Исторический роман- сага Сквозь тернии книга перва

Исторический роман- сага " Сквозь тернии" ( книга первая)
                Судьба у каждого своя
                Не угадаешь, какая у тебя она.
                Манящий и пленящий
                Дурман окутает глаза,         
                Как птица крыльями взмахнет   
                И за собою позовет…      

                ПРОЛОГ
Ну вот и тишина. Наконец-то все угомонились, да еще пораньше, что редкость в нашем доме. Конечно, это прекрасно и очень трогательно, когда по дому бегает малыш, то звонко смеется, то что-то мурлычет себе под нос, а когда он входит в возраст от двух лет, это вообще самая веселая и забавная пора. Интересно наблюдать, как он с важным видом пытается подражать взрослым, рассуждает и выносит такие умозаключения из своей маленькой, но далеко не глупой  головки, что ну хоть стой, хоть падай, рассмешит не хуже самого профессионального клоуна.
Да, маленький человечек в доме, это действительно чудесно, но, сколько радости приносит он, столько же и усталости. Конечно, больше всего устает мать, но и другим членам семьи достается, особенно если речь идет о таких детях, как мой внучок Ванечка. Нескончаемый моторчик, всем нам задает жару. К концу дня звездочки перед глазами летают и в ушах звенит. Так что такой вечер как сегодняшний вдвойне приятен. Ничто не нарушает тишины кроме слабого тиканья часов.
Время еще только четверть девятого. Редко удается угомонить нашего маленького сорванца в столь ранний для него час, потому как в это время он еще полон сил и энергии. Ох, и достается же он моей дочери. Нам с ней частенько приходится после укладывания Ванечки выходить, как говорится, в ночную смену – доделывать дела, которые не успели сделать днем. К примеру, я в десять вечера начинаю варить суп, чтобы было что поесть на завтра, потому что день прошел в каких-то других делах и заботах. А Лейла идет стирать вещи сынишки. Поэтому нередко ложимся спать мы за полночь. А потом еще и не спится порой от груза нависших проблем, беспокойств, переутомления. Иногда моя дочь, укладывая сына, сама засыпает рядышком с ним. В такие моменты я не тревожу ее сон, пускай выспится. Вот и сейчас они сладко спят, прижавшись друг к другу. Как приятно созерцать эту сцену.
Можно было бы еще что-то поделать. Ваньке надо к началу лета сшить несколько красивых вещичек. Экономить семейный бюджет так тяжело, а нужно. Да и приятно самой что-нибудь смастерить внучонку. И Лейле нравится, а Ванька-то как перед зеркалом крутится, любуется, аж сердце тает от нежности. Только вот беда, днем при нем шить просто невозможно, запутает все нитки мне, и сам запутается, и мы будем как в паутине. Все выкройки перевернет, да еще и каляку-маляку на них нарисует. Такое выдумает, что взрослый даже не сообразит. Так что один выход, кусочки ночи захватывать.
Да, надо бы что-то поделать. Но, в конце концов, может женщина хоть иногда просто ничего не делать, просто посидеть у окна, помечтать, или окунуться в воспоминания о былом. На работе работа, дома работа. Круговорот нескончаемых дел. Ох, долюшка женская…
А за окном-то красота какая…Вот она, настоящая сибирская зима…
Деревья оделись в белые шубы. Тихонько сыпет снег, все вокруг серебрится и сверкает. Так хотелось бы пробежаться по этому пушистому белому ковру, налепить снеговиков и обсыпаться только что выпавшим снегом, как когда-то в детстве. Как давно это было…А кажется только вчера. Нет, все было давно, очень, очень, очень давно. Я закрываю глаза. Нет, я не засыпаю, я отправляюсь в прошлое далекое, далекое…



















               


                ГЛАВА I


Ботова Анастасия Кузьмовна, бабушка моя по отцовской линии, родилась и выросла в помещичьей семье, в Курганской области Предуралья, в селе Чумляк. Семья имела усадьбу, жила в большом красивом двухэтажном доме. Занимали они по большей части второй этаж, на первом располагались комнаты батраков, служивших у них в работниках.
Настенька получила домашнее образование, как было принято в те времена в богатых семьях, воспитание «благородной девицы». Училась она манерам господским, мастерству шитья, вышивания, рукодельничала, ткала лен.
Замуж Анастасию выдали рано, в восемнадцать лет, за Ершова Петра Михайловича, деда моего. Они были одного возраста, с одного года и рождены в один день – 31 декабря 1889 года.  К сожалению подробностей их семейной жизни я так и не узнала.
Вскоре после венчания Петра забрали в армию в 1907 году. Служили в ту пору 15 лет – весомый срок в жизни человеческой. Жить приходилось то в одном, то в другом гарнизоне. Настасья, как верная и любящая жена, всюду следовала за мужем. Время от времени ездила в имение. Нелегка была такая походная жизнь. Постоянно на чемоданах, быть готовым, что в любой момент могут призвать на другое место службы. Тяжело было и от того, что у Насти родилось четверо детей, но каждый умирал во младенчестве от родничка. Только после лечения и милостью судьбы у них в 1913 году родился единственный выживший ребенок, мой отец. Иваном нарекли его. До четырех лет Ваня рос в гарнизонах. Он рассказывать будет потом из своих воспоминаний, как его солдаты под мышкой носили.
Петр дослужился до офицера царской армии. Он был при погонах с кистями и руководил солдатами. Но тяжелая то была пора. В народе шли волнения, нарастало недовольство царизмом. Стали образовываться подпольные организации, партии большевиков, меньшевиков, эсеров, кадетов. Они пытались донести до народных масс свои идеи, обстановка в стране накалялась.
Петр начал работу на два фронта. Будучи офицером, срок службы еще не подошел к концу, он вошел в подпольную партию большевиков, разделил их взгляды и стал пропагандировать их идеи. Он имел красные корочки большевика.
В период службы Петя занимался религиозной деятельностью. Проповедовал христианство, преподавал людям Библию на сходах. Войдя в партию большевиков, он стал использовать сходы как прикрытие, не только рассказывал Библию на них, но и вел политическую деятельность.
Но вот наступил 1917 год – началась революция. Царя Николая II свергли, заставили отречься от престола, армию царскую распустили.
Петр Михайлович с женой и четырехлетним сыном вернулись домой в имение. Проживут они в нем лишь десять лет. Ваня закончит в Чумляке школу семилетку в 1927 году. Потом мой отец будет вспоминать ту пору как самую лучшую. Петя и Настя наслаждались семейным счастьем и домашним очагом. А ребенку чего еще желать, когда рядом любящие и заботливые родители.
Тем временем в стране обстановка становилась не лучше, как ожидалось после свержения монархии, а еще хуже. Партия большевиков, будучи подпольной в период царствования Николая II, начинала свою жизнь как социалистическая рабочая партия. Она говорила народу: «Все фабрики и земли отдам рабочим и крестьянам в их руки». Ее лозунгом были слова: мир народам, хлеб голодным! Конечно, народ принял эти обещания с верой и надеждой. Поэтому и Петр пошел в ряды большевиков. Он желал лучшего для народа, для своей родины.
В 1918 году большевики обрели полное единовластие. 5 января этого года было созвано Учредительное собрание. Затянувшись до 6 января, на следующий день, оно подверглось разгону большевиками. Получив 175 голосов, уступая правым эсерам и центристам, которые набрали 370 голосов, не добившись поддержки большинства, большевики решили взять власть в свои руки путем ее захвата. С этого момента и в дальнейшей деятельности изначальная природа этой партии исказилась до неузнаваемости. Не оправдала она ожидания людские, не выполнила свои обещания. Советская власть, в итоге, оказалась удаленной от тех масс, которые ее создавали.
Большевистское руководство считало необходимым удержать власть любой ценой, а кто против, того в тюрьмы и концлагеря. Пошел разгул террора. Такая политика стала одной из причин начала Гражданской войны, которая привела страну к полной хозяйственной разрухе.
В начале 1920-х годов партия признала, что ее попытка рывком перейти к коммунизму потерпела крах. «Жизнь показала нашу ошибку»,- высказался Владимир Ильич Ленин. Может дальше все складывалось бы как-то иначе, если б в 1924 году Ленин не умер. В ходе начавшейся внутрипартийной борьбы пробился в новые лидеры Иосиф Виссарионович Сталин.
Его политика была пропитана духом классовой борьбы. К концу 1927 года было репрессировано около 4 тысяч партийцев оппозиционных групп и течений. Цель была одна: уничтожить классового врага. Широкое распространение получило доносительство. В 30-е годы 80% репрессированных погибнут по доносам соседей и коллег по службе. Причина – подставить другого, чтобы свою шкуру.
Как классовый враг рассматривалось и кулачество. Кулак, как свободный товаропроизводитель, не вписывался в рамки новой политики. В своем хозяйстве он использовал наемную рабочую силу, иначе говоря, был эксплуататором, а это означало одно – он враг.
В 1927 году кулацких хозяйств насчитывалось около 4 процентов. Число же раскулаченных стало до 15 процентов крестьянских хозяйств. В число к4улаков и подкулачников попадали и середняки, а нередко и бедняки. Земля, скот, хозяйственные постройки раскулаченных передавались в создаваемые колхозы; продукты питания конфисковывались, а затем раздавались односельчанам или распродавались. Отбирались и денежные накопления.
Раскулаченных заковывали в кандалы и этапом гнали в Сибирь, Северный край, Дальний восток на самые тяжелые работы: лесоразработки, строительство и тому подобные. Очень многие не выдерживали и умирали прямо в дороге, особенно старики и дети, ведь гнали всю семью ссыльных.
Разворачивающиеся события тяжелым бременем легли на душу Петра. Он ходил все более удрученный. С одной стороны, он боялся быть репрессированным. К 1927 году он, как и многие успел усомниться и разочароваться в делах большевиков. Несоответствие целей по преобразованию общества с методами их достижения оттолкнули его от правящей партии.
Петр не терпел насилия. Он был очень «человечным» человеком. Когда на его глазах возникали всевозможные стычки, он кричал людям: «Остановитесь, что же вы творите, одумайтесь. Сегодня одна власть, завтра другая. Сегодня ты его бьешь, завтра он тебя убьет».
В Чумляке знали все, что Петр Михайлович был большевиком, знали его как хорошего, мирного человека. Но в возникшей обстановке люди одичали, не понимая уже за что они борются. Петр боялся, что на него могут донести, оклеветать, а власть не будет разбираться сильно где правда, где ложь, сгребет всех под одну гребенку.
С другой стороны, он боялся быть раскулаченным. Ведь и богатый дом, и наемные работники, все это у него было. Тем более, что раскулачивали даже тех, кто и не был вовсе кулаком. Петр не желал такой участи для своей семьи. Этой пытки они бы не перенесли.
- Петр Михайлович, Петенька, родный мой, недоброе делается, - встретила его однажды встревоженная Настя, - не на месте душа моя, молюсь я за тебя. Что же с людьми творят, с нами что ж сделается.

