ХАН-ГИРЕЙ или "Мир и любовь вам, живущие"
(Вольное осмысление романа Исхака Машбаша «Хан-Гирей»)
Часть первая
Роман «Хан-Гирей», пожалуй, одно из самых пронзительных произведений адыгского народного писателя Исхака Машбаша. Главный герой романа Хан-Гирей Султанов – реальное лицо, попавший в сложную жизненную и мировоззренческую ситуацию, которая требовала выбора между исполнением долга офицера русской армии и долгом человека, чей народ ведет освободительную войну с Россией. Притом, что человек он молодой, опытом и мудростью, необходимой для подобного решения в полной мере не обладал. Время, в котором действуют герой романа оживлено тем, что оно высвечено личностями с великими характерами как с одной, так и с другой стороны. И, нужно отметить, что это были самые черные дни в истории Кавказа, землями которого, не владея, производили взаиморасчет крупные государства.
В романе адыги осмысливали пути, ведущие к национальному единству. Как показало время, к конфедерации Черкесия оказалась не готова, потому, чтобы сохранить народ от грядущих столкновений с великим соседом, был предложен другой путь – путь мирного вхождения Черкесии в Россию. Проводниками политики этого пути стали князья Султановы: Аслан-Гирей, Магомет-Гирей, Хан-Гирей. Дед, отец и сын.
Император России Александр II понимал, что граница Кубани и Северного Кавказа очень зыбкая. Столкновения черкесов и казаков, взаимные набеги на приграничные селения могли быть предвестниками драмы, которая может разыграться в любое время, потому как взаимоотношения двух соседей в окружении недружественных России стран, подобна пороховым складам, заложенным не только по Кубани, но по всему Черноморскому побережью. Этот вопрос надо было урегулировать безотлагательно, и самый лучший вариант – это привлечение черкесов на свою сторону. На этот предмет по повелению Государя учредили комиссию, на которой было узаконено вступление в российскую армию черкесских князей и представителей иных сословий и присвоение им воинских чинов с выплатой денежного вознаграждения за службу. Император считал, что предложение для черкесов будет заманчивым, поскольку промышляли они на хлеб крестьянством и набегами. Не считая, конечно, работорговли. К тому же примеры уже были и дали положительный результат в Закавказье. Шаг, на который рассчитывал Государь, мог дать долговременный мир и спокойствие, а впоследствии и принести мирное вхождение Черкесии в Россию, и казаки после набегов адыгов не станут превращать в пепелища их аулы.
Роман «Хан-Гирей» начинается с того, что великому князю Магомет-Гирею Султанову была предложена служба в русской армии и офицерский чин. Аул Тлюстенхабль, в котором жила семья великого князя, стоял на берегу реки Кубань, на самой границе казаков и черкесов. И одним, и другим была видна жизнь друг друга, и нередко черкесы и казаки становились кунаками.
Магомет-Гирей, приняв погоны офицера царской армии, рассчитывал на то, что продолжит путь отца Аслан-Гирея и станет представителем своего народа в Российской Империи. Будучи человеком образованным, со стороны наблюдавшим за войнами в Закавказье, в Армении, он понимал, что продвижение России на Северный Кавказ было делом времени. Он также понимал, что Россия – могучая держава, победившая армию Наполеона, и противостоять ей силами племенного народа невозможно. Притом, что часть Кавказа уже была территорией России: в 1801 году мирным вхождением Грузии, с 1803 по 1811 годы к ней присоединились Менгрелия, Имеретия, Абхазия с Самурзаканью. Для России открылся не только выход к берегам Черного моря, с приобретением Закавказья она обрела широкое влияние на Восток.
Но это был христианский мир, малые кавказские государства спасались, таким образом, от мусульманского мира, известного своей жестокостью по отношению к иноверцам.
Пока граница России и Черкесии проходила по реке Кубань, шло активное расселение казаков по линиям кордонных укреплений. Стычки между казаками и черкесами были всегда, ведь в удали и храбрости они не уступали друг другу. Если черкесы совершали набег на станицу казаков, казаки отвечали карательными набегами на адыгские аулы. Русское казачество, предки которого пришли на берега Кубани с Запорожской Сечи, встретило в черкесах необыкновенного противника, и часто границы двух земель становились местами побоищ.
Историк и генерал, свидетель тех времен В.А.Потто так описывает черкесов: «Отлично владея оружием, он умел прекрасно выездить своего коня, был ловок в набегах, умел вовремя уйти от погони и неожиданно напасть на противника. А чтобы иметь хорошее оружие, черкес ничего не жалел для его приобретения. Строгое воспитание приучило его переносить сильный зной и горный холод, безропотно испытывать любые лишения…»
О казаках В.А.Потто также отзывался весьма красноречиво: «Сложилось так, что природные качества казаков, потомков Запорожской Сечи, еще более закалились в непрерывной войне с черкесами. И те и другие отличались мужеством и, встретившись, не отступал и не просили пощады».
Адыги, предчувствуя расширение границ России на Кавказе, склонялись к единоверной Турции, но Блистательная Порта не давала гарантий адыгам, которые требовали защиты их земель от притязаний России.
Магомет-Гирей не исключал и наместничества, которое могло бы быть, поддержи его адыгские удельные князья и крестьяне. Он надеялся, что предложенные ему русским царем погоны, смогут стать дипломатическим «мостом возможностей» для взаимных интересов адыгов и русских. Война с Россией была бы для Черкесии чрезвычайно опасной, а мир возможен только ценой политических решений.
Исхак Машбаш передает в романе боль души князя через его раздумья. И действительно было о чем задуматься. Земли их отцов волею судьбы оказались между двух нешуточных огней – Турции и России. Собственно, территория Черкесии русских до поры не интересовала, поскольку Турция уже пыталась рассчитаться ею. К примеру, в июне 1791 года потерпев поражение от русских, турки потеряли разрушенную до основания крепость Анапу с арсеналом оружия, знаменами и провиантом и чтобы вернуть Анапу при подписании Ясского мира в декабре 1791 года, они уступили прямые и косвенные права на Черкесию. Но пока русские занимались Закавказьем, турки вновь утвердили свое влияние по всему европейскому берегу Черного моря. Впоследствии дважды в русско-турецких войнах 1807 и 1809 года турки вновь были выбиты из Анапы, и теперь уже Бухарестский мир, заключенный в 1812 году, вернул им ее. Памятуя о договорах, Турция на просьбы черкесов от прямой помощи уклоняется, и анапские ворота турецкой резиденции Хасан-Паши были для черкесских парламентеров закрыты, зато открыты ходы для тайных агентов.
В этих бесконечных затухающих и разгорающихся военных действиях двух противоборствующих держав лежали интересы далекие от Черкесии, там велись нешуточные войны за проливы и торговые пути. Как только Турция закрывала для русских судов проливы Босфор и Дарданеллы, так русские объявляли туркам очередную войну.
Но пока на земле адыгов мир, в России царствует миротворец Александр II, судьба адыгов в это время словно взвешивается на весах.
Погоны, которые принял Магомет-Гирей, оказались далеко не каждому по душе: нет согласия между соплеменниками. Кто-то устремляет свой взгляд на Турцию, ища исламского братства, кто-то ополчается против тех и других, надеясь на выбор самостоятельного пути, и никто не желает объединяться, хочет править как тот кулик из своего болота. Взаимная неприязнь казаков и черкесов перерастала во вражду. В кровавых потасовках клали они свои молодые головы, молодые жизни.
В погонах Магомет-Гирея адыги видят личную выгоду великого князя, и этот факт сильно угнетает его. Он мечтал, что станет объединителем адыгов, а они все сворачивают на жалование, военную службу и присягу на верность русскому Государю. Как убедить родичей в искренности его намерений? Они знают, что его отец служил в русской армии, и сам Магомет-Гирей сознательно выбрал то, что предложил ему русский царь. Но сомнения князя не в том, что он выбрал, а в том, на какое время пришелся этот выбор. Своими раздумьями о том, «кому доверить нашу силу, нашу волю» он делится со старшей сестрой, великой княгиней Канитат: «…Я знаю ответ на этот судьбоносный вопрос, но нет единства в двенадцати племенах, каждый сам по себе…»
Канитат внимательно следит за князем. Не торопит, не выпытывает его сокровенных дум. Княгиня – источник мудрости, силы и красоты рода Султановых. Соками этого источника она питает своих внуков, формирует их жизненные взгляды, учит поступкам, отвечающим обычаям отцов, напоминает, что они князья, и есть вещи, о которых они правильно должны судить с детства. Но не только внукам она поддержка и опора. Мысли самого князя Магомет-Гирея поверяются мудростью Канитат.
Духовная красота – лучшее, что есть в человеке, в его характере, проявляющаяся благородством нрава, самообладанием, природной остротой ума, духовной силой и выдержкой. Чтобы быть духовным ядром рода необходимы именно такие качества, которыми и обладает великая княгиня Канитат. Ее мораль высока тем, что согласуется с законами Всевышнего. Отсюда ее мысли и поступки, ее молитвы о милости ко всему сущему. Все это обнаруживает в Канитат величие характера, потому титул великой княгини истинный, а не статусный. Любовь Канитат – это не эмоциональные всплески любящей сестры, тети, бабушки и хозяйки дома, она выражена гармонией хранительницы очага рода Султановых. Недаром с самой первой встречи с Канитат автор через Магомет-Гирея показывает нам ее природу: «Глядя на тебя, - говорит Магомет-Гирей, - я всякий раз вспоминаю своего отца, как бы вижу весь наш древний род…».
Да, Канитат внимательно следит за князем, и не торопит, не выпытывает его сокровенных дум. Сердцем она слышит его сердце, дает ему тонкие направления своих мыслей, такие тонкие, которые как майский ветерок, только поколышут листья его дум, но не согнут ветвей, не напрягут ствол. Не потревожат корня: он мужчина, ему решать. Своим женским чутьем она понимала, как трудно князю, потому вплетает в беседу мудрость: «Вся наша каждодневная жизнь состоит из загадок, - говорит она князю, - которые надо уметь разгадать. Или хотя бы приблизиться к разгадке, иначе – беда, мой дорогой брат, князь Магомет-Гирей. Тут уж ничего не поделаешь, ведь не мы выбираем мир, в котором живем, он дан Аллахом. В мире этом добро и зло сплетены воедино – попробуй, разберись, попробуй, раздели их, чтобы служить добру…»
Но за словами мудрой наблюдательности и доверия следует совет-предостережение: «И еще согласно с этой мыслью скажу: ты дружишь с русскими – умом и сердцем служишь, с надеждой смотришь на правый берег, но Боже тебя упаси забыть, что ты адыг. Что ты мусульманин, мой дорогой брат, мой младший, мой добрый».
Что сказать? Каждый человек, пытающийся жить на двух берегах одновременно, должен когда-то сделать выбор в пользу одного, это факт. Особенно во времена противостояния берегов каждый примыкает к своему, к тому, в пользу которого сделан выбор. Вот и Канитат ясно и четко высказала брату, что двум господам не служат, на двух стульях не сидят и так далее… Но как жить и служить, если знаешь, что придет время окончательного выбора? Магомет-Гирей старается сблизить берега, сделать их тех и других «своим». Сомнения – явление очень опасное. «Быть и казаться» это те разногласия, которые приводят к потере себя, к утрате целостности, к болезни и смерти.
Конечно, Канитат обеспокоена выбором брата – он решающий, от которого впрямую зависит дальнейшее течение жизни рода, его сынов, внуков. Потому предчувствие опасности, сомнения и беспокойства за личные судьбы близких людей и интересы Черкесии, с другой, лежали как на чаше весов, а между ними, как гарант, честь княжеского рода, гарант высокой миссии Султан-Гиреев.
Но все еще глубже, еще сложнее. Канитат видела, что Султановы по просвещенности, умению прозревать будущее, анализировать и логически обобщать происходящие события, сородичами воспринимались прохладно, если не презрительно. Дело в том, что Султановы воспринимались адыгами «чужаками» и за глаза назывались «ногайцами». И для князя было весьма мучительным понимание того, что его не принимали в свою национальную среду адыги. Хотя река времени давно вымыла из рода Султановых татарскую кровь, сколько поколений родилось и выросло на этой земле, адыги все равно его считали ногаем или крымчаком. Сколько поколений еще нужно сменить, задавался вопросом Магомет-Гирей, чтобы эта почва стала родной, чтобы к детям и внуком со стороны сородичей было отношение достойное? Где его родная земля, где его берег, к какому прибиться, чтобы он не отталкивал? Его любовь к этой священной земле сильнее, чем у другого адыга. Даже его выкормыш Шевай, «обмененный за кусок ткани, и взращенный в доме больше сыном, чем слугой, призванный служить и охранять хозяина, и тот смеет осуждать князя! Да разве Россия – объект поклонения и угодничества? Только узость сознания, неумение мыслить широко о пользе Черкесии порождает такие убогие представления, и эта недальновидность приведут князей с их узкоместническими интересами к большой беде. Да что там князья! Среди простых адыгов идут суды-пересуды, споры и ссоры о том, к кому голову преклонить…» Так возникают междоусобные трения, взаимные обиды и обвинения.
Машбаш дает оценку такому положению: «Когда нет единого хозяина в доме, только ленивый не захочет урвать у тебя что-нибудь себе. Хоть Турция, хоть Россия, а хоть и далекая Англия. Кто обойдет, кто не поднимет лежащую драгоценность на дороге? А разве адыгские земли не драгоценность?»
Что сказать о тфокотле Шевае? Умен, сообразителен, казалось, предан. Но посмел открыто осудить поступки князя, даже сыновья такого себе не позволяют. Нарушил закон уважения старших, оскорбил, унизил, вместо благодарности, высказал угрозы и ускакал, оставил князя с болью в сердце. Как после всего называть его адыгом? Или аталык Мэрчан, которого мудрость поцеловала при рождении, и тот не понимает намерений князя, считает его чужаком. А проще сказать перебежчиком, предателем и врагом. «Если правду рассказал мне Шевай о казаках, о бумаге из России, тогда конец нашим с князем отношениям» - таковы помыслы мудрого Мэрчана в отношении Магомет-Гирея.
Только одна душа – великая княгиня Канитат приняла, поняла, поддержала. Да, велика сила княжеской крови, сила чистых пород, дающая ясность мысли, крепкий разум, горячее, любящее, ответственное сердце. Вон, малы дети, а кровь явно высвечивает благородство их духа! Только в старшем сыне от первой жены, Крым-Гирее, пока не раскрылась еще сила княжеской крови, а потому лишен он благодати Всевышнего. Замутнен его незрелый разум, запекается корыстью слабое сердце, под наущением коварного дяди и алчной матери.
Да, размолвка с Шеваем больно ударила по князю, но она все расставила по своим местам. Примитивное понимание текущего момента, узколобый патриотизм тфокотля, который лишен политической перспективы. И такая близорукость у людей подобных Шеваю, которому «ни к чему всякая политика, он верен адыгству и ничему другому», свойственна Мэрчану и еже с ним.
Подобный патриотизм не имеет прочного фундамента, потому что как ни крути без политики у адыгов призрачное будущее. Мир многоцветен и нельзя его делать черно-белым.
Магомет-Гирей думает и о том, что без конфедерации адыгам не выжить, нужна перспектива, централизация власти, ведущая к государственности, пусть пока как ступень союза с Россией. Но соплеменникам, далеким от великих дел, на пальцах этого не объяснишь, тут нужно другое мышление, поэтому для Магомет-Гирея пришло время действий.
Пришлось забрать у аталыков княжичей, этим прояснить отношения с уважаемыми наставниками детей, не принявшими его решения. Этот шаг позволит оградить княжичей от оскорбительных нападок и косых взглядов, охранить честь наследников рода. Да и недруги обозначились разно: одни – идейные противники, типа Шевая и Мэрчана. Другие – истинные враги, подстрекатели, готовые на многое за небольшую плату.
Мир – означает время без войны, время покоя. Нет войны. Но утрачен покой в сердце князя. Мужество покрывает тревогу, которую слышит чуткое сердце Канитат. Глубоки эмоциональные переживания старой княгини. Каждый вечер ждет она возвращение князя со службы в сопровождении казаков. Сопровождение дает зыбкий мир ее сердцу. Но и этот мир нарушен: князь отказался от казачьего сопровождения. Нужно было искоренить тревогу, сеющую зерно страха, нужно поднять доверие к обычаям предков и через них явить доверие к недругам: «Я – адыг, я знаю адыгов, у меня нет ни повода, ни основания опасаться их, пустить в свое княжеское сердце страх. Лучше умереть, чем позволить такое… но если бы даже была такая угроза, я не стал бы прятать свою голову к себе под мышку».
Мудрая Канитат, стремясь заслонить князя от беды, спешит ему на помощь: «Послушай, князь: до переправы пусть тебя сопровождают казаки, раз это требуется по их порядкам, а здесь, на адыгской земле. Как и полагается князю, должны встречать тебя тфокотли». Но пример отступничества Шевая, ближайшего из окружения, заставил их склониться к молитве о воле Аллаха.
Но горе не задержалось, пришло в дом Султановых. Была ли на то воля Всевышнего, что предательской рукой был прерван путь великого сына? А может быть устами княгини Канитат Всевышний предупреждал князя о надвигающейся опасности? Безвозвратно поздно это рассуждение – коварство не идейных противников, нет – хищных врагов, предателей и душегубов, за звенящее серебро превратили душевную тревогу князя в смерть.
Смерть может объединять, примирять и уравнивать соперников и недругов. Потому и Шевай в своем вдалеке далеком, значительно позже узнавший о гибели князя, и Мэрчан Хоретлук, и Беслиней Абат, и Тугуж Шерхуко, и все те, кто в нескончаемом людском потоке прибывали в дом Султановых, склонили голову в почтительном последнем привете князю. И приняв приглашение сесть за поминальный стол с иноверцами-казаками, возможно, проявили не столько терпимость, сколько скрытое сомнение в своей непримиримости. Кто знает?
Рядом с младшими братьями, сыновьями Магомет-Гирея Канитат поставила его старшего сына Крым-Гирея. Юного мятущегося княжича. Окружение Крым-Гирея настраивает княжича против рода Султановых, потому что он оторван от него при разводе матери и отца. И главное, страстно желают завладеть частью наследства, причитающегося ему. Но не все так просто в душе княжича. Отчужденность Крым-Гирея от тех и других показана автором романа драмой в сердце несчастного юноши. Его настоящая боль – оторванность от корней отца, потому что все княжичи – единое целое с родом Султановых, и после смерти отца, он по праву рождения должен стоять в ряду братьев, возглавить род. Родовая кровь перетекает от одного мужчины к другому и отчужденность Крым-Гирея – это глубокая обида на то, что он по воле судьбы не сегодня, а много лет назад, лишился не только отца, но и мудрой любимой бабушки, братьев, а с ними и питательных соков рода. Отчужденность – это скрытое стремление слиться по-настоящему со «своими» в безутешности горя, которое также клокочет в его юном сердце. Но он слишком молод, слишком горд и слишком зависим, чтобы понять истинные страдания своего сердца. Если бы дело было в зависти и имуществе, то в его отношениях с дядей и матерью был бы мир и взаимопонимание. Нет, в его сердце вздымается волна раздражения и выстраивается глухая стена такого же отчуждения. Он искренне смятен смертью отца и в нем растет желание избежать родовой беды любой ценой. И это понимает Канитат. Недаром ее душа даже на пике страдания источает любовь, которая как драгоценный жемчуг, нанизывает внуков на нить рода: печаль – общая для всех.
Трагически завершил земной путь Магомет-Гирей. Словно предчувствуя беду, завещал он сыновьям служить в русской армии. Откуда эта тяга? В своих глубоких раздумьях Канитат пришла к мысли, что вековая связь с русскими – это рок Султановых, она смирилась с ним и не противилась судьбе. Впереди в книге целая жизнь для ее внуков, наследников княжеского рода, носителей незапятнанной славной фамилии.
Видно горяча и искренна была молитва матери Хан-Гирея – княгини Биче о сыне, потому что высокая трагическая судьба, спутница рода Султановых, коснулась его и стремительно вознесла. Но затем ли, чтобы в миг высшего расцвета так же стремительно оборвать?
После поминок, когда казаки и славные мужи гор собрались у великой княгини Канитат, станичные гости зачитали завещание покойного Магомет-Гирея Султанова, которое хранилось у войскового атамана Матвеева. В нем он выражал волю, обращенную к своим сыновьям, служить в русском войске и просил генерала Ермолова посодействовать этому, если с князем случиться что-то непоправимое.
