли к той ступени, когда необходимо было назвать актрису на роль Айседоры Дункан. Больше тянуть было нельзя. А упоминание и даже мысль о Джоан Рейли, и о том, что она могла явиться в СССР на сьёмки, вызывала шок и болезненные симптомы у всех высших чинов правительства и не только.
Вот именно тогда, ногой Шперлинга были захлопнуты двери первых лиц, а по¬том и другие. Отец Рома делал всё, что было в его силах, чтобы сын мог, не тре¬вожась участвовать в очередных «Рижских днях» в Ленинграде.
«Пока только двое участников», - подумал Барышников, стоя в открытых дверях кафе, когда его вдруг охватило странное чувство беспокойства и волнения. С чего бы?
Барышников посмотрел на часы. Уже с утра он повторял это движение много¬кратно.
Через 29 часов и 45 минут я должен быть в Нью-Йорке. Это тоже будет гости¬ница, только называться она будет «Roger Smith» А сегодня вечером в семь около Кировского театра мы сядем в автобус и поедем в аэропорт.
Что за бесспокойство?
В кафе только двое участников «Рижских дней», бармен и он - Михаил Барыш¬ников, всё ещё стоящий в открытых дверях. Он тихо поздоровался с барменом, только помахав рукой, а те двое так разговорились, что не заметили вошедшего.
«И ничто души не потревожит,
И ничто её не бросит в дрожь»
Совсем неожиданно через всё небольшое помещение прозвучал голос Барыш¬никова. Марцис и Рома мгновенно повернули головы. Они смотрели на третьего
участника «Рижских дней». Длинноволосый, обросший Рома, но как всегда в эли¬тарной, внешне небрежной одежде. «Он пьёт, по крайней мере, вторую неделю», - подумал Барышников. Печальный и мутный взгляд. «Эй, Бунин, где ты? Пиши! Вот где Стрешнев! Сегодня, в Ленинграде! Пиши о последней встрече. Вот она!»
Марцис Драугс, как обычно в форме. Ещё более располнел. Он, как сам гово¬рит, позволяет душе напиться, когда она этого требует. И где же найти лучшее ме¬сто и компанию, чем в начале марта в Ленинграде. По лицу Марциса видно, что он сохраняет лидерство торговцев тюльпанами. Настоящий директор «Рижских дней», который меньше всего будет жалеть деньги на этой неделе.
Они оба смотрели на Барышникова, и тогда Рома, как можно было ожидать, произнёс приветствие:
«Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжёшь.»
Рома встал из-за стола у единственного окна с видом на площадь Восстания. Он не только встал, но выпрямил свой высокий стан, по возможности даже при¬поднявшись на цыпочках. Всплеснул руками.
- Мой Есенин! - вскрикнул он своим низким, охрипшим голосом, - Какая ра¬дость! Иди сюда, друг мой! Дай-ка я тебя обниму!
Барышников сел на свободное место спиной к двери и бару. Первые фразы, слова. Как вдруг, за спиной кто-то на ломаном русском языке произнёс:
- Хозяйка, две водки, пожалуйста!
Барышников повернулся и увидел. За стойкой сидели, наверное, сразу после него вошедшие две собаки - овчарки. Обе в белых куртках с капюшоном и спор¬тивной обуви. Из отверстия в штанах торчали пушистые хвосты. Обе собаки ви¬ляли ими, как будто предчувствуя вкус водки. Собаки сидели вальяжно, раскинув свои хвосты и окружающие должны были обходить их стороной. Это являлось на¬хальным жестом выпивших псин - так хвастаться и вилять хвостами. Приличные собаки держат хвосты при себе.
Барышников смотрел на этих овчарок и Марцис понял, надо объяснить:
- Это финские псы, пьют со вчерашнего дня, а бармен сказал, что пили и позавчера.
Барышников не обратил внимания на сказанное, а только смотрел на них: «А
если и мой белый Фома начнёт выпивать? Выпивать после того, как я уеду?», - вдруг подумал Барышников. - «Что мне делать? И что я смогу сделать, ведь я да¬же не буду знать, пьёт ли он, я ведь ничего не буду знать».