- Настенька, милая, не кручинься, все хорошо будет, все переживем, - успокоил он жену. – Пойду на двор выйду, вечор такой тихий, полюбуюсь на закат уходящего дня.
С этими словами он вышел, чтобы не продолжать трудный для него разговор. Чтобы Настя не разглядела в его глазах то же беспокойство и тревогу, что поселились в ее душе. У Петра была еще надежда, может что изменится к лучшему, но надежде этой не суждено было сбыться.

- Вы чего, барин, пригорюнились, думу какую думаете? – окликнул Петра батрак, обходивший усадьбу перед сном.
- Ох, Степан, дума губит человека. И наказывал я тебе не звать меня барином.
- Ну, Петр Михалыч, замудрено вы говорите как-то, как ж это губит-то, на что ж нам голова-то тогда, коли думать-то вред такой? Стало быть, не надобно думать? Озаботили вы меня.
- Не тужи, Степан, это я так, философствую. Думаю думушку, думаю…
Батрак вздохнул:
- Я ж ведь, барин, тож думаю, только вот не придумывается ничего. Не понять мне, темному человеку, что в жизни теперешней делается. Вот скажите мне, Петр Михалыч,  за что наш брат друг на друга кидается как зверь лесной. Все мы дети божьи, всем дано по матушке земле ходить, всех она кормит. При батюшке царе маленькими человечками были, а ныне-то что изменилось, что сделала для нас власть Советская, как мошку лесную давят ни в чем не повинных людей. Когда ж добро на земле будет, барин?
-Эх, Степан, Степан, - похлопал Петр того по плечу. – Если б я знал, если б… - и его взгляд стал удаляться далеко, далеко.
- Ох, барин, - пробурчал Степан, - неспокой на душе у всех нас. Господь милостивый, спаси и сохрани. – с этими словами он перекрестился и двинулся дальше делать обход усадьбы.
Он ушел, а Петр Михайлович еще долго сидел погруженный в свои размышления. Те думы привели только к одному неизбежному пути. Чтобы не быть схваченным и закованным в кандалы, мой дед с группой товарищей сам бежал в Сибирь в 1927 году. Жену с сыном вывезли чуть позднее друзья Петра.

- Настасья Кузьмовна, пора. – окликнул подъехавший на тройке гнедых ямщик. – Скоро светать начнет, глаза людские проснутся, торопиться надо бы.
- Иду, иду, - Михаил Егорыч, - нелегкое ведь дело дом родной покидать.
Настя собрала два сундука в дорогу с самой необходимой одеждой. Подойдя к двери, она приостановилась, собираясь с духом. Жена всеми уважаемого, достойно отслужившего офицера должна была теперь стать беглянкой. Какой волей судьбы, каким роком…
- Прощай, отчий дом, свидимся ли еще на этом свете. – Она знала, на этот вопрос ей никто не даст ответа.
В одну руку Настя взяла самую важную для нее из всех ценных вещей в доме, швейную машинку. Все было не увезти. А за другую руку рядом пошел сын.
Так они сели в экипаж. Дом остался стоять и все также величественно возвышаться над всеми близстоящими домиками. Он, конечно, не чаял, что хозяева больше никогда не ступят даже на его порог; в нем не зазвучат больше их голоса.
Настя долго оглядывалась.
- Господи, как тяжело. Я же выросла здесь, здесь вся моя жизнь. – мысленно шептала она.
- Маменька, не плачьте, - ласково смахнул слезу с ее щеки Ваня.
- Ох, сыночек, мысли далеко унесли меня, я даже не заметила что плачу.
Мать и сын обнялись и ехали так прижавшись, словно черпали друг у друга силы и от этого им становилось легче. Оставаться в имении было никак нельзя. Дорога к спасению была лишь одна – бежать.



                ГЛАВА II

Ну вот тройка гнедых замедлила шаг и остановилась. Настя с Ваней выбрались из экипажа после долгой и утомительной дороги. Ехали до станции, потом поездом до Минусинска. А оттуда снова в упряжке лошадей до деревни Кривошеино, что под Минусинском, до своего нового дома.
Огляделись. Вокруг маленькие, где ветхие, где получше домики. И воздух, опьяняющий. Стоял конец апреля. Лучшее время для пробуждения природы, а может быть и для начала новой жизни. Ведь для семьи Анастасии и Петра действительно начиналась новая жизнь, как с чистого листа. И в душе каждый из них верил, надеялся, и, наверное, даже молился, чтобы эта жизнь получилась спокойной, мирной и счастливой.
Петру сообщили, что семья прибыла. И он тот час же отправился к ним навстречу.
- Милые мои, родные, ну наконец-то. Я уж истосковался и молился, чтоб вы благополучно добрались. Посмотрите, какие поля здесь. А вон там, вдали лес, тайга, настоящая сибирская! А воздух, наичистейший. Вам понравится здесь, родные мои. Вы влюбитесь в это место, как влюбился я. Все у нас будет хорошо!
Петр был одухотворен. Тень печали и уныния, которая залегла в глубине его глаз, казалось, растворилась как дымка.
- Настенька, мы будем жить как настоящие крестьяне. С такими полями грех пропадать. Будем пахать, засеивать рожь, пшеницу. Купим мельницу, будем перемалывать зерна в муку. А дальше мука в твоих волшебных умелых ручках превратится в наивкуснейшую выпечку!
Настя с улыбкой слушала вдохновленные планы мужа. В сердце ее наконец-то вернулся покой.
Петр закупал необходимое оборудование, чтобы пахать землю, разузнавал у соседей пахарей как и что делать. Ведь ему нужно было начинать с азов, а это всегда трудно. Целыми днями он был весь в делах. Его захватила новая жизнь. Он желал лучшего для своей семьи, чтобы жена и сын ни в чем не нуждались. А для этого, он знал, нужно очень много работать. Работать прежде всего руками. Крестьянский труд не из легких.
Но жизнь распорядилась по-своему. Петр ничего не успел сделать для своей семьи. У него заболело горло, началась горловая чахотка, необходимо было удалить миндалины. С этой целью он поехал в Красноярск. Но состояние его на тот момент было уже таким, что, осмотрев его, врачи вынесли безысходный суровый приговор – ничего нельзя сделать. И отказались оперировать. Так Петр вернулся назад домой и вскоре умер в сентябре 1931 года.
Конечно, если б он обратился к врачам раньше, не затянул, все могло бы сложиться иначе. Но нездоровиться Петру стало как раз, когда нужно было собирать урожай, убирать пшеницу с поля. Он думал в первую очередь о семье, впереди холода, заморозки, урожай померзнет, пропадет, если вовремя не убрать. А свое здоровье Петр Михайлович запустил, не думая, что последствия могут оказаться такими роковыми.
Мир обрушился на Анастасию в один миг со всей своей жестокостью. Земля ушла из под ног. Сломались и сгорели в беспощадном огненном пламени все надежды и все мечты. Но нужно было жить дальше. И она жила.
Иван, уже после смерти отца, окончил школу Фабрично-заводского ученичества, ФЗУ, на плотника и пошел работать по специальности. А Анастасия Кузьмовна взяла в руки самую ценную вещь, которую вывезла с собой из родного имения, швейную машинку, и занялась портновским делом. Не один год она обшивала, можно сказать, всех жителей деревни. Очень хорошо у нее выходили мужские сорочки и модные по тому времени женские наряды.
Так зарабатывали понемногу, на жизнь хватало. Хозяйство Настя вести умела отменно. И домашнее образование помогало, ведь умные родители растили из нее не просто изнеженную барышню белоручку. И гарнизонная закалка, полученная в годы службы мужа, пригодилась.
Так продолжалось несколько лет, и длилось бы дальше. Но за Настей стал ухаживать один сосед по деревне.
- Глаша, ну чего ты как березка на ветру качаешься, - ворчала Настя, прикалывая заклепки к подолу нового платья девушки, - постой смирно хоть чуток.
- Настасья Кузьмовна, а кода готова будет моя обнова? – любовалась Глаша на свое отражение в зеркале, - какая вы все таки умелица у нас! Вот мой Пашка со стула свалится, как глянет на меня, глаз не отведет. Ох, и ревновать будет! – девушка сделала лукавый взгляд и хихикнула.
- Смирно, Глаша, смирно, - сердито пробурчала Настя, прицеливаясь к подолу с очередной булавкой, - осталось подол подровнять и подрубить. А будешь крутиться, кривой выйдет, и Пашка твой подметит.
Девушка спохватилась от такого замечания и застыла как часовой на посту.
- Вот, другое дело, - улыбнулась Настасья.
Но уже через минуту девушка резко дернулась.
- Ай, Глаша, я из-за тебя укололась
- Ох, простите, Настенька Кузьмовна, там, там гляньте, вон, - она указала в окошко.
Настя поднялась с коленок и посмотрела сквозь занавеску. Подняв щеколду на калитке, к крыльцу дома зашагал мужчина.
- Так это ж Семен Данилович, - повернулась она к девушке, - наверно новую рубаху заказать хочет.
- Да, да, - лукаво улыбнулась Глаша, - а пошто цветочки с собой прихватил? Пошто вырядился как на свадьбу?
- Ну чего ты заладила пошто, да пошто, - всплеснула руками Настя с деланной сердитостью, - я-то почем знаю?
- А я знаю, - хихикнула Глаша, - он к вам в женихи набивается. Губа не дура, углядел какая вы мастерица, и стряпаете, и шьете, и дом в чистоте держите, ухватиться надумал.
Тут в дверь постучали.
- Ну что, Глаша, не дает дослушать твою мудреную речь наш жених, отворять надо гостю, - улыбнулась Анастасия.
- Семен Данилыч, день добрый. – Впустила его Настя. – С чем пожаловали?
- Настасья Кузьмовна, какая вы нынче нарядная, - пробубнил тот, едва переступив порог.
- А кажись, Семен Данилыч, эт вы нарядней нас всех, - прыснула со смеху Глаша.
Тот вздрогнул от постороннего голоса, не заметив сразу девушку.
- Ох, простите, не подумал, что у вас гости, помешал, наверно в другое времечко зайти надо.
- Да мы уж почти закончили, Семен Данилыч, но вывести вас на веранду на чуток все же придется, - Настя закрыла за ним дверь. Не успела она отойти, как гость снова постучал. Анастасия недоуменно посмотрела на Глашу.
- Наверно вспомнил, что цветочки не отдал, - хихикнула та.
Настя отперла и вопросительно уставилась на деревенского соседа.
- Бога ради, Настенька Кузьмовна, не гневайтесь, вот, - и он всучил ей в руку свой букетик, - это вам, - а сам продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.
- Благодарствую, Семен Данилыч, но вы все же переждите на веранде, дайте барышне привести себя в порядок, - она мотнула головой в сторону Глаши.
- Ох, да, да, конечно.
Настя закрыла перед его носом дверь. И теперь уже не удержавшись вместе с девушкой прыснула со смеху.
Жители за годы соседства с Анастасией Кузьмовной разглядели, что хоть и живет она вроде как и они сами, но не из простых Настенька. Была в ней некая стать, манеры не те, что у бабы рязанской, некая утонченность. Она не вела себя надменно и высокомерно, не принижала других, но природу, какая она заложена в человеке, никуда не денешь. Аристократ по происхождению и по воспитанию всегда и везде останется аристократом. Поэтому Настя была выше простого люда, по-другому она не могла себя ощущать. Деревенские жители видели это и чувствовали, оттого не слишком просто было им общаться с ней, а многие и вовсе считали Настенькин характер тяжелым. Но, несмотря на это любили ее и уважали. Обращались к ней всегда только по имени и отчеству.
Не мудрено, что и ухажер нашелся. Только недоброе в душе его таилось. Не видела Настя подлости людской к себе, не сталкивалась с корыстными людьми, не знала лжи и обмана. Приняла она его льстивые речи за чистую монету. Открыла для него двери дома своего.
Жители деревни увидели в Насте не только утонченную природу. Они поняли, что семья Петра Михайловича Ершова не из бедных. Быстро начали на ноги подниматься по приезду в деревню, обживаться, стало быть денежки у них водились не малые.
Промыслил это и Семен Данилович. Настя, да еще и с сыном чужим ему была не нужна, у него своих ртов хватало, которых кормить надо было, зато денежки ее манили. И он, как сказали бы в наше нынешнее время, разработал план по захвату ее состояния. Что сделаешь, мошенники видно живут со дня зарождения жизни на земле.