Можно представить, что творилось, наверняка в душе присутствующих адыгов, какой рой мыслей, какие вспышки чувств! Как сохранить выдержку и как выдержать их молчаливый прессинг Канитат? Но на то она и великая княгиня. Молчаливо выслушала завет князя, сдержано обещала подумать над ним и дать ответ позже.
Чутки сердца людей, собравшихся на тризну, не слова слушают, скорее интонацию, потому что она вернее передает истинное настроение, вступивших по случаю беды на тропу перемирия. Потому так сдержаны ярые сердца, потому так хмуры суровые лица: дом встречает гостей, и пусть случай для встречи трагичен, честь и обычаи гостеприимства чтятся и соблюдаются всеми.
Всеми, кроме убийцы князя, посмевшего прийти в скорбящий дом. Старается он как коварная и хитрая лиса, замести хвостом следы, ибо страх расплаты трепещет в его сердце, рядом с которым в холщовом мешочке звенят серебряные монеты Хасан-Паши – плата за предательство и убийство. Чтобы отвести от себя подозрения Бамбет то тому, то другому намекает то на нетерпимость Тугужа Шерхуко, то прямо кивает на Шевая. Сеет зерна подозрений в раненые горем сердца. Но адыги сдержанно обрывают потуги Бамбета воспламенить врагов, сворачивают перепалку, применяют большую сердечность гостям.
Но Бамбету мало убедиться в неведении людей о его преступлении, мало в душе и открыто поизгаляться над горем людей, мало очернить невиновных и насолить удерживающим хрупкое перемирие. Алчное сердце не знает меры, не знает покоя. К бедам Султановым он добавил еще одну. Под чтение печальных молитв, когда вся природа человека требует слушания и очищения, Бамбет, увидав нареченную невесту Шевая и прислугу старой княгини Сисуру, воспылал к ней неуемной страстью. Ничто не могло остановить возникшей душевной бури, даже угроза расправы от Каймета не возымели особого действия. Двойная жизнь, откровенный цинизм, неприкрытая ложь, изворотливый ум иногда воспринимаются собеседниками как незрелость суждений, как свойственное любому человеку заблуждение. Мало кто хочет всматриваться глубоко в душу встречного человека, потому говорят: «Чужая душа – потемки…»
Велик урок для читателя, когда писатель высвечивает души героев, дает возможность изнутри проследить за развитием личности. И после горя, когда Шевай привезет на коне связанного Бамбета, Канитат прикажет оскопить убийцу и насильника – проклятие рода Султановых. Не захотят ни Шевай, ни Канитат марать руки в его поганой крови.
Почему так сдержана Канитат при чтении завещания? Почему не спешила с ответом, почему обещала подумать? Писатель показывает нам великую княгиню не только внешне, но и ее внутренние переживания. При внешнем спокойствии сердце у нее рвется на части: она осталась одна с крохами-птенцами, с кем совет держать? Рассуждения Канитат о принадлежности рода Султановых к крымским татарам, о трудностях рода в Крыму, приведших к переселению и слиянию их кровей с адыгскими. Об отношение адыгов к этому роду. Будь у Султановых девяноста процентов адыгской крови против десяти татарской, последняя перевесит. И не поможет даже семь пядей во лбу! Все равно за приверженность к русским скажут – «чужак», мягче – «ногаец». К кому идти, с кем держать совет? Не раз она прошепчет в далекую даль: где же ты, Шевай?! А Шевай, закованный в кандалы, в станице Васюринской познает жизнь казаков.
Но не все мирно и у казаков.
Казалось бы – государственная служба, регламентированные отношения, инструкции и руководства к действию прописаны и определены, подписаны и утверждены самими Государем Императором. Только и нужно-то грамотно исполнять. Но нет мира в самом сердце казачьего Черноморского войска – в ставке. Нет мира и понимания между атаманом Григорием Матвеевым и полковником Григорием Табанцом.
Атаман Матвеев миролюбец, строго придерживается поставленной Государем задачи – охраны границы Российской империи от внешних поползновений, которая по последнему мирному соглашению и проходит по правому берегу реки Кубань. А отношение с черкесами – дело внутренне государственное и решать его надо по-домашнему, как надлежит добрым соседям. Река Кубань делит землю надвое – на казачью сторону и черкесскую, мол, живите по-соседски, миритесь, при нужде объединяйтесь против общего врага. Женитесь, рожайте детей, становитесь кунаками, не зарьтесь на чужое добро, все равно обагренное кровью прахом пойдет. Но нет-нет, а найдутся бедовые черкесские головы, нападут на казачью станицу, побьют казаков, пленят, добро увезут, а за набег подведут к ответу неповинные души, какие потом уязвленным казакам под руку попадутся.
Атаман Матвеев, как пишет автор романа, «умел потушить греховную ненависть», стремился оборвать нить кровавого противостояния казаков и черкесов, найти методы, чтобы развести направленные друг на друга ружья. Знает Матвеев, что единение всех от простого казака до генерала, на мыслях о мире давало бы добрые плоды. Но агрессивная политика командующего Кавказскими войсками генерала Ермолова, грезящего о военном покорении Кавказа, встретила здесь упорное сопротивление черкесов, и, несмотря на это, находила отклик у ретивых казаков, которые также не прочь были поживиться набегами. Ермолов только подливает масло в едва затухающий огонь взаимной ненависти, «требуя решительных мер по усмирению непокорных черкесов»…
Настроен на обострение отношений с черкесами присланный Ермоловым его единомышленник Власов, а тому уже способствует подполковник Табанец. И пошел раздрай между казаками – кто ратует за мир и Матвеева, кто – за стычки, набеги на черкесские земли и Власова.
Благо, что миролюбивый настрой, приверженность к исполнению наказа императора об охране границ и невторжения в черкесские пределы у Матвеева всячески поддерживал посланник государя – Рафаил Августович де-Скасси, который не только наблюдал за развитием событий, но и активно содействовал сближению и налаживанию мира между казаками и черкесами. Но не всегда это удавалось. Разные культуры, традиции, разное воспитание. Русские и черкесы по-разному смотрят на сотворенный Богом мир, эта разница была причиной разногласий во взаимоотношениях. Враждебность начиналась с примитивного разделения культур на «басурманов» и «салоедов» в низах, до жестокой непримиримости русских генералов в черкесских князей. У каждого из них была своя правда, и каждый из них решал ее по-своему.
«Правда» казаков в том, что они верноподданные граждане Российской империи, посланы Государем нести службу за веру, царя и Отечество здесь, на правом берегу Кубани, земли за которой юридически являлись субъектом России, и это подтверждено международным правом. А то, что адыги его не подписывали, пусть пеняют на Турцию. Не сумели вовремя объединиться, не заявили миру о своей государственности с правом на землю, не закрепили ее за собой бумагой, царем и армией – крепитесь, миритесь, извлекайте уроки. У вас еще есть время для объединения, вместо распрей и раздоров объединяйтесь на своем берегу Кубани, делайте свое дело.
Смириться с этим фактом адыгам было чрезвычайно трудно, ведь земля эта веками принадлежала им. Будь прокляты турки, вновь и вновь подающая черкесам камень вместо хлеба. Каждый раз Порта предавала и оставляла их. Турция открыла кавказские врата, и Российская Империя стала спешно осваивать Закубанье.
Но адыгам было неведомо, что близится время, когда граница по Кубани будет для них желанна и гарантирована миром с их стороны. Потому что приближалась новая русско-турецкая война, которая смешает все старые отношения, все истинное и напускное миролюбие, и обесценит то, что больше всего ценили черкесы – их племенную волю, племенную свободу. Турция при поражении в очередной раз заплатит за свою целостность землями адыгов, и этому «расчету» с русскими будет способствовать «старая интриганка» - Англия. Поскольку она, беспокоясь за свои интересы на Востоке, всеми силами хотела сдержать продвижение русских в эти земли, а потому хотела Кавказской как можно дольше войной держать руки России связанными. Но об этом нас ждет повествование впереди.
Российское продвижение на Кавказ, по мнению политиков, могло быть стремительнее и жестче, но император Александр I был демократического нрава, к тому же лояльно настроен к Черкесии. Его лояльность – мир на границах с черкесами, но могущественный и решительный отпор, если посмеют его нарушить.
«Правда» черкесов была болезненнее и глубже: воюющие за обладание территорией стороны считали черкесов как бы досадным недоразумением на этой землей, племенами, отстаивающими свои права. Их «государственность» - это «обычное право», какое есть у всех племенных народов, и которое у черкесов, например, в веках закрепилось как «Адыгэ хабзе». Свято чтимые традиции народов для цивилизованных стран считались архаикой, несмотря на светящуюся в них мудрость веков.
С такими взглядами друг на друга окончательного мира ждать было трудно, но нельзя быть в состоянии постоянной войны, слишком велики потери, когда нужно пахать землю, сеять хлеб, рожать и воспитывать детей. Те и другие сознавали, что мирное сосуществование не столько возможно, сколько необходимо, и именно это пытались утверждать миротворцы, которые находились по обе стороны этой зыбкой границы.
Хоть и хмурился полковник Табанец, косился на атамана, чертыхался про себя за его мягкотелость, но ждал, зная, что под крепким крылом Ермолова зреет птенец, который вот-вот вспорхнет на атаманский шесток, а там – держись басурманы! Все так и вышло: после очередного особо дерзкого набега черкесов казачьего генерала Матвеева сменил казачий генерал Власов.
Кровь и пепел покрыли аулы адыгов: новый атаман вволю натешился, да так, что спустя века в народных адыгских песнях им пугали детей.
В ответ на жестокую активность казаков черкесы решились на ответный тотальный набег. Решение приняли на всенародном собрании-хасэ. Автор романа рассказывает читателю о том, насколько больно били взаимные стычки по всем болевым точкам. И такие события склоняли адыгов к созданию своей народной армии, но опять-таки не объединенной, а клановой, которая если и имела силу, то временную:
«То, что сейчас делают казаки на наших землях – это позор. Позор самому казачеству. Пройдет время, и это станет понятно всем и, прежде всего, казакам. Мы на это вероломство должны ответить. Без паники. Мы рады, что Тугуж Шерхуко и Кизбич Тугужко создают наше войско. Только единство адыгов, только в единый кулак собранная наша сила способна оказывать наглецам достойное сопротивление…» - таак высказал общие мысли Мэрчан Хоретлук.его дополнил Тугуж Шрхуко: «Мы не будем потакать злу, на каждый удар врага будем наносить два ответных, но во всем должен быть порядок. Военный порядок, все наши выступления должны быть продуманными и без своеволия, которое никогда и никого не приводило к добру. Просто каждый из нас должен быть готов по первому зову-«марадж» без промедления выступить на защиту родного края…»
Слова о выступлении на казаков разжигали пламя в сердцах адыгов еще не один день. Каждый наедине с собой или с другими собирал свою волю в кулак, наполняя мужеством сердце, готовился к битве.
И вот наступило время, когда «тысячи конных черкесов ранним утром, тайными тропами, почти непроходимыми болотами, вышли к Петровским хуторам, к западу от Екатеринодара. Укрывшись густым туманом, стыла в тишине Кубань. И эту строгую и тревожную тишину, не предвещающую ничего хорошего людям, стоявшим на берегу, словно предсказывая это то хохотал, то плакал в кустах филин, да била хвостом выпрыгивающая из воды рыба. Воины разбились на сотни, заняли удобные участки реки для стремительного броска. Туман становился все гуще.
Самая большая тревога для воина кроется в ожидании да в тишине, тишина кажется зловещей, а время бесконечным – минута кажется часом, у каждого, даже у самого храброго. Самого бесстрашного воина сердце томиться в тягостном ожидании…»
Так проникновенно автор описывает состояние воина перед боем. У читателя сердце напрягается до предела, ведь через несколько минут начнется самое страшное кровопролитие, которое получило название «Калаусская битва».
Первый выстрел, второй… лавина выстрелов. Черкесы стали переправляться через Кубань.
В это время волею судьбы генерал Власов с инспекцией находился именно в петровских хуторах. Увидев продвижение черкесов вглубь казачьих гарнизонов, генерал приказал войсковому старшине Журавлю залечь, а потом ударить по черкесам с тыла:
« - Ударишь, и откатывайся назад, будто не выдержал, испугался. Вот тут-то мы их встретим из засады!
На дозорных вышках зажглись сигнальные огни. Они словно бы наступали на черкесов, словно собирались их поджечь.
Казаки с пиками наперевес и обнаженными шашками клином врезались в порядки черкесов, которые не ждали такого оборота дел, растерялись и, в беспорядке покружив по степи, кинулись обратно к Кубани.
Этого только и ждал Власов: бежавшего в панике противника расстреливали в упор из пушек и ружей.
Картечь и пули встречали адыгов, не давая им пройти к реке. Управляемая страхом лавина всадников круто повернула и врезалась в Калаусские болота. Ненасытная пасть трясины затягивала их вместе с лошадьми . первые цепи пытались повернуть назад, но не выходило: на них давили следующие за ними нескончаемые потоки всадников. Теперь к выстрелам добавились отчаянные крики людей и ржание коней. Утро открыло страшную картину гибели черкесов: прогнойные болота были усеяны трупами, волны лимана бороздились еще от предсмертных судорог тонувших. Слышались стоны и вопли погибавших, трупы людей и лошадей плавали в мутной воде грудами.
Урон в страшную ночь Калаусской битвы был чрезвычайный: сами черкесы считают утонувшими в лимане более 20 знатнейших князей и 1200 всадников, не считая погибших в камышах и на поле».
Победа, одержанная Власовым, была по достоинству оценена Ермоловым. Император Александр I, по докладу генерала минуя Анненскую ленту, пожаловал Власову орден св. Владимира 2 класса.
Трагедия всколыхнула Черкесию от края до края, и суровые мужи переживали ее также остро, как и безутешные матери и вдовы. Что сказать?
Причину столь страшной трагедии оценил сам участник – Кизбич Тугужко, который сказал, что с черкесским кинжалом идти против пушек, против обученной военной науке русской армии, значит, идти на верную гибель, как это и случилось.
Но мне больше по сердцу слова молодого героя, который вроде бы второстепенный в романе, но писатель вложил в его рассуждения самые верные мысли, актуальные и по сей день. Этот герой – Адыг Тазов. У этого героя имя соборное, имя его народа – Адыг. Именно он чистый и светлый юноша из молодого нового поколения, является миротворцем по духу, по сердцу, по сути.
В рассуждениях с Шеваем Адыг Тазов открыто говорит новые для сородичей слова, новые мсли, которые еще только зарождаются в умах воинов, уставших от войны: «… У войны свои правила, свои законы. Тебе не кажется, старший брат, смешным – убивать людей по правилам? Какое лицемерие! Главное правило – не убивать людей, не разрушать то, что они создали своим трудом». «Не убивать» - самое главное правило жизни.
Но те, кто затевают войны, рассуждают по-своему, они находят причины для войн, тысячи причин и тысячи оправданий, которые в своей совокупности будут ли равны одной человеческой жизни? Или жизни тысяч, погибших в Калаусских болотах? Кто прав, кто виноват? В чем причина трагедии, кто ее зародил? Ответы есть на все вопросы, но даже сегодня они не удобны для озвучивания. На каких весах взвешивать армию, разбившую Наполеона и мужественных племенных всадников? Почему Кизбич Тугужко, который собирал народную армию, прозрел только после трагедии? Неужели Адыг Тазов имеет в сердце более верные весы? Нужно всеми путями, всеми мерами искать мира и избегать войны. Нужно беречь, то что создано: своих детей, дома, виноградники и сады, чтобы выпить чашу доброго вина с соседом за мир. Войны, наконец, должна стать анахронизмом, люди по всему лицу земли должны научиться договариваться, иногда прилагая все усилия и средства, какие только есть в арсенале мира.
А пока ничего не изменилось: из одного источника течет сладкая и горькая вода. Ненависть и любовь, между которыми всего-то один шаг.
Сколько раз перечитана мною эта книга, сколько возникало столкновений мыслей, сколько возмущения, но и сколько любви. Парадоксы человеческой природы: что имеем – не храним, а потерявши – плачем.
Шевай… если бы он не нарушил закона тфокотля, не запалился юношеским огнем возмущения, доверился бы мудрости князя Магомет-Гирея, не оставил бы его без своего верного плеча, кто знает, как бы развернулись события на этой многострадальной земле? Может быть, не пострадало бы столько людей, не исковеркалось, не случилось бы много чего…
Но, верно ли сказано, что от судьбы не уйти? Что события нанизываются на нить судьбы произвольно, независящие от человека, его намерений? Как случилось, так случилось? А если бы раскрутить историю назад и пустить события по осознанному кругу с полной ответственностью деяний каждого? Может быть, история имела бы другое измерение? И войны бы прекратились, и мир был бы во всем мире, и люди бы стали братьями по планете?
Как нам достучаться одному до другого, как отринуть бесконечные сомнения, уставы и закоснелые условности. Боль одна и за русских и за черкесов. Вчера, сегодня мир и покой, а завтра? Завтра зависит от нас.
Тяжело раненый Бамбетом, плененный и выхоженный казаками, закованный к кандалы, в темном сарае не один месяц размышлял Шевай о своем жизненном пути. После метаний и обид, после ненависти и отчаяния он понял, что Всевышний здесь, в сарае, стянул с него гордость и запальчивость уздою смирения и дал возможность уединения, в котором рождается истина.
Аллах дал ему возможность присмотреться к «салоедам», их жизни, характеру, быту, возможность испытать симпатию к этим «бесхитростным и простоватым людям». Дал возможность испытать сердечную тягу к Анфисе, девчонке с нарождающимся сильным женским нутром, тягу, с которой Шевай, «на котором держится весь мир», в течение долгих лет не сможет совладать. Дал возможность понять, что не проклятье этот сарай и эти кандалы, а благословение Всевышнего, потому что именно здесь к нему пришли первые главные мысли о смысле жизни. Может быть, здесь, в сарае Бог родил в нем человека, подобного Себе, по сути дав ему пока еще нее понять умом, а ощутить сердцем, что Бог есть милосердие и любовь? Потому что после этого рождения Шевай уже никогда не будет прежним, так же как нельзя рожденному войти назад в утробу матери.
Ведя Шевая через суровые испытания, Он не единожды проверил его честь, искренность и бескорыстие. Каждой встречей, каждой беседой с другом или врагом Он готовит его к миру. Он дает ему верных спутников, которые тоже прошли через очищение сердца – Пшимафа Агоя, Умара Боджокова, Адыга тазова. Ясно видно, что они – вторая волна, идущая вслед за мудрецами Черкесии – Мэрчаном Хоретлуком, Сафербием Заном, Кизбичем Тугужко. Пока их мало, тех, кто готов был во благо родной земли жить в мире и дружбе, кто готов был стать почти братьями с бывшими врагами, их пока горстка в перевес сотням других – русских и адыгов, сердца которых не переплавились Отцом в горниле небесного братания, которые пока еще не готовы жить в мире, потому что пока еще не родились свыше.
Потому-то братская любовь к Пантелею Паденко у Шевая, а отцовская у Умара, и наоборот – любовь Пантелея к ним может из-за «долга» перед земными условностями перерасти во вражду: стоит только скрестить шашки на поле брани. Один – казак, связан долгом присяги, другие – защитники земли – долгом чести. Но когда они поднимут шашки и убьют названного брата – убьют в себе того, пересотворенного человека навсегда, безвозвратно, сотворив самый большой грех на земле.
Конечно, этот мистический путь пересотворения, можно назвать простым приобретением житейского опыта, но земной опыт, к сожалению, далек от той сути, какую имела в виду великая княгиня Канитат, произнося : «На все воля Аллаха!»
ХАН-ГИРЕЙ, глава 2.docx
ХАН-ГИРЕЙ
Глава 2
Великая княгиня Канитат исполнила волю покойного брата Магомет-Гирея Султанова, относительно его сыновей, которым он завещал служить в русском войске. И вот, после окончания Екатеринодарской гимназии, Хан-Гирей Султанов прибыл в Санкт-Петербург для учебы в кадетском корпусе.
В Санкт-Петербурге, в северной столице, огромном городе, который ассоциировался с холодной водой и камнем, Хан-Гирею, пропитанному южным солнцем, напоенному горным воздухом, трудно было не поддаваться рвущимся наружу чувствам тревоги, растерянности и тоски. Ему, воспитанному на кодексе чести Султановых и адыгской народной мудрости, даже заурядное, но некорректное слово сокурсников казались фальшью, нарушением неписанного кодекса общения. Прямое же хамство наставников по отношению к соплеменникам больно ранило душу, вызывало протест и ярое возмущение. Чтобы меньше соприкасаться с грубостью Хан-Гирей сторонился пустопорожних разговоров и от полного одиночества спасал Игнат Капустенко, давний товарищ по Екатеринодару. Этот умный и добрый сосед по комнате был понятным и близким по духу.
