И мчится времени река

    Алекс внимательно вглядывается в морщинистое лицо грузной старой женщины. На минуту там, кажется, проскальзывает лучик воспоминаний, но затухает, не успев вспыхнуть. Она даже не спрашивает, кто это. Просто смотрит сквозь, будто перед ней не весьма живая и активная женщина, нетерпеливо переступающая с ноги на ногу, а пустота. Даже не привидение — просто ненужное ничто.

— Александра, не переживайте, она много кого не помнит, а вы давно не заходили.

Миловидная сиделка неловко помогает своей подопечной сесть и ставит на маленький аккуратный деревянный столик времен Очакова и покорения Крыма тарелку с ароматной кашей и булкой, обильно смазанной маслом.

Алекс не замечает, что противно урчит вечно голодный желудок. Ну да, на работе не ресторан и даже не кафе, да собственно, если бы и были, времени поесть все равно не хватило бы. Его бы жадно сожрал еще более голодный зверь Аврал, такой же вечный, как само время. Она неотрывно смотрит, как бережно руки старой женщины касаются бутерброда. И вдруг вспоминает, что тетя Майя была в немецком детском доме. И рассказывала, как они, маленькие изможденные девочки, наперебой предлагали взять кровь — за кровь давали масло. Алекс с трудом прогоняет подступивший комок и отворачивается. Сиделка по-своему понимает эти телодвижения и начинает виновато утешать, просит не расстраиваться и, спохватившись, предлагает покормить.

— Нет, спасибо, там дома голодная орда, побегу.

Алекс подхватывается, еще раз из тесной прихожей смотрит на тетю Майю. И не уходит. Сиделка зовет к телефону.

— Ой, это Валя, она вам звонит.

Алекс ничего не остается, как вернуться в комнату, взять трубку старого телефона с потрескавшимся диском, и слушать, опустив взгляд к собственным ногам: одна из которых уже с зашнурованным ботинком, а вторая сиротливо белеет носком.

— Сашенька, не переживайте, она и меня не всегда узнает, хоть я часто там бываю. А вы же заняты, у вас работа, дети, муж — все на вас, вы просто умница, что зашли. Зайдете еще пару раз, и она вас обязательно вспомнит.

И как у этих маминых подруг получается успокоить, заглушить вдруг проснувшуюся совесть? Мама далеко, в другой стране, а они так старательно названивают, пытаются помочь, а ведь Алекс им никто.

И едва прохладный ветерок нежно касается кожи, она уже и не переживает. Быстрее бы приехать домой, быстрее бы сделать то, что надо по дому, еще послушать детей и мужа, быстрее бы дочитать так понравившийся рассказ.

***

Время мчится горной рекой, но Алекс летит еще быстрее и подгоняет, подгоняет его в этой невероятной гонке, и дух захватывает от скорости и азарта. Она умеет управлять своей маленькой яхтой, уверенно держит штурвал, ориентируясь и по ветру, налету схватывая малейшие колебания скорости, и по тучкам и звездам, ярко сияющим впереди. Ей мало парусов, и руки сами тянутся к рычагу двигателя. Да скорее бы доплыть до августа — там же отпуск, а потом еще скорее — до сентября. Уже хочется домой.

Время послушно ускоряется и несет, несет вперед. А шторм всегда начинается внезапно. Тихая гладь, ни облачка. И вдруг волны сбивают паруса, а линия горизонта складывается в острый угол. И заканчивается совсем не тогда, когда кажется, что все уже отпустило. Оно повторяется снова и снова, а вы ждете и ждете, когда же. И снова торопите и торопите время.

***

— Алька! Подожди, не беги.

Алекс резко тормозит, помимо воли доставая айфон и вглядываясь в неутешительные цифирьки. Рабочий день уж час, как идет, быстрее бы доехать. Но не остановиться не может. Так зовет ее только один человек на всем белом свете — Пашка, лучший друг с таких далеких времен, когда они оба, не пригибаясь, заходили под приземистые балконы первых этажей.

Высокий плотный мужчина догоняет и чуть смущенно говорит:

— Я трезвый.

Александру очень, очень радует это обстоятельство, да и сам вид друга вдруг вызывает приятные теплые чувства. Давно не виделись, хоть он, вроде, сейчас живет в том же доме, только где-то в первых подъездах. Она собирается улыбнуться и застывает со странной гримасой, услышав:

— А ты знаешь, моя сестра умерла.

Они молча идут рядом до остановки, и единственное, что она выдавливает из себя:

— Когда?

— В августе.

Александре становится легче, чуть-чуть. Сестра Пашки с семьей и их мать живут в том же подъезде, что и Алекс, но на шестом этаже. Значит, похороны были прямо под ее окном. Но она только теперь узнала, что в их квартире стало одним жильцом меньше, потому что в августе Алекс была в другом полушарии.

Шурша подъезжает размалеванный рекламой троллейбус, за ним другой, целая цепочка.

Пашка понимающе касается рукава:

— Беги, ты же опаздываешь, я знаю, — и неожиданно добавляет уже вслед. — А помнишь, как мы в семь лет поехали за крючками в город и нас обоих выдрали потом?