                ГЛАВА III

Став новым мужем Насти, Семен Данилович заявил, что не хочет оставаться жить в Кривошеино. Он перевез ее и Ивана в Красноярск. Шел 1936 год.
Они купили участок земли в Покровке, десять соток, корову. Все конечно на Настины деньги. На участке вместо того, чтобы начинать строить домик, Семен вырыл яму – землянку. Зачем ему было себя утруждать поиском досок, строительством и лишней тратой денег на жилье, в котором он жить не собирался. А для жены и ее сына земляной домик, или иначе говоря, нора в земле, вполне подойдет подумал он, сами потом себе что-нибудь состряпают.
Так пожили они совсем немножко. А дальше все происходило очень быстро. Семен половину их земельного участка продал как хозяин и глава семьи, продал и корову, забрал все деньги, что были в доме и отправился обратно в Кривошеино, якобы в гости к родным. Как он объяснил Анастасии почему берет с собой все деньги, ее деньги, я не знаю, бабушка в эту тему не углублялась. Назад в Красноярск он, конечно, уже никогда не вернулся.
Насте через некоторое время после  отъезда мужа пришла из Кривошеино его похоронка, как будто он там умер. Но она до последнего дня своей жизни не верила в ее правдивость. Она просто поняла, что весь их брак был фарсом. Ее просто выпнули из деревни, обобрали до нитки и бросили как крота в земляной норе. Только вот крот-то может жить в земле, а для человека это пытка.
Настя устроилась работать кладовщицей в организацию «СельхозСнаб»  и сына взяла с собой. Это были склады, в которые привозили оборудование и детали для сельскохозяйственных работ. Из деревень приезжали в склады за инвентарем, а моя бабушка его выдавала.
Все поступало в таре – ящиках из досок. Настя разбивала тару и дощечки от нее относила с Ваней на спине на Покровскую гору, где находился их участок. Доски попрочнее откладывали на строительство насыпного дома – насыпушки. Так постепенно мать с сыном стали строить себе домик.
Но нежданно, нагадано началась война. Ивана забрали на трудовой фронт в Красноярске, на завод «Сибтяжмаш», так как по зрению он был не годен к строевой службе. А Настенька осталась в землянке  с недостроенной насыпушкой и комком слез в горле.
Пока Настя жила в землянке, она заболела туберкулезом от сырости. И вот в таком состоянии – больная, голодная, одинокая она должна была достраивать себе жилище.
Настасья потихоньку укладывала одну досточку за другой. Она многое умела, но строить дом ей, конечно, еще не приходилось, тем более одной. Но она достойно боролась за жизнь как могла. И постепенно эта маленькая, хрупкая женщина достроила домик своими руками. Если б она осталась жить в землянке, она бы не дожила до конца войны.
Вот так удары судьбы обрушивались на помещичью дочь один за другим. Единственным утешением для нее оставался сын. Только ради него она выжила и жила.
Иван приезжал к матери в годы войны крайне редко. Они были совсем рядом, в одном городе, но фронт есть фронт, с него не отпускают домой как с работы. Мать видела его приблизительно раз в месяц только на сутки. Настя в дорогу сыну могла дать лишь баночку сухого гороха, больше у нее ничего не было. Она садила горох на клочке своей земли, а потом сушила его и ела.
Иван работал в цехе с военнопленными японцами. Они вытачивали на токарных станках оружейные детали. От голода они не хотели работать. Садились возле своих станков на пол и сидели. В такие моменты Иван доставал собранную ему матерью баночку с размоченным горохом и каждому насыпал по маленькой горсточке. Потом он ставил посередине потока между станками стул, брал в руки гитару или гармошку, садился и начинал играть. И пел, пел, пел…
В детстве Вани Петр и Настя не обращали внимания на музыкальный дар сына. А природа, в нем таившаяся, рвалась на волю. Поэтому, как только Иван пошел работать, на заработанные деньги он сам купил себе гитару и гармошку. В годы войны они стали его верными друзьями и спасителями.
Отец потом будет говорить не раз: «Мужики заливают горе водкой, а я музыкой, да песнями». Когда Иван пел, он забывал обо всем, ничего вокруг не видел и не слышал. Так он мог петь и час, и два, и три. И когда он изредка приезжал домой навестить мать, там он тоже очень много пел, для него это было все равно, что дышать. Бабушка потом будет нам рассказывать: «Вот уедет Ванечка, а у меня в ушах все его голос звучит». Пока его не было рядом, она все перебирала в голове его песни, словно его голос всегда пел для нее, а от этого и сын становился ближе. Это помогало Насте жить, давало ей силы.
А военнопленных японцев голос моего отца заставлял работать, такой силой духа он обладал. Потом в своих воспоминаниях, возвращаясь на многие десятилетия назад, он будет рассказывать:
- Вот пою я, пою, сам не знаю, сколь пою. Закончу, поднимуся со стула, гляжу по сторонам, а они так и сидят, как будто и не двигалися вовсе, только вот детали-то все уже готовые стоят!
В обязанности Ивана входило также возить военнопленным еду с кухни. Чтобы добраться до кухни, нужно было проехать через железнодорожное полотно, где ходили поезда, а потом назад той же дорогой. Однажды на обратном пути случилась неприятность.
Авиадук к путям был открытый. Иван спокойно правил лошадь. Но как только она подошла уже совсем близко к рельсам на опасное месторасположение, послышался стук колес состава. Лошадь встала на дыбы и заржала. Ваня спрыгнул с телеги и подбежал к ней.
- Ну, Пегашка, не дури, - повелевал он голосом и, натянув поводья, пытался изо все сил развернуть ее в обратную сторону. – Назад давай, назад, Пегаша, сшибет ведь.
Лошадь стояла как вкопанная. А поезд шел на полной скорости и быстро приближался.
- Дуреха ты эдакая, - прокричал взволнованный Иван и что есть мочи пустился бежать прочь от надвигающейся гибели. Спасать лошадь времени уже не было, ее сбило насмерть.
Выругавшись на глупую скотину, Ваня побрел на завод. Военнопленные рабочие остались без обеда. За гибель лошади Иван был тот час арестован. В войну лошади были дефицитом, поэтому его отдали под следствие.
Военнопленные, узнав, в чем дело, остановили цех, забастовали и на несколько часов вырубили рубильник. Встал весь завод, что было недопустимо. Возмутились и пошли на крайние меры они не из-за еды. Пленные встали на защиту Ершова Ивана. Они потребовали освобождения своего кормильца. Начальству ничего не оставалось, как освободить задержанного, чтобы продолжить работу завода.
Своей душой Иван сроднил военнопленных с собой. Он относился к ним не как к рабам, а как к людям, по-человечески. Они чувствовали это и за это были ему благодарны. Поэтому, узнав, что он в беде, не задумываясь бросились ему на помощь.
А война все шла. Изматывала, истязала людские тела и души.

































                ГЛАВА IV


- Так где ж домина-то этот, - Мария остановилась в узком проулочке между домами. Положив два кошеля на землю и сбросив со спины рюкзак, освободившись наконец от такой тяжелой ноши, она вытерла капли пота с лица и глубоко вздохнула. Стоял жаркий летний день 1937 года.
- Куды я запрятала ту писульку. – Проведя поверхностный обыск своего багажа, Маша вскоре вынула из под пояса своего старенького платья свернутую в несколько раз бумажку с адресом.
Мимо проходили две женщины. Завидев незнакомку, они перешепнулись и пошли дальше своей дорогой.
- Люди добрые, - остановил их голос незнакомки, - помогите улицу найти.
- А вам какую?
- Да вот тута написано, - она протянула им бумажку, которую мяла в руках.
- А, так вы почти што дошли, вон тот домик, Писарева 39. Только не перепутай, смотри, там на одном участке две семьи живет. Одни Ершовы, другие Завьяловы.
- Да мне к Завьяловым.
- Ну, тогда ступай к домику, что в улицу выходит, у Ершовых-то землянка во дворе.
- Спасибо, бабеньки. – Мария снова взвалила рюкзак на спину, взяла в обе руки свои кошели и побрела к указанному дому.
Подходя к калитке, Маруся заметила как из соседней калитки, где во дворике маленьком виднелась землянка, вышел молодой человек. Маша мельком оглядела его, бросив на него короткий взгляд. Он выглядел на несколько годков постарше ее. Юноша направился в ее сторону.
- День добрый!
- Кому добрый, кому худой, каждому свое, - пробурчала Мария в ответ.
- Ну, в этом вы правы. - Улыбнулся он. – Давайте я вам подсоблю, тяжело ведь, - и протянул руки, но девушка отстранилась.
- Тяжело, только жизнь еще тяжче бывает. Ничего, я привычна к этому, да и дошла я уже.
Не дождавшись, скажет ли молодой человек что-то еще, Мария отворила калитку и зашагала уверенной походкой к крыльцу.
- Бог мой, ну и разъелся, - это была последняя ее мысль про оставшегося позади соседа.
В дверь постучали. Прасковья на мгновение призадумалась, кто бы это мог быть в такой час и пошла отворять. На пороге чуть сгорбившись под тяжестью своего груза стояла молодая совсем еще девушка, лет двадцати.
- День добрый, вы Прасковья Калиновна?
- Я. Ох, батюшки, - словно спохватившись, всплеснула Прасковья руками, - да как же ты все это держишь, девочка моя. Ставь скорей, да проходи, садись, рассказывай, что привело тебя.
Мария села и стала объяснять хозяйке дома, что приехала в город искать дядьку родного, да работу какую. А с вещами таскаться несподручно.
Пока девушка рассказывала, Прасковья внимательно изучала ее. Кожа смуглая, волосы черные, как грива у вороного коня, туго заплетены в две косы и собраны в корзинку на затылке. А глаза, где ж это видано, чтоб с черными волосищами, да такие глазища. Глаза у Марии действительно были необыкновенной голубизны, как небо я ясный летний день. Лицо было молоденькое, но взгляд полон решимости. И ощущалась в ней внутренняя стойкость, какой-то несгибаемый стержень и сила духа. Да не только духа, еще бы, такой груз приволокла невесть откудова.
- Так вы позволите у вас оставить вещи на время? – уже который раз повторила Маруся и, еще не услышав ответа, выжидающе смотрела на свою слушательницу.
- Да, да, конечно. - Вздрогнула Прасковья, очнувшись от своих размышлений. – А знаешь, - заговорщически прошептала она, подсев поближе к девушке, - у нас ведь тут жених есть для тебя. В соседях живет, Иван Ершов. Хороший парень, правда, с матерью его тяжеловато будет, с характером Настасья Кузьмовна. Сын видно в отца пошел, хорошим мужем будет тебе.
Мария удивленно вскинула брови:
- Кто? Этот толстяк-то?
Прасковья еще более удивленно взглянула на девушку:
- Вы что уже познакомились?
- Да он просто из калитки со двора вышел сейчас. Нет, слишком уж он большой, такого мужа не прокормишь.
Так они и закончили свой разговор. Вещи Маруся оставила в доме Завьяловых. Разрешили, конечно, за плату, хоть и небольшую. Долго не пришлось держать. Дядьку своего она вскоре нашла и переехала с вещами к нему жить.
А вот с Иваном Ершовым Марии больше не пришлось нигде пересечься и она даже и забыла о нем. И не думала она, и не гадала, что, подойдя к дому Завьяловых, повстречалась на короткий миг со своей судьбой. Судьба вернется потом к ней, но случится это только после войны.