Обучаясь грамоте и военному делу, он внимательно наблюдал за отношениями русских к черкесам, и несмотря на юный возраст, понимал, что начальство корпуса и педагоги проявляют к ним, черкесам. Повышенный интерес, проверяют их знание адыгской культуры, родного языка. Уже тогда Хан-Гирей понимал, что русским нужны образованные дипломаты для налаживания контактов с кавказскими народами, и это давало надежду на мирное урегулирование горячих вопросов. Он в письмах делился с бабушкой своими наблюдениями: «Я догадывался, - писал он княгине Канитат, - и ты, должно быть, догадываешься, о чем заботятся наши наставники. Я понял: русских очень заботит судьба Черкесии, нашего народа, заботит по-хорошему, по-братски. Наставники очень много уделяют времени, знакомя нас с политикой французов, англичан, поляков, турок, персов. Очень обстоятельно рассказывают и хотят, чтобы мы это хорошо усвоили, а также о положении в Китае, у его соседей – казахов, киргизов, фарси-таджиков, узбеков и туркменов. Говорят обстоятельно и дружелюбно об экономике, границах и крепостях, вооружениях и армиях, досконально знакомят с географией стран и народов. Меня это очень интересует не только как будущего офицера, но и как человека знающего, любящего не только свою Черкесию, но и всю нашу удивительную планету. Я благодарю тебя, моя дорогая бабушка, благодарю Алексея Петровича Ермолова за то, что дали мне возможность лучше познать мир, увидеть и понять его чудо. Если спросишь, в чем я нуждаюсь, я отвечу, извини за высокопарность – в мире, в дружбе адыгов с русскими…»
Короткая историческая справка
Здесь бы мне хотелось ненадолго отойти от романа и окунуться в короткую историческую биографию героя, поскольку она поможет нам с большей ясностью понять вспышку и закат ярчайшей звезды, под названием Хан-Гирей Султанов, о котором так проникновенно и пронзительно пишет Исхак Машбаш. Планку Хан-Гирея Султанова, героя своего времени, не превзошел никто, поэтому гордость, восторг и глубокое сожаление переполняют меня и сейчас, когда я пишу о Хан-Гирее уже в третий раз.
Полное имя Хан-Гирея, которое предлагают биографические источники Крым-Гирей Махмет (Мамат) Гиреев Хан-Гирей. Как мы знаем, по завещанию отца в его судьбе принял активное участие генерал А.П. Ермолов. После окончания кадетского корпуса он был зачислен в январе 1825 года в Черноморский казачий эскадрон в чине сотенного. Блестящая военная карьера началась с участия в военных кампаниях того времени, проводившихся Российской империей, а именно: Русско-турецкой войне 1826-1928 г.г., будучи адъютантом главнокомандующего А.С. Меншикова, затем В. Перовского. За отвагу он был представлен к награде и произведен в поручики. В 1830-1831 годах он участвовал в военных действиях в Польше и произведен в штабс-ротмистры. В ноябре 1832 года Хан-Гирея назначают командиром Кавказско-горского полуэскадрона, и за пять лет службы он получил придворное звание флигель-адъютанта и произведен в полковники. Хан-Гирею 29 лет, а он – полковник русской армии. Полуэскадрон, которым командовал Хан-Гирей Султанов, это специализированный конвой, сопровождавший Государя Николая I и его царственную супругу Александру Федоровну. Императрица удостаивала Хан-Гирея на придворных балах чести танцевать с ней мазурку, поскольку он был не только блестяще образован, но имел в высшей степени «приличный тон».
Хан-Гирей был широко известен в петербургском высшем свете и входил в самые блистательные дома столичной научной и литературной элиты. Он был знаком с В.А. Жуковским, П.А. Вяземским, с известными профессорами Петербургского университета А.А. Плетневым и И.П. Шульгиным. Его радушно принимали в доме Н.И. Греча, в доме Н.А. Полевого издателя и редактора журналов «Московский телеграф», «Русский вестник», который опубликовал два произведения Хан-Гирея: повесть «Черкесские предания» и очерк «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов». Всех просвещенных людей восхищало в Хан-Гирее превосходное знание истории и мифологии своей страны. Не хуже владел русской и зарубежной исторической и худо¬жественную литературой, был в курсе новейших научных открытий и философских течений. Он был блестящим рассказчиком и увлекательным собеседником. Бывая на родине, он собирал материалы устного народного творчества, которые впоследствии составили научный этнографический труд «Записки о Черкесии». Имнаписаны художественные и публицистические произведения, такие как повести «Князь Камбулат» и «Наезд Канчука», очерки «Мифология черкесских народов», «Бесльней Аббат», «Князь Пшьской Аходягоко».
Видя в нем прекрасного этнографа и историка, Николай I посылает его в 1837 году на Кавказ с дипломатической целью призвать горские народы прекратить народное сопротивление и мирно войти в состав Российской империи. Конечно, то, что увидел Хан-Гирей на родине не могло вызвать в его душе согласия с поставленными Государем условиями и реальность не нашла точек соприкосновения с сородичами. Возвратившись в Санкт-Петербург, он вышел в отставку.
И если в целом лишь перечислить то, что он совершил за три десятилетия жизни, то этого с лихвой хватило, чтобы остаться в памяти народа легендарной личностью. Он заложил основы адыгской исторической науки, был одним из первых этнографов, собирателем фольклора, искусствоведом и литератором. Если говорить о написании истории Черкесии, то его недаром до сей поры называют адыгским Карамзиным. За три последних года жизни он создал адыгский алфавит и письменность. В возрасте 34 лет умер.
Но вернемся к роману. Исхак Машбаш, видимо, когда писал, вкладывал в роман всю свою душу, и художественное произведение, основанное на реальных событиях, биографиях реальных героев, на трагических поворотах истории Черкесии, трогает как ни один другой. Хотя все его произведения наполнены живой энергией истории. Просто Хан-Гирей – молодой, образованный, талантливый, глубокий по чувствам, воспитанный в лучших адыгских традициях, впитавший в себя мировую культуру, честь и совесть нации, которому в другое время была бы уготована судьба истинного предводителя своего народа, блеснул короткой звездой и погас. Но история не имеет сослагательного наклонения, зато сохраняет о своих избранниках память в народе на все времена …
А пока в кадетском корпусе Хан-Гирей обучается турецкому, арабскому, персидскому языкам, что говорило в возможности новой русско-турецкой или персидской войне. Все это было чрезвычайно интересно, особенно такие науки как история, география, литература, обрушившиеся на юное сознание из сокровищницы мирового значения, что он впитывал в себя все в порыве непрерывного восторга. И Хан-Гирей искренне удивлялся тем сокурсникам, которых не захватывал этот поток знаний, которые предпочитали науке беспечную и бесхитростную суетливую болтовню.
Оставаясь наедине с собой, отгородившись от внешнего мира, он думал о мудрости и истине отцов, сравнивал ее с мудростью вековой истории народов планеты и находил много общего. У всех народов мира были свои периоды, когда они опирались на традиции, которые никогда их не подводили, когда человечество «взрослело» появлялись новые системы управления обществом, дошло до дипломатии и политики. Представители стран могли за столом переговоров решать вопросы, минуя военные столкновения путем взаимных уступок и договоренностей. И юноша приходил к самостоятельным выводам о взаимоотношениях народов, которые владея искусством дипломатии, использовали ее в своих корыстных интересах. И в то же время мечтал о том времени, когда стол переговоров будет носить честный и благородный характер, люди так или иначе научатся договариваться между собой и кровопролитные войны уйдут в прошлое, станут анахронизмом.
Он много записывал из того, что продумывал, писал о своем народе, о его многогранном характере, о сильных и слабых сторонах. В такие часы в нем оживали и бабушка, и отец, и все те, кто окружал его с детства. Вспоминались длинные беседы великих князей, которые приезжали к его отцу, чтобы решать родовые задачи. Вся сила народной мудрости и адыгского этикета в такие часы взращивалась в нем сильнее, нежели в среде аула. То, что он получил в детстве, сейчас пускало крепкие корни и питало его. Он сам того не осознавая взрастал истинным адыгом.
В письмах бабушке он делился своими мыслями: «Правда, нана, правда, мир между людьми – вообще дело сложное и, к сожалению, не постоянное. Войны, войны – они то вспыхивают, то затухают на Кавказе! О, какой мир неустойчивый, какой капризный. И не только между адыгами и казаками. У, сколько распрей разгорелось в Черкесии, Чечне, Дагестане, сколько междоусобиц, нана!.. Мой отец говорил, мы встали на стороне русских не только ради того, чтобы между нами не было вражды, но и для того, чтобы не позволять им оскорблять, унижать нас».
Конечно, он отличался от своих сородичей пытливым умом и острой любознательностью, и его оскорбляло, что черкесов считали дикими туземцами. Но что делать, если среди кадетов были не только черкесы, но и русские из хороших домов, но с пустопорожними разговорами и недалекими интересами.
Мудрая Канитат приходила ему на помощь, в своем ответном письме она советовала ему быть вдумчивым и осторожным, снисходительным и терпеливым. Но при всем этом не позволять себе поступков и слов, которые бы могли вызвать унижение его княжеского достоинства. Испытывая голод просвещения он спешил, в ответ княгиня просила внука быть скромным, ум показывать осторожно, чтобы не вызвать зависть и неприязнь.
Конечно, великокняжеское воспитание никуда не спрятать, поэтому он отличался от сверстников сдержанностью и отчужденностью. Но в душе он со всею страстью мечтал: ах, если бы его сородичи могли познавать мир, подобно ему!
Наступило 19 ноября 1825 года – день, когда скончался император Александр I, царь-миротворец. В России и в Черкесии одинаково замерли люди: что принесет с собой новый Государь? Замерли в оправданной тревоге и ожидании, ведь государствами правят личности, приводящие их к расцвету или упадку, к миру или войне, и история знает много тому примеров.
Всего 125 лет прошло со времени централизации самодержавной власти в России, когда Петр Великий устранил два учреждения – патриаршество и боярскую думу, которые противоборствовали царской власти. Так что самодержавие внесло точность и определенность в область права, которое до этого нормировалось народным правосознанием или «обычным правом». Или традицией. За годы правления Петра борьба за влияние, за власть даже под его железной рукой не ослабевала. А после смерти монарха сразу же начались попытки высшей чиновной и родовой знати, так или иначе, ограничить монаршую власть. В борьбу вступили приверженцы «старины», пытаясь посадить на престол малолетнего князя Петра Алексеевича. Они предлагали возвести его на престол, поручив правление императрице Екатерине I вместе с сенатом. План это не был приведен в исполнение: на престол вступила Екатерина, но не по своему праву, а по избранию сенатом, синодом и генералитетом. К власти фактически пришел тайный совет, который руководил всеми делами государственного управления. Воцарение Петра II, согласно «уступке» Екатерины еще более укрепило «верховников», но смерть Петра через три года, заставило тайный совет пригласить на престол курляндскую герцогиню Анну Иоанновну, дочь Иоанна Алексеевича. Условиями воцарения были пункты, которые ограничивали бы ее самодержавие. Прибыв в Москву и убедясь, что ограничивала ее монаршие права незначительная партия, она разорвала их, а 25 февраля 1830года издала манифест о восприятии ею самодержавия. Так молотом и наковальней утверждались и утверждали свою власть самодержцы, где каждый стремился к абсолютной власти. И вот чрез пять монархов пришел у престолу император с демократическими взглядами. Это был Александр I
В 1808 году началась непосредственная работа со Сперанским по созданию первой российской конституции, проект которой был готов в октябре 1809 года. Реформы продолжались поэтапно. Отечественная война 1812 года приостановила их, но уже в 1815 году Александр I даровал конституцию царству Польскому, а в 1818 году в речи на Варшавском сейме, дал понять, что собирается распространить на Российскую империю «спасительное влияние законосвободных учреждений».
И вот в расцвете разворачивающихся реформ, дающих надежду на политическое урегулирование сложившихся более-менее мирных отношений в особенности с народами Кавказа, смерть императора была, мягко сказать, некстати.
Тревога была не напрасной. Четырнадцатое декабря 1825 года – день присяги России новому императору. Готовятся к этому событию и в кадетском корпусе, Хан-Гирей в возвышенном экстазе предстоящего события в мысленном монологе отдавал дань Александру I, царю, державшему мир между казаками и адыгами. Он готовился всем сердцем присягнуть новому царю. Каков он будет? Он всего-то на десять лет старше Хан-Гирея, а какова ответственность, «да благословит его Аллах на благие дела!» «Весь город, - подумал Хан-Гирей, - в белоснежном убранстве. Венчается на царство Николай Романов».
И вдруг – «Армия восстала против царя!»
В разуме и сердце Хан-Гирея все смешалось: «Как же это великая, могучая Россия – и вдруг такое! Бунт или помрачение разума? Как это восстать против царя?» И далее в горячке событий мысль пульсировала все в том же направлении: «Все они предали царя, свою святыню. Православные христиане! Я – мусульманин, но служу в армии императора и не посмею отступиться от него, тем более, в такую трудную минуту для государства!» И далее в диалоге с Игнатом Капустенко он уже продолжал размышления восставших вслух: «… Они силой хотели лишить царя власти, которой его одарил Бог, силой хотели отобрать у дворян их владения, их власть, дать крестьянам свободу. Может быть, они и доброе дело задумали, но осуществлять насилием – это преступно, ведь всякое насилие вызовет новое, еще более жестокое. Братоубийственные войны, кровопролития, погибель того, что народ создавал веками – к этому неизбежно привела бы победа насильников, восставших на Сенатской площади, поднявших руку на Божьего помазанника, они превратили бы Россию в гигантский стан враждующих между собой братьев по крови».
Он видел как происходили расколы внутри племен среди его соотечественников, не имевших единого предводителя, и был напуган возможностью развала такого могущественного государства, как Россия. Чуть позже он с горечью добавил: «Нет у нас, адыгов, единого предводителя, нет нашего царя, потому так и живем, да простит меня Аллах, как пауки в банке».
Чистый и юный, почти мальчик, родившийся и выросший в условиях постоянных военных столкновений, потерь и крови, он знал, что такое мир, и ценил его, как великий дар, особую драгоценность, как божье благословение. Поэтому в России в декабрьских событиях видел только одно – попытку нарушить существующие государственные устои, видел посягательство на священный внутренний мир огромной державы и оценивал их с точки зрения своей высокой морали, вложенной великой княгиней Канитат, отцом, аталыком Мэрчаном Хоретлуком.
Да, Николай I вступал на престол в условиях подавления восстания декабристов. Укротив Сенатскую площадь, император стал укреплять свою власть и влияние во всех направлениях – политическом, дипломатическом, экономическом, экономическом и военном.
Есть причины, которые поясняли решительные действия нового императора. Ему было 29 лет, он готовился к военной карьере, недаром Хан-Гирей сокрушался о его молодости и ответственности. Нужно отметить, что Николай Романов наследником власти не был, потому что к царствованию готовили его старшего брата великого князя Константина Павловича. Но накануне пришла весть из Польши: наследник престола отрекается от прав в пользу своего младшего брата Николая Павловича. Константин, который вместе с братом воспитывался под наблюдением Екатерины II, которого готовили к престолу Константинополя по изгнания турок, отказался от российского престола! Его хорошо знали в армии: он участвовал в походах Суворова, бился с французами под Аустерлицем, командовал гвардией, но в 1812 году, после идейных столкновений с Барклаем де Толли, оставил армию. Потом в 1820 году развелся с женой, великой княгиней Анной Федоровной и женился морганатическим браком на польке Жанне Груздинской, княгине Лович. Он был счастлив в браке, ради жены и семейного счастья отказался от «превратностей венценосца» в пользу младшего брата Николая Павловича. После и во время правления Николая I, Константин стал наместником Царства Польского, а когда вспыхнуло польское восстание, командовал резервом. Умер в 1832 году от холеры.
У Николая I не было опыта в делах государственных. Он никогда не участвовал в заседаниях Государственного Совета. Как быть? В этом случае, при воцарении он мог опереться на опыт любящих родину сановников. Эта мысль ободрила министров, которые пришли к нему представиться.
Император встретил их прохладно. Он пожелал лично прочесть документ отречения брата. Несомненно, как военный человек, Николай опасался интриг со стороны гражданских сановников. Но письмо оказалось достоверным: внимательно прочел, рассмотрел подпись. За внешней холодностью, скорее, скрывалось недоумение, как мог наследник русского престола ослушаться воли свыше? И почему Константин Павлович не предупредил находящегося в здравии и силе императора Александра, зная его намерения, тот смог бы сориентировать Николая Павловича, подготовить к управлению государством?
Но факт остается фактом: письмо с отречением на руках, его время пошло и он принял решение. Николай Павлович поднялся со своего места – красивый, высокий, атлетически сложенный, как бы сразу возмужавший.
« - Мы исполним волю нашего покойного брата и желание великого князя Константина, - объявил он, и то, что он сказал «мы», было отмечено министрами. Этот молодой человек заговорил как монарх».
Ждать решительных действий от императора долго не пришлось, утром следующего дня 14 декабря 1825 года, когда армия должна была присягнуть на верность но общество, во главе которого стояли представители родовитой молодежи, решили воспользоваться этим днем, чтобы свергнуть самодержавие, царский престол и династию Романовых. Эта революция в народе получила название «стоячей» и длилась пока декабрист Каховский выстрелил в грудь генералу Милорадовичу. Смертельно раненый генерал закачался в седле.
Император нахмурился и бросил быстрый взгляд в сторону батареи. Раздались выстрелы. Эхо разнесло их по всему городу. «Стоячая революция» закончилась. Несколько солдат было убито, до полуночи были арестованы все зачинщики мятежа. Так взошел на престол Николай I, тот с кем связана будет судьба Хан-Гирея более десяти лет.
Что говорить о Петербурге, пережившем восстание декабристов воочию? В далекой Черкесии собирались адыги на хасэ – серьезная новость из России привела их к совету. На престол взошел новый царь, и вдень его вступления на трон – восстание на Сенатской площади!
Кровавое подавление декабристов сильно смутило адыгов, в нем они увидели дурное предзнаменование, мол, коль с кровью царь восходит на престол – кровавым может быть его правление. Тут еще война с персами, как верное подтверждение их опасений. Да, тут есть о чем подумать и порассуждать. Хасэ собрало всех мудрейших и почтеннейших мужей Шапсугии, Натухая, Бжедугии. Слова Мэрчана Хоретлука обнажают старую боль адыгов: «Какой же он Божий помазанник, если гонит на войну с персами своих подданных, гонит умирать. Кровь, кровь, кровь – вот что принес своим подданным, всей России. И я хочу спросить у вас, джамахат: если этому царю не жалко крови, как говорится, детей своих, то что ему стоит во имя честолюбия, своего величия пролить нашу кровь? Тем более, что у него сейчас здесь великое множество войска. Вот об этом мы должны поговрить, должна посоветоваться обо всем и принять мудрое решение».
Вторит Мэрчану Кизбич Тугужко, вспоминая о трагедии погибших в Калаусских болотах, он смиряет голос, призывающий к священной мести, покрывающий голосом мудрости: «Не о себе думаю, а о детях, которые останутся сиротами, думая о детях, как вы понимаете, я думаю о будущем нашего народа. Мы должны думать о себе, должны думать, как сохранить пока еще хрупкое перемирие на великой реке. Что касается турок.. изза того, что мы с ними одной веры, не следует быть пристяжными лошадями их политики».
Вышел в круг Сафербий Зан: «… Что такое Россия, что такое Турция, я один знаю, пожалуй, лучше вас всех, потому что был офицером русской армии и турецкой, но покинул их не найдя там ничего для души адыга. Именно поэтому я поддерживаю Кизбича Тугужко, призываю прекратить наши межплеменные распри, объединиться в единую Черкесию, в этом только наше благополучие и спасение. Сделать это надо сегодня, потому что завтра будет поздно. Пусть будет во веки веков единая Черкесия!»
Не случайно, думаю, между раздумий этих уважаемых людей автор врезает в текст возражения других представителей хасэ, вспышки возмущений и гнева третьих, провокационные вопросы четвертых, в том числе Пашука и Бамбета.
Эти противоположности показывают, что мир по-прежнему разделен, что крайние точки накалены, будто булат перед ковкой. Но разные причины обозначают крайности от мира до войны. И если непримиримость Шерхуко, яростно призывающего к войне – неутихающая боль калаусского поражения, толкающая на реванш любой ценой, то у Пашука и Бамбета – монеты Хасан-Паши.