Марцис решил, что Барышников смотрит на стойку и выбирает себе выпивку. Он встал между собаками и Барышниковым.
- Что ты выбрал, Миша? Я закажу.
- Нет, нет, - автоматически, ничего не думая, произнёс Барышников. - Сам закажу.
- И даже не спорь, Миша! Ты ведь гость «Рижских дней», не правда ли? А кто истинный хозяин этих дней? - Марцис говорил энергично, уверенно и в руках уже держал кошелёк. - Что тебе, Миша? Водочки?
- Да, водочки, - ответил Барышников и взглядом повернулся к Рома.
Именно этого ожидал Рома. Он начал говорить. Его голос звучал точно так, как
он говорил тогда, цитируя Есенина, только тише, почти шёпотом, как-будто над¬рывно. И говорил он очень быстро, как будто хотел всё высказать, пока вернётся Марцис, сказать обо всём, ничего не забыть, всё донести до Барышникова.
- Всё, Миша! Это наша последняя встреча. Я отправляюсь в Омск. Здесь я ни¬кому не нужен - ни в Москве, ни в Ленинграде. Меня здесь за мои идеи и мечты съедят. Я так унижен, что удивляюсь, как это я ещё не наложил на себя руки. И знаешь, скоро я даже хлеб буду клянчить на улице. Но ведь ты, Миша, знаешь, кто я? И такой человек должен побираться? У Тарковского «Андрей Рублёв», «Солярис», теперь ещё и «Сталкер». У Шукшина «Калина красная». Я же 4 года с ними из одного котла ел, а у меня - ничего. Мне и сказать некому, что я поставил то-то и то-то, только потому, что кто-то мне позволил это сделать. Ты не поверишь, я це¬лый год с прошлого марта готовился к этим «Рижским дням». Я знал, Миша, что здесь встречу людей, которые меня наконец услышат, поймут, что душа наша очи¬стится у цыган в Долгопрудном, что целую неделю мы будем необходимы друг другу. А сегодня слилось всё вместе, и радость, и печаль. Последний праздник. Я так больше не могу, Миша, я уезжаю в Омск. Может потому, что там я нужен. В Омске живёт женщина, которую я люблю с университетской поры, и там моя дочь. Они меня ждут уже много лет. Мои дорогие. Может ты, Миша, меня не поймёшь, скажешь, что я предаю свои идеалы, но с меня достаточно унижений и ненависти. Это банально, но я истосковолся по любви. И она возможна только в Омске.
Рома умолк, резко схватил рюмку и выпил оставшуюся водку. Посмотрел в сторону бара, где Марцис начал весёлый, полный шуток, разговор с выпившими финскими псами.
Взгляды Рома и Миши встретились.
«Насколько счастлив человек, который другому человеку может рассказать всё», - думал Барышников, - «А чувствует ли Рома это превосходство перед ним, Барышниковым?»
- Я тебе уже рассказывал, Миша, но повторюсь, очень уж тяжело. Повторю рассказ о величайшей трагедии своей жизни. Может быть это звучит высокопар¬но, а может по-детски наивно. Я, Миша, не могу, не в силах уехать из России. И поэтому надо мной смеются, издеваются. А ты знаешь, в Париже кое-кто сделал то-то и то-то, а в Лондоне какой-то русский или еврей, не важно, поднял на ноги полстраны, а в Нью-Йорке твоего соседа прямо на руках носят. Только такому ду¬раку как ты, Рома Шперлинг, место в России. И кончишь ты - пьянью подзабор¬ной. Вот так надо мной издеваются. В Омске, Миша, мой друг Есенин, у меня бу¬дет дом и два любящих человека - моя любимая женщина и моя дочь. Мы обвен¬чаемся в православной церкви. И самое главное, они верят в меня, в мой талант и гениальность. А большего мне и не надо. В свои 36 лет, я наконец это понял. Ни¬чего другого мне не надо.
Рома посмотрел в окно и заплакал, не стесняясь слёз. Его взгляд был устремлён вдаль, на площадь Восстания. Плакал он тихо, и слёзы капали на сложенные руки. Может, он думал о своей дочурке? А может, в этот миг он молился, чтобы его доч¬ку обошли боль и унижение, которые пришлось пережить ему. Он хотел сделать их счастливыми. Все унижения и презрение он скрывал. Плакал в одиночестве.