               

                ГЛАВА V

Мария, Ананьева Мария Павловна, мама моя, родилась 18 июня 1917 года в Красноярске, но родом была из села Даурского, Красноярского края. Село находилось на берегу Енисея. Сюда и был сослан много лет назад до ее появления на свет один ссыльный на вечное поселение в Сибири. Жил он под постоянным надзором полиции. Видимо по этим причинам он, будучи Лалетиным, сменил фамилию сначала на Булочкина, а потом и на Ананьева. Впоследствии этот ссыльный, Николай Иванович, стал дедом Марии.
Был Николай Иванович фельдшером, ездил по деревням, поднимал скот. Тогда и пришел на село табор татар. Обосновались и осели они в Даурске.
Николай Иванович сослан был молодым. Подошло время семью создавать. Только жители села, зная его историю, боялись и не хотели отдавать своих дочерей ему в жены. Поэтому Никола взял себе невесту из табора. Но и там не слишком были рады чужаку и отдали ему ту, которая никому не была нужна, больную девушку, у нее подергивало голову.
Жена татарка родила Николаю пятеро сыновей. Четвертым родился Павел. Когда ему настало время жениться, он выбрал себе невесту из рода матери, татарочку Соломею.
Соломея была еще беременна, когда у Павла неожиданно случилось грыжевое защемление. Его нужно было срочно оперировать, но до города было далеко добираться и долго. Спасти его не удалось, вскоре он умер, не доживя до рождения своего первенца. Он говорил: «Если девочка родится, Марийкой будет». Так, по завету Павла, Соломея и назвала дочку – Мария.
Оставшись без мужа, Соломея порвала связь с родными Павла, уехав беременной в Красноярск, где и родила Марийку. Только растить она ее отказалась и отдала совсем еще крошечную малышку в приют.
Николай Иванович, узнав, что родилась внучка у него, и что мать бросила ее в детдоме, отправился на ее поиски. Зимой по застывшему Енисею, с обозами торговцев, он ехал на ярмарку продавать товар и искать свою кровиночку.
- Но, но, пошла, Рыжуха, пошла! Потерпи, родная, недалече осталось, скоро прибудем!
Лед запорошило уже давно толстым слоем. Снежная выдалась зимушка. Если б не знать, что под низом вода, так и не скумекаешь, что по реке идешь.
- Видала, Рыжуха, кажись берег уж перед нами!
Лошадь заржала.
- Да, Рыжуха, вот и я о том же. Ох, и туманный денек выдался. Хоть глаза выколи, не разглядишь толком ничего.
Обозы, наконец, добрались до береговой линии. Дальше путь лежал на ярмарочную площадь. Туда съезжались торговцы со всех деревень, сел, особенно тех, которые были расположены по берегу Енисея. Но и из дальних тоже много шло.
Ярмарка проходила два раза в год: как замерзнет лед и второй раз перед распутицей ехали кормить город и подзаработать. Везли пушнину, мед, дары тайги. Народные умельцы продавали свои смастеренные изделия: кто мебель, кто вязание, шитье, игрушки, стряпню, соления, варения. В это время весь городской люд стекался на ярмарку, кто за чем.
Николай Иванович распродавал пушнину: белочек, лис; кедровые орехи, грибы, вино домашнее, приготовленное из лесной ягоды; замороженное молоко, сметану, творог, сыр, мед. Товар расходился только так. Но мысли деда Николы все были заняты внучкой.
- Ничего, Рыжуха, - наговаривал он своей лошади, - найдем мы нашу Марийку. Господь с нами.
И он нашел свою внучку с божьей помощью. Только сразу ему ее не отдали. Нужно было оформить документы в Сельсовете на право опекунства. Пока Николай Иванович собирал документы, с Марийкой произошел несчастный случай.
Крик младенца оглушил детскую комнату. Нянечка, пеленавшая крошку двух недель от роду, резко обернулась и тут же ринулась к упавшему из кроватки ребенку.
- Чщ, Машенька, чщ, ну как же ты так умудрилась, чщ, маленькая моя, все пройдет.
Малышка не унималась, надрывно крича. Сбежались нянечки из других комнат.
- Да пошто случилося у тебя, Дарья? Ребенка угомонить не можешь.
Испуганная нянечка молчала, боясь признаться.
- За доктором послать надо бы, может с животиком что.
Панкрат Степанович внимательно осмотрел кричащего ребенка.
- Батюшки, - выдохнул он, - да у малютки же позвоночник сломан. Бедняжка, за что же ее так Боженька, ведь инвалидом теперь вовек останется.
Все присутствующие потеряли дар речи.
Николай, наконец-то оформив все требующиеся документы, спешил довольный к внучке.
- Ну, Рыжуха, смотри, наказ даю тебе. Скоро драгоценное сокровище повезешь, малышку нашу, так чтоб доставила внученьку мою как надо.
Вынесли ему малютку. Директор приюта с опущенной вниз головой тихо промолвила деду Николаю приговор врача.
- Господь милостивый, за что… - только и смог выдавить из себя Николай. Такой он и забрал свою Марийку из детдома.
Пока лошадь шла обратно домой в Даурск, он повторял всю дорогу одну и ту же фразу:
- Что же ты наделала, Соломея, что же ты наделала, - и по щекам старика катились тихие молчаливые слезы.
Дед растил Марию до девяти лет. Он возил ее по всем деревням, показывал всем знахарям и знахаркам, поил отварами всевозможных трав. Восемь с половиной лет она ползала. И только на девятый год Господь сжалился, внял молитвам и заботам Николая – Марийка пошла.
Потом, когда она вырастет, она станет стройной и красивой девушкой, внешних отпечатков детской инвалидности на ней не будет. Мария станет сильной, будет выполнять тяжелые для женщины физические работы и выносить своей душой горькие тяготы жизни.
Николай Иванович выходил внучку, но вскоре он чуть совсем не потерял ее. Только, только Маша встала на ноги, ее взяли с собой на сенокос. Пока взрослые работали, она бродила по лужайке. Дед искоса за ней приглядывал. Стал он замечать странное, как ни поглядит, одна рука ее все за спиной.
- Марийка, поди-ка сюды, - окликнул он. – Пошто руку запрятала? А ну показывай.
Увидев, дед ахнул. Рука оказалась уже наполовину опухшей.
- Муяш укусил, - пробормотала внучка. Так она звала змею.
Николай быстро оседлал лошадь и усадил Машу вместе с собой в седло.
- Гони, Рыжуха, гони что есть мочи.
И рысью они поскакали до самой деревни без передыху. Змея оказалась ядовитой. Яд быстро распространялся, опухоль поднималась к подмышке. Дед Николай вовремя заметил неладное, еще чуть-чуть и яд пошел бы в кровь. Знахарка еле спасла девочку. Так дед дважды вернул внучке жизнь.
Но только она твердо стала ходить на ногах, вскоре Николай Иванович умер. Маленькая Мария осталась наедине со своей суровой судьбой. Больше в ее жизни никто не позаботится о ней так, как это сделал дедушка.




















               






                ГЛАВА VI

После смерти дедушки девятилетней Марии ничего не оставалось делать, как искать приют у своих дядек: Ивана, Дмитрия, Даниила и Михаила. Первые трое отличались суровым нравом, жестоким и деспотичным характером, вобрав в себя больше татарской крови, чем русской.
Из всех братьев, сыновей Николая Ивановича, более мягким и добродушным вырос Михаил. Молодым он рано покинул отчий дом и уехал жить в Красноярск. Он был строгий, но коварства в нем не было. Унаследовал Миша характер отца, только здоровье материнское ему досталось, слабая нервная система. После сильного душевного потрясения у него случился паралич.
Работал Михаил тогда на проходной при заводе. В его дежурство с завода что-то вынесли незаконным путем. Его арестовали и посадили на два года. Случилось это в период войны. Миша душевно тяжело перенес заключение. У него произошел нервный срыв, который нанес неизгладимый отпечаток на его здоровье. Всю оставшуюся жизнь его трясло как в лихорадке.
Девочка Маруся, оставшаяся волей судьбы сиротой, вынуждена была по кругу бегать от одного дядьки к другому. На одном месте не жилось, потому что обижали. Уходила, но потом снова возвращалась, ведь идти больше было некуда. Жила Машенька как работница и в няньках. Делала всю домашнюю работу, нянчила дядькиных детей.
У Ивана, Дмитрия и Даниила в тайге было Зимовье, деревянный домик в глухой тайге. Когда можно было охотиться, к середине ноября – декабрю месяцу, к концу линьки зверей, они уходили жить в глубокую тайгу в свое Зимовье на месяца два, три. Добывали пушнину, охотились на таежную дичь.
Мария в эту пору носила дядькам туда домашнюю еду. Много километров она вышагивала на лыжах с рюкзаком на спине, одна в глубокую тайгу к Зимовью. А там нагружали ее добытым зверем и отправляли назад домой. Потом Маше еще не раз в своей жизни придется ходить в тайгу. Она будет знать ее как свои пять пальцев. Тайга станет для нее почти родным домом и кормилицей.
Дядьки отдавали своих детей в школы, а про бедную родственницу-сироту никто не думал. Грамоте ее никто не научил ни в детстве, ни в юношестве. А когда она стала взрослой, в этой тяжелой жизни ей было уже не до учения. Так Марийка всю свою жизнь прожила неграмотной: не умела ни читать, ни писать, ни считать, чего она очень стеснялась.
Не знала, не видела дочь Павла и Соломеи ни от кого ни заботы, ни ласки. Потом, уже имея свою семью, в минуты воспоминаний, оглядываясь на прожитые годы, она не раз будет говорить: «Я на камушке выросла».
Как только Марусе исполнилось восемнадцать лет, дядька Данила выдал ее замуж. Иными словами, спихнул в чужие руки. Не нужна она была дядькам, зачем лишний рот в доме. Но и выгнать не могли, совестно, Бога боялись. Поэтому, как стало можно, по достижению совершеннолетия, выдать ее замуж, сразу это и сделали.
Гордая, независимая, смелая и отважная, Мария не смогла жить под гнетом нелюбимого мужа. Она не выдержала и через два года сбежала от него.
В Даурске оставаться было нельзя. Бежать невесть куда и к кому опасно. Марийка отправилась в Красноярск разыскивать младшего сына деда Николая, дядю Мишу.