Но между Мэрчаном, Сафербием Заном, Кизбичем Тугужко (миром) и Шерхуко, Бамбетом и Пашуком (войной)волнуется море колеблющихся, таких разных, таких разрозненных, таких самодостаточных и, главное, противящихся единению. Глухи они были к призывам Магомет-Гирея, глухими остались и к Сафербию Зану: как выбрать кого-то одного из своих?
Воистину, в своем отечестве пророков не бывает, а потому хоть под Турцию, хоть под Англию, хоть головой в петлю, но не под черкеса, будь у него хоть звезда во лбу!
Потому-то на хасэ кружатся одни и те же вопросы, – к какому берегу пристать? Одни адыги склоняются к России, другие к Турции, третьи к объединению Черкесии. Нет единства, нет верного решения, снова разброд и противоречия. Адыги, адыги, сколько славных имен среди вас, сколько мудрости в ваших рассуждениях, но пустые ваши гордые собрания, потому что пройдет чуть более десятка лет, и мудрое слово Мэрчана Хоретлука сбудется. Прольется кровь черкесов и казаков за кавказскую землю, падут головы лучших сынов Черкесии и России за имперские интересы, за стратегический вход к морю. И единение двух народов пройдет в такой жесткой форме, что многим из вас придется покинуть земли предков, чтобы чужая Турция приняла вас – непокорных, гордых и свободолюбивых. Но будете ли вы там, на чужбине, свободны? Не будет ли там испытана ваша гордость? И не пригнут ли чужие страны вашу непокорность? Адыги, адыги! Свою судьбу каждый из вас выберет сам: кто-то сложит голову, кто-то испытает на себе всю тяжесть тоски по родине. Кому-то выпадет доля строительства новой страны, которая займет свое достойное место в мировом пространстве. И первую страницу вашей вековой истории в новую книгу напишет верный сын Черкесии и России – просветитель Хан-Гирей Султанов.
Между тем русско-персидская и русско-турецкая войны назревали и уже предчувствовались все определенней. Еще не затухли все солдатские костры от прошлых войн, не утихли мысли о родных домах у тех, кто нес ношу службы. Еще кто-то грезил о весенних полях, о женах или невестах, а дым новых боевых костров уже витал в воздухе.
Хан-Гирей, получив погоны офицера русской армии, ненадолго приехал в отпуск в родной аул. Он знал, что хасэ не пришло к единому мнению, конечно, это очень огорчало и тревожило его. Дипломатия, на которую надеялся его отец, и на которую рассчитывал сам Хан-Гирей, скорее всего, окажется бессильной при таком разброде чувств и желаний у адыгов. Исхак Машбаш отражает всю гамму чувств молодого человека, полного решимости изменить направление Черкесии от войны к миру. Как просвещенный и сведущий человек, он понимал всю трагичность положения, потому что все страны и народы идут одной дорогой развития, или через завоевание и покорение, или через жесткую централизацию власти внутри страны. К централизации власти Черкесия была не готова…
Конечно, партия противостояния следила за Хан-Гиреем, и не замедлила с действиями. Пашук, тайный агент Хасан-Паши, получил от того деньги за физическое устранение Хан-Гирея, но покушение было неудачным. Канитат беспокоилась за внука, но тот только посмеивался над бабушкой: неужели бандит сможет одолеть офицера армии? Это было грустное веселье, потому что каждый в доме уже знал, что свидание коротко, а путь Хан-Гирея лежал на войну.
Зная, что у войны свои законы, Хан-Гирей Султанов исполнил свой долг перед близкими. На фамильном погосте, у каменных плит, под которыми покоился прах предков, возложил на младших братьев ответственность за защиту дома, погоста ушедших, заботу о живых.
Канитат – живая душа Хан-Гирея, неотъемлемая часть его жизни, одна кровь, одно дыхание, один ритм сердца.
Мать – княгиня Биче, была рядом, но не в нем, не им. Мальчишкой и юношей это не осознавалось. Впервые возникло чувство вины перед той, которая дала ему жизнь… Впервые откровенная беседа обнажила одиночество Биче, ее тоску по детям, таким близким, но таким далеким, отделенным от нее всепоглощающей любовью наны – княгини Канитат. Впервые отмечена схожесть Биче с ее мужем, князем Магомет-Гиреем, оказывается, они были не только единой плотью продолжателей рода, но единомышленниками! Сколько открытий за несколько минут откровенной беседы, сколько боли и нежности, ласки и смирения, служения и ожидания.
Но время откроет и другое: за годы сердечного смирения и почитания старшей женщины Биче так и не напиталась высокой мудростью Канитат, и после ухода старой княгини она станет «барыней» и разделит гнездо «семьи» Канитат на мир господ и слуг.
Потому, когда в порыве откровения с Хан-Гиреем Биче осуждает выбор Султановых, старая княгиня напомнит ему о княжеской чести: «Ты – офицер русской армии и до последнего вздоха будешь верен своей присяге. И помни: присяга для воина священна, но есть еще присяга души твоей передо мною, перед матерью, братьями, которую ты, как истинный адыг, будешь беречь больше своей жизни…»
Автор романа прописывает образ княгини Канитат настолько трогательно, что у меня, как у читателя возникают к ней чувства глубоко родственные и трепетные.
Затихают цокот копыт и стук колес удаляющейся кареты, уносящей Хан-Гирея к боям, туда, где между Тифлисом и Эриваном судьбой определен последний приют русского офицера Крым-Гиря Султанова, павшего смертью героя за Веру, Царя и Отечество. Аллах сведет братьев в минуты ухода в вечность смертельно раненного Крым-Гирея, сольет их воедино в братской любви, и Хан-Гирей, скорбя об утрате, закроет глаза брату. Он оказался на войне, где схлестнулись интересы двух держав, и стервятники уже кружились над полями кровавых сражений, выжидая добычу с жаркого июля 1826 года.
19 июля 1826 года войска персидского шаха Аббас Мирзы пересекли Карабах и тем открыли новую русско-персидскую войну. Генерал Алексей Петрович Ермолов знал о намерениях шаха, но после конфуза перед новым Государем (не представляя реального положения дел, он решил, что трон унаследует Константин Павлович, и поэтому объявил его императором, тем самым оказавшись в немилости у Николая I). Его срочные депеши о военных намерениях Персии не находили отклика в Санкт-Петербурге. Император, с подачи чиновных противников Ермолов, рассматривал его донесения, как попытку привлечь к себе внимание и милость Государя.
Запылали приграничные провинции, не выдерживали натиск военные формирования, нависла прямая угроза над Грузией. Сменить старого генерала Ермолова, как не сумевшего вести активные наступательные действия, на Кавказ прибыл генерал И.Ф. Паскевич, который по прибытию написал рапорт государю-императору, обвиняя Ермолова во всех бедах и напастях на Кавказе.
После отъезда Ермолова новый генерал-губернатор и главнокомандующий Паскевич начал завершающую кампанию за овладение Восточным Кавказом. В сентябре пал Эриван, захватили Эчмиадзин, и 15 октября «русские вошли в Тебриз. Мирные переговоры уже шли полным ходим. В феврале 1828 года был подписан Турменчайский договор, в котором Россия закрепляла свое право на владение Эриванским и Нахичеванским ханствами… плюс Талишское ханство на Каспийском море, полученное впервые по Гюлистанскому договору, было подтверждено вновь».
Туркменчайский договор лишал Персию статуса могучей политической и военной силы на Кавказе.
Турция, усмотрев угрозу своим интересам на Кавказе и угрозу распространения влияния России на Восток, по сговору с Англией закрыла проливы Босфор и Дарданеллы для русских торговых судов. Россия в этом акте усмотрела объявление Турцией войны Российской империи, и тут же включилась в военные действия против Турции. В 1828 году русские войска окружили крепость Анапу, где располагалась резиденция наместника Турции – Хасан-Паши.
Эта резиденция была для России как бельмо в глазу, отсюда исходило финансовое, политическое и военное влияние Турции на Северо-Западный Кавказ. В Анапе черкесы снабжались оружием и порохом, тут же тайные агенты получали инструкции по физическому устранению противников сближения с Турцией. Паскевичем был послан парламентер с предложением сдачи крепости без боя, на что Хасан-Паша ответил отказом. Выполнив международные формальности, император Николай I приказал сравнять Анапу с землей, чтобы навсегда поставить здесь точку, как завоеванной территории России. Трофеями победы были 4 тысячи пленных, 29 знамен, 85 орудий. И тут же прозвучало обращение к черкесам о полной и безусловной покорности.
2 апреля русская армия перешла реку Прут, заняла Молдавию и Валахию, взяла шесть крепостей по Дунаю и кончила кампанию взятием Варны. Одновременно в Азии были взяты Карс и Ахалцих и ряд пунктов по Черному морю, потом армия двинулась на Балканы, заняла Адрианополь и вынудила турецкого султана просить о мире.
Адрианопольский мир был заключен на условиях: Россия приобретала устье Дуная и все восточное побережье Черного моря; Молдавия, Валахия и Сербия получали важные преимущества; за Грецией Порта признала все основания Лондонского договора, а вскоре затем полную независимость.
Поражение Турции вызвало раздражение у Англии и Австрии, которые высказались взять целостность Турции под европейскую защиту. –
Император Николай I, во избежание новой войны с европейскими государствами, вынужден был согласиться с сохранением целостности Турции, но отклонил европейские гарантии, видя в них факт недоверия к России.
Под влиянием исхода русско-турецкой войны Австрия и Англия пришли к мысли о сближении своих стратегических интересов, в противовес к наметившемуся альянсу России и Франция, которая не утеряла надежд на утраченные территории в 1814 году (год полной победы над Наполеоном) границ по Рейну и Альпам.
Адыги срочно на реке Иль собрали Всеадыгское хасэ, на которое прибыло более 4-х тысяч делегатов. Они не верили в поражение Турции, а потому, чтобы узнать о действительном положении дел, отправили в Трабзон делегатов, в то же время решили просить у русских перемирия, с гарантией присяги о соблюдении границ и выдачи аманатов. Однако, предложенные адыгами условия не устроили русское военное командование: оно настаивало на их полном подчинении. Когда адыги ответили отказом, генерал Эммануэль стал действовать карательными мерами, разоряя адыгские селения.
1829 год принес России полную победу над Турцией, серьезно решался вопрос о восстановлении Византийской империи, но вмешалась Англия с угрозами объявления войны России, если она не согласится изменить свои намерения. Между тремя государствами встала борьба за проливы и влияние на Восток. Англия – не собиралась подставлять угрозам свои колониальные интересы, а проливы – это ворота в ее колонии.
Россия, чтобы избежать очередной войны, вынуждена была согласиться на «неустойку» со стороны Турции.
2 сентября 1829 года был подписан Адрианопольский мирный договор, по которому Россия получила Ахалцихский пашалык, крепости Поти и Анапу, Закубанский край и все восточное побережье Черного моря. Договор в окончательном варианте был подписан 14 сентября 1829 года, в статье 4 в частности говорилось: «Грузия, Имеретия, Мингрелия, Гурия и многие другие Области Закавказские с давних лет уже присоединены на вечные времена к Российской империи: сей Державе уступлены также Трактатом, заключенным с Персиею в Туркменчае 10 февраля 1828 года, Ханства Эриванское и Нахичеванское. А потому обе Высокие договаривающиеся Стороны признали учредить между обоюдными владениями, по всей упомянутой черте, границу определительную и способную отвратить всякое недоразумение на будущее время. Равным образом они приняли в соображение средства, могущие положить неопределенную преграду набегам и грабежам сопредельных племен, доселе столь часто нарушавших связи дружбы и доброго соседства между обеими империями. Вследствие сего положено признать отныне границею между владениями… а равно весь берег Черного моря от устья Кубани до пристани св. Николая включительно, пребудут в вечном владении Российской империи…»
Этот договор обеспечил России международную поддержку ее статуса на Кавказе, не оставляя Турции или какой-либо другой державе возможность влиять на проводимые ею меры по усмирению этого края.
Таким образом, Россия последовательно, шаг за шагом рядом Договоров между Россией и Турцией с «уступками» последней черкесских земель по Кючюк-Кайнарджийскоу (1774г.), Ясскому (1791г.) Адрианопольскому (1829г.) подготовила юридическую основу для включения Черкесии в состав своих владений. С 1829 года началось активное продвижение России на Северо-Западный Кавказ, строительство крепостей с прокладкой дорог и кордонных сооружений.
Черкесы, поздно осознавшие, что с ними случилось, в 1838 году обратятся к западным странам с «Декларацией независимости Черкесии», в которой они в частности написали следующее: «Трактаты, о которых мы ничего не знаем и которые подписывались Россией и Турцией, отдают русским горы, где русская нога никогда не ступала. Россия на Западе утверждает, что черкесы являются ее невольниками и дикими грабителями или просто дикими, которых не может смягчить доброта, удержать нормы закона. Мы протестуем во имя Бога против такой лжи. Мы ей противопоставляем свою правду. Сорок лет мы открыто боремся и отстаиваем свою независимость. Доказательством этого является проливаемая нами кровь. Мы не желаем чужого государства и спасаем свою страну».
Кавказская война в романе предстает перед читателями в образе кружащих орлов-стервятников, опьяненных кровью погибших на полях сражений крикливых воронов, которые, как пишет Исхак Машбаш, «кидаются вниз, а насытившись, победно устремляются ввысь… Взрывы и стрельба, пороховой смрад и запах тления – война, безумие людей. А солнце, могучее солнце не могло своими лучами пробиться к земле через толщу дыма, пыли и смрада и выглядело беспомощным, печальным... »
Война говорит с нами языком солдат, гадающих, над чьими судьбами кружат вороны. И пусть она, костлявая старуха, не думает, что поработила дух солдата, напугала зловещими криками высматривающих добычу стервятников! Не о смерти ведут разговор солдаты о жизни, о любви, о красоте родной земли.
« – Вот говорят, каждый кулик свое болото хвалит, – начал Пантелей Паденко, – кулик куликом, болото болотом, но разве сравнить наши горы, нашу кубанскую красоту с этими голомызными местами? А луга наши, а поля. А леса – такие бывают только в сказках и на Кубани! И зачем, скажите, России понадобилось такое убожество? Не понимаю, вот вы, офицеры, в самом Петербурге учились – объясните мне, чтобы я уразумел и смелее воевал.
– Видишь ли, Пантелей Савельевич, мы – казаки, верные слуги и воины нашего августейшего императора, наше дело выполнять его святую волю, а не задавать вопросы.
– Боже меня упаси от разной крамолы. Я – казак. Вырос на заповедх наших отцов и дедов, но…
– Что – но?
– Игнат, – остановил друга Хан-Гирей, – дай Пантелею Савельевичу высказаться, пока не бьют по нам пушки… Вот и я рассуждаю… Не лучше ли нам было дома сидеть, зорко беречь свою границу, свою тишину. Мы – на правом берегу Кубани, черкесы –на левом. Жить полюбовно, на праздники ходить друг к другу. И не кружили бы над нами вот, как сейчас, стервятники.
– А от кого границу охранять? – рассмеялся Игнат Капустенко.
– Понятное дело – от пузатых турок, от каждого, кто захочет посягнуть на нас.
– А черкесы?
– Что черкесы? – невозмутимо продолжал Пантелей. – Вы знаете моего коня, редкого ума и редкой удали, а подарил мне его черкес, добрый Умар, которого я почитаю за родного отца. И шашку эту он подарил, и кинжал. А пистолет мой, знаете, откуда? Подарок другого черкеса – Шевая. А седло? А черная бурка? Это от черкешенки, от Бабуны, жинки Умара Боджокова.
– Получается, Пантелей, черкесы тебя вооружили. Чтобы ты, казак…
– Чтоб я, казак, – перебил Игната Пантелей Паденко, – чтоб я этим оружием мир между нами и черкесами охранял».
Такое вот человеческое лицо солдата Пантелея Паденко было у этой войны, лицо мира, дружбы и лицо ожидания встречи с молодой женой.
Все в этом подлунном мире имеет свойство завершаться. Вот и эти войны закончились очередным победным маршем России над Персией и Турцией.
Хан-Гирей, глава 3.docx
Глава 3
Без понимания причин мировых и локальных войн нам не понять, что же реально происходило в мировом пространстве.
Дело в том, что с промышленной революцией произошел колоссальный сдвиг в истории развития человечества. Уже который век шел передел европейского мира, крупнейшие империи расширяли свои границы, сталкиваясь в войнах интересов за обладание колониальными землями, приносящими странам-метрополиям несметные богатства. Страны, находившиеся под властью метрополий, лишенные политической и экономической самостоятельности, управлялись на основе созданного колониального режима. Ранее эти территории использовались как рынки сбыта и источники сырья для капиталистических метрополий, в период империализма, укрупнение монополий колонии становятся сферой приложения капитала. В уловиях колониальной политики всякое размышление о суверенно праве человека на собственную землю читалось излишним.
Племенная собственность, не облеченная в форму государственной, ограничивалась простым владением надела каждого члена общины, которое в сущности, и распространялось-то лишь на земельную собственность. Развитие честной собственности в европейских странах давало возможность всем слоям населения на интерес в колонизации чужих земель: как распространение феодально-земельной собственности – одним, движимой корпоративной собственности – другим, промышленного капитала – третьим, и все это должно было слиться в образование чистой частной собственности – капитал и его владельцев капиталистов. К образованию такой частной собственности стремились европейские государства, частные собственники которых стали «задыхаться» от туго оборачиваемых капиталов, накопленных коммерческими сделками деньгах. Им нужен стал рынок ценных бумаг и монополизация рынка товаров через развитие промышленности.
Государство, как форма, все больше становилась регулирующей системой (издающей законы и следящей за их исполнением), соблюдающей права капитала. За что капитал ссуживал государству мзду в виде налогов, посредством которых оно держалось на плаву, словно маленькая верхушка айсберга, все главные процессы движения которого рождались именно в его подводной части.
Так Англия и Франция нажили на владении колоний крупные состояния, они стали богатейшими странами мира. Вырвав у Франции возможность влиять на Индию, став там полновластной хозяйкой, Англия направила свои интересы на Северную Америку. Эта «цивилизованная страна», на которую устремляли взоры в поисках защиты кавказские народы, нещадно истребляла аборигенное население американских индейцев.
Франция, утратив свои позиции в Канаде и Индии, обращает взор на Египет. Время родило Наполеона, который, подчинив Италию, Испанию, Пруссию и Австрию, двинулся на Россию. Однако, столь удачно начавшаяся кампания завершается катастрофой – армия Наполеона разгромлена, Россия по венской конвенции получает в свои пределы Польшу и Финляндию. Ее авторитет после блестящей победы над Наполеоном многократно возрос, с ее инициативами стали считаться.
В1815 году Александр I вынес предложение “Об образовании Священного Союза для совместного подавления национально-освободительных движений и выступления рабочего класса, нарождающегося в результате индустриальной революции». Акт был подписан монархами России, Австрии и Пруссии. Впоследствии свои подписи свои подписи внесли другие монархии Европы. Революционные движении в Испании, Италии в 1820-23 годов были подавлены с санкции и силами Священного Союза, кроваво подавлено восстание декабристов 1825 года на Сенатской площади в России.
Адрианопольское соглашение открыло для России ворота Черкесии, и меткое выражение Пушкина: «Смирись, Кавказ! Идет Ермолов!» стало не поэтической метафорой, хотя оно и раньше отражало реальную сущность событий повседневной жизни. И хотя Ермолов, этот последний родитель идеи неизбежного вхождения Кавказа в состав России, уже был далеко от Кавказа.
Хан-Гирей, глава 4.docx
Боевые награды украшают грудь славного воина Хан-Гирея Султанова. Не удалью – отвагой заслужены они. Нет, на мундире князя ни одного темного пятна, чисты помыслы, горяча верность Государю Российскому…
Гонит прочь мрачные думы Хан-Гирей, а они вал за валом вздымаются в его душе: что будет с его родной Черкесией? Впервые автор показывает нам зачатки сомнений, зарождающихся в душе Хан-Гирея. Нет, это не малодушие или спекулятивные мысли, это мысли зреющего рассудка, пока еще вспышки реального понимания и осмысления выбранного пути.
Игнат Капустенко, его боевой товарищ, также побуждает его к размышлениям:
« – Кончилась война, кажется, мир пришел на нашу землю, а ты обратил внимание, пока мы ехали от Владикавказа до Прочноокопской, сколько войск нам встречалось? Куда? Зачем? Войска, войска. Не знаю, как ты, а у меня мурашки по спине бегали. Господи, что же будет вновь?»
