Баритон летний!

Памяти Хворостовского

Вначале было Слово, как следует из бессмертной Книги книг. Но ведь Слово должно было прозвучать, что не случилось бы без Гласа. А если так, то мы не особенно погрешим, допустив следующую редакцию: вначале был Глас. Полагаем, данная художественная условность, хоть и легковесная, позволит нам благоговейно покинуть область заглавных букв, вступив в сферу обычных строчных, земных и текучих – в область человеческого голоса. А раз он запечатлен Свыше, вполне закономерно будет считать его самым изумительным, могущественным и вместе с тем таинственным орудием повседневного общения.

На фестивале в Каннах, ведущая со сладостным замиранием сердца возгласила – Иван Шевалий! А ее соведущий, известный русский шоумен, развязный и модный, возбужденный заграницей, фешенебельным курортом, приличным гонораром, легкими женщинами, статусом ведущего и прочей мишурой, вторя ведущей, восходящей и нисходящей глиссадой голоса подал его как сенсацию:
– Баритон летний!
Публика вскипала и пенилась в ожидании русской знаменитости. Но знаменитость оскорбилась такой подачей, и не выходила на сцену, пока ведущий на коленях вымаливал у нее прощение. Да еще потом под сурдинку путано объяснялся с главрежем и прессой, мол – баритон  его лирический, легкий и почти драматический тенор, и отсюда, мол – летний.
Впрочем, шоумен не врал, так как причуды кумира были широко известны уже и на Западе.