               

                ГЛАВА VII

Грузовая баржа медленно причаливала к берегу, к месту разгрузки. Мария в полудреме сидела, облокотившись на свои котомки.
- Маруська, полноте носом клевать, - окликнул ее попутчик лет шестидесяти. – На берег сходить пора!
Маша подскочила.
- Тьфу, дед Кузьмич, напужали, орете как питух  спозаранку.
Закинув рюкзак на спину и взяв свои кошели, она побрела к трапу.
- Давай подсоблю хоть до телеги, там еще натаскаешься, успеешь.
- Куды везти-то, - оглянулся к подошедшим старику и молодой девушке хозяин повозки.
Маша показала ему бумажку с адресом.
- А, ну стало быть, в Покровку. Но, пошла, - прикрикнул он своей лошади и вздернул поводья.
- С Богом, Маруська, - крикнул ей на ходу попутчик с баржи.
- Вам того же, дед Кузьмич!
Так Мария оказалась в Красноярске. Дядьку Михаила она вскоре отыскала. Потом в своих воспоминаниях она будет смеяться: « Приехала в город я как деревенская дурочка, дикарь дикарем».
Еще даже не ориентируясь в городе, Маша уже чуть не попала в беду. Зайдя в продуктовый магазин, она вдруг увидела, как воруют колбасу.
Всегда, отправляясь в тайгу, Маруся старалась прибиться к какой-нибудь группе людей, чтобы одной не бродить по лесу. Но сколько она разглядывала грибы и ягоды, да прислушивалась, не подкрадывается ли зверь какой, столько она и людей, с которыми шла, изучала. И если чувствовала что-то неладное, потихоньку скрывалась от них в чаще леса. Заблудиться не боялась, ведь дорогу она знала.
Поэтому, наученная тайгой быть очень осторожной и внимательной, зайдя в магазин, Мария в первую очередь обратила внимание не на продукты, а на то, что делают люди. Сработал хорошо развитый инстинкт самосохранения, она попятилась потихоньку назад, назад к выходу. Но и воры успели заметить стороннего наблюдателя.
- За ней, за ней, - донеслись до Марии их голоса. Она мелькнула за стеллажи с полками и, спрятавшись, притаилась.
- Где она, где она, - зашептались воры, упустив ее из виду.
Улучив момент, когда те отвернулись, Маша быстро, как зверек, прошмыгнула к двери. Выбежав на улицу, она еще долго бежала, бежала, сама не зная куда. Вот так она чувствовала людей, как зверя в тайге, ощущала приближение угрозы. И в то же время она сама была среди людей как дикий зверек.
Через год после приезда в Красноярск Маруся познакомилась с машинистом, работавшем на пригородном поезде. Взял он ее в жены. Но и с ним долго не пожилось.
В 1939 году Маша родила от него дочь Тамару. Спустя два года совместной жизни муж узнал от соседей, что его жена неграмотная. Люди стали обсуждать их семью, шептаться за спиной.
- Никифор, а Маруся-то у тебя, кажись, не кумекает в грамоте, - в конце концов, высказали ему с иронией.
Никифор рвал и метал. Недолго думая, он прогнал жену с полуторагодовалой дочерью из дома. Мария снова отправилась искать приют у дяди Миши. Он был единственным из дядек, кто не обижал родную племянницу.
Маша устроилась работать в столовую посудницей. Она уходила на работу, а маленькая дочка оставалась на жену Михаила Фросю. Такого же возраста у них был уже и свой ребенок, мальчик Юра, так что той нужно было присматривать за двумя детьми.
Из столовой Маша шла в дом дяди не с пустыми руками. Она несла и еду, и зарплату на всю семью. Но вскоре она поняла, что Фрося плохо смотрит Тамарой, что нет у той желания возиться с чужим ребенком, своего хватало.
Мария собрала вещи и ушла с дочкой жить в общежитие. Определила Тамарочку в ясельки, оставлять было не с кем. Около года они так перебивались с дочерью. В ясли, потом на работу, оттуда снова в ясли и домой в общежитие. Так бы и продолжалось еще, но к трем годикам с Тамарой случилась беда.
Мария доплелась до крыльца. Голова кружилась от переутомления, плечи поникли, взгляд потускнел от перенесенной боли утраты. Дверь отворил дядя Миша.
- А, Маруся, захо…- слова застряли у него в горле, - а Тамара где? Почему ты одна?
Тень догадки блеснула в его глазах, и они начали наливаться гневом. Мария не поднимала головы, уставившись в пол.
- Ты…ты, - он схватил ее за плечи и неистово затряс, - ты что натворила, Марийка, - зарычал он на нее и замахнулся рукой, готовый ее ударить.
Маша подняла голову, в ее глазах стояли слезы. Рука Михаила повисла в воздухе, взгляд метал молнии.
- Да как ты могла сотворить такое с собственным ребенком?? Чтоб жилось полегче? Лишний груз решила сбросить с плеч? – орал он во всю глотку.
Маша непонимающе уставилась на дядьку.
- И ты еще смеешь стучать в дверь мою, - не унимался тот.
- Дядя Миша…
- Молчать, - перебил он ее, продолжая кричать, - у Бога будешь прощения вымаливать, а на моем пороге, чтоб ноги твоей больше не было.
Маруся развернулась уходить.
- Господь милостивый, - теперь уже почти плакал Михаил, подняв глаза к небу, - какой бес вселился в мать эту, что ребенка своего утопить смогла?
Маша резко обернулась, услышав донесшиеся до нее слова.
- Тамара умерла от кори, - выпалила она.
Дядька замолк с раскрытым ртом.
- Корь сразу не показалась, - продолжала Мария. – Вы же знаете, дядя Миша, не могла я сидеть с ней дома без работы, без денег. Проглядела я сразу, а хворь эта запряталась и задавила Томочку мою. Как же вы могли такое подумать, что я способна на грех такой?
Тогда Михаил рассказал Марии, какой случай произошел как раз в это время, что и у нее. Прошла молва, что нашли тело утопленного ребенка.
- Ты прости, Мария, как увидал, что одна явилась ты, да еще с поникшей головою, так будто кто пальнул в меня, в голове все перемешалось. Прости дядьку своего за мысли жуткие, да не серчай. Только вот что я тебе скажу, дочка: надо мне видеть собственными глазами моими похоронку твоей дочери.
Маша показала дядьке что он спросил, доказав тем самым, что к тому дикому случаю она с дочерью не имела никакого отношения.


















               