Уходит от рассуждений Хан-Гирей, потому что с этого эпизода становится заложником чести. Высокая честь, верность присяге, данному слову, раз и навсегда сделанному выбору не позволяют ему рассматривать двойственность складывающейся политической обстановке на Кавказе.
Раскрученная военная мощь России, блистательно одержанные победы, юридическое право на покорение Кавказа – это видит Капустенко в Договоре. Что может ее сдержать?
Но Хан-Гирей вновь прячет голову в песок: он сделал шаг, стал частью России, более того – исполнительной частью ее намерений. Его выбор лишал его права двойственности: он, прежде всего, офицер русской армии! Поэтому он отвечает Игнату Капустенко:
« – Странно мне слушать, господин поручик, от тебя такое. Можно подумать, что ты уже позабыл, чему нас с тобой учили в Петербурге. Владикавказ – Владивосток… Великая держава. Непобедимая русская армия…
– Ну и что?
– А ничего. Ты просто видел русскую армию великой державы, чего ж тут непонятного? Турцию, что называется, мы положили на лопатки…
– Подожди, подожди, мой друг! Ты считаешь Адрианопольский мир мудрым, победным?
– Разумеется!
– Да. Ты адыг, твое мнение для меня важно, но, мой друг, хотелось бы услышать, что скажут другие адыги. И как они посмотрят на твои офицерские погоны, награды, когда они хорошенько вникнут в смысл этого мира. Ты уверен, что они будут тебя приветствовать и поздравлять с победой?»
Жила в Хан-Гирее, как в его отце, надежда, что его пример, его верное служение России, пример ее благосклонности к нему и патронажа станет мостом мира, по которому пройдет его народ.
Горячо убеждая Игната, он гасил вспышки собственных сомнений и укреплял себя на выбранном пути:
« – О! многие не только не станут меня приветствовать, а ругать станут. Упрекать. Но ведь у нас нет другого выхода, кроме как с Россией. Думаю. Чем больше будет таких, как я, предпочитающих союз с Россией, причем не только политический и экономический, но и культурный союз двух народов, тем лучше будет для всех. Для тех и для других. Это должны понять не только адыги, но и русские, понять глубокий смысл укрепления двух культур. Русский народ добрый по своей натуре, по своим вековым традициям, но есть всякие высокопоставленные чиновники, не способные понять это по своей тупости или по своим узконационалистическим соображениям, они и есть главные противники адыгов и своего русского народа. Ну? Что же ты, Игнат, молчишь?
– Думаю… Понимаешь, поручик, понимаешь, князь, то, что ты называешь узколобым национализмом – это наш сегодняшний день в ваших селениях, в наших станицах. Это не игра, не вымысел, это дыхание. Можно сказать, смысл бытия, и к тому единению, о котором говоришь ты, лежит долгая и трудная дорога. Где-то там, далеко, тот идеал, а мы живем сейчас, каждую минуту. Умные, глупые, добрые, злые. Вот из этого и следует исходить».
Так писатель Исхак Машбаш вложил квинтэссенцию романа в диалог двух боевых товарищей. Вложил в уста Игната Капустенко, русского офицера, зорко оценивающего обстановку, и по положению вещей имеющий право на двойственность, на реальный взгляд, на анализ событий, на вывод, который им складывался не в пользу военной доктрины относительно кавказских народов.
Адрианопльское соглашение… Оно волнует не только возвращавшихся войны русских офицеров, узнав, что Хан-Гирей в Черкесии адыги вновь собрали Всеадыгское хасэ, чтобы из первых уст услышать новости, узнать, что ему доподлинно известно об условиях мира между турками и русскими, и он расскажет о них землякам, ничего не утаивая.
Шумит хасэ. Погоны и награды Хан-Гирея вызывают неоднозначную реакцию у земляков. В голове Хан-Гирея за эти минуты пролетели и свились в клубок воспоминания о детстве, об отце, аталыке, о Канитат, потом о гимназии, кадетском корпусе, о войне… И устремленные на него в ожидании правды лица сородичей. Правды, которой он, прошедший войну, до конца не знает. Поэтому он сдержан в словах, когда говорит о том, что не видел никаких официальных документов, но, повторяя отцовский наказ, говорит о сближении с Россией, что он пока находится в Черкесии, и так же как они может лишь предполагать, что стоит за этим миром. Конечно, он не может открыть свои сомнения и переживания тем, кто накален такой яростной страстью, ищущей выхода.
Адыги, готовые было услышать что-то обнадеживающее от русского офицера, снова пришли в замешательство. Но тут выступили бжедугские князья с предложением написать письмо русскому императору, чтобы склонить его обойтись без кровопролития, по-хорошему договориться о мирном урегулировании русско-черкесского вопроса. И это предложение воодушевило Хан-Гирея, к тому же бжедугские князья уверили его в своей готовности выдвинуть его наместником Черкесии в государстве Российском. А это было первым реальным шагом к сближению, шагом претворения цели поставленной еще отцом Хан-Гирея Магомет-Гиреем Султановым.
Написание письма царю дело не простое, его душа, сердце волнуются, строки рождаются то болью, то надеждами, то верой в добрую волю царя, то красотой и величием своего народа.
17 декабря 1829 года, по поручению хасэ бжедугских князей и дворян, письмо было написано. Генерал Перовский направил его в Главный штаб российских войск и по велению Государя оно было переслано в Тифлис, наместнику царя на Кавказе графу Паскевичу.
Николай I прочел письмо с интересом. Его точки зрения, на пылающий межплеменными распрями Кавказ, досаждавший адыго-казачьими стычками и при ведении войн с Турцией, и в малых передышках между ними, была однозначной: Кавказ должен был быть покорен. Буферная зона между Турцией и Россией была слишком долго тлеющим костром у порохового склада, да и сила турецкого влияния на адыгов и подстрекательства против России, ее военная поддержка и бесконечные обещания покровительства не сбрасываются со счетов. Только всему свое время. Сейчас пришло время укрепления русско-турецких границ и закрепления России на Северо-Западном Кавказе, на всем Восточном побережье Черного моря.
Петербург встретил Хан-Гирея неожиданностью: не прошло и трех дней, а за ним уже прискакал нарочный от самого Бенкендорфа.
Будучи еще в Тифлисе и встречаясь с графом Паскевиче-Эриванским, Хан-Гирей отметил, что при внешней симпатии, изливаемой графом на юного поручика и храброго воина от него веяло неуловимо неприятным. Что же ждало его от встречи с тем, чье имя приводило в трепет лиц далеких от сентиментальности и страха.
Еще бы! Александр Христофорович Бенкендорф – участник войны с Наполеоном. В подавлении декабристов на Сенатской площади, открыто провозглашавших восхождение на престол Константина Павловича, снискал себе особую милость императора Николая I, крестившегося на престол кровью восставших. Милость обернулась высокой должностью: в 1826 году он был назначен шефом жандармов, командующим императорской главной квартирой, начальником III отделения собственной его Величества канцелярии. Он был неотлучен от Государя, сопутствовал ему на бастионах в русско-турецкой войне 1828-1829 годов. За верность и ум был отмечен, и в 1832 году получил титул граа.
Намеками и с оглядкой неосторожных в слове предупреждали сдержанности, говорили, что Бенкендорф, якобы, имел тысячи глаз и ушей, и его имя в салонных беседах, где промывали кости многим сановным лицам, старательно избегали произносить, словно на нем лежало табу.
И вот Бенкендорф – гроза и карающий меч царского трона - пригласил поручика Черноморского лейб-гвардии казачьего эскадрона князя Хан-Гирея Султанова к одиннадцати ноль-ноль во дворец для личной встречи.
Зачем? Что случилось? Хан-Гирей ждал, что его по докладной записке вызовут в генеральный штаб, а вместо этого – жандармерия! Запаниковал даже командир лейб-гвардии: что мог натворить его офицер, чтобы шеф жандармов занялся им самолично?
Хоть и трепетало сердце поручика, пока он шел по дворцу коридорами власти, но граф оказался милейшим человеком, схлынуло напряжение и ток симпатии потек от сердца к сердцу.
Мирное вхождение Черкесии в Россию – главная тема беседы. Бенкендорф выразил интерес к тому, что думают бжедугские князья, инициировавшие письмо к Государю. Хан-Гирей отвечает детально с достоинством, как учила его Канитат, рассказывал о своеобразии его народа, об обостренном чувстве собственного достоинства, о духовности и культуре, обычаях и традициях.
Внимательно слушает Бенкендорф, вновь задает вопросы о других племенах и слушает, слушает, слушает. В конце разговора он даст понять поручику, что тот понимает, что у России достаточно средств и умения, чтобы противостоять племенам. Но Государь ценит миролюбивую политику бжедугских князей, и надеется на понимание предводителей и народа остальных племен. И совсем неожиданно для Хан-Гирея предложил стать заместителем командира Кавказско-Горского полуэскадрона, который несет службу по охране Государя Императора. В нем немало черкесов, а руководит им - ротмистр Султанов Азамат-Гирей. Не родственник ли? Нет, не родственник.
Тогда ли в его уме сложился план, который возведет этого юношу к вершине олимпа, венчает его пышной славой, одарит чинами и наградами, милостью Государя поведет его как по струне над бездной с миссией мира, которая окажется тщательно спланированной и продуманной акцией с хорошим или плохим концом. Как выйдет.
Как могло стать, что для охраны собственной жизни, и жизни всей семьи император избрал именно горцев, особенно сейчас, когда над Кавказом сгущаются темные тучи? Очевидно была полная уверенность, основанная на знании психологии горцев – на их умении держать данное слово, на их высокой природной чести. Царь и граф шли на риск, использую честолюбие детей Кавказа, их природную отвагу, мужество, силу и красоту. Все, кто наблюдал полуэскадрон, говорили о выправке наездников и о красоте их костюма. Хотя в силе, ловкости и отваге Казачий полуэскадроне уступал Горскому. И как мечтал Хан-Гирей, державная мысль пошла дальше - в Горский полуэскадрон стали набирать малолетних горцев и посылать на учебу в Петербургский кадетский корпус.
Для Кавказско-Горского полуэскадрона были предоставлены казармы Семеновского полка. Офицерам было позволено снимать частные квартиры. Все это узнал Хан-Гирей на первой встрече с шефом жандармерии Бенкендорфом.
Встреча с ротмистром полуэскадрона Азамат-Гиреем была для Хан-Гирея болезненной. Суровая официальность командира, запрет на родной язык, резкое указание знать свое место сильно обострили чувства Хан-Гирея. Но с ними он быстро справился традиционным почитанием старшего по возрасту и чину. Кто знает, почему так повел себя старый служака Азамат-Гирей? Может быть, служба очерствила, разлука с родиной пообтерла вековые традиции, служебное положение обязывало. А может быть, увидел он в Хан-Гирее выскочку, обласканного Бенкендорфом, все-таки шеф жандармов, кто знает. Что у него на уме? Не приняли друг друга по-братски, так и пойдет до конца.
Хан-Гирей, глава 5.docx
ХАН-ГИРЕЙ
Глава 5
1830 год. Польша.
Отношения сейма с русским правительством, начиная с 1825 года, сильно обострились. Волны Французской революции 1830 года, всколыхнувшие всю Европу, докатились до Польши и привели в движение польские национально-патриотические силы. В ноябре в Варшаве вспыхнуло восстание, которое стало набирать силу и разрастаться.
В планы царской России утрата Польши не входила. В 1815 году постановлением Венского Конгресса Царство Польское было присоединено к Российской империи. Королем стал русский Государь Александр I, который короновался в Варшаве и назначил править Польшей польского наместника. В этом же 1815 году Александр I даровал Польше конституцию, по которой установил две палаты: сенат и палата послов и депутатов, но законодательную оставил за собой. Конституция и сейм действовали до восстания, но поляки грезили свободой и противились России. Польское восстание нужно было потушить, к Варшаве стали стягиваться русские войска.
В Петербурге польский вопрос зазвучал в военных гарнизонах, кабинетах чиновников, в светских салонах, и всюду по-разному, потому что в каждом жили свои воспоминания о декабристах. Писатели, студенты, доктора, адвокаты, банкиры, купцы и даже крупные государственные деятели играли в либерализм и мечтали об установлении республиканского строя в России, стране, в которой еще тридцать лет будет крепостное право и восемьдесят пять процентов неграмотного населения. Нетерпеливая интеллигенция под парами Робеспьера мечтала о всеобщем избирательном праве и Учредительном собрании.
Имея опыт декабря, Николай I в правлении государством действовал строго охранительным началам. Отмену крепостного права он признавал вредной и несвоевременной. Непрестанные дефициты в царствование Александра I, достигшие значительных размеров из-за расходов на войну со Швецией, Турцией и Францией, требовали ежегодного повышения государственных доходов, источником которых были выбраны с самого начала бумажные деньги. Невозможность покрывать все дефициты одними выпусками денег вызывали необходимость новых займов. Заботы финансового управления Николая I были направлены на внесение порядка в расстроенное отечественной войной 1812 года государственное хозяйство.
В противовес Игнату Капустенко говорившем о суверенном праве народов на самоопределение, Хан-Гирей ратовал на мирном сосуществовании Польши под крылом России. Он всем своим существом ратует за вхождение Черкесии в состав России, а Польша стремиться выйти, имея все признаки самостоятельного государства – сейм, суды, армию, культуру, язык и систему образования. Винит поляков в гордости князь.
Капустенко всеми окольными путями пробивается туда, где назревают самые сокровенные вопросы в Хан-Гирее, но та дверь пока наглухо забронирована присягой, данным словом, княжеской честью. Он сурово загоняет все сомнения в такие глубины, откуда им просто нет выхода. Воюет Хан-Гирей в мыслях с Игнатом, а понимает, что с самим собой, со своим разумом и душой, которые все больше не в ладу.
Новая встреча с Бенкендорфом в непринужденной обстановке его приемного кабинета в задушевной беседе за чашкой душистого чая, за повторяющимися вопросами о делах черкесов неожиданно шеф жандармов разграничил еще минуту назад цельный для князя адыгский мир. Граф внес приказ в его отношения к сородичам, во взгляды и понятия. Он задал новое и очень ясное направление его мыслям, впервые говоря о близких ему с детства людях, как о врагах:
« - Нынче он ваш враг (о Сафербии Зане), - твердо и угрожающе сказал Бенкендорф,- с Тугужко и Шерхуко он настраивает против нас шапсугов. Мне кажется, что нам еще предстоят с ними неприятности и, возможно, немалые…
Хан-Гирей молчал. Он слушал как шеф жандармов напоминал ему о возможностях русской армии, и если кто не захочет войти в согласие, то придется применять обычную для таких дел тактику. И пошло разделение на «тех, кто с нами и против нас», то есть на друзей и врагов. И определяет Хан-Гирею, напоминая о чести и достоинстве, о милости к нему Государя, надзор за теми, кто подчинен ему по службе и теми, кто находится с ним в переписке. И в конце напомнил, что все либеральные разговоры о Польше в конвое необходимо пресекать. И уже в самом конце намекнул на Капустенко, чтобы он был осторожней с высказываниями.
Все заключенные в глубинах души мысли выскочили, как только Хан-Гирей оказался на улице. И наступила битва с самим собой, на одной стороне дружба и привязанность, на другой – честь, присяга и слово. Победил Хан-Гирей «державник», взяв сторону империи, он предстает человеком, чтящим ее интересы, с болью утрачивающим простые человеческие. Державнику нужно думать о благе державы, тут не до щепетильности, целое всегда перетягивает частное. Усиливая государство, приходится поступиться личным, бытовым благополучием каждого отдельного человека. Каждому отдельному гражданин не объяснишь стратегию государства, его направленность к достижению державного могущества и процветания. Народ должен доверять своему правителю, терпеть лишения и трудности, если этого требует Отечество. Но есть грань, за которой безмерно эксплуатируемое терпение может перейти либо в скотскую бессловесность, либо взорваться бунтом.
Сердце простого человека, думал Хан-Гирей, может до времени совместить личные, кровные, родовые и державные интересы, даже во многом несовместимые всевозможными уступками, пониманием задач, уважением личности или ситуации, то есть чередой компромиссов, соединением несоединимого. Но наступает грань, черта, пора очередного выбора, и человек должен либо принять, либо отвергнуть предложенную выбором ступень.
Мы видим, как в незначительных деталях, писатель показывает, как вера в необходимость нравственного совершенствования, столь бескорыстная вначале у Хан-Гирея, страшно видоизменялась, приобретала другую практическую направленность. В монологе мы видим, как Хан-Гирей проигрывал сам себе.
Конечно, принял для себя главное решение, он мучился от одиночества. Всей душой он хотел остаться хорошим, но этот вечный самоанализ, ворочающиеся в мозгу мысли, могли стать опасными для него. Ему нужно было простое общение без всяких политических подоплек среди своих сослуживцев. Верным собеседниками, добрыми товарищами ему стали Шора Ногмов и Казы-Гирей.
Шора Ногмов более чем на четырнадцать лет старше Хан-Гирея, умудрен жизненным опытом, имел сложившиеся взгляды патриота и поборника просвещения своего народа. На протяжении многих лет, еще задолго до поступления в полуэскадрон, Шора работал над составлением алфавита, для рождения адыгской письменности. По свидетельству русского поэта С.Д. Нечаева Шора Ногмов уже знал пять языков – арабский, турецкий, персидский, русский, абазинский, кроме родного адыгского. Он мечтал попасть в Санкт-Петербург, чтобы попытаться представить правительству опыт составленной им азбуки на основе русского алфавита, чтобы заменить им неудобный арабский, не имеющий звуков, свойственных адыгскому языку. Поэтому он один из первых изъявил желание поступить на службу в лейб-гвардии Кавказско-Горский взвод, впоследствии переименованный в полуэскадрон. Несомненно работа Шоры Ногмова вызвала в Хан-Гирее отклик и уважение и он стремился оказать Шоре всяческую поддержку.
Польша горела восстанием. Кавказско-горский полуэскадрон Его Императорского Величества двумя взводами выступил на подавлением мятежников. Шора Ногмов и Казы-Гирей вошли во взвод, которым командовал Хан-Гирей и вместе с ним разделили тяготы этого похода.
После жарких схваток с поляками взводу Хан-Гирея монаршей милостью была оказана честь сопровождать великого князя Константина Павловича из Белостока в Слоним. Горцы Хан-Гирея должны были прокладывать безопасный коридор, по которому следовал великий князь. Мастера верховой езды блестяще справились с поставленной задачей.
20 мая 1830 года прибыли в Минск, два дня спустя отправились в Витебск, где великого князя настигла смерть. Странная судьба... Не о том ли думал Николай I, вступая на престол, считая отречения князя от престола, отступлением воли свыше? Отречься ради счастливой семейной жизни, чтобы через 5 лет умереть от холеры в захолустном Витебске?..
Польша отметила тело Хан-Гирея тремя ранами, а грудь. По велению самого Государя Императора, увенчала орденом Святого Станислава. Государь, поздравляя войска с победой, приказал позвать из строя штаб-ротмистра Султанова пред свои монаршие очи.
«Спешившись, Хан-Гирей направился к царю шел, печатая шаг, как полагается офицеру. Шел к самой вершине власти великой России. Шел со спокойным. Почти холодным сердцем штаб-ротмистр.
- Ваше Императорское Величество! – вытянулся перед царем, как и полагается офицеру.
- Вон вы какой, князь Хан-Гирей! Вон вы какой, прославленный герой!
Вышел царь их кареты, приблизился к Хан-Гирею, с нескрываемым любопытством и удивлением глядя на него».
Лицо в лицо. Глаза в глаза. Мысль в мысль. Дыхание в дыхание. Интересы Империи их объединили как в чудесном фокусе, когда все сходится без помех, до абсолютной точности, когда вопрос равен ответу. За проявленные в боях с повстанцами доблесть и мужество, к ордену был приложен месячный отпуск домой.
Дорога домой всегда короче. Мысли Хан-Гирея летят в родной Тлюстенхабль. Потом возвращаются в Петербург, к сну, приснившемуся накануне отъезда. Этот сон не давал покоя. Странный сон, смешавший явь и фантасмагорию, Азамат-Гирея и Польшу, реку из которой не мог выплыть, и друзей, укорявших за подавление поляков. Потом молчаливо осуждавших земляков: Сафербия, Кизбича, Тугужа… Он кричит, и никто его не слышит: ни Канитат, ни мать, да и сам своего голоса не слышит…
Так все фобии и сомнения, загнанные в глубины подсознания, вырвались наружу в странном сне. И теперь, в дороге к дому, он задумывается о том: где его берег? Кто он? Куда ему плыть и с кем делить желания? И куда он теперь едет, домой ли на отдых? Но не за отчетом ли для Государя о положении дел в Черкесии? Бенкендорф дал ему на этот счет недвусмысленный наказ.