До мутации Ваня пел в детском хоре дискантом и был знаменитостью городского масштаба, но потом по закону естества голос сломался и осыпался. Около четырех лет голос пребывал блеклым и бесцветным. И вдруг в 16 лет он прорвался – внезапно: утром сипел, а вечером вдруг затембрил – да как! – особой звуковой плотью, хоть сразу на сцену.
Мгновенно воскресли и забушевали детские амбиции и певческие грезы. Разумеется Иван был замечен, услышан и взят в музыкальное училище. Казалось бы... но увы, медовый месяц длился не долго.
Это же так естественно – считать себя хозяином своего редкого дарования. В данном же случае ходяином был голос. Выражалось это в том, что голос жил какой-то своей собственной жизнью, игнорируя жизнь Ивана. Например, на разных прослушиваниях, когда голос звучал полновесно, у Ивана было ощущение, что сам он – вне пения. А затем стало проявляться его злостное своеволие: голос исчезал в самый неподходящий момент и также неожиданно появлялся как гулящая кошка. Думали, виновата простуда, но нет – голос возвращался даже в самую жестокую немочь.
Учеба все четыре года шла вкривь и вкось.
А петь хотелось, хотелось работать, звучать на всякий час и на всяком месте. Увы – вместо этого по ночам приходилось отдаваться не грезам, а слезам бессилия и бешенства. Но утешение все-таки было: когда голос возвращался, то он был прекрасен – как будто где-то, удалившись от хозяина, он упражнялся с удвоенной энергией. Поэтому руководство и не отчисляло Ивана из училища, связывая модуляции голоса с поздней мутацией и затянувшимся пубертатным периодом.
За полгода до выпускного экзамена голос вообще пропал и экзамен перенесли на осень. Но в конце мая за неделю до экзамена он вернулся, и какой то был голос! Слушать Ивана сбежалось все училище, а вскоре стали поступать лестные предложения из столицы, но Шевалий рванул в Париж на международный конкурс вокалистов, где сразу получил престижную Первую премию.
В консерваторию его приняли без экзаменов, но это было уже не важено: два месяца лета ушли на триумфальные гастроли по миру. Вокруг образовался разноязыкий рой весенних, летних и осенних женщин, и победно думалось, что голос решил больше не разлучаться с Иваном, давая ему возможность паковать чемоданы и отправляться на оперный сезон в Ла Скала.
Увы – вместо зарубежных импрессарио и искушенной публики Иван оказался в объятиях отечественных фониаторов: голос пропал, не оставив записки, когда билеты были уже в кармане. Фониаторы исследовали горло молодого и уже именитого певца вдоль и поперек, затем положили его как национальное достояние в профильную столичную клинику. Патологии не нашли, как ни искали, а голос не возвращался.
Так прошла осень. Рой поклонниц осыпался как осенняя листва, репортеры утратили интерес к лузеру. И стало казаться, что голос ему приснился, или это род шизофрении. Но статьи, фотографии, видеосъемки, премия – что делать с этим?
Факт был незыблем: наступила зима, прошел новый год, а  вместо чудного лирического баритона – сипение. Профессора консерватории предложили перейти на хородирижерский факультет. Но депрессия мешала глядеть на жизнь трезво. Неделями не выходил Иван из дома и не отвечал на телефонные звонки.
Не раз был замечен выпившим, и вскоре совсем опустился: выглядел как бомж, неряшлив и небрит. Одним словом, кошмарной была зима. Но в начале мая Иван вдруг запел. Причем голос был крепок и послушен – словно учебный класс не прерывался ни на день.
И.Шевалий сразу преобразился: сдал все экзамены по вокалу, был приглашен в Большой Театр, посыпались предложения гастролей и прочие лестные приглашения. Пресса окрылилась не меньше – она истово верила, что это она возвращает народу его кумира.
Но в октябре все повторилось. Объяснение могло быть только мистическим: Господь одарил его несомненным талантом, однакоже и своевольным, работающим только летом. Пресса посетовала, но личная проблема певца в ранге общественной пребывала недолго.
Впрочем, на этот раз Иван унывать не стал: он решил обмануть свой дар и съездить в теплую страну, где всегда лето. На эту мысль его натолкнуло интервью известного музыкального критика, который пошутил – мол, в России такой странный климат, что хорошие голоса становятся сезонными, как овощи.
Пол-тора месяца он провел там, где не бывает не то что зимы, но и осени: Северная Бразилия, Венесуэлла, Мексика, Куба. Домой вернулся он без голоса, но с мыслью – непременно дождаться русской весны. Всю зиму и весну он «пел глазами», то есть учил вокальные партии без участия голоса. Весна не подвела, и в начале мая Иван дал первый концерт. Кстати, теперь он берег каждый час, чтобы накосить хотя бы денег. Париж, Мадрид, Прага, Будапешт, Вена, Лондон, Кёльн, а перерывы в концертах случались только во время переезда из одного города в другой. В Риме после концерта подошла с букетом роз русская девушка, которую он встречал в Москве. Представившись Ариной, сказала, что она его фанатка и знает его проблему, поэтому готова осенью отвезти его в Америку к лучшему фониатору. Он благодарил ее.