Подошёл Марцис, держа в руках 3 стакана водки. Поставил их на краешек сто¬ла, расставил тарелки с закусками и стаканы каждому по своим местам.
- Эти фины - дураки, честное слово. Мы только что говорили о торговле, хотя, какой там разговор: по-английски они кое-как, а по-русски — только водки умеют по¬просить. А понял я одно - они не конкуренты. На моём месте они бы давно уже ра¬зорились. Только Марцис Драугс умеет находить выход из затруднительных ситуа¬ций, куда с этим справиться иностранцу. Если бы мне дали возможность, я бы им показал, что такое бизнес. Я бы имел такие магазины, рестораны, гостиницы, какие им в Хельсинках и не снились. Да, что Хельсинки! Не тот полёт! Это не для меня.
За это время, Марцис успел освободить стол от лишней посуды, добавить за¬куски, и вот они были готовы произнести тост. Конечно, он понял всю печаль мол¬чащего Барышникова и видел слёзы на глазах Рома. Маленькая пауза, и оптими¬стический тон, тон превосходства исчез, голос зазвучал тихо, успокаивающе.
- Вернись издалека, Рома! Вернись к нам, к своим друзьям! Чокнемся, выпьем. У тебя своя боль, у меня своя, у Миши своя. Поверь Рома, нам всем тяжело.
Рома медленно повернулся в сторону сидящих. На его небритой щеке ещё бы¬ла видна слеза. Он взял стакан, они чокнулись. Молча. Выпили водку, поставили стаканы на стол, немного закусили.
Барышников опять обернулся в сторону финских овчарок. Те запели песню на своём языке. В ритм шевелились и хвосты, и лапы.
- Что ты смотришь на этих дураков! - воскликнул Марцис, и взяв Барышнико¬ва за плечо, хотел его повернуть к себе.
Барышников не сопротивлялся. Пришло время тщательнее обсудить ход собы¬тий «Рижских дней». Как будто всё было понятно. Главное произойдёт утром. Ро¬ма покажет свой фильм.
- Фильм? - переспросил Барышников.
- Вот видишь, я - житель Риги, знаю, а ты, живущий в центре мира искусства, не знаешь! - Марцис от удовольствия аж захлопал в ладоши.
- Да, я рассказал только Марцису, - из глубины, медленно прозвучал голос Ро¬ма. Слёзы высохли. - 12 минут. Удалось. Прекрасно удалось. А каким образом! Только об этом, можно было снять 2 фильма. Какими средствами мне это удалось, и как я постарел из-за этих 12 минут. Единственную копию мне удалось выкрасть, она у меня. Никто ещё не видел, никогда! Но фильм у меня, и завтра вы его уви¬дите. Это произойдёт завтра! Хотя бы крупица, но мне было, что показать своему сокурснику Тарковскому. Я мог это показать - это моя работа.
- Но почему же ты только что..., - Рома не позволил Барышникову закончить вопрос.
- А что такое 12 минут по сравнению с великими работами Тарковкого. Ничто! Но вам всем и тебе, Миша, особенно хочу показать эти 12 минут.
- О чём фильм? - голос Барышникова звучал озабоченно.
- Может мне рассказать содержание? - горько усмехнулся Рома. - Содержания нет. Там идея, трагедия мирового масштаба. Не сомневаюсь, что ты, Миша, завтра это поймёшь, ты должен понять! И Тарковский понял, прекрасно понял. Он ска¬зал: спрячь этот фильм, его отнимут у тебя, уничтожат.
- Я знаю тебя, Рома, ты о своей работе можешь сказать всё в двух словах.
- Успокойся, Миша, - в разговор вмешался Марцис, - ты сегодня такой стран¬ный, говорить не хочешь, смотришь на каких-то финских собак-пьяниц, а теперь не можешь оставить в покое Рома. Завтра, после фильма, тогда и поговорим, то¬гда будет о чём поговорить! Эх!
Марцис собрал пустые стаканы и пошёл к стойке.