                ГЛАВА VIII

А на дворе тем временем шел уже 1942 год. Война в разгаре. Вскоре дядю Мишу посадили. Фрося сама позвала Марусю жить к себе. Какое-то время Мария прожила с ней, помогая растить Юрочку. Но пришлось сменить работу. Маша приняла воинскую присягу и устроилась на острове Татышев охранником самолетов.
Работали сутками, смена караула шла каждые два – три часа. Отдых был строго по часам и минутам. Потом, на всю оставшуюся жизнь моя мама останется «солдатом». Всегда, как только зазвенит будильник, она будет мгновенно вставать.
В этой охране Мария прошла воинскую подготовку. На посту стояла при оружии, которым научилась владеть в совершенстве. Помимо воинской была и строевая подготовка, бегали на лыжах. Однажды Маша по состоянию здоровья отказалась от занятий. За это ее сразу же посадили на Губу, отправили в наказание в карцер.
Условия работы были тяжелые. Но условия для жизни были вообще немыслимые. Общежитие для поселения представляло из себя барак, в стенах которого были такие щели, что через них была видна улица. Маруся еле выдержала одну зиму. Уволиться добровольно было нельзя, ведь это была не просто работа, это была служба на трудовом фронте. Поэтому, дождавшись лета, бросив все свои документы в конторе, в том числе трудовую книжку и паспорт, только с метриками о рождении на руках, Мария с подругой по службе решились на бегство.
- Дуся, ну сколь ждать-то тебя, - поторапливала Маша подругу, стоя у вагона грузового поезда, - когда дотилипаешься, щас уж тронется.
- Уф, Маруська, - пыхча как паровоз, доплелась Евдокия, - ну куды тебя догонишь, у тебя самолет заместо ног.
- Давай, давай, забираться надо.
- Ох, дай отдышаться, душа в пятки ушла.
Они забрались в вагон и, спрятавшись в уголок, улеглись на пол, подложив под головы узелки с вещами.
- Сон морит, Маша, мочи нет.
- Поспи чуток, а я подежурю.
Поезд все шел и шел, а они даже не имели представления, куда он идет. Утомленная дорогой, Мария вскоре тоже провалилась в сон.
- Маня, Маня, - хлопала ее Евдокия по плечу, - просыпайся.
Маруся подскочила.
- Сколь проспали-то мы, Маня, где сходить-то будем?
- Ух, сонные тетери, - хлопнула себя Мария, - да не тараторь ты, Дуся, дай оглядеться. – Она выглянула, вокруг деревья, деревья кругом. – Так, стало быть, в тайге. Дуся, как остановится, слушай мою команду, спрыгивать будем.
Через некоторое время состав стал замедлять ход.
- Дуся, кошели в руки, приготовиться к спуску, - скомандовала Марийка.
Как только поезд остановился, они слезли на пути и пошли прочь. Вокруг была глухая тайга. Природа встретила гостей, умытая дождем. Одурманила, опьянила своим цветением, своей свежестью. Где-то на песчаной дорожке, усыпанной мелкими камушками, журчал ручеек, словно приветствуя прохожих, а, может быть, он напевал песенку лесным жителям. На листьях и лепестках поблескивали, как изумруды, еще не высохшие дождевые капельки. Шли, шли путницы, не зная дороги.
- Маша, ну постой, погоди, ну куды ты летишь опять, давай привал сделаем.
- Давай, перекусить надо бы, - отозвалась Мария.
На полянке, залитой солнцем, они упали наземь уставшие, измотанные и лежали так, вдыхая ароматы лесных трав и цветов, и словно черпая силы у матушки природы.
- Красота-то какая, Маша, - выдохнула Евдокия.
Вокруг царили мир и покой. Природа жила своей жизнью, не ведая о людских бедах, о голоде, о войне.
- Ты тут посиди, - поднялась Мария, - а я ягоды пособираю, да еще чего съестного найду.
- Как мы теперь выберемся отсюда, - приговаривала Евдокия и всплескивала руками, - где приют найдем. Боженька, не дай никому нам на дороге попасться, спрячь нас от всякой дичины лесной.
- Дуся, ты чего там бормочешь под нос себе? – распрямилась Маша и пошла к подруге. – Гляди, вот они дары тайги, - и развернула подол своего платья.
Подкрепились они, и пошли дальше.
- Не боись, Дуняшка, не заплутаем. Мне тайга как мать родная, выведет она нас куда надо.
Шли они, шли и пришли, наконец, в деревню. Отправились к начальству, председателю совхоза.
Даниил Панкратьевич внимательно оглядел прибывших незнакомок с маленькими узелками в руках.
- Ну, - промолвил он вопросительно, - кто будете? С чем пожаловали к нам?
Маруся вышла вперед, вздохнула полной грудью, гордо подняла голову и начала:
- Я Мария, она Евдокия. Работа нам нужна, любая сгодится. Мы бабы работящие, стонать не привыкшие. Нам бы только жильишько какое, да чтоб с голоду не помереть.
Пришлось также рассказать ему откуда и почему сбежали, как добирались, и что документов у них почти никаких не осталось.
- Ясненько, ясненько, - выслушал председатель. – Что ж, коли такой боевой дух кипит, - улыбнулся он той, что выступила с речью, она сразу пришлась ему по душе, - так добро пожаловать в наши трудовые ряды, лишние руки пригодятся. А с документами, - с некоторой паузой продолжил он, - там разберемся потом.
Марию Даниил Панкратьевич определил на житье к хозяйке одного из домишек. Кто держал у себя постояльцев, того совхоз бесплатно обеспечивал дровами. Поэтому деревенские женщины, не имея мужской силы в доме, ведь мужья были на фронте, спокойно принимали квартирантов. Подругу Маши поселили к другой хозяйке, работу дали. Но она так показала себя, что ее быстро, в скором времени, выгнали из совхоза.
Работа Маруси заключалась в том, что рано утром молоко, собранное после вечерней и утренней дойки коров, она должна была грузить в флягах на телегу. Фляг было штук двадцать. А дальше Маша запрягала лошадь в телегу и везла молоко на станцию, километров двадцать через тайгу. Там она разгружала сама телегу и под расписку сдавала молоко для города. Взамен получала пустые фляги и везла их обратно в деревню.
Однажды зимой на обратном пути дорогу ей пересекли волки. Лошадь встала на колени. Мария начала стучать фляги друг о друга, сколько было силы, благо они были пусты. Создался оглушительный звон. Только это остановило волков. Сначала отошел один, а за ним и второй. Лошадь поднялась и пошла.
В этом совхозе Маша проработала до конца войны, до дня победы. Обносилась она за это время до нитки. Последний год ездила по тайге в рогожной юбке, которую сшила сама из рогожьего мешка. На ноги смастерила лунтаи, стяжённые на вате. Денег на выплату зарплаты в совхозе не было. Только сытая Маруся была там, молока пила в волю. На природе жила, чистейшим таежным воздухом дышала.
Но вот война, наконец, закончилась. Изможденный, но счастливый советский народ вздохнул полной грудью, освобожденный от тягот и оков войны.
Председатель помог Марии получить паспорт новый, выдал ей трудовую книжку.
- Не поминайте лихом, Данила Панкратьич!
- Бог с тобой, Мария.
Марийка отправилась в Красноярск.






               

                ГЛАВА IX

Шел 1947 год. Мария жила в общежитии, работала в столовой, поближе к продуктам, чтобы как-то сэкономить на еде. Ей было уже тридцать лет.
Ивану Ершову стукнуло тридцать четыре года. Жизнь его была не устроена, семьи не было. Он так и работал на заводе «Сибтяжмаш», как и в годы войны. В заявлениях об увольнении, поданных им несколько раз, ему было отказано. Потом, уже после рождения второго ребенка, Иван будет писать в Москву Прошение, и оттуда придет Резолюция на его увольнение.
Эпизод мимолетной встречи у калитки дома со стройной красивой молоденькой девушкой не стерла ни десятилетняя давность, ни холод войны. Девушка затронула какие-то струны его души, что-то екнуло внутри, не забывалась она никак. Иван решил попытаться найти незнакомку. Отправился к соседям Завьяловым, так как в тот далекий день она шла к их дому.
Прасковья Калиновна быстро вспомнила гордую смуглянку с небесными глазами.
- Да, да, Ваня, как же тут забудешь. Она ввалилась со своими котомками как верблюдица. Города отродясь не видала, диковатая, но не из пужливых была. Дядьку искала своего здесь. Сирота ведь она круглая, ни кола, ни двора, бедняжка. Дядьку, кажись, Михаилом звали. Ох, годков-то, Ваня, утекло не мало, да еще война проклятая сколь жизней невинных загубила. Одному Богу известно, что с ними теперь сталось, на какой они стороне. А дядька, точно, припомнила, Ананьевым был, Михаилом Ананьевым. Портным был он, так что на барахолке поищи, там должен быть. Больше, Ванюшка, ничем не подсоблю. А ты пошто искать-то ее надумал? – бабка заглянула Ивану в глаза. – Все ясно с тобой, запала девка в душу, раз через всю войну пронес. Ох, я ж ей говорила – жених есть хороший, мужем добротным будет, а она, мол, тьфу, не нужен толстяк. Нос заворотила к верху, не прокормишь, говорит. От такого парня отказалась.
- Ну, теперь-то я вон какой, Прасковья Калиновна, война все вытрясла.
- Теперь, Ванечка, не отвертит она нос, давай, ступай, и да благословит вас Господь, - перекрестилась старуха, - если жива еще твоя Маша.
Иван поблагодарил за все бабушку Прасковью и отправился разыскивать Михаила Ананьева. Не сразу, но нашел он его.
- Так, так, - грозным глазом оглядел его Михаил, - а тебе чего надобно от нашей Марийки?
- Жениться буду на ней, - твердо заявил Иван.
Михаил прыснул со смеху, но снова сделал серьезный вид, правда, уже не такой суровый, как в первые минуты.
- Ну, решение смелое, хвалю. Только вот, придется тебе, прежде, разрешение спросить у невесты, - заулыбался Михаил, не сдержавшись. – Марийка у нас не та бабенка, что можно под себя подмять. Она скорее тебя вперед подомнет! Лошадка с норовом она, с уздечкой жить не станет, справишься?
- Справлюсь, - без колебаний ответил Иван, - мы и без уздечки сладим.
- Ну, тогда флаг в руки, - похлопал его по плечу дядька.
Михаил объяснил ему, где искать Марию.
Маша быстрым шагом направлялась к общежитию. Подходя, она услышала, как кто-то окликнул ее. Она обернулась, озираясь по сторонам. К ней шел мужчина невысокого роста, подтянутый, с черной волнистой густой шевелюрой, в гимнастерке, кирзовых сапогах и шинели. Внешний облик его произвел на Марию сразу приятное впечатление, но что-то в его походке и взгляде, а потом и голосе, когда он заговорил с ней, показалось ей каким-то отдаленно знакомым.
- День добрый! - улыбнулся незнакомец, подходя ближе. – Давайте я вам подсоблю, тяжело ведь.
- С вами чего? – недоуменно взглянула на него Маша. – Чего нести-то вы собрались? – она указала на свои пустые руки.
- Да хоть и вас не прочь, - продолжал улыбаться мужчина.
- Нахал, - дернулась Мария, словно ее ужалила пчела и вскинула руки, готовая к бою. Она никому не давала себя в обиду.
- Ой, нет, нет, - прикрылся своими руками незнакомец, - только не бейте, больше не буду. Я ведь с добром к вам. Хотел, чтоб вспомнили вы меня сами, но видать забыли совсем.
Маруся замерла и стала вглядываться в его лицо.
- Да видала я вас, только вот вышибло совсем из памяти где. А вы пошто спросили подсобить, раз видели, что я с пустыми…- не договорив, она заулыбалась, озаренная внезапной догадкой.
Увидев ее улыбку, Иван сделал обиженное лицо:
- Да, да, тот самый толстяк.
- А что ж вы так исхудали-то, - озадаченно произнесла Мария, подавляя улыбку.
- Толстый плохо, худой тоже плохо, - возмутился Иван. – Вам не угодить сударыня.
- Ну, простите уж за толстяка, не люблю я разъетых. Знаете, я с работы. Раз про еду говорим, голодная как волк, брюхо с обеда пустое.
- А давайте мы еще с вами повидаемся как-нибудь? – посмотрел на нее Иван с надеждой.
С тех пор стал Иван Ершов захаживать к Маше. Говорили они о жизни, вспоминали прожитые годы, рассказывали друг другу в какие, порой опасные, случаи доводилось им попадать.
Быстро Иван и Марья потянулись друг к другу. Оба почувствовали: вот оно, мое. Марии со смерти деда Николая, еще не было так спокойно, как сейчас, рядом с этим человеком, столь внезапно появившемся в ее жизни. Чувство одиночества, сопровождающее Марийку все прожитые годы, вдруг стало покидать ее сердце, уступая место чему-то новому, еще не изведанному. Душа потихоньку наполнялась теплотой.
Им обоим хватило совсем немного таких встреч, чтобы понять, что друг без друга им никак нельзя. И уже на четвертый или пятый раз зашел Иван к Марии со словами:
- Поди, Маруся, на двор, погляди.
Маша вышла. Возле общежития стояла телега для ручной перевозки.
- Я за тобой, Маруся. Собирай вещи, пойдем домой, - произнес Ваня с такой теплотой, что у Маши на сердце и в душе пропали последние крупицы сомнений.
Ее ответом были две слезинки, не удержавшиеся и выкатившиеся из глаз. Плакать она не любила и не умела, но ведь она так долго ждала этих слов в своей жизни.