Положение дел осложнялось с каждым днем. Если бжедугские князья и дворяне оказались сдержаннее к русским войскам и потом к ним примкнули темиргоевцы, то шапсуги, убыхи, натухайцы, абадзехи и беслинейцы, абазины и другие племена о смирении пока не помышляют. А потому пока ехал Хан-Гирей по родной земле ему все чаще и чаще встречались обозы с ранеными солдатами. Кровь, смрад пожарищ, тревога и скорбь…
Теперь два расколотых мира встали один перед другим реально. Борьба сознания и подсознания закончилась. Пошла работа разума и души. Долг против национального самосознания. Честь против народной справедливости. Острота против остроты. И он, никогда не куривший, жадно вдыхает табачный дым. Но отошло, прошло наваждение. Нужен другой взгляд, другой подход к решению дел!
Вспомнил Хан-Гирей разговор с генералом Перовским в Тифлисе. Генерал предвидел войну с Турцией и потому, зная непростые отношения, свитые в клубок противоречия между Турцией и Россией, между которыми как между молотом и наковальней находился Северный Кавказ, где жили адыги, он был откровенен с Хан-Гиреем. Говорил, что Турция – извечный противник России, всегда влияла на Черкесию, и всегда натравливала черкесов на Россию. А теперь после покорения Закавказья она не захочет впускать Россию к берегам Черного моря и обязательно спровоцирует конфликт, если не войну. России нужен выход к Черному морю со стороны Кавказа, но проливы в руках Турции и Англии. А там, дальше – Восток, колонии Западных стран. Теперь, Хан-Гирей, убедился в этом воочию. Вершилась большая политика больших государств, и адыги, не посвященные в эти процессы, воюют, восстают против сговора трех держав? Как говорил Тугуж Шерхуко после Калаусской битвы «с кинжалами и шашками против пушек».
А что, думал далее Хан-Гирей, если бы адыги доверили ему быть их предводителем? Что делал бы он? Куда, в какую сторону их повел? Нет, остановил он свои пессимистические мысли, он нашел бы ту тропу мира, которая бы определила Черкесии достойное место в великой России, о которой мечтал его отец. Война – негодный подход, это факт очевидный. Нужна другая тактика, другая стратегия, и он, кажется, знает как это сделать бескровно, во всяком случае с наименьшими потерями.. у него созрел план, он продумает все до мелочей, выложит на бумаге и предложит Государю! С этим озарением он впитывал события уже с точки зрения своего плана, он жил своими намерениями, записывал и выстраивал в многоуровневую систему будущие действия.
После встречи с шапсугами, которые приехали в Тлюстенхабль к Хан-Гирею, после взаимных вспышек недопонимания, неприятия и разрушения тлеющих надежд он понял: «надо срочно ехать в Петербург, надо рассказать Бенкендорфу, де-Скассси, генералам Стрекалову и Перовскому. Он считал – еще не поздно, но еще можно потушить искру, которая вот-вот могла разгореться в пламя войны в Черкесии…»
Хан-Гирей выехал в Петербург.
Непримиримые шапсуги были повернуты в сторону Турции. Там все еще в почетных заложниках жил Сафербий Зан представитель натухайской аристократической знати, и, якобы, их посланник. Когда-то он служил у турок, хорошо знал их порядки и имел влияние на политическую элиту. Турки и сейчас надеялись на его влияние на адыгов.
О великом князе натухаи Сафербие Зане подробно написал в своих записках Теофил Лапинский, польский легионер, после войны в Польше приехавший в Турцию, чтобы содействовать освободительному движению адыгов против русского завоевания. Не знаю, насколько они достоверны, но по его словам, Сафербий Зан был главным посредником между английским посольством в Константинополе и прибрежными племенами.
Турция, соблюдая Адрианопольское соглашение, не хотела принимать каких-либо послов из Черкесии официально, поэтому приезжающие считались частными лицами. Они обязались не протежировать международные связи черкесов, поэтому делегации принимались тайно.
Султан показал запрос России на выдачу ей Сафебия Зана, к документе была указана статья III Адрианопольского соглашения, где было сказано о предупреждении деятельности черкесских племен, создававших до этих пор прецеденты, направленные на нарушение дружбы и добрососедства между Турцией и Россией.
Лапинский писал, что в стенах дворца на народных депутатов от Черкесии, не знакомых с искусством дипломатии, лился поток укоризны: «что они плохие мусульмане, и что уступка их страны явилась наказанием за их непослушание, упорство и неверие; если же теперь они стойко будут сражаться, сделаются хорошими мусульманами и признают падишаха своим господином, … то не доспустят того, чтобы хорошие мусульмане попали под власть гяуров».
Накручивая адыгов на противостояние русским, они убеждали их во всеобщем восстании и распространяли слух о скором прибытии турецких войск и о возвращении всего Черноморского побережья. Турецкие муллы убеждали черкесов пойти на русских священной войной. Чтобы придать бодрости депутатам, им были предложены боевые припасы и артиллерия. Адыгам это понравилось, за исключением верховенства султана.
Обещанная артиллерия и боеприпасы прибыли в Черкесию в том же 1830 году, но «подарок» был чисто турецкий: орудия старые, тяжелые, совершенно не пригодные, у них не хватало деталей, а пороховые бочки оказались наполовину пустыми. Порох был расхищен наполовину в Константинополе, наполовину в пути. Унтер-офицеры, которым все было представлено в неверном свете, были присланы без малейших средств, чувствовали себя беспомощными и через несколько недель вернулись в Турцию.
Петербург встретил Хан-Гирея неожиданностью: сразу по приезде Бенкендорф в личной беседе сообщил, что Азамат-Гирея по возрасту отправляют в отставку, а командиром Кавказско-Горского полуэскадрона назначается ротмистр Султанов.
Вот еще одна ступень взята. Она еще ближе к Императору. Но почему так тяжело Хан-Гирею? В его усталом мозгу с таким трудом созданное целое, вновь разбивается на тысячи фрагментов. Помимо его воли они рисуют мозаику из прожитых лет, выдуваясь то альчиками, выигранными у Пашука, то лицами надеющихся шапсугов, то кровью, смешанной с землей и стонами, стонами умирающих людей. Почему так кружатся улицы Петербурга? Почему все так выходит? Зачем? И снова Нева стала свидетелем его безумного страдания, но не утешила, а еще большим холодом сковала душу. О, как слабо, и как сильно человеческое сердце!
Сравнивая две судьбы адыгов – Сафербия Зана и Хан-Гирея – героев его романов «Жернова» и «Хан-Гирей», я задаю себе вопрос: разве пережил Сафербий Зан хотя бы одно мгновение той боли, какую нес в себе этот юноша?! Разве можно ее измерить золотом погон, наградами, славой? Ее измерить можно только словом его незапятнанной чести, чести, которая с каждой новой ступенью восхождения несет не радость, а все большую и большую скорбь. Два берега реки из его сна продолжают раздирать его надвое, и никто не слышит крика его уже гибнущей души.
Утешила Хан-Гирея скамейка, на которой давным-давно он впервые увидел Таню. Странно…
Писатель, в моменты его сильных душевных страданий приводит ему на помощь образ Татьяны, словно делая ее ангелом-хранителем Хан-Гирея. И пусть они виделись всего дважды, заговорили единожды, Хан-Гирей помнил ее всегда в каждом прожитом дне.
Татьяна… Татьяна Константиновна Сидневская-Рябинина. С первой нечаянной встречи прошло столько лет! За это время она полюбила, вышла замуж и стала вдовой. Боже мой, казалось бы, что такое пять лет? Мгновение! Но для Хан-Гирея Татьяна – целая эпоха, безжалостно свивающая сотни тысяч судеб в один крепкий канат времени – войны. Не вырваться, не отделиться, не убежать.
Он долго ее искал, вначале в пространстве своих воспоминаний и мечтаний, потом, после Батайска, здесь, в Петербурге. Нашел. Добрую весть принес Казы-Гирей, через писателя Муравьева.
Он нашел ее и небесная любовь, тлевшая угольями на дне души, воспламенилась. Он нашел ее, и она заполнила его светом и силою жить. Он нашел ее, чтобы мучиться двойственностью отношений и условностями, которые оказались сильнее его. Он нашел ее, чтобы потерять, потому что нельзя решить то, что никто решить не в силах…
Хан-Гирей дежурит в приемной императора. Бурлят чувства в молодой душе, вздымаются силой необъезженного скакуна, но он крепко держит их в узде. Так крепко, что от напряжения натянут как струна. Сейчас он вновь близко увидит царя! «Видела бы сейчас его нана, его соплеменники, которые бы сразу узнали и поняли, кто он и как его можно использовать во благо Черкесии!» Как простительно это задорное бахвальство, за которым звучит не гордость за свое место, а боль о пользе Черкесии. Еще рас кровь Султановых доказывает, что характер остается неизменным: даже неся службу в приемной у царя, он думает о родине.
В это время в кабинете государя идет совещание, на которые приглашены Бенкендорф и военный министр Чернышев. Яснее ясного, что разговор идет о Кавказе. Вздымается чувство в Хан-Гирее: как бы он мог быть полезен при этой беседе! Ведь он только что оттуда, видел все своими глазами, наблюдал, записывал, у него готов план, продуманный до мелочей. Как они не понимают этого?
Час Бенкендорфа, проведенный в кабинете Николая I вместе с министром Чернышевым, был, несомненно, часом стратегии, частью которой был план написания Хан-Гиреем «Записок о Черкесии», где должны быть подробно отражены не только быт, обычаи и обряды, но и подробности местности. Редактором Александр Христофорович предложил назначить знатока изящной словесности Владимира Петровича Бурнашева, с которым Хан-Гирей познакомился в доме у Николая Ивановича Греча.
Конечно, «Записки о Черкесии» Бенкендорфом предполагались не столько этнографическим трудом, сколько продолжением топографического труда Новицкого, который предпринял путешествие в Черкесию годом ранее. Труд Хан-Гирея должен был быть написан в самые короткие сроки, и в помощь ему будет дан свой человек.
Об этом Бенкендорф уведомил Хан-Гирея после совещания у Государя. Хан-Гирей решился рассказать Бенкендорфу о том труде, который он создал в отпуске. Александр Христофорович согласился его выслушать и слушал с большим вниманием. Со всем жаром своего сердца Хан-Гирей стал рисовать картины, которые он наблюдал в Черкесии, о еще большей непримиримости шапсугов, о Сафербий Зане, живущем в Турции и ведущим оттуда политику раскола, об обозах с ранеными, которых становилось все больше. И о том, что наступило переломное время, которое надо использовать, пока есть племена, готовые войти в Россию добровольно. Но нужен наместник, проверенный, который должен быть подданным России, преданным ей всем сердцем и всей своей честью. «И нужно искать его здесь в Петербурге, среди хорошо вам известных и преданных черкесов».
« - Как наместник в Тифлисе, Паскевич? – поняв, куда клонит Хан-Гирей, Бенкендорф не выдал осуждения этой идеи. – Да-да, слушаю вас полковник.
- Не совсем так. Думаю того единовластного руководителя можно подчинить власти графа Паскевича, а можно, напрямую, Петербургу. Главное здесь заключается в том, что такому руководителю будет легче договориться с предводителями всех племен…»
Бенкендорф опустил глаза. Он ничего не имел против Хан-Гирея, но, а если его физически устранят как отца? Начнется буза и к власти придет кто-то наподобие Сафербий Зана. Нет, дорогой полковник существует неписанное правило, которое исполняется всеми странами – наместниками в завоеванных странах ставят «своих». Национальные предводители, как бы хороши и преданы они ни были – в горящих местах долго не задерживаются. Так что, Кавказ есть Кавказ! И мысли Бенкендорфа еще более обострились: «Горе-горькое, по сей видимости, не избежать беды, раз этого требуют обстоятельства. Однако попробуем, попробуем и еще раз попробуем. Терпение – одно из главных составляющих качеств политики, государственной стратегии. А ты, Хан-Гирей? Славный, добрый, умный, интеллигентный человек, но мой юный друг, скольких порядочных умных и даже очень сильных людей ломали жизненные обстоятельства. Пополам с хрястом – таков наш грешный мир. Что будет с тобой, полковник? Помоги тебе всемилостивый Господь».
Бенкендорф одним внутренним монологом подвел черту всем устремлениям Магомет-Гирея, Хан-Гирея и всех тех, кто думал и мечтал об объединении Черкесии они опоздали: царизм воспринял права, и уступок уже не последует.
ХАН-ГИРЕЙ
Глава 6
Хан-Гирей, получив задание от Бенкендорфа, вышел от него как всегда с двойственным чувством. Он доверил этому человеку самые сокровенные мысли, план добровольно вхождения некоторых черкесских племен в Россию, до мелочей продуманные и передуманные, за которым последуют бурные события, как хорошие, так и плохие. Но это лучшее из всего, что было предложено раньше. Хан-Гирей, когда так срочно выехал в Санкт-Петербург этот план считал почти утвердившимся, но реакция шефа жандармов показала обратное, хотя он и не промолвил не слова в ответ. И снова в душе Хан-Гирея надрыв, он не может стойко утвердиться в своем сознании: кто он?
Очень трудно понять самого себя: свои внутренние движения и желания, трудно отличить положение истинное от ложного, и, трудно, стряхнув все наносное, прийти к самому себе. Реальному.
Как управлять своими чувствами, когда ты не принадлежишь себе, и как постигнуть голос своей души в шуме внешних обстоятельств жизни? Не приведи Господи, попасть между молотом и наковальней или оказаться между двумя берегами реки, когда не знаешь, к какому берегу прибиться! И, наверное, счастлив тот, кто слепо и глухо течет по реке времени туда, куда прибьет его сама река, чтобы потом отправиться в новое бессмысленное плаванье.
На войне все ясно, желающий победить врага знает, где его найти. А в мирной жизни: кто твой друг, кто твой враг? О, если бы можно было одинаково правильно читать лица и сердца, встреченных тобой людей, но чаще под медом на языках оказывается жало с ядом. И как быть, если паутина, которую ты начал ткать с таким энтузиазмом сам, все туже свивает тебя в кокон, и разум, ближайший друг и помощник, все чаще подводит, склоняя совсем в другую сторону…
И все же в преддверии большой войны нужен был конкретный шаг к миру. Задание Бенкендорфа по написанию книги об адыгской культуре, по всей видимости, воспринималась Хан-Гиреем как последняя надежда донести до Государя и русских чиновников то, что сложилось в его сердце, но в другой интерпретации. Сведения должны были всколыхнуть лучшие чувства в читателе, развеять миф об ущербности горцев, показать веками отточенные и выверенные отношения и доказать, что его соплеменники не дикие туземцы, как было принято думать в «цивилизованном» мире.
Вековые традиции, донесенные до державного ума русского царя и его окружения, могли стать интеллектуальным оружием: победив сомнения царедворцев по поводу принципиальной возможности мирного содружества двух веками враждующих стран (Турции и России), поставить адыгов и их культурную значимость для мировой цивилизации на достойную ступень. А также устранить неведение о Черкесии у образованной части русского населения и перекинуть в просвещенных умах мост принятия традиции и культуры адыгов. А общественное мнение русской интеллигенции сделать барьером началу военной экспансии на Кавказ. Он решил положить свой труд, своею идею как жертву уже разгорающемуся костру, который может быть, он притушит, или в котором, возможно, он сгорит и сам.
Итак, Бенкендорф назначил редактором «Записок о Черкесии» Владимира Петровича Бурнашева, с которым Хан-Гирей познакомился в доме у издателя Николая Ивановича Греча. Автора романа показывает нам Греча, как любезного человека, виртуозно владеющего речью, доброго хозяина приветливого дома и его знаменитых «четвергов», собирающих под своей сенью литературную элиту Петербурга. Но в то же время с первых минут общения писатель меткими штрихами обозначает, что не все так просто и в литературной среде, и в предстоящем исполнении задания. Эти штрихи создают напряженность в разговоре приятных собеседников, когда дело доходит до прояснения позиций. И здесь происходит явление невероятное: Хан-Гирей, человек предельно скрытный и сдержанный, вдруг проявляет смелость и открытость суждений, отзываясь на реплику Бурнашева о фразе Пушкина: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов!» его словно прорывает:
« - Я думаю, эти слова Александра Сергеевича не так однозначны, как, скажем, дважды два – четыре.
- Ну-ну, интересно! – Николай Иванович скосил глаза на Бурнашева. – как же это можно истолковать еще, князь?»
Хан-Гирей, справившись со своими чувствами, стал высказывать мысли, согласующиеся со своими идеями, о людях, живущих в разных уголках Кавказа, исповедующие разные религии, но одинаково свободными на своей земле. И одни готовы войти в состав большого государства, другие дорожат своей свободой и не хотят расставаться с ней. И то, что сейчас происходит в Черкесии, тому пример. И как бы вы не прикрывали правду, никакой ложью ее не прикрыть…
« - Скажите, пожалуйста! – Глаза Греча потемнели, - а каким таким образом можно отделить правду от лжи?
- Это и есть само трудное, Николай Иванович, даже если хотите, мучительное. Для вас, и особенно для черкесов на Кавказе, где правду и кривду иногда омывает кровь.
Все трое помолчали. Потом Хан-Гирей раздумчиво предложил:
- Мой аталык, который воспитывал меня в детстве, согласно нашим обычаям, говорил: «Правда и кривда всегда идут рядом, иногда кривда рядиться в одежды правды, и так искусно, что многие попадаются в ее сети. Такова жизнь в этом греховном мире…»
Конечно, нужно обладать большой силой воли, чтобы высказать свои мысли в глаза людям, которые являются приближенными, и даже служащими в тайной канцелярии Бенкендорфа. Хан-Гирей не стремился склонить к их своей идее, но в первый день знакомства повел себя как свободно мыслящий человек без особого преклонения или какой-либо другой зависимости перед ними.
Слушая Хан-Гирея, пристально глядя на него, Греч подумал: «Да, крепкий орешек прислал мне в подарок Александр Христофорович. Умен, образован, тонок – просто так не возьмешь, да еще смотри, как бы самому в силок не попасть. И вот какая штука – этот черкес не только сам, лично охраняет Государя, под его командой горский полуэскадрон. Охрана!.. Подожди-подожди, уважаемый Николай Иванович, разве ты не слышишь, кА трещит палка, которую ты гнешь? Ты – умник, а этот хитрец – Бенкендорф, выходит – лопух?! Просто надо помнить, что люди, имеющие идеи захотят их вбить в твою голову и надлежит просто быть осторожным…»
Он осторожно сменил тему, отмечая, что Бенкендорф умел выбирать людей к себе на службу, а князь, действительно, хорошо, ничего не скажешь! Он в силках, из которых одна дорога. Но он пока еще сам не определился кто он, и на чьей стороне. Русская культура вошла в его кровь, это видно, но она не вымыла кровь черкесскую – мало времени. Зря его так часто посылают на родину. Сколько у нас было князей Черкасских, грузинских, немецких, шведских, которые связали свои судьбы с Россией, служили верой-правдой и остались в истории России как славные ее сыны. Багратион, Барклай де Толии, де Скасии…
Но Черкесия, видимо, имеет другой дух, дух вольницы, гуляй-поля, в ней много турецкого влияния, а Турция – это остатки Большой Орды, такого же свойства, до сей поры работоргоцвы. Турки испортили дух Черкесии, Хан-Гирей пока этого не видит так отчетливо, как мы. И не получится у князя воплотить его замысел, лишь потому, что он слишком «цивилизованный» и для его, не устоявшегося в своих взглядах народа, отклика не найдет. Они его сомнут в первый же год, сместят, не потерпят возвышения над собой. История народов - это повторяющиеся картинки одних и тех ж событий, с одинаковыми периодами. Народу для единения надлежит созреть, либо подчиниться силе. Жаль, жаль, князь! Ты слишком хорош, честен, горд, но для тебя, прости мои крамольные мысли, возложена миссия заранее невыполнимая.
Греч обернулся к задумавшемуся Бурнашеву:
« - Ну, Владимир Петрович, чего же ты молчишь? Ведь говорил, что будет интересно познакомиться с записками князя? Ну?
- Жизнь неведомого тебе народа также интересна, как и манящие горные вершины, на которых ты не бывал. Хан-Гирей говорит, что он слаб и русском языке, но из того, что я прочел, не скажешь этого. Есть, есть божья искра в князе, и она хорошо видна. Конечно, если с записками будет знакомиться сам Император, надо чтобы они были исполнены на высоком уровне. И мы поможем Хан-Гирею».