- Рома, - упорствовал Барышников, - ты не хочешь ответить Есенину?
Рома совершенно неадекватно своей озабоченности, по-детски светло засмеялся.
- Эх, ты, Миша, Миша! Не забыл моё слабое место!
Вдруг вернулось то выражение лица Рома, которое говорило о его талантливой и тяжёлой жизни.
- Ну, слушай! Не успеет вернуться Марцис со своими стаканами, как ты уже всё будешь знать. И идею, и трагедию.
Рома обеими руками ухватился за край стола, нагнулся вперёд, почти стукнул¬ся лбом с Барышниковым, и быстро, быстро зашептал:
- Молодая гимназистка из рассказа Бунина «Лёгкое дыхание», предвидит ми¬ровую революцию, несчастный 1917 год. Оля Мещерская, эта молодая, красивая девушка, предупреждает всю Россию, только никто её не слышит, так как счита¬ют глупой красоткой. Оля Мещерская - моя бабушка! Она уже в 1912 году на кар¬тах разложила всю мировую заразу. Вот видишь, Миша! Если чувствуешь прибли¬жение несчастья, не стесняйся, предостереги других. И наоборот, если тебя пре¬дупреждают, прислушайся. Не будь гордым, не считай дураком того, кто тебе предвидит смерть. Думай, как избежать этого. Помни это, Михаил Барышников!
В ту же секунду Марцис Драугс вложил в протянутую руку Рома стакан, и Ро¬ма, тяжело откинувшись в кресло, буквально выжрал его. Прикрыв рот рукавом пиджака, он громко стукнул стаканом о стол и рявкнул:
- Завтра утром вы это увидите за 12 минут! А потом поедем в Долгопрудное слушать цыган.
Финские псы навострили уши, приподняли хвосты и решили, что их зовут за столик. Оба ожидающе смотрели в эту сторону, а Марцис Драугс, не успев сесть, вытянул руку в сторону собак и громко крикнул:
- Место, малявки!
Финские псы были послушны, они опять бесцеремонно раскинули свои пуши¬стые хвосты и опять затянули финскую песню.
Марцис обмолвился, может время поговорить о женщинах. Он так нервно тол¬кал стакан из одного угла стола на другой, дергал тарелку с закуской, словно хо¬тел подняться и в очередной раз пойти к стойке.
Тяжёлая тишина обрушилась на столик, может анекдот мог спасти ситуацию?
«Эти двое сегодня какие-то странные, честное слово», - подумал Марцис. «Ку¬да все остальные подевались?»
А Рома Шперлинг уже долгое время гипнотизировал взглядом Барышникова, и тот с трудом выдерживал его взгляд.
- Ты испугался, Михаил! - наконец заговорил Шперлинг.
- Чего?
- Ну, скажем фильма!
- Я не увижу фильм.
- Ого! Это оригинально! А фильм ты всё же просмотришь. Раньше или позже. Это вопрос времени.
- Согласен, что такое может случиться.
- Ты, Миша, не ответил на мой вопрос.
- Говори конкретнее! На какой вопрос я не ответил.
- Ты испуган? Тебе страшно?
Какое неожиданное начало «Рижских дней». Марцис начал нервничать. Пару лет назад был бы уже создан план действий, уже было бы заказано славное уго¬щение в ресторане, началась бы работа в группах: одним - искусство, другим - торговля, кому-то - женщины. И Марцис понял и решил, что нужно вмешаться в эту непонятную дуэль слов и взглядов.
- Ребята, - но больше он ничего не успел сказать. Барышников резко остановил недосказанную фразу, которая не выделилась бы оригинальностью, положив руку на плечо Марциса. Потом он опустил вторую руку на стол и обеими, как недавно сделал Рома Шперлинг, вцепился в край стола и приблизил своё лицо к лицу Шперлинга.
- Я не испугался! Я не боюсь! - Барышников произнёс резким и отчётливым голосом.