Четыре остановки троллейбуса, четыре остановки в призрачном потоке минувшего, четыре острова...

***

Тысяча девятьсот семьдесят четвертый.

Яркое июньское солнце слепит глаза смуглой растрепанной девчонке с огромной шишкой на лбу. На ней надеты темные шорты, доставшиеся от старшего брата, и его же рубашечка — Алька не хочет быть девочкой. И если бы не эти уродливые косы, все принимали бы ее за мальчика. Они только три дня назад переехали в новый дом, друзей у Альки здесь еще нет, зато уже есть враги из окрестных двухэтажек, о чем не дает забыть сиреневый фонарь на лбу. Вообще-то, гулять разрешили только перед окном, но с балкона уже третий день видна замечательная труба за домом, еще там озера и какой-то ручей. Ну, хоть взглянуть на трубу можно, и сразу обратно! Колебания были недолгими, и вот уже Алька, пыхтя, достает камни и мусор из трубы — она вполне может залезть в нее, но там все забито.

— Эй, ты там застряла?

Звонкий мальчишеский голос доносится из-за спины, но посмотреть на обладателя не получается. Мало места. Алька пятится и вылезает. На нее смотрит высокий белобрысый мальчишка в красивой одежде.

— Не застряла, чего тебе?

— Да ничего, давай вместе чистить с разных сторон, потом встретимся.

Пару часов возни в пыли и грязи, и два невероятно чумазых, но счастливых копателя смотрят друг на друга в потемках.

— Встретились!

Это точно, встретились и не расставались еще лет десять. Несмотря ни на что. На неприязнь родителей с обеих сторон, ведь Пашин отец был замдиректора самого большого универмага в городе, а Алькина мама — просто рабочей на заводе. Дети смогли заставить родителей подружиться, и вот уже дядя Коля тащит к ним палку дефицитной колбасы и какой-то шикарный холодец. Насмешки ребят во дворе — «жених и невеста». Они не будут жениться никогда, еще чего — они друзья, и просто всю жизнь будут дружить.

***

Тысяча девятьсот восьмидесятый.

Алька остается ночевать дома у Паши. Родители разрешили, хоть идти совсем недалеко — с шестого этажа на первый, но это же так круто — ночевать не дома. Ночь разрывается на две части громким звонком и непонятным скрежетом.

— Это чей ребенок?

— Соседей.

Странный чужой мужчина пытается взять за руку упирающуюся Альку.

— Я просто отведу тебя домой, одевайся.

Алька и Паша в трусиках и майках щурятся от яркого света и стоят, вцепившись руками друг в друга.

— Иди домой, Саша, если хочешь, они сходят за твоей мамой.

На глазах Пашиной мамы слезы, а в голосе растерянность. Здоровый мужчина в пиджаке командует:

— Приступайте.

Два других заходят в зал, а еще один становится рядом с бледным дядей Колей. И только тут Алька замечает, что на Пашкином отце наручники.

Алька механически одевается и ей хочется покусать всех этих чужих мужчин в одинаковых костюмах, по-хозяйски расхаживающих в Пашином доме. Но она едет в грязном исписанном лифте с чужим дядькой, вспоминая ласковый взгляд дяди Коли, и пялится на прожженную в одном углу тусклую лампу. Следующий раз она увидит соседа через пятнадцать лет и только по голосу узнает веселого дядю Колю в дряхлом старике с трясущимися руками. Болезнь Паркинсона.

— Вы, дядя, милиционер? А почему не в форме?

Она сама не знает, почему тогда хватило смелости. И почему он ответил ей правду, может, думал, что ребенок просто ничего не поймет.

— Нет, я не из милиции, я повыше. Нам можно без формы.

Потом Алька узнает, что хищения в особо крупных размерах расследует не милиция, а КГБ, и что это дело началось высоко, в самой Москве. И замкнулось на дяде Коле — он взял все на себя.

— Его заставили, — услышит она шепот их мам. — А директора даже не посадили, он не знал.

Но Альке все равно. Она рядом. И, задрав голову, берет за руку Пашу и идет вместе с ним в школу. Пусть эти радостные от чужой беды соседи шипят в спину. Она всегда будет рядом.

***

Тысяча девятьсот девяносто седьмой.

Алекс спешит, как, впрочем, уже всегда. И, выскочив из мрачноватого подъезда, почти налетает на Пашину маму.

— Саша, давно тебя не видно было! Как твой малыш? Я только маму твою вижу с ним.

— Спасибо, отлично, он в садике, а я работаю.

— Уже в садике... Как быстро летит время. А я передачу собираю, ты же знаешь, где Павел.

Значит, все что говорили досужие соседки, чуть не за руку отловив Алекс, правда. Он действительно был с ними, одноклассниками из «В» класса, на той странной вечеринке, и групповое изнасилование — не вымысел. Она сама не знала, почему раньше не спросила. Может, просто боялась сделать больно Пашиной маме своими расспросами? А, может, ей самой хотелось верить, что у друга все хорошо, и он живет и работает в Польше, как говорили другие.