Фраза Пушкина и резкое высказывание Хан-Гирея о ней недаром прозвучали в романе, поскольку в исторических хрониках есть упоминания о встречах Хан-Гирея с Пушкиным. Автор использовал этот факт, чтобы проиллюстрировать возможный диалог между ними по поводу известного высказывания поэта о Кавказе.
Пушкин (для которого 1836 год был последним и самым трудным, 27 января 1837 года он был убит) в начале обратился к Бенкендорфу с просьбой «разрешить издание четырех томов – статей чисто литературных, исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности». Желание служить Отечеству непосредственно пером своим непрерывно занимало Пушкина последние десять лет, но обстоятельства складывались так, что скорее, мешали автору. И вот, наконец-то, разрешение от Бенкендорфа было получено, о чем свидетельствует извещение Бенкендорфа Министру народного просвещения за №154 от 14 февраля 1836 года, в котором, в частности сказано: «Его Императорское Величество на таковую просьбу г. Пушкина изволил изъявить высочайшее свое соизволение с тем, чтобы означенное периодическое сочинение проходило по установленному порядку через Цензурный комитет»…
В журнале «Современник» задумывалось объединить на страницах литераторов пушкинского круга в противоположность журналам, склонным к обывательским и официальным рупорам Петербурга. Греч и Булгарин редакторы журнала «Сыны Отечества и Северный архив» и литературно-политической газеты «Северная Пчела» через издателя А.Ф. Смирдина предложили Пушкину 15 тысяч отступного. Из письма А.С. Пушкина к другу П.В. Нащокину: «Смирдин уже предложил мне 15000 рублей, чтобы я от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его Библиотеки, но хотя и это было выгодно, ноне могу на то согласиться. Сенкевский – такая бестия, а Смирдин – такая дурра – что связываться с ними невозможно».
Пушкин от сделки отказался и навлек на себя постоянные нападки этих изданий, изливающих откровенную грязь не только на журнал, но и самого Пушкина. В противовес официальной хронике живо откликнулся на издание первого журнала Вб Белинский: «Наконец, первая книжка его журнала вышла и многие даже прочли его. У нас в Москве это животрепещущая новость. Дело в том. Что в Москве очень трудно достать «Современника» за какие бы то ни были деньги. Странное дело! С некоторого времени это почти всегдашняя история со всеми петербургскими книгами, не издаваемыми г. Смирдиным или не покровительствуемыми Гречем и Булгриным. Г-н Сенковский, редактор для «Библиотек для чтения», законодатель этой последней части публики до того испугался предприятия Пушкина, забыв свое благоразумие, имел неосторожность казать, что он «отдал бы все на свете, лишь бы Пушкин не сдержал своей программы». Подлинно, что у страха глаза велики, и справедливо, что устрашенный человек, вместо того, чтобы бить по призраку, напугавшему его, колотит иногда самого себя».
Встреча Хан-Гирея с Пушкиным проходит в свете этой борьбы в салоне Греча. Автор романа проводит читателя через меткие и колкие замечания Греча, едкие реплики Пушкина, лукавые ухмылки Крылова, обидчивые фальцеты Булгарина подводит нас все к то же картине разделяющихся миров. Повсюду идет скрытая война идей и интересов, в которой вскоре, к сожалению, погибнет Пушкин.
Итак, в четверг в гостиной Греча Хан-Гирей знакомится с литераторами. И первый, кто протянулся к нему, был Крылов Иван Андреевич – знаменитый баснописец России. И не приведи, Господи, попасть под его острое перо! Оригинальность языка, меткость метафор, узнаваемо передающих характеры, художественное оформление его басен - все было неподражаемым! Его боялись и недолюбливали, втихую посмеивались над его тучностью и склонность к чревоугодию.
После взаимных любезностей и знакомства Крылов завладел Хан-Гирее, проявляя неподдельный интерес:
« - Впервые знакомлюсь с черкесом. Но идемте, идемте. Я о черкесах ничего не ведаю, кроме того, что они мужественные и свободолюбивые. Пушкин писал о них. Он мастер писать о черкесах кстати, он тоже должен быть здесь… Сподобился я, хоть на старости, познакомишься с черкесом. Чудны дела твои, Господи! Сподобился. Черкес, охраняете русского царя. Да еще не просто охраняете – флигель-адъютант Его Величества. Просто удивительно».
Бурнашев, встретив их в прихожей, вовсе игнорировал Крылов, прямо обратился к Хан-Гирею. Князя покоробила бестактность Бурнашева, мало он на прошлой встрече у Греча он высмеял старика, назвав Ивана Андреевича обжорой, и тут проявил вопиющее невежество, ведь Крылов – старший. Бурнашев спохватился, стал представлять князя баснописцу, тот ухмыльнулся, да сразу обрядил Бурнашева официантом, мол, прикажи подать закусок к чаю». Так автор романа проводит черту, ведет тонкую линию разделения.
Крылов бурнашеву:
« - … Пушкин приехал ли?
- Александра Сегеевича пока нет, а Фаддей Венедиктович пожаловал.
Крылов, услышав это имя, брезгливо поморщился. Хан-Гирей удивился, чем Булгарин не угодил? Но промолчал. Он вспомнил нелицеприятную статью Белинского о Булгарине, вспомнил, как видел его в приемной у Бенкендорфа, и еще тогда подумал: зачем торчать литератору у шефа жандармов? Конечно, теперь и он понял, почему поморщился Крылов. Да и Бурнашев не слишком с ним ласков, хотя… Хан-Гирей отстранился от чуждых взаимоотношений. У него своя задача, важная и нужная. Мало ли кто кого любит-нелюбит. Большинство людей в рабстве у своих чувств, а потому любая выходка кого-то сразу клеймиться и надо обладать большой силой, чтобы не показывать чувств тем, кто скор на язык. Нужно уметь, как черепаха, прятать и высовывать свои конечности. Уметь управлять своими чувствами для выполнения определенной цели, и отключать их в остальное время. Но как это трудно! Как с этим жить? А как жить без этого в такой вот разномастной и внутренне враждующей среде? Уж лучше открытый бой, как на войне! А тут – лицемерие.
Так Хан-Гирей вновь отмежевывается от реальности, словно вышел на берег и стал простым наблюдателем. Так тихо было на душе, пока не пришел Пушкин и пока Греч не представил его великому поэту.
Уселись в креслах. И снова: лицо в лицо, глаза в глаза, дыхание в дыхание. Все замерло в душе Хан-Гирея, он сразу почувствовал родственную душу, вот он все поймет, сразу и правильно!
Пушкин пытливо смотрел на Хан-Гирея и улыбался:
« - Ну-с, милейший, ну-с, отважный и сановный черкес! Говорят, что вам пришлась не по душе моя строка»Смирись, Кавказ, идет Ермолов!». Признавайтесь мне, не понравилась?
Хан-Гирей пожал плечами, улыбнулся в ответ и твердо сказал:
- Да, Александр Сергеевич. Не понравилась.
Пушкин недоуменно повел плесами, будто не поверил своим ушам. На минуту задумался, а потом, глядя в упор на Хан-Гирея, спросил:
- Хотелось бы услышать, полковник, так сказать, из первых уст: только вам эта строка не нравиться или всем вашим горцам? И почему?
Помолчал и Хан-Гирей. Стал жестким взгляд его красивых карих глаз:
- Я, лично, с большим уважением отношусь к Алексею Петровичу Ермолову, высоко ценю его доброе участие в моей судьбе. И высоко ценю его мужество, как человека военного. Но на Кавказе живет очень много народов. Очень разных по языку, истории, культуре и очень одинаковых в своем стремлении к свободе, независимо от какого бы то ни было государства, пусть даже великого. И если это государство заставляет дрожать, ломает становой хребет каждому из этих народов, за их любовь к свободе…
«О, Пресвятая Богородица! Что он говорит это черкес! – удивительно и озадаченно размышлял Пушкин. Никто, кроме Александра Бестужева да Петра Вяземского не посмел бы сказать такое! Белинский и тот промолчал, а этот! Оказывается, эту строчку я разумею по-своему, а кавказцы по-своему. Так правду говорят, что палка всегда о двух концах…»
- Да-да, полковник, - как-то рассеянно проговорил Пушкин, вы по-своему правы, но ведь и я, прежде чем написать, много думал.
Произвнес это Пушкин и встревожено подумал: «Если флигель-адъютант его Величества так рассуждает, тогда что же сейчас твориться на его родине, в Чекесии?»
«слово художника всегда многозначно. – размышлял пшкин, - я написал те строки с самыми лучшими чувствами, а кавказцы их понял иначе. Значит, недооценил глубины тех слов. Их объемност. О, как надо быть внимательным к слову, написанному тобоц». С трудом оторвавшись от захвативших его мыслей, Пушкин спросил Князя:
- Вычитали сочинение Казы-Гирея «Долина Аджитугай»? на мойвзгляд она нпаисана прекрасным русским зяыком. На зависть многм нашим русским лтераторам, живописно, художественно.
- Читал, Александр Сергеевич, - благодарно улыбнулся Хан-Гирей, - весьма признателен за ваш добрый отзыв.
- А вы с Казы-Гиреем не родственники? Или, как у нас говорят, однофамильцы?
- Род Гиреев старинный и многочисленный. Нас Казы-Гиреем роднит не только кровь, история рода. Мы близки с ним по образу мышления, по духу.
- А русская кровь? – прищурившись, с любопытством спросил Пушкин. – насколько знаю, - улыбнулся в ответ Хан-Гирей, в нашем роду нет русской крови, но Александр Сергеевич, мы служим великой России верой и правдой. А поэтому наши сердца, горячая наша кровь, принадлежит ей, ее народу, ее монарху!
- Браво, князь! Благодарю за остроумие, но я еще хочу сказать полковник, - вы молоды, красивы, сильны молодостью духа.
- Я понимаю вас, Александр Сергеевич. Мой будущее? Я думаю, истинная только сама жизнь, которая у меня еще впереди.
- И то верно, мой друг. Несмотря на уже столь высокое ваше положение, ваша жизнь впереди, каждый человек, рожденный под благословенным небом, должен быть свободен, ведь он в муках рождается и идет навстречу смерти. Дайте ему хоть этот короткий путь пройти достойно его имени – человек. Поднимем же бокалы, полковник, за свободу, за волю.
Хан-Гирй поднял Бокал и почувствовал прилив сердечности к великому поэту, сказал:
- За свободу, за волю каждого человека, за свободу его благословенной земли, его народа.
- О, да, полковник. Умница, умница! – не скрывая своего восхищения, сказал Пушкин и тут же прищурившись, добавил: Однако с вами ухо держи востро. – и рассмеялся звонко и раскатисто. – да вы, государь, будете опаснее Фиглярина! Давайте, выпьем за нашу с вами свободу!
Они выпили. Пушкин поставил бокал, помедлил, потом сказал. Сдвинув брови:
- я понял вас. Полковник, и скажу – никогда не отказывался от написанных мною строк о Ермолове, о Кавказе , я очень хочу, чтобы вы меня поняли, глубже проникли в смысл моих слов. Однако будем осторожны, к нам направляется Булгарин. Мы с удовольствием напечатаем в нашем журнале что-нибудь из вши сочинений, только нам надо будет избежать всяких неприятностей с графом Бенкендорфом…»
И вновь возникает вопрос, что это за перерождение Хан-Гирея? Откуда этот прорыв? Ведь даже с боевым товарищем Игнатом Капустенко при самых приватных беседах не было подобной откровенности, а тут она бьет горячим ключом, приводящим даже самого мятежного поэта в трепет, может, эта откровенность, рождена полным доверием к Пушкину, в надежде на правильное понимание поэтом его душевной боли за родину, за свой народ?
О строчке ли только шла речь? Может, эта строчка стала лишь предлогом, для прорыва глубоких переживаний, какие Хан-Гирей прятал даже от самого себя? От себя прятал, а великому поэту доверил.
Исхак Машбаш снова провел Хан-Гирея сквозь игольное ушко судьбы…
1837 год. Нотой грусти повеяло в романе, словно писатель с самых первых строк последней главы романа готовит нас к сопереживанию горестной судьбы Хан-Гирея. Событиями этого года открылось последнее пятилетие его трудного земного пути.
Как трудно переживает индивидуальная душа перекрестки судеб, если на них выбираются новые направления и оставляются старые, привычные, по которым шли люди из века в век. Как труден бывает ветер перемен, и люди в такие периоды бывают растеряны, потому что не знают что будет, и что и как использовать все в новых условиях. Поэтому-то они цепляются за старое, привычное, знакомое, хоть и немыслимо тяжелое. Сказано, не приведи, Боже, жить во времена перемен. Солдат вынужден выполнять приказ, в целях соблюдения порядка, установленного законом. Перекресток, это точка, где сходятся два направления, и по воле рока, или судьбы направления должны слиться воедино. Перекресток перестает существовать – он становится дорогой…
Такая дорога, подобна реке жизни , ее безостановочное течение нечет в себе людские судьбы, крутит, бурлит, ворочает, словно камни, перемалывает на порогах. Кого бесконечными ударами рассыпает в песок, кого-то разбивает на острые колючие сколы, кого обкатывает в круглые голыши. Каждому в ней свое место, свое русло, свой поток, своя форма.
Не удержала Россия Пушкина. Но Росссия ли? Именно Россия оплакивал поэта. А кто-то из тех, кому неудобный, неугомонный, мятежный и свободолюбивый Пушкин мешал, может, перекрестился и сказал: «Слава Богу!»
Как мало в нас от человека, сотворенного по образу и подобию Божию, как много еще если не от зверя, то от животного. Как бесценна жизнь, но скоро еще одного агнца не станет. Поскольку жертва уже готовиться.
Россия и Пушкин. Черкесия и Хан-Гирей. По трагизму судеб подобное сравнение общее по трагизму и сути. Высокая любовь эквивалент высокому трагизму. Так устроены весы судеб, лишь середина всегда находится в покое.
Нет, недаром писатель свел их в романе, поставил против тех, кто был «не холоден и не горяч», кто жил, избирая «золотую середину», черствея душой и усыхая сердцем.
Пушкин понял, что Хан-Гирей своей высокой честью служит не Императору Николаю I, а высокой идее вложенной в этот сан. Он служит Божьему помазаннику, чистому, как сам Всевышний. Пушкина уже нет, а Хан-Гирей. Все еще свято веря в Николая Павловича, спешит в Царское село, тревожно думая о цели приглашения. Думы все чаще одолевают его. Он уже не мальчик, не отгоняет тяжелых мыслей, не очаровывается отеческими наставлениями Бенкендорфа, взять хотя бы факт, когда тот пенят Хан-Гирею против его последнего поклона Пушкину:
«- Вряд ли, полковник, следует вам бывать там, куда не надлежит ходить офицеру, тем более, командиру Конвоя Его Императорского Величества».
Схоронили Пушкина. Предали земле Беслинея Абата. Хоронят на Кавказе черкесов и русских солдат. Хан-Гирей с едкой усмешкой думает о Бенкендорфе: «Что ты знаешь о похоронах, граф, для тебя они лишь сообщения, не трогающее твоего сердца. И вряд ли знаком вашему сиятельству вкус человеческой слезы, ее жгучая горечь. Даже слез радости вам не понять, иначе вы не были бы шефом жандармов!»
ХАН-ГИРЕЙ, ГЛАВА 7.docx
ХАН-ГИРЕЙ
Глава 7
Итак, Адрианопольское соглашение внешне примирило Россию и Турцию. Права России на Черкесию урегулированы и утверждены, но Россия все же чувствовала себя на Кавказе неуютно: черкесы бунтовали и о мирном вхождении не было и речи. Они требовали прежнего мира, и соблюдение устоявшихся границ по берегам Кубани.
Для мужчин-черкесов, прирожденных воинов, казалось недопустимым не принять вызов в сражении, никто из них не мог отказаться от боя. Противоположная сторона, словно ослепла и не видит последствий от подобного вызова, тогда как они, черкесы видят, и понимают, что он повлечет за собой беды и несчастья. И даже если бы черкесы взвесили все доводы «за» и «против», они не отказались бы от сражения.
Таково было воспитание в семьях, где традиции определяли духовные ценности. И все члены семьи были ответственны за охранения своей земли, начиная от рождения и заканчивая смертью. За сохранением этих традиций следили старшие и передавали их из поколения в поколение. Так думал Хан-Гирей, когда спешил в Царское село.
России же нужно было Черное море, значит Черкесия, поскольку Восточное побережье – это земли адыгских племен. Было время, когда у России не было права иметь свой флот на Черном море и купцы переправляли свои товары, пользуясь турецкими судами.
Адрианопольское соглашение навсегда изменило положение дел, и русский флот мог беспрепятственно бороздить не только акватории Черного и Каспийского морей, но пользоваться проливами, ведущими на Восток.
Самыми скорыми темпами русские стали осваивать побережье : строить крепости, торить дороги. Но намечавшаяся война сильно бы отяготила Россию, нужно было еще раз попытаться договориться с адыгами.
Государь вызвал Хан-Гирея с тем, чтобы довести до него выработанный Бенкендорфом план особой миссии, и направить с этой миссией полковника Султанова убедить адыгов войти в Россию мирным путем:
« - Мы внимательно ознакомились с «Записками о Черкесии» и весьма благодарны вам за то, что вы красочно и достоверно показали нам мир черкесов. Осенью нынешнего года я обязательно побываю на Кавказе: какими бы верными и зоркими ни были глаза моих соратников, но иной раз крайне необходимо увидеть все собственными глазами. Мы надеялись, что Адрианопольское соглашение принесет нам на Черноморском побережье прочный мир, но складывается все иначе – Порта и Англия плетут за нашей спиной губительные для нас сети. Никакие увещевания не помогают. Более того, Англия готова и Францию втянуть в свою коалицию. Ближайшая наша дипломатическая задача – воспрепятствовать этому. Эту миссию чрезвычайной государственной важности возглавит мой флигель-адъютант. От деятельности миссии и лично полковника Хан-Гирея будет зависеть, станут ли его земляки нашими друзьями, союзниками на международной арене. Надо сказать, что уже есть черкесские племена, которые сердцем тянуться к России, но есть и такие, которые под влиянием Турции и Англии раздувают огонь войны с нами. Полковник Хан-Гирей, вы считаете самым опасным то обстоятельство, что часть черкесов хотят быть независимыми и от Турции и от нас».
Бенкендорф уточняет каким образом, министерство иностранных дел намерено блокировать Черкесию от влияния Турции, Англии и Франции, чтобы лишить ее всякой военной помощи. Он уверен, что здравый рассудок черкесов возобладает, и она склониться к миру с Россией. Но если этого не произойдет, России придется прибегнуть к крайней и нежелательной мере – к логике оружия. И еще, Бенкендорф предложил полковнику пользоваться подкупом, для чего Государь выделил из казны 30 тысяч золотых рублей. «Золото размягчает даже самые твердые сердца» - закончил Бенкендорф.
Да, история покажет, что мир на Кавказе установится деньгами, все решит цена вопроса. Подкуп Шамиля поставит точку в 65-ти летней войне, которая получила название Кавказской.
Хан-Гирей был шокирован. Он ждал своего Наместничества на Кавказе, наделения полномочиями говорить от лица России, совершать обдуманные действия по привлечению на свою сторону родовитых адыгов! А царь из него делает, страшно выговорить – миссионера, который бы подкупал своих непримиримых соотечественников!
Хан-Гирею были вручены верительные грамоты русскому атаману Черноморского казачьего войска Завадовскому, чтобы он оказывал всяческое содействие миссии. Полковника Султанова будут сопровождать проверенные в боях товарищи, заместителем назначен ротмистр Вревский.
Такого стыда и позора он не испытывал в жизни никогда. Эта миссия заранее обречена на провал, и Государь и Бенкендорф это прекрасно понимали, а потому избрали такой формальный ход, чтобы страны-противники поняли, что Россия выполнила все условия к достижению мира.
Черкесия встречала Хан-Гирея войной во всей вопиющей жестокости: горели селения, катились повозки с ранеными казаками, призрачный мир, установить который был призван Хан-Гирей, безнадежно тонул во встречном ропоте, в яром волнении и бледнеющей надежде все это остановить. Мир уже окончательно увяз в жестоком кровопролитии, и голос князя мог стать громким и протяжным воплем в стране глухих, слушающих и слышащих только себя. Конечно, понимая это, воодушевиться было трудно, подъем духа был невозможен, но воля осуществить поставленные цели осознанно устремляли Хан-Гирея вперед.
Война в Черкесии. Мир разделен. Чью сторону принять? С одной стороны – объективная причина, которую можно назвать велением времени, с дугой – родовой устой, который можно считать великой трагедией тех, кто не мог в себе найти силы для объединения даже между собой.