Эти слова были сказаны так, что у Марциса начала дёргаться правая рука, в ко¬торой он держал стакан с водкой. Он переложил стакан в левую, которая находи¬лась ближе к Барышникову, но Миша это понял по-своему, как продолжение пре¬дыдущей мизансцены, когда после увлечённого рассказа стакан предложили Рома Шперлингу. Барышников взял стакан, выпил и откинулся на спинку кресла. Было трудно понять, что хотел услышать Шперлинг и поверил ли в то, что сказал Ми¬ша. Но лицо его совершенно не изменилось, по сравнению с реакцией Марциса. Оно осталось неизменным, что говорило о гениальности. В нем, в одно мгнове¬ние можно было увидеть и пропитый талант, а уже в следущее - глаза психоана¬литика и вершителя судеб — глаза, к которым никогда в жизни алкогольный туман не приближался.
Здесь могла начаться драма или трагедия, а может, уже началась, поэтому Мар¬цис Драугс решил говорить, во что бы то не стало. Он, конечно, не мастер гово¬рить по сравнению с этими мастерами диалога, но у него есть многое другое, что противопоставить, и деньги в этой шкале ценностей находятся на самой низкой ступени. Ведь не даром они оба так часто прибегали к его помощи. Нет такой от¬расли в жизни, где Марцис не удостоился обзавестись талантом.
Марцис будет говорить! Пусть Миша хоть обе руки кладёт ему на плечи, он не будет молчать!
Но слова не шли из уст. Их не было. Марцис резко встал, заложил руки за спи¬ну и начал ходить по кафе. Опять засуетились финские собаки - пьницы. И, пред¬ставляете, одна из них слезла со стула и тоже, заложив лапы за спину, начала хо¬дить взад и вперёд по пятам Марциса. Марцис это сперва не заметил, как обычно в критической ситуации, так как про себя тараторил:
- Марцис, талант тебя спасет. Марцис, талант тебя спасет.
Тогда он заметил ходящую за ним собаку. Он резко повернулся и упёрся в неё взглядом. Собака почти уткнулась ему в грудь. Оказалось, она, шагая, махала го¬ловой вверх-вниз, вверх-вниз. На одном ухе у собаки была странная вязаная ша¬почка, которая при остановке упала прямо к ногам Марциса. Собака больше не дёргала головой, а высунула язык и через плечо Марциса смотрела в сторону сто¬лика. Марцис тоже посмотрел туда и понял, что она смотрит не на стол, а на Ба¬рышникова, а он смотрит на неё.
- Талант меня спасёт, - пробубнил Марцис и подошёл к Барышникову, взял его за плечо, повернул к столу и сам сел на своё место.
- Миша! — заговорил он отчётливым голосом, - Ты что-то от нас скрываешь! Ты сегодня почти ничего не говоришь и ведёшь себя крайне странно. Такое чув¬ство, что мы, твои друзья, тебя интересуем намного меньше, чем выпившие фин¬ские собаки. Я уверен, что ты что-то не досказываешь или прячешь от нас.
- Да! - без малейшей паузы ответил Барышников.
Такой откровенности ни Марцис, ни Рома не ожидали. Они посмотрели друг на друга, как бы договариваясь, кто из них продолжит разговор. Но это оказалось лишним, Барышников заговорил сам.
- Да, я скрыл от вас, что мне некогда. Я должен уйти.
- И это всё? - удивился Марцис.
- Да. Это всё. Я давно должен был уйти, а сижу здесь с вами, - на удивление обоим, Барышников встал из-за стола.
- Подожди! Договоримся о завтрашнем дне, - Марцис старался ухватиться за руку Барышникова. Ему это не удалось, и Барышников, находясь уже в центре ка¬фе, нечаянно или нарочно дотронулся до пушистого хвоста одной из собак. Охме¬левшая собака этого даже не заметила.
- Я тебе позвоню, Марцис! - совсем неестественным голосом воскликнул Ба¬рышников. На Рому он даже не взглянул.
- Только звони поздно ночью! Мы ведь тут будем веселиться!
Голос Марциса звучал так, как будто он хотел докричаться до кого-то на пероне, хотя поезд уже ушёл.
Не закрыв дверь, Барышников бежал по коридору гостиницы и за спиной ус¬лышал душераздирающий вопль:
- Есенин! Мой Есенин!
