Взаимоотношения Булгакова с Церковью

       Отражение биографии в творчестве писателя, его стиль и метод: http://www.proza.ru/2018/10/17/918 

       1.3.Взаимоотношения М.А. Булгакова с верой и Церковью.


Выше уже говорилось о холодном отношении Булгакова к вере в ранней молодости, и о пути скорбей, которые он прошёл. Однажды он заявил, что является приверженцем «Великой Эволюции»  в историческом процессе, но эта эволюция происходила прежде всего в нём самом, в том числе, и по отношению к вере.

Религиозных вопросов в своих писаниях он, в той или иной степени, касается часто. Редко – прямо, чаще - косвенно. Сатирически едко проходится по негативным проявлениям церковной жизни. Но постепенно, с течением времени, слова о Боге начинают употребляться им в более серьёзным контексте.

Это можно увидеть, например, по дневниковым записям: «19 октября. 1922. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ. 27 октября. 1923. Помоги мне, Господи».  Если раньше он молил Судьбу, то теперь молит Бога. В письме к В.Вересаеву пишет: «Молю Бога, чтобы дом стоял нерушимо»,  а в письме брату Николаю говорит: «Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял как можно дольше».
 
Прямо касается Михаил Афанасьевич церковных вопросов в одном из своих ранних очерков «Киев-город». Речь идёт о разделении Церквей на Украине на 3 ветви: старую, обновленческую и автокефальную. Фельетонно описывает эту «тройную кутерьму». Однако, и здесь в скобках замечает, что пишет он это отнюдь не с веселием, а с горечью, ибо такая ситуация приведёт людей к атеизму.

По предположению А.Кураева, М.Булгаков, по сути своей оставаясь маловером, но являясь типичным (или нетипичным) представителем русской интеллигенции, защищал веру в силу оппозиции к советской власти. «Пока православие было государственной религией, интеллигенция ворчала на Церковь и скликала «буревестников революции». Но когда стаи этих стервятников слетелись и явили своё хамское мурло, когда революционно-атеистическая инквизиция показала, что решимости, напора и требовательности у неё куда больше, чем у старой церковно-монархической цензуры, тут уже и для интеллигенции настала пора «смены вех».
 
И всё же Булгакова нельзя уложить лишь только в эти рамки, он скорее нетипичный интеллигент. У него было своё, независимое отношение к вере. И в книге Кураева можно найти пример, показывающий, что отношение Михаила Афанасьевича к вере нельзя выводить лишь из оппозиции большевизму.

Так, в 1940 г. Булгаков говорит С. Ермолинскому: «Мне мерещится иногда, что смерть – продолжение жизни. Мы  только не можем себе представить, как это происходит…Я ведь не о загробном говорю, я не церковник и не теософ, упаси Боже. Но я тебя спрашиваю: что же с тобой будет после смерти, если жизнь не удалась тебе? Дурак Ницше…» Известно также, что в 1937г., во времена бедствий Булгаков отказался от предложения за деньги написать антирелигиозный сценарий.
 
Есть ещё одна характерная черта – это его нелицемерное в болезнях упование на Бога. Булгаковский дневник: «26 октября. 1923.Нездоровье моё затяжное. Оно может помешать мне работать. Вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога…».  Письмо А.Гдешинскому: «В конце жизни пришлось пережить ещё одно разочарование – во врачах-терапевтах…А больше всего да поможет нам всем больным Бог!»

Такое религиозное отношение к болезни нашло отражение и в «Белой гвардии». Вот молитва Елены о брате: «Слишком много горя посылаешь, мать- заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что?... Мать взяла у нас, мужа у меня нет и не будет, это я понимаю. Теперь уж очень ясно понимаю. А теперь и старшего отнимаешь…Посмотри, что делается кругом, ты посмотри…Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?...Пожалей нас. Пожалей. Идут твои дни, твой праздник. Может, что-нибудь доброе сделает Он, да и тебя умолю за грехи. Пусть Сергей не возвращается…Отымаешь- отымай, но этого смертью не карай…Все мы в крови повинны, но ты не карай.  Не карай». Здесь помимо понимания вины и наказания (кровь за кровь), возможно, стоит ещё и личный опыт молитвы.  «День исчез в квадратах окон…и совершенно неслышно пришёл Тот, к Кому через заступничество смуглой девы взывала Елена. Он появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой…Грудь Елены очень расширилась, на щеках выступили пятна, глаза наполнились светом, переполнились сухим бесслёзным плачем… Тёмное лицо, врезанное в венец, явно оживало, а глаза выманивали у Елены всё новые и новые слова…Мать-заступница, упроси Его. Вон Он. Что же тебе стоит?»