Встреча Хан-Гирея с умирающим Мэрчаном Хоретлуком и варварское уничтожение генералом Вельяминовым адыгской священной рощи. Два эпизода показывают всю мощь обрушившегося на эту страну бедствие. Беда, досада, гнев, несчастье – все перемешивается в душах. Жизнь человека, циничнее – его голова оценивается в червонец! Люди, черкесы и русские солдаты – оказались такими средствами войны как пуля, ружье, шашка. На войне целиком утрачиваются мысли о ценности своей или чужой жизни.
Вспоминаются слова Чингисхана, обращенные к сыну: «Никогда не жалей людей. Люди как трава – вытопчешь, новая нарастет!»
Хрупкий мир уже не имел надежд на спасение, и Хан-Гирей, проезжая по селениям, встречаясь с сородичами, понимал это все яснее. Две стороны конфликта, которые жили своими интересами, и никто ими не поступиться.
Но в душе он все еще жил двумя берегами, которые расходились все сильнее и дальше, принося Хан-Гирею такую невыносимую боль, что душа готова была разодраться надвое. Нити, связывающие берега, лопались одна за другой, но надежда и воля еще яростнее стягивали их до невозможного предела.
И вот, Всеадыгское хасэ пошло навстречу Хан-Гирею и согласились на перемирие до осени, до приезда Императора на Кавказ. Адыги вложили кинжалы в ножны, а генерал Вельяминов вновь нарушает с таким трудом достигнутое перемирие. Что побуждает его рушить усилия посланцев царя? На его бесчинствах вновь закипает кровь черкесов, с таким трудом утихомиренная.
Между тем посланцы набирают опыт, и в Кабарде были достигнуты переговоры о мире. Кабарда и Осетия имели давние исторические связи с Россией, со времен Ивана Грозного. Хан-Гирей знает, что в подмосковье есть поместья, обширные владения потомков тех князей, которые со временем обрусели.
Выезжая из Кабарды, Хан-Гирей уверил ротмистра Вревского, что здесь все будет хорошо, но у самого на душе кошки скребли: люди есть люди, непредсказуемы, как шальной ветер на море. Мудрая Канитат говорила ему, что беспокойный народ – трудный народ, а спокойный похож на болото.
И вот мы подошли к очень важной, ключевой точке в природе Хан-Гирея, которая стала причиной его трагической судьбы. Несомненно, он был культурным, образованным, интеллигентным человеком, вдумчивым и остроумным собеседником, честным и порядочным офицером, обладающим военной храбростью и личным мужеством. Но он был молод и не обладал силой, свойственной зрелости, которая делает человека притягательным мудростью взвешенных поступков, дает встречным большой подъем чувств, восхищение, умеет зажечь, увлечь за собой, как за предводителем.
Но вспомним воцарение Николая I, который принял решение расстрелять бунтовщиков, расстрелять тех, кто не захотел присягнуть ему. А ведь ему, как и Хан-Гирею сейчас, было всего 29 лет! Оба они шли с миссией мира, оба должны были ее достичь. А решения разные. Почему? Сотрясалась ли нервная система у Николая Павловича, когда он отдал приказ батареи стрелять в свой народ? Конечно! Еще как содрогалась! В чем разница? Тот был Государь, а этот хотел быть Наместником. Один смог, другой – нет.
Чрезмерное напряжение у Хан-Гирея и долгое пребывание в состоянии внутреннего шока, балансирование между одними и другими подрывали его силы, лишали стержня и уверенности в себе. Отсутствие внутренней силы стало губительным для него. Отсутствие этой силы было явно и для Государя, и для его покровителя Бенкендорфа, и для соотечественников. Хотя он и представитель самого российского царя, но стать такой центральной фигурой как Кизбич Тугужко, Сафербий Зан и другие герои романа, он не смог. Он был слаб природной слабостью, которой обладают большинство хороших, нравственно высоких людей, и полностью ее устранить могли только опыт и зрелость. И чем отличается характер Государя от характера Хан-Гирея – он бы никогда не выстрелил в своего соплеменника.
Свою боль Хан-Гирей направляет Татьяне, в письмах открывает то, что даже княгине Канитат не открыл: сердце его, наконец, заговорило так, как никогда прежде. В письмах звучит скорбная правда о войне, подозрения о провокациях для возбуждения взаимной враждебности, провокациях, идущих вразрез с его миссией, но исходящие из того же источника – Петербурга. Он пишет о боли за озлобление и гибель соплеменников. Пишет, что дни тянуться годами, и о бессилии что-либо изменить. Писал к Татьяне как к другу и единственной любимой женщине. После смерти Канитат, теперь лишь одно препятствие между ними – расстояние.
За шестьдесят дней, проведенных в Черкесии, Хан-Гирей по-настоящему возмужал, мальчишка, воспитанник Хоретлука уходил навсегда. За это время он проехал в карете по всем адыгским землями от Анапы до Нальчика, много часов было проведено в шумных хасэ и в тихих кунцких. «Теперь он не узнавал адыгов. Они были совсем не те, из которых он вырос в мужчину, не те, без которых он не мог прожить дня. Даже там, в Петербурге они были с ним…»
Он видел в глазах адыгов и доброту, и безнадежность, и недоверчивость, и насмешку, и враждебность, которые скрашивало гостеприимство. С ним соглашались, ему обещали. Но войти в семью великой России, жить с нею в добрососедстве и мире отказывались.
Он все еще верил, что Вельяминов действует наперекор миссии по своей инициативе застрельщика конфликтов, что Государь, узнав, накажет и приведет его в чувство! Но дни сменялись другими, рапорты Хан-Гирея о состоянии дел направлялись исправно и ничего не менялось.
И все же, миссия Хан-Гирея состоялась.
Когда Государь приехал на Кавказ, то встретил все те же требования свободы и независимости, те же жалобы на русских генералов. Но вот в Ставрополе беслинейские, махошевские, темиргоевскиие и другие адыгские старшины, просили русского царя «дабы упредить народные волнения, установить мир и порядок объявить Черкесию российским наместничеством, во главе которого должен стоять адыг – человек мудрый, честный, уважаемый».
«Император про себя подумал: «Настойчивый и терпеливый мой флигель-адъютант внушил-таки свою идею черкесским предводителям. Нет, двух мнений быть не может: Черкесия должна быть цельной, а не дробной. А Россия должна закрепить за собой весь Кавказ: на Западе, Востоке, Севере и Юге. И Кавказ должен войти в Российскую империю»
Приезд императора ничего не изменил в положении дел на Кавказе, после его приезда миссия Хан-Гирея была подорвана, и даже деньги, которые раздавались предводителям, только ухудшали положение. От полного отчаяния и безнадежья спасала работа по собиранию фольклора, да редкие письма от Татьяны.
Могло ли все это пройти бесследно? Болезнь Хан-Гирей символична – она как и судьба разделила его пополам, периодически отнимая чувствительность правой стороны. Болезнь словно погасила свет в его душе, причиняя страдания, разрушая жизнь, отодвигая назад выстроенные планы. Он реально раздвоился: один в нем мужественно боролся и утверждал жизнь, другой тихо паниковал и готовился к смерти, и эта борьба вела Хана к медленному угасанию.
Наконец его вызвали в Петербург. Какое значение имел для него этот вызов? В свете болезни, которой он сознательно и подсознательном все мерил, многие утратило особое значение.
Он думал о многом уже по-другому: путь предков привел его к России, неужели они не предвидели всех его мук? А может, они не предвидели другого: проявления в высшей степени чести и верности слову и присяге? Самоотверженности и самоотречения, горячего устремления всех сил на благо своего народа? Ну, служил бы как все службисты служат, получал бы за выслугу лет награды и повышения, сидел бы чинно в императорской канцелярии, так и дожил бы до пенсии, приумножил княжеское состояние, обзавелся детьми и внуками, передал им наследство и доброе имя в истории. А так: мучительная, терзающая боль была от невыполненных обязательств, до страсти, до горячности, до припадков.
Неожиданно его из переменных оцепенений и горячек выводит барон Павел Александрович Вревский, его спутник и товарищ по миссии. Оказывается, боль и горе, приносимое войной в Черкесии, жила и в сердце барона. Он за миссию получил чин полковника, и первым с этим известием пришел к Хан-Гирею.
Он горячо обсуждал случившееся с ним: погоны полковника – это приятно и почетно. Но у него такое ощущение, что погоны он заработал на несчастье черкесов. И никак не может от этих мыслей избавиться! Разве что вернуть погоны в военное министерство, этим бездушным карьеристам!
Эти слова до озноба проняли Хан-Гирея, до лихорадки. Час беседы с товарищем, сделали его душу просветленной, словно на минуту распахнулось окошечко в добрый мир. Сердце, лишенное конспирации, надышалось воздухом свободы. Такое общение дорогого стоит, а для Хан-Гирея эта встреча – милость Всевышнего.
После двух лет жизни Хан-Гирея вдали от дворца показала, что здесь жизнь не изменилась, течет ровным течением, не колышась, не бурля, как на Кавказе, а напротив, раскинулась вольно и безбрежно.
Граф Бенкендорф встретил радушно, расточая прежнюю сердечность Хан-Гирею:
«Я благодарю вас за службу Царю Отечеству – в сложном , трудном положении находились вы на Кавказе, мы довольны вами полковник… И до нас доходили слухи, что вы будто бы с большим сочувствием относились к своим соотечественникам, хотя я не верю в всякие слухи… Государь знает, что вы в Петербурге, спрашивал о вас… Черкесские старшины в Геленджике не соизволили явиться к императору, нарушив все обычаи своих предков… Ведь Государь пришел к ним с миром. В Ставрополе они говорили о едином правителе Черкесии, почему в Геленджике нет? Мы знаем, что это связано с Турцией и Англией. Но теперь уже это не имеет существенного значения. Пока черкесы не сложат оружия и не запросят мира у России – не быть ему. Думаю, война долго длиться не может, и тогда, возможно, уже сама Россия назовет имя правителя Черкесии. Ваше имя».
Вот так путеводная звезда, определяющая его жизненный путь, в лице Бенкендорфа объявила ему о своем решении. Казалось бы, чувства должны были выплеснуться, сбиваясь пенной радостью. Но нет, автор показывает сдержанность и великокняжеское достоинство Хан-Гирея.
« - Видите, как все счастливо у вас складывается – продолжил Бенкендорф, - думаю, что Его Величество будет доволен вашим докладом, будет доволен Кавказско-Горским эскадроном – это наша общая честь… Да, князь, а как у вас со здоровьем?»
Вот так после горячего зноя можно окатить ледяной водой.
Хан-Гирей вынужден был признаться в своей болезни, сказал, что она от напряжения, и теперь непременно пройдет.
Скоро Новый год. Бал, веселье, праздничная суета, дающая сердцу радость. Хан-Гирей весь в предчувствии веселья, императрица каждый бал избрала его свои кавалером в танце. И вдруг в начале праздника – прострел! Рука повисла плетью. Жар разлился по телу Хан-Гирея, но минутной слабостью. Он справился с собой и тут увидел Татьяну. Она, узнав о болезни Хан-Гирея, увезла его к себе домой. И в эту новогоднюю ночь они были безмерно счастливы вдвоем.
Болезнь развивалась, хотя его пользовали лучшие врачи Петербурга. Все доктора сошлись во мнении: Хан-Гирею нужно лечиться на кавказских минеральных водах. Татьяна его отпускала лечиться спокойно, с миром. Внешне он сохранял бодрость, но внутри пылал. Он снова без нее, он снова окажется на родине.
Родная земля… Она смогла бы вылечить раны Хан-Гирея, если бы сама не истекала кровью. Но даже такая она излучает тепло своему истерзанному сыну. Кто кроме этой святыни мог залечить, замолить эту боль? В дороге чувства его обостряются до предела, сознание работает ясно и в таком состоянии одиночества и раздумий человеку открывается новый смысл привычных вещей.
Все чаще его думы склоняются к Сафербию Зану – с его умом, с прирожденными качествами вождя, он был бы незаменимый предводитель Шапсугии. Тугуж Шерхуко, Кизбич Тугужко. У каждого племени есть свой предводитель! А если двенадцать родов объединятся в единый круг, выбрав верховного над всеми. Найдите в себе силы, адыги! От этого рассуждения мысль бежит в начало романа, когда лояльный Александр I прислал официальную бумагу Магомет-Гирею. Тогда его раздумья были предельно современны, прислушались бы к нему, не окропилась бы жертвенной кровью земля. Но все течет, как течет, и вспять реку жизни не повернуть.
Народ. Что такое народ? Вот сейчас, пока он едет домой, народная молва бежит впереди его, рождая обывательские разговоры и споры. Личные симпатии, пристрастия и предрассудки: вот их удел. Но что знают они? Что такое истина, что такое ложь? Тысячи лет великие умы бьются над этими вопросами и не могут найти ответов. А народ находит: раз-два и все правы. Две армии стоят друг перед другом, через минуту – сражение, и эта минута дана для молитвы к Богу. И каждый молит о победе над противником. Кто-то умоляет помочь перестрелять, кто-то перерезать глотки своим врагам! Какое фарисейство. Потом победитель ликует, курит фимиам…
Возница остановил повозку: «Вот место черкеской беды и нашего позора. Калаусские болота… Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас грешных, успокой души рабов твоих, павших здесь, на поле брани».
Воздев руки к небу, молились своему Богу и Хан-Гирей с Исмаилом».
Как хорошо, что можно молиться одновременно, как молятся небесные братья, облеченные в человеческую плоть здесь, на грешной земле. Исхак Машбаш, как бы мимоходом, неназойливо, вновь подводит нас к идее небесного братания, не разрывающей народы, а собирающей их под единую и благую сень.
Стук колес вновь погружает в раздумья о том, что же на самом деле происходит на его родной земле, на том берегу, где он родился, и на том берегу, к которому он прибился? Что принесла его верность престолу людям, ради которых все это затевалось? Возница, простой мужик, нанятый в дороге, и тот, узнав кого везет, высказался откровенно, что все Хан-Гирея ругают: и казаки, и черкесы. И в Петербурге к нему особой благосклонности не испытывают, как прежде. Неужели, во всем виноват он? А может, миссия на Кавказ заранее была спланирована провальной? Анализируя и читая записи каждого дня, все отчеты и донесения Государю, вспоминая все встречи и переговоры на хасэ, он убеждался в том, что миссия по большей части была формальной. Большая политика и народная дипломатия – игра в кошки-мышки.
О.Аллах, взмолился Хан-Гирей, говорят, что люди из века в век становятся лучше, просвещеннее, но, скажи, куда они подевали свое благородство? Вот и сегодня, чтобы притушить очаги войны, они раздувают их сильнее и сильнее. Российские войска вторгаются вглубь Черкесии, а адыгские племена убыхов, натухйцев, темиргоевцев, готовых было замириться с Россией, видя реальное положение, присоединяются к шапсугам. Вся Черкесия поднимается.
О, Аллах, одни обвиняют меня в том, что я ношу адыгскую одежду, другим колют глаза мои полковничьи погоны, а вчера один турургоевич не скрывая ненависти, бросил мне, что это я привел русских в Черкесию. При всех обвинил, и никто не вступился за меня, все молчали, будто в рот воды набрали, будто оглохли, слепли. Один только Шевай встал на мою сторону, и то с прохладцей. Научи меня, Аллах, как жить между небом и землей?
Приехав домой, он вновь пошел к могилам предков. Время было уже не властно над ним, недаром автор открывает ему лица предков за надгробьями, к которым в минуты раздумий обращены его мысли. Рука дернулась и повисла при виде печально улыбавшейся Канитат: «Вот видишь, нана, что происходит со мной, с нами, Султановыми, происходит! Ведь если дурно говорят обо мне, значит, дурно говорят о нашем роде! Но ведь я ни на йоту не уклоняясь, шел дорогой, проложенной вами!» Хан-Гирею показалось, что покойная бабушка сейчас заговорит, скажет что-то, но нет, - пристально глядя ему в глаза, она печально улыбнулась и ушла в свое каменное надгробие, скрывшись за золотой полумесяц. Дернулась и задрожала его правая рука, до боли сжалось его сердце. «Ничего, нана, это сейчас пройдет». Улеглось, успокоилось его сердце, окрепла рука.
Теперь только Татьяна еще держала его на земле, ее верность, ее любовь. Два месяца от нее не было весточки. Хан-Гирея потянуло в Екатеринодар, авось почтовый голубь принесет от любимой словечко.
«… Мне трудно писать тебе это письмо, Хан, но я должна написать, как бы больно мне ни было. Я по-прежнему люблю тебя, даже еще сильней, чем прежде, но я не в силах жить в разлуке…» Он отстранился от письма, закрыл глаза, как закрывают их от предчувствия грядущего удара. Еще ничего особенного не было в этих строках, но он уже знал: быть большой беде. «Понимаю, ты не волен распоряжаться собою, однако мне от этого не легче, и дело не в твоей болезни, дай бог каждой женщине такого крепкого мужа, человека такой душевной чистоты и красоты, как ты, мой единственный и дорогой…» Не читая дальше он знал, что должно случиться… « На берегах Невы началась наша любовь, а теперь снова холодные объятья. Я люблю тебя, Хан, ты понимаешь – это не письмо. Это мои слезы, мое страдание. Прости меня… Я еще не старая женщина, но и настолько молода, чтобы ждать, ждать, ждать. Я знаю, ты не женишься на мне, тебе не позволят законы и обычаи твоего народа. Я не скажу, что люблю своего будущего мужа, но ведь далеко не всем дано выходить замуж по любви. Он хороший, порядочный человек… Прости Хан, за мою женскую слабость, прости за боль, за рану…»
Ему стало плохо, он не слез, сполз с коня, сел на лавку и оказался в некоем пространстве, где не было тяжести тела, ни боли в сердце, только холодное отчужденное сознание своего «я», своей сущности. Может быть, это обрывались последние нити, связывающие его с землей, землей, которой он больше не принадлежит. Все, что вокруг него еще суетилось, что стремилось еще задержаться, зацепиться за жизнь, в этом замедленном отрыве от нее, было бессильным перед свершившейся тайной бытия. Все земное уже было по ту сторону незримой черты: и дорога домой, и письмо Татьяны, и Дзепш, в кровь разодравшиеся из-за него с мальчишками, и обидный упрек атамана Завадского, брошенный недавно вслед Хан-Гирею: «Погоны вы, князь, носите наши, а сердце-то у вас черкесское». Теряя последние силы, он неслышно прошептал: «Нет, ни адыги, ни казаки не поняли во имя чего я служил… Эх, Таня, Таня, ты-то могла меня понять…»
Небо уже звало, оно готово было его принять, а он готов был ему ввериться, потому что тело, разбитое ударом, все еще стремилось к дому, к тахте, а душа, эта чистая душа уже взлетала к Всевышнему, оставляя единственное сожаление о земле: «не поняли…»
Земной путь Хан-Гирея Султанова завершен.
Большие и малые ворота в ограде Султановых настежь раскрыты – знак, то в доме покойник. Смерть перед лицом вечности должна учить грешных людей, но, к сожалению, не многих она учит. Путь Хан-Гирея оказался непонятым никем, кроме Канитат, даже самым близким человеком, участником событий – Шеваем. Конечно, мудрое постигается лишь мудрым. Ему, Шеваю, как никому другому, задуматься бы, погрузиться в свои глубины о воле Всевышнего к судьбе Хан-Гирея, о себе, Сисуре, об Анфисе… Где же он окажется после окончания событий? Где будет его сынишка Дзепш? Где сын Пантелея Паденко? Не встретятся ли они на полях сражений врагами? О горе, нет мудрости за ярыми чувствами, а потому вновь и вновь – горе.
«На фамильном погосте Султановых, среди гранитных и мраморных плит надгробий темнел свеженасыпанный холмик – могила Хан-Гирея. Скорбно склонив головы, у могилы стояли Шевай и Дзепш.
- Помолимся, сын мой…, сдерживая волнение, сказал Шевай, - Аллах, да простит тебя своей милостью, откроет пред тобой врата рая. Да избавит тебя от напастей и горестей,. Которые тебе пришлось пережить на этом свете за 29 лет жизни. Прости и помилуй тебя, Аллах… - Помолившись, Шевай помолчал минуту, скорбно опустивши голову, потом повернулся к сыну: - Иди к матери, Дзепш, попрощайся с нею, нас ждут наши воины. Другой дороги у нас нет.
До окончания русско-Кавказской войны оставалось 22 года, 7 месяцев, 25 дней…»
.
Алевтина цукор, обзор романа и. машбаша хан-гирей
© Copyright: Алевтина Цукор, 2018
Свидетельство о публикации №218101901294
Свидетельство о публикации №218101901294
Рецензии