               


                ГЛАВА X

Анастасия Кузьмовна увидала с крыльца, как подвезли груженую телегу. Молодые зашли в калитку.
- Вот она, маменька, моя Маруся, - произнес Иван, подводя к матери свою избранницу.
Так, беспризорная сирота обрела, нашла, наконец, свою семью и свой дом, которых у нее никогда еще не было. Больше ей не нужно будет нигде, ни у кого искать приюта. Теперь в ее жизни до самого последу будет только эта ее семья.
Анастасия Кузьмовна же не испытала большой радости от выбора сына. Она поняла, что кроме бедности ничего не будет в их доме. Ей, как и любой матери, хотелось лучшего для сына и, конечно, она желала для него невесту побогаче.
Приведя Машеньку в свой дом, Иван оставил ее в помощницы матери. Сам же вынужден был почти все время проводить на работе. Завод находился на другом берегу Енисея, ездить каждый день домой никак не выходило. Сообщение с транспортом между берегами было очень плохое. Поэтому Ваня был дома лишь в выходные дни. Увольняться не разрешали. С фронта вернулось мало мужчин, а на заводе нужна была мужская сила, да и не хотел никто терять работника, прекрасно знающего свое дело.
Анастасия Кузьмовна с Марией не уживалась. Не по ней она была. Не принимала Настя ее ни душой, ни сердцем. Не из того слоя была Маша. Помещичья дочь и деревенская сирота, не получившая ни воспитания, ни образования. В Марусе не было утонченности, манер. Она имела лишь большое честное, справедливое и доброе сердце, а работать умела только своими руками.
Она колола дрова, таскала воду на коромысле, копала огород лопатой, приходила из тайги, груженая ягодами, грибами, черемшой, делала всю тяжелую работу в доме. Но ничто не помогало угодить свекрови. Ване Маша не жаловалась на мать. А соседи, подмечая нелады в их доме, говорили ей:
- Ну что мать, она не вечная, потерпи.
Проживет Анастасия Кузьмовна  рядом с семьей сына еще двадцать семь лет. Несладко было Марийке. Ивана видела редко, свекровь досаждала без конца. И вот, не зная, куда себя деть, она решает отправиться на заработки в тайгу, в должности повара на лесозаготовки. Подзаработать хотелось для семьи, а еще больше на волю, на природу, которая принимала Машу такой, какая она есть.
Иван категорически запретил жене ехать, так как на тот момент она уже была беременна, и срок был не маленький. Но разве можно заставить вольную птицу кому-то подчиняться. Если Мария решала что-то сделать, ни чьи запреты не могли ее остановить. Когда Иван был на работе, она просто собралась и поехала.
На лесозаготовках проработала Маша недолго. Повару нужно было поднимать тяжелые котлы. Ей вскоре стало очень плохо. Ее увезли в деревенскую районную больницу и вызвали туда мужа. Первого ребенка Иван с Марией потеряли.
Иван чувствовал настрой своей матери к невестке и не решался узаконить свои отношения с Марусей. Не хотел он обижать мать, но и бросать жену тоже не собирался. Так они и жили.















               

                ГЛАВА ХI
Подошел июль 1949 года. У Марии на свет родилась снова дочка. Этой девочкой стала я.
Маша спускалась из родильного отделения. Внизу ее ждал муж.
- Спасибо, Маруся, - обнял и поцеловал Иван жену, - назови дочку Ниной.
- Ваня, она черная, как Галка, другого имени ей и не подобрать!
Иван пожал плечами.
Ну, Галинка, так Галинка, - без возражений согласился он.
Так меня и стали звать. Как только я родилась, бабушка пошла в роддом и потребовала, чтобы меня записали на фамилию матери. Она еще жила надеждой, что Иван бросит свою Марусю. Тяжело было маме, лишь сиротская доля заставляла ее терпеть такое отношение к ней свекрови.
Только оклемавшись от родов, Мария вышла на работу. Устроилась мыть полы в Лесотехническом институте. Там она долго проработает, несколько лет. Площадь была очень большой, поэтому она часто оставалась на работе на ночь. Мыла до глубокой ночи, а потом спала на столе к какой-нибудь пустой аудитории. Чуть начинало светать, Маша отправлялась домой пешком по Покровской горе. Спала она очень мало, а днем семья, отдыхать было некогда. В шесть часов вечера она снова уходила на работу.
Меня мама оставляла на бабушку. Когда нам доводилось спать рядом, у мамы уже не было сил покормить меня. Поэтому я в такие ночи сама добывала себе еду, искала материну грудь, наедалась и засыпала. И ей не мешала спать. Мама будет потом рассказывать мне:
- Слышу шарится, шарится. А сама пошевелиться уже не могу. Ох, нашла, чувствую, схватила, зачмокала.
Когда я подросла и пошла ножками, мама стала брать меня с собой на работу. Я бегала по всему институту, умудрялась забежать даже в кабинет к декану. Один раз он застал незваного гостя и лично доставил меня назад к матери. Ходил по институту и спрашивал у всех:
- Чья это девочка, вы знаете?
Все заработанные деньги Мария приносила и отдавала в руки свекрови. Она не могла и не смела сама потратить свою зарплату даже на игрушку для дочери. Боялась скандала со стороны маменьки. Несмотря на плохое той отношение к ней, Маша называла Анастасию Кузьмовну маменькой. Еще она боялась, что ее обсчитают в магазине, ведь она не умела считать. Так, все деньги тратились под приглядом бабушки.
Однажды, мне  было 5 лет, мама припрятала понемножку и подкопила кучку денег на большую куклу. Договорилась с крестной матерью моей купить мне ее, как подарок. И строго наказала ей, чтобы никто не узнал, от кого на самом деле эта кукла.
- Галинка, - помню я, тогда позвал меня отец, - пойдем-ка, прогуляемся чуток.
Мы пошли на Покровскую гору. Навстречу нам шла моя хрестная, Лелька. В руках она несла большую коробку.
- Галочка, - наклонилась она ко мне, - а это тебе, - и протянула коробку.
- Давай я донесу, доча, - подхватил папа коробку, - она тебе еще великовата.
По тем временам это была самая дорогая кукла. Ее посадили на шкаф и давали мне поиграть время от времени, а потом убирали обратно на место. Я очень любила эту куклу, берегла  и дорожила ею. Лишь в 13 лет я узнала, кто на самом деле захотел подарить мне ее. Мама, будучи тяжело больной и боясь, что недолго ей осталось, расскажет мне, что та кукла была ее подарком, но сделать его от себя она не могла. Раскроет она свою тайну только потому, что не хотела уходить, не дав понять, как любит меня.
Мама не умела выражать свою любовь открыто. Ей никто не показывал, как это делается.  Еще она боялась, что если слишком сильно будет показывать свою любовь, это сделает меня слабой, изнеженной. А она-то лучше кого-либо знала, как сурова жизнь,  и каким крепким и сильным нужно быть, чтобы выстоять.
- Люби, но не показывай, что любишь, - будет говорить она мне в далеком будущем, когда у меня появятся свои дети, давая, тем самым,  понять – так крепче будет, сильнее. Правильна или нет эта мысль, но мама считала так.







               

                ГЛАВА XII
Я росла тихой, спокойной девочкой. Матери некогда было за мной приглядывать. А бабушка считала, что мать должна делать все сама. Она не раз говорила ей:
- Маруся, это твоя семья.
Хотя она сама ведь тоже жила в этой семье и многое, что Маруся делала, она делала и для свекрови в том числе. Но бабушка этого понимать не хотела.
Я была предоставлена сама себе. С уличной детворой я не играла. Научившись ходить, бегала во дворе нашего дома. Но вскоре мне это наскучило, и годам к четырем стала выходить гулять за калитку. Метров сто от дому была песочница, в ней я и играла. За песочницей находился палисадник, принадлежащий хозяевам одного из домов.
Однажды, мне было лет 5, мы с бабушкой шли из бани. По дороге я увидела в этом палисаднике такую же, как я девочку и множество лежащих возле нее на земле игрушек. Я подошла к заборчику и стала разглядывать и девочку, и игрушки. Из окна их дома за девочкой следила ее бабушка. Калиточка палисадника была закрыта на замочек, чтобы малышка не выбежала на близ лежащую дорогу.
- День добрый, Настасья Кузьмовна, - кликнула из окошка та бабушка моей, - погоди, выйду.
- Добрый, Агафья Платоновна.
- Пускай твоя поиграется с нашей Танюшкой, раз так хочется девчонке. Обеим не скучно будет. – Пригласила она. – Она у нас который уж день без детсада, видать бросать будем, только хворь одна от него цепляется.
- Ну, коли зовете, - пожала плечами бабушка, - коли не в тягость будет.
- Да мне ж хоть за Танькой приглядывать, хоть за двумя, одно ж дело,- с этими словами она подошла к калитке, открыла ее и запустила меня к своей внучке. Правда дверцу за мной она снова замкнула на ключ.
Бабушка моя отправилась домой, а я осталась играть с новой знакомой. Так, с этого дня, началась наша с Таней дружба, длившаяся до двенадцати лет.
Я почти каждый день бывала в их доме. Мы играли с Таниными игрушками. И за стол меня там усаживали, кормили больше в качестве примера для моей подружки, не отличавшейся хорошим аппетитом. А для меня, конечно, это была возможность получше покушать. Мы ели, а Тане говорили:
- Танюша, смотри, как Галя ест, и ты так кушай.
Приходя домой, я с восхищением рассказывала маме, какие у Тани игрушки. Мама, понимая, что мне бы хотелось иметь такие же, пыталась своими руками смастерить что-то для меня. Она сколачивала из дощечек мебель для куколок, кроватку, стульчики, столик. Чтобы ее поделки не выглядели слишком простыми, бедными и невзрачными, в сравнении с Таниными игрушками, мама умело подкрашивала свои изобретения.
Мама Тани, Антонина Николаевна, часто ходила с дочерью на прогулки. Водила ее в парки, кинотеатры, на остров отдыха. В такие дни Таня требовала, что Галю нужно взять с собой. Мы не раз бывали в «Совкино», «Октябре», «Пионере» на сеансах детских фильмов, в парке Горькова, где катались на паровозиках, качелях, каруселях, ели мороженое. Точнее, это Таня развлекалась, а мне перепадало, поскольку я была рядом. Дома я говорила, что иду с Таней и ее мамой, когда те звали меня, но денег с собой мне никогда не давали даже на такие выходы, поэтому Антонина Николаевна вынуждена была оплачивать и меня.
Благодаря прогулкам с Таниной мамой, я к шести годам узнала, что такое город, что такое «Детский мир». Покупки для своей дочери Антонина Николаевна при мне не делала, дабы не тревожить мою детскую душу, мы, исключительно, только гуляли.
Детский мир пленил меня так, что я, изучив дорогу к нему, стала изредка совершать туда путешествия в гордом одиночестве, несмотря на свой столь еще юный возраст и дальнее расстояние. Часами я могла простаивать возле витрин с игрушками. Еще мне нравилось смотреть на посуду, как она расписана. Я не понимала, что все это можно купить и принести в свой дом. Я гуляла по магазину, как по музею, а насмотревшись, шла домой.
Никто и подумать не мог, что эта прибранная, чистенько одетая, причесанная маленькая девочка бродит совсем одна, безо всякого присмотра. Наверно поэтому во время моих одиноких прогулок никто не обращал на меня внимания, никто не трогал, ни люди, ни собаки. В доме мою отлучку никто не замечал, где была и что делала. Все занимались своими делами.
Когда нам с Таней стукнуло по 6 лет, мы вдруг скумекали, что это мы тут куклам школу делаем, пора самим в школу идти учиться. Недолго думая, мы принялись за осуществление нашей блестящей мысли.
- Где же он тута был, - Танька рылась в кладовой, - а, вот он, Галька, смотри, что я нашла, - воскликнула она и захлопала в ладоши.
Я аккуратно складывала в стопочку наши тетрадки и карандаши. Услышав Танин вскрик, побежала к ней в сени, поглядеть скорей, что стало причиной ее бурной радости. В руках Таня гордо держала старый кожаный портфель.
- Мама с ним на работу ходила раньше, а сейчас он ей не нужен совсем. Зато нам он очень даже нужен. Мы пойдем с ним в школу, - объявила она.
Мы уложили в него карандаши, тетрадки и отправились на учебу. Когда мы добрались до школы, на дворе был уже вечер. Мы нашли свободный открытый класс, открытый видимо потому, что в нем убиралась техничка, но отошла к моменту нашего прихода.
Мы уселись за парту, выложили на стол все содержимое портфеля и приступили к нашим занятиям.
Антонина Павловна набрала в ведро чистой воды, сполоснула вихотку.
- Ох, этот несносный радикулит, - сморщила она лицо от пронзившей боли в пояснице.
Подходя к классу, техничка услышала доносившиеся оттуда детские голоса.
- Таня, криво, у тебя выходит криво, - произнес один голосок.
- Ничего не криво, - пробурчал второй.
Антонина Павловна тихонько подкралась и заглянула в класс. За учительским столом, возле доски, сидели две маленькие девочки и старательно что-то выводили в тетрадке. Техничка оставила свой рабочий инвентарь за дверью. Молча поморщившись от повторившейся боли в спине, она распрямилась и громким шагом зашла в класс.
Мы с Таней от неожиданности и испуга подпрыгнули на своих сидениях.
- Так, так, и что же тут за урок проходит? – строго спросила Антонина Павловна, качая головой.
Мы уставились в пол, боясь поднять глаза.
- Мы учиться пришли, - осмелев, произнесла я.
- Деточки, - лицо технички смягчилось, - да вы малы еще для учебы-то. Обождать надо годик, другой. А как подойдет времечко, тода и будет ждать вас школа. А сейчас по домам ступайте, на дворе темнеть скоро начнет, родители спохватятся, потеряют вас.
Мы все сложили и, попрощавшись с незнакомой тетей, побежали домой. Больше самостоятельных попыток идти в школу у нас не было.
Но вот времечко, о котором говорила Антонина Павловна, промчалось, и пришла пора идти в первый класс.