Когда Булгаков прочитал это своей первой жене Татьяне Лаппа, она ему сказала: «Ну, зачем ты это пишешь?» Она подумала, что эти люди (семья и друзья Булгаковых, которых она узнавала в героях романа) всё-таки были не такие тёмные, чтобы верить, что от этого выздоровеют. А он рассердился и сказал: «Ты просто дура, ничего не понимаешь!» Она не верила, что автор разделяет чувства своей героини. Это недоверие его раздражало. Он менялся, а жена помнила его прежним.
 
Уже упоминавшийся Русаков - это низкий человек, персонаж «Белой гвардии», он написал богоборческие стихи, заболел неизлечимым тогда сифилисом. И вот, в душе его горе и ужас, но и осознание вины, и плач, и молитва, и вера, и покаяние. «Он с искажённым лицом вдруг плюнул на страницу со стихотворением и бросил книгу на пол, потом опустился на колени и, крестясь мелкими дрожащими крестами…стал молиться: - Господи, прости меня и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова. Но зачем же Ты так жесток? Зачем? Я знаю, что Ты меня наказал. О, как страшно Ты меня наказал!...Я верю в Тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к Тебе…Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы Тебя нет: если бы Тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды…И я верю, что Ты услышишь мои мольбы, простишь меня и вылечишь. Излечи меня, о Господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином…».

И вот он итог: «По мере того, как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму. Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошёл до слов: «…слезу с очей их, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло…». Невольно напрашивается: «будут…последние первыми» (Мф. 19, 30).

Поэтому мы не станем сомневаться в словах Елены Сергеевны, его третьей жены, когда она вспоминает: «Верил ли он? Верил, но, конечно, не по - церковному, а по-своему. Во всяком случае, когда болел, верил – за это я могу поручиться».  Елена Сергеевна любила его чрезвычайно, до самозабвения, стала его ангелом-хранителем. Она была ему очень близка и в душе тоже верила, в квартире их не раз звучала молитва. Вот дневник Елены Сергеевны: «31 декабря. 1934. Кончается год. И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: «Господи! Только бы и дальше было так!».  Разрешение «Пушкина» Реперткомом встречается такой записью: «20 сентября. 1935. Стоит помолиться Богу – наконец - то радостный день!».
 
Есть свидетельства, что за него молились в церкви его верующие знакомые, когда он болел. Подтверждением его сочувственного отношения к Православной вере может быть и тот факт, что сам он стал в 1926г крёстным отцом своей племянницы Е. Земской.

Он умирал очень мучительно и тяжело, в духовной борьбе. Елена Сергеевна записывает: «1 октября. 1939 г. Разбудил в семь часов – невозможная головная боль. Не верит ни во что. О револьвере [видимо, хотел застрелиться]. Слова: отказываюсь от романа. Отказываюсь от всего, отказываюсь от зрения, только чтобы не болела так голова».  Эта последняя болезнь была мучительной, она его сильно изменила. И всё-таки за четыре дня до смерти он благословил свой последний роман: «6 марта 1940 г. Был очень ласков, целовал много раз и крестил меня и себя - но уже неправильно, руки не слушаются. «Я даю тебе честное слово, что перепишу роман, что я подам его, тебя будут печатать!» - А он слушал, довольно осмысленно и внимательно, и потом сказал: «Чтобы знали… чтобы знали».

И ещё одно свидетельство Елены Сергеевны: «Когда он уже умер, глаза его вдруг широко открылись, - и свет, свет лился из них. Он смотрел прямо и вверх перед собой – и видел, видел что-то, я уверена (и все, кто был здесь, подтверждали потом это). Это было прекрасно».  Даже сделав известную скидку на небесстрастное её отношение к супругу, мы не можем не обратить внимание на подобный рассказ.

 Е. Земская вспоминает о заочном отпевании своего крёстного отца в церкви на Остоженке. Он избрал кремацию, чтобы не повредить близким. Характерны в связи с этим слова Е.С. Булгаковой: «многие меня упрекали -  как я могла так хоронить верующего человека».  И, наконец, несомненно православная А. Ахматова, выслушав в 1933 г., одну из ранних редакций романа, не упрекала Булгакова в оккультизме и не порвала с ним общения, но, наоборот, говорила Фаине Раневской, что «это гениально, он гений».

         Возникновение идеи романа "Мастер и Маргарита", черновики: http://www.proza.ru/2018/10/19/998