Оказалось, что правда и то, и другое. Пашина мама, торопливо подстраиваясь под быстрый шаг Александры, семенила рядом, до той самой остановки: «Ну да, ты же спешишь, я вижу, я тебя до остановки провожу». И рассказывала, что они успели отправить Пашку в Польшу к родственникам, до того, как остальных посадили. Но он вернулся. Сам. И целых два года жил здесь, дома. А Алекс его не видела, но это как раз и неудивительно — она вообще никого не видела, бегая между работой и маленьким ребенком.

— Он сам пошел в опорный пункт и сдался, сказал: «Не могу с этим больше жить и от людей прятаться».

И когда же так кардинально разошлись их пути? После школы, когда она поступила в Университет, а Пашка ушел в армию? Но Алекс не стала сама себя обманывать — тогда, когда закончилось детство. Когда она увлеклась кружками в Академии наук, а Павел — дискотеками и веселыми компаниями в парке. Они продолжали видеться каждый день, она делала за него уроки, но все равно, это было уже другое. Они летели каждый своим путем, каждый своим руслом, все больше отдаляясь и подгоняя и так стремительное время.

Только в этот момент Алекс вдруг заметила, как не пощадил прожорливый Хронос красоту и молодость Пашиной мамы. В ее глаза прямо на ходу робко заглядывала уставшая поседевшая женщина, ожидавшая чего? Осуждения?

Алекс развернулась, почти ступив на подножку троллейбуса, расталкивая спешащую толпу, и догнала Пашину маму.

— Если нужна помощь, я зайду к вам и все сделаю.

— Спасибо тебе большое, Сашенька. Я все боялась, что ты проходишь мимо, потому что осуждаешь и не хочешь с нами знаться. Беги, вот еще троллейбус, беги быстрее.

Развернуться и пойти обратным курсом не получилось. Время оказалось сильнее, она сама его подгоняла, не замечая ничего вокруг, а теперь только поддавалась, летя на стремительных волнах. Они всегда находили ей оправдание — эти мудрые пожилые женщины. Даже тому, что она так и не написала Пашке ни одного письма. А он ждал, ждал все долгие пять лет тюрьмы.

***

Две тысячи десятый.

Алекс идет домой с младшим сыном, и ребенок активно рассуждает, как же ему хочется побыстрее вырасти. А прямо поперек тротуара, возле пятого подъезда храпит Пашка. Его лицо неестественно красное от частого употребления. Люди, ругаясь, обходят его по проезжей части, некоторые переступают. Алекс тоже обходит, подталкивая сына. И внезапно ее пронизывает острое чувство дежавю. Они тоже мечтали быстрее вырасти, быстрее выучиться, быстрее стать взрослыми.

Как же было бы здорово так же быстро вернуться назад, туда, в детство! В то время, когда не ходила Пашина мама, совсем поседевшая старушка, по району, разыскивая его по притонам. Не проходила мимо него собственная сестра, жестко сказав маме: «Хватит с меня этих тюремщиков, они мне всю жизнь испоганили! Знать вас не желаю, один помер, когда же уже второй?» Как же они не видели, что все было настолько хорошо, и сами убегали вперед?




Рабочий день длится невероятно долго, призраки прошлого всплывают, не давая сосредоточится, и Алекс непрерывно смотрит на часы, подгоняя стрелку. А за две минуты до его окончания мобильник призывно высвечивает номер тети Вали.

— Сашенька, извините, если отвлекаю. Я звоню вам уже третий день домой, но разговариваю только с детьми и мужем, вы очень заняты, но я на минутку. Я просто хотела сказать, что неделю назад тетя Майя умерла, вы были в командировке.

Александра тихо опускается на стул, едва не промахнувшись.

— А вы были на похоронах?

— Нет, солнышко, не была. Она умерла в Хосписе, там в последние месяцы распоряжался друг детства ее племянницы, я не знаю, зачем он ее запер в Хоспис. Она умерла от воспаления легких.

— Ну-у, она же ничего не помнила, может, так и лучше для нее.

Александра обескуражена и совсем не знает, что сказать дальше. Она так и не зашла к тёте Майе после того раза.

— Нет, врачи говорили, ее сердце еще долго бы выдержало. Она не помнила только последние годы, просто у нее время остановилось, но ей было хорошо. Пусть бы еще пожила, она же не напрягала никого, сиделка просто ее кормила.

Время остановилось...

Давно спят дети и муж. А Алекс лежит и не плачет. Она читает стихи. И не знает, почему стихи именно этого автора так задевают и выворачивают ее душу. Как воды ледяного прозрачного озера, обжигают, но потом дают невероятный покой и тишину. И первый раз в жизни ей не хочется ни вернуться назад, чтобы все исправить, ни лететь вперед. Время, стой! Дай увидеть всех, кто вокруг, дай научиться не пробегать мимо. Дай научиться жить.


Всегда не понятно, когда же закончился шторм. Просто в какой-то момент осознаешь, что ты уже умеешь в нем жить. Если не разбился о скалы. Умеешь ловить ритм и лететь в нем. А потом случайно замечаешь, что вокруг тишина. Это передышка. Как же не пропустить и радоваться этому прекрасному мгновению? Пока голодное время не проглотило его.