У Барышникова в голове пробежала дурацкая мысль, и он представил, как после безумного крика Рома, со стула сваливается одна из пьяных собак, если даже не обе.
А большой велый пудель Фома ждёт Барышникова на обед.
Устремившись из гостиницы, Барышников повернул налево, перешёл Невский про-спект и по правой стороне направился вперёд. Шёл быстро, бежал. Иногда натыкался на людей, собак, кошек. Невский проспект 5 марта 1974 года был очень субботним, чего не скажешь о нескольких молодёжных групах собак и о самом Барышникове.
Ветра не было. Его создали.
Пушкин был величественный. Всегда таким был. И сегодня, по субботнему ве-личественным.
А вот величественные, гордые двери Русского музея, знающие себе цену.
Музейные залы. Барышников не обращал внимание ни на тётенек-собак, ни на дядюшек-котов. Он проходил мимо них, как проходил мимо Васильева, Куинджи, Саврасова, Перова. Он не обращал внимания и на то, есть ли посетители в зале. Давно ушло то время, когда Барышников тайно, пугливо оглядываясь, прикасался к тому, чем тайно наслаждался. Время Моне, Ренуара, Сезана, Рембранта, Репина для Барышникова прошло.
Сегодня он идёт к картине Касаткина «Сироты», и как старый друг прикасает¬ся кончиками пальцев к раме.
Помните ли вы, как Шукшин разговаривал с берёзами?
Барышников ещё мгновение держал кончики пальцев на раме и опустил голо¬ву, как бы молясь. Тогда он ладонь правой руки положил на раму сверху, а левая легла снизу. Лёгким прикосновением руки он погладил раму, и также легко всем телом и правой щекой прижался к картине.
- Любочка, сыграй печальную! Помнишь, когда шёл дождь.
Барышников отступил на несколько шагов от картины.
Маленького мальчика звали Васей, старшего - Серёжей. Они стояли на коленках у могилы матери, умершей в начале сентября, а за спиной могила отца, выкопанная уже в грачиное время.
Жучка тоже хотела идти с ними, но мальчишки не взяли, велели дом сторожить и их ждать. А что там сторожить, да и кто придёт. Но собаку всё-таки оставили. Поч¬ти как всегда. И как всегда, Жучка ходила взволнованная по маленькому садику и ис¬кала цветочки. А цветочков не было. Летом не было, а тем более сейчас - осенью.
Осенью от степи - ничего не жди. Только даль, ожидание и боль. Матушка ве¬сной цветы не посадила. После смерти отца она слегла. Сказала:
- Маленько отдохну, - и больше не встала.
В конце августа она хотела встать. Позвала:
- Серёженька, Васенька, подойдите ко мне, я хочу вас пожалеть, - матушка хо¬тела встать и обнять сыновей, но не смогла даже присесть. Они это поняли, приль¬нули ближе к матери, чтобы она смогла погладить их светлые головки.
Серёжа стоял на коленях у могилы матери и верил, что дядя Боря примет его столярным подмастерьем, а самое главное, почему Серёжа хотел им стать, была мысль, что когда за зиму он выучится, сможет справить отцу и матери памятные кресты. Серёжа обязательно это сделает. И оба с братом весной посадят цветы.
- Я верю, мамочка. У меня есть цель.
Барышников ещё на минутку подошёл к картине, на две-три секунды прикос¬нулся пальцами правой руки к раме, и покинул Русский музей.
И вот настал, может самый значительный момент этого последнего дня, про¬ведённого в Ленинграде - прощание с близким другом, большим белым пуделем Фомой. Последний обед вместе с Фомой.
Барышникова чрезвычайно удивило то, что он увидел, войдя к себе в комнату. Всё перевёрнуто вверх дном, одежда, посуда разбросана, мебель передвинута, а сам Фома сидел в большой комнате на куче сложенных чемоданов. Ничто не го¬ворило о том, что он приготовил обед, накрыл стол и ждал друга.
Фома сидел, опустив голову, Барышникову видны были макушка и уши пуде¬ля. Фома был одет хорошо. Чёрный костюм Барышников ему привёз из Лондона в 1972 году, а также и туфли, рубашку, бабочку. Так Фома одевался только на пре¬мьерах Барышникова или в связи с чем- то важным.
