С волками типа жить

Вышел Петр Сергеевич из дома в самом поэтичном настроении. Если бы не селедка, он бы не вышел: ни за что бы не оторвался от томика Лонгфелло. Честно сказать, не настолько нравились стихи давно умершего поэта, как сам поэт. Все в нем было прекрасно, в покойнике: место рождения, место смерти, национальность, имя – Генри Уодсворт. Петр Сергеевич не знает, что отдал бы, чтобы звали его Генри Уодсворт. Но вот назвали родители Петенькой, царствие им, конечно, небесное. Переименоваться можно, но хлопот много, и не поймут. А в этой жизни, хочешь – не хочешь, с мнением окружающих считаться приходится. Да и хорош бы он был: Генри Уодсворт Ломакин! Правда, можно и фамилию поменять заодно. Как тесть у другого поэта, Кирилла-Константина Симонова: был Жидов, стал Жадов.

Лонгфелло – вот люди жили. Стишки, по правде сказать, дерьмовые, но как приятно читать и осознавать: не Гамзатова какого-нибудь читаешь или там Смелякова – Лонгфелло…

Петр Сергеевич вздохнул от привычной печали. Генри Уодсворту, поди, селедку приносили из магазина на дом. Он, максимум, что делал - чистил ее. Да и то навряд ли сам. Наверняка, заказывал с утра: мол, селедки мне под шубой. А ему и тащат. Прям в постель. Нда…

Селедка продавалась буквально в двух шагах, но она тут пересоленная, мерзкая, в пластиковых банках. А через два дома - киоск с олюторской селедкой. Она там, зараза, в два раза дороже, но зато не селедка - сельдь. Прямо, поклонишься перед тем, как голову ей отрезать.

А на улице ветер дует, пыль несет. Навевает ветер мысли разные. Например, о том, что в такую погоду, чтоб не заболеть, надо пива выпить. Эль ирландский как раз по пути продается. У пива особенность такая – всегда по пути. А лучше не пива, а коньячка. К селедке алюторской коньячок кизлярский гармонично подходит. Вздыхает Петр Сергеевич: одиноко ему в этом мире. Ну, кто еще из идущих попутно и встречно, слово «гармонично» каждый день употребляет? Смешно и подумать. Вон, морды какие. Нечеловеческие морды, прямо сказать.

Чтобы к киоску попасть, надо улицу перейти. Переход со светофором, хотя, по нынешним временам, от смерти это не спасает. Стоит Петр Сергеевич в ожидании зеленого света и - не от интереса - от безвыходности слушает разговор впереди. Стоят впереди незнамо, кто: все в курточках и джинсиках, между краями одежд - на ладошку голого тела. Капюшоны у всех подняты, волосья из-за капюшонов торчат и дым идет: может, курят, а, может, думают о чем-то сильно. И общаются между собой: вот это – самое плохое. Голоса прокуренные, гнусавые. Противно, но гармонично со всем остальным. Примерно, как ржавые мусорные баки, из которых гнилью несет. Ясно-понятно, свежепокрашенные баки с накладками из карельской березы с мусорной вонью бы плохо сочетались. Говорит Куртка Левая Куртке Правой:
- Ну, ты, красава, ваще мимишка! Запилил видосик, я тока косячок успел забить, а ты уже в теме. У меня отвал башки от тебя.
- Да, фуфло! Го к тебе, замутим, порамсим. Я такую чиксу знаю, охренеть.
Тут Третья Куртка:
- Хорош базарить. Курево еще есть?
Пошарили Куртки по карманам, видимо, безрезультатно. Повернулась одна к Петру Сергеевичу:
- Слышь, пипл, курево е?
Петр Сергеевич ответить не успел. Он даже испугаться как следует не успел – потянула Вторая Куртка Первую за рукав: свет зеленый загорелся. Утопали Куртки вперед. Петр Сергеевич тоже перешел. Не спеша.

В киоске вместо мужика нынче женщина торгует. Пригляделся Петр Сергеевич: против него – считай девица. Прокашлялся он и решил с высоты привычной спуститься, снизойти до уровня окружающих:
- Слышь, чикса, - сказал неуверенно, - селедка олюторская е?
Девица оказалась совсем дикая – вытаращила глаза, рот открыла: деревенская, видать, дикая совсем еще, городского языка не знает. Ну, как с такими общаться?
- Я вас, пусичка, попрошу, - строго сказал Петр Сергеевич, - хавальник завалите и кивайтесь, наконец.  Крути педали, кисазая, шевели булками. Агрить меня не надо.

С одной стороны, можно и без сельди прожить. Свет на ней клином не сошелся. А, с другой стороны, что за народ,  как с ним общаться? Никакой гармонии.