– Благодарите моего папу, – мило улыбнулась, – он миллионер и ваш поклонник.
Весь август она ездила с ним по Европе, и это было упоительно. Разумеется, газетчики повенчали их. Да они и сами были не против, но девушка сказала, что счастье ее кавалера ей дороже ее собственного, поэтому свадебные венцы подождут.
Поездка к мировому светиле фониатрии ничего не дала – даже отняла: герой вернулся в Москву без голоса и без Арины, оставшейся в Америке. Через месяц Иван увидел ее по телевизору на какой-то гламурной тусовке.
Шевалий не сломался и не запил, хотя зависть душила: летний баритон  превосходен, и всесезонные рядом с ним ничто, но лучше быть обыкновенным, чтобы петь весь год, чем вот так. Мятеж мыслей не знал предела: летом голос, размышлялось, вообще излишество, когда вокруг столько радостей жизни – тепло, море, летние женские наряды, похожие на купальники, фрукты, природа. Голос нужен, размышлялось дальше, когда ненастье, холод, длинные унылые вечера и бумажные цветы. А он осыпался вместе с листвой. Метафора эта вызвала скорбную мысль: голос засыпает как вся природа на зиму, и стало быть, его голос – не знак таланта, его голос – явление природы, климатическая особенность.
Одна репортерша старалась принять в Иване участие и советовала сходить в церковь и принести жертву. Сама же и отвела, но – не помогло. Репортерша была настойчива:
– Надо не просить, Иван Семенович, а выпрашивать. Стучаться…
– Бог слишком велик, – якобы возражал Иван, – вряд ли Он станет возиться с моими мелочами.
Из этой пучины скорби его вывела очередная поклонница. Напросилась она на встречу. В кафе Иван сразу узнал ее – видел на сцене и слышал ее прекрасное меццо-сопрано, и о ней писали, как о восходящей звезде. Но она сказала, что страдает сходно: ее меццо зимнее, когда голос появляется в сентябре и исчезает в апреле. Поэтому на лето она не планирует выступлений, и прячется ото всех.
Зачем она пришла? Она предложила свою моральную помощь во время его мертвого сезона, а он будет поддерживать ее в ее летнюю беспутицу. Идея была прекрасна, но не совершенна: ее осенне-зимняя страда уже началась, и ее моральная поддержка только ухудшала уныние. Предложение ездить с нею как секретарь было и вовсе неуютным. Свидания случались редко и наспех. А в марте она прислала эсэмэску: «надоели качели, приняла предложение австр. импрессарио, прости». В наследство Ивану досталось лишь гадание – импрессарио тот был австрийский или австралийский?
Впрочем, печали не было: Шевалий во всю готовился к сезону, тем более что импрессарио подстроились под капризы его голоса и охотно верстали весенние и летние планы. Голос вернулся в свое время и как ни в чем ни бывало, и сообщество столичных фониаторов созрело к тому, чтобы собрать материал для диссертации о редком голосовом явлении.
Но Иван отдался гастролям, которые в этом году можно было сравнить разве что со смерчем. И когда голос удалился в сентябре, прикрыв за собою дверь, он захватил с собой и физические силы певца, отработавшего свой сезон на износ. Зато с новой силой обрушилось отчаяние. Иван Ш. боролся, защищаясь спасительной мыслью: если голос отказывается служить хозяину, надо самому становиться его слугой. Благодаря ей сезонные недомогания переносились легко.
В марте оживились те самые импрессарио, жаждавшие успеть заработать на Иване с неменьшим рвением. И дождались: в апреле уже стартовало концертное дерби. Следует отметить – Иван Шевалий бросился в омут концертов с неменьшим отчаянием, нежели прежде в отчаянии ожидания. 
Стоит ли говорить, что на таких качелях прошло несколько лет. Да, певец обзавелся представительской движимостью и элитной жилой кубатурой. Но радости это не принесло, так как в свои тридцать два он выглядел пенсионером. Да, конечно, зимой он посещал всякий оздоровительные сеансы, но в сеансах тех нуждалось не столько тело, сколько душа.
Ситуация было не реальной – на одном полюсе напряженное творчество, на другом же изнуряющее безделие. Многие скажут – чепуха, разве трудно вынужденный простой заполнить работой где-нибудь возле сцены? Конечно можно – ответим, но проблема в том, что когда Иван пел, он владел всем миром, в остальное же время он чувствовал себя заживо погребенным, и молоко, из которого он пытался выбраться, никак не превращалось в сметану. Гордому человеку с таким грузом было не сладить, особенно когда каждый угол кричит о его сезонном взлете и сезонном же крахе.
Такую жизнь сердце Ивана долго держать не могло.

Была глубокая осень и глубокая печаль. На сцене концертного  зала играл камерный квартет. Срезанные цветы густо никли к срезанному человеку. Однако вместо печали и скорби в зале царил испуг: присутствующие переглядывались – многим казалось, что над гробом и над струнной музыкой парит живой и превосходный голос Ивана Шевалий.
Говорят, на кладбище повторяется это и поныне. Утверждать не станем – экзальтация поклонниц великого летнего баритона известна, но верим: странствует где-то неприкаянный голос и ищет себе очередную жертву.