- Я схожу сума, Миша, - заговорил Фома, объяснив ситуацию, - Я решил соз¬дать иллюзию, что уезжаем мы оба, не только ты один. И как только ты направил¬ся на «Рижские дни», как только ты закрыл дверь, со мной произошло что-то не¬вероятное, и вот ты видишь результат.
Фома сидел как прежде, опустив голову, но его нервность достигла высшей степени - левой лапой он схватил левое ухо и начал вытирать, тереть левый глаз, а потом этим же ухом тщательно тёр морду, как будто только что кушал и надо бы¬ло вытереть объедки. Через минуту, когда ему показалось, что с левой стороной всё в порядке, Фома начал то же проделывать с правой лапой и ухом. Ох, уж эти привычки! Барышникову иногда было неловко, когда Фома так вёл себя на приё¬мах и званых обедах. Фома старался себя контролировать, но не всегда это удава¬лось.
- Ничего, ничего, дружок, - заговорил Барышников, - оставь чемоданы и сак¬вояжи. Приберём немного комнату, посидим и поговорим.
- О чём? О чём мы поговорим? - Фома вспрыгнул и начал нервно ходить по комнате.
«Нам действительно больше не о чем говорить», - подумал Барышников, это
было бы глупо и сентиментально.
Фома предстал перед Барышниковым.
- Разобьём хотя бы что-нибудь на расставание, - предложил Фома, - Ничего об¬щего у нас всё равно больше не будет.
- Мы уже связаны с тобой навеки, но можем что-нибудь и разбить.
- Тогда к делу, - и Фома подошёл к столу, взял фруктовую вазу и бросил изо всех сил на пол.
Барышников разбил чашку, Фома вторую. На этом всё закончилось. Больше ничего они не разбивали. Сели оба на чемоданы. И долго молчали.
- Как ты простился с «Рижскими днями»? - наконец полюбопытствовал Фома.
- Ушёл.
- Как - и ничего не сказал?
- Сказал.
- А что?
- Сказал Марцису, что ночью позвоню.
- Миша, мы оба в такой ситуации, нам не нужно лгать.
- Это так. Ты был верным другом, слугой и помощником.
- А я был рад и счастлив, быть им именно тебе, Миша. Не каждому дано в жиз¬ни такое счастье — служить гению.
- Но и ты, Фома, если не встретил бы меня, многого бы достиг. Ты ведь талант. Ты тоже звезда.
- Да, я звезда, но моя вспышка ещё впереди. Через тебя. Моя вспышка, моё яр¬кое свечение отразится в тебе, Михаил Барышников. Оно будет таким ярким, что ослепит весь мир. Спасибо тебе за это, Миша. Спасибо!
Фома встал и направился через комнату, постукивая чёрными лаковыми туф¬лями, пошёл по коридору, открыл входную дверь, на миг остановился в ней, тогда повернулся к Барышникову и произнёс:
- Однажды ночью я тебе позвоню, Миша! Михаил Барышников!
Входная дверь закрылась. Барышников сидел на чемодане, опустив голову, его взгляд был обращён в сторону уходящего. Барышников пальцами левой руки при¬коснулся к левому глазу, а потом пальцами правой руки к правому глазу.
Ночами Барышников просыпался в Торонто, Барселоне, Токио, Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Сиднее. Не звонили? Не звонил ли его любимый и верный Фо¬ма? Но звонка не было. Он просто просыпался среди ночи. Фома не позвонил. Фо¬ма вообще не звонил. До сих пор.
В семь вечера Барышников вынес из Кировского театра два чемодана, которые там находились уже 4 дня, поставил их в багажное отделение и вместе с труппой сел в автобус, чтобы поехать в аэропорт.
Самолёт набрал скорость.
- Что будет со мной? Что со мной случится? - Но, когда самолёт отрвался от земли, Барышников, упёршись ногами, втиснулся глубже в кресло и обеими рука¬ми вцепился в поручни.
- Мне не страшно! Я не боюсь!

Перевод с латышского – Татьяна Слободчикова