               


                ГЛАВА ХIII

К школе никто меня не готовил. Мама вся была загружена работой, бабушка занималась собой, а у папы был длинный отпуск, который ему не давали целых два года, он отдыхал.
На перекличку я сходила одна. А к праздничной линейке мама купила мне бело-розовое платье. Оно было красивое и сшито как форма. Но все же это была не форма, не такая одежда, в которой провожают детей в школу.
Рано утром 1 сентября мама заплела мне косы почти спящей, как она делала это всегда, перед уходом на работу, повесила на спинку стула приготовленное для меня платье и ушла. На встречу со школой я отправилась в гордом одиночестве.
С первых шагов я почувствовала, что что-то не так во мне. Дети шли с мамами, в формах с белыми фартуками, в руках несли цветы. А я совсем одна, в этом белом платье и даже без цветов. Хотя у нас в огороде росло много цветов, но почему-то никто не собрал из них даже маленький букетик со мной.

Иван зашел в класс на свое первое родительское собрание. Поприветствовал учительницу. Мария Ивановна указала ему, где сесть и продолжила собрание. По окончании, она окликнула его, когда он уже собирался уходить.
- Иван Петрович, задержитесь на минутку.
- Да, да, что такое?
- Иван Петрович, почему Галя приходит в школу не в форме? Где ее форма?
- Да у нее нет еще формы, - почесал затылок Иван.
- Как нет? Так уже почти середина первой четверти.
- Мария Ивановна, я в отпуске был, только вышел, зарплату еще не получил. Как заработаю, куплю форму дочке.
Учительница не нашлась, что ответить на такое заявление. Она лишь пожала плечами и пожелала ему всего доброго.
Когда папа вернулся с собрания, я во всех подробностях расспросила его что и как говорила учительница. Он мне все рассказал.
Мария Ивановна мне очень понравилась. Она часто вызывала меня к своему столу в роли ассистента и давала разные задания. Нужно было то косточки отложить, то на счетах отсчитать. Я все старательно выполняла, а весь класс наблюдал за моими действиями и повторял за мной. Но продолжалась такая учеба совсем недолго. Только мы все привыкли и полюбили нашу первую учительницу, как ее отняли у нас, а класс наш расформировали. Из 1«А» меня убрали в 1«Д». Ассистировать я уже никому не нужна стала, и посадили меня не на первую парту с учительским сыном, как у Марии Ивановны, а на предпоследнюю с второгодницей.

Анастасия Кузьмовна тихонько постучала в кабинет директора.
- Да, да, войдите, - услышала она за дверью.
- День добрый, - начала бабушка, переступив порог. – Мою внучку, Ершову Галю, перевели в другой класс. Ей там не нравится, она приходит из школы вся в слезах и просится обратно к своей учительнице. Определите ее назад, пожалуйста.
- Видите ли, Анастасия Кузьмовна, - вздохнула директриса, - классы у нас переполнены, по 40 с лишним детей, это очень много. Нам пришлось отделить ребятишек и добавить еще класс. Знаете, ведь плачет не только Галя, у меня уже много родителей побывало с той же просьбой, что и вы. Увидят, что вашу внучку вернули назад, потребуют, чтобы и остальных забрали, а мы никак не сможем этого сделать, поймите. Поэтому и вам я ответить могу, увы, только, как и всем остальным родителям – пускай привыкает.
Вернувшись домой, бабушка передала мне слова директрисы. Погоревала я еще, поплакала, но делать было нечего, пришлось учиться так. Частенько на переменках я подбегала к своему прежнему классу и с тоской подглядывала за Марией Ивановной.
Только однажды, когда я снова в очередной раз прибежала посмотреть, чем занимается моя любимая учительница, ее не оказалось на месте. Я долго выглядывала и ждала, и не раз еще приходила, но больше ее так и не увидела. Потом я узнала, что Мария Ивановна ушла работать в другую школу.
Закончив первый класс, я не умела читать, но никто об этом не знал. Писала я без ошибок, а весь текст воспринимала на слух, запоминала и повторяла. С одноклассницами была не сильно общительной. Но у меня была черта самой продвигать себя вперед. Я не забивалась в угол, как мышка, а, наоборот, шла, даже если меня никто не звал и не ждал.
Так, когда пришла пора принимать в пионеры моих старших по возрасту девятилетних одноклассников, я без приглашения встала в строй. Я не поняла, что мне-то еще рано, так как я младше, но прекрасно поняла команду Вожатой: в пионеры! Значит в пионеры. Я очень внимательно выслушала, как нужно подготовить к этому мероприятию.
- Вступаю в пионеры! – с гордостью объявила я всем, только зайдя на порог дома.
- Как? Уже? Так скоро? – удивился отец.
- Ну, это очень важное событие, - понимающе кивнула бабушка.
- Папа, Вожатая сказала нужно купить самый хороший галстук.
- Раз надо, так надо, купим, - ответил отец.
Когда папка принес самый дорогой шелковый галстук, я отправилась со следующим заданием к маме.
- Мам, нам в школе сказали вышить на галстуке: 40 лет Октября.
- Дай отцу, пускай напишет на нем что надо карандашом, а я потом вышью.
Мама в это время в институте уже не мыла. Отец определил ее туда же, где работал сам, в штаб Министерства противовоздушной обороны МПВО. Она дежурила там ночами. Во время своих смен мама и вышила мне галстук. Делать это она умела очень мастерски и красиво.
И вот когда домашнее задание должно было быть уже выполнено, Вожатая снова пришла к нам в класс. Вызвали к доске всех будущих пионеров, кроме Гали Ершовой. Но это меня не сильно огорчило, я вышла сама в шеренгу. Раздали каждому по листочку с торжественным обещанием, которое нужно было выучить. Меня снова не заметили. И я перешла к решительным действиям.
- Катерина Арсентьевна, а у меня уже готовый галстук, - гордо заявила я, подойдя к нашей учительнице. – Я тоже буду вступать в пионеры. -  Я достала галстук и всем его показала.
- Ну, если она так себя ведет, - посмотрев на меня, сказала Вожатая, - надо и ее принимать в пионеры.
С этими словами она протянула мне листок с торжественным обещанием. Так, в 8 лет, на год раньше, я вступила, а точнее сказать, пробилась в пионеры по собственному желанию.
Прошло немного времени после этого торжественного события. К нам в класс явился хореограф. Ему нужно было выбрать детей для какого-то концертного выступления. В числе названных меня не оказалось. После уроков выбранные ребятишки должны были остаться на репетицию. Галя Ершова вновь отправилась торить себе дорогу.
Всех расставили по парам и начали разучивать танцевальные движения. Я приплясывала и кружилась в гордом одиночестве. Внимания на меня никто не обращал. По окончанию репетиции дали задание:
- Ребята, скажите у себя дома, что нужно подготовить концертный костюм: цветную юбочку с цветочками, белую вышитую кофточку и фартучек.
Я все намотала себе на ус. И придя домой, доложила бабушке и маме. На этот раз за дело взялась бабушка. Она пошла на базар, купила кусочек материала и все сшила для выступления. На последней репетиции нам объявили, когда состоится смотр художественной самодеятельности и что на него нужно прийти с готовым костюмом.
Наступил день выступления, я собралась и отправилась на смотр. Ребята толпились в классе, взятом под раздевалку. Кто болтал, кто повторял движения. Зашла хореограф.
- Анна Федоровна, подбежал к ней Петька Соколов, - Катька, Катька-то не пришла, как мне теперь танцевать-то, - кричал он всплескивая руками.
- Тише, тише, Петюшка, не гони лошадей, лучше скажи-ка мне, - она заговорщически наклонилась к нему поближе, - Галю Ершову ты видел? Она пришла?
- Да, да, вон она, в углу топчется.
- Ну вот и славно, - улыбнулась довольная хореограф.
- Анна Федоровна, - озадачился мальчик, угадав ее мысли, - она ж, она ж ни с кем не репетировала, она меня подведет!
- Не подведет, Петенька, не переживай, она справится, выше нос,- подбодрила хореограф и пошла в тот самый угол.
Я переминалась с ноги на ногу и поглядывала, кто, чем занят.
- Здравствуй Галя, я вижу, ты в полной боевой готовности, - улыбнулась Анна Федоровна, подойдя ко мне. – Костюм красивый у тебя. Кто сшил?
- Бабушка.
- Какая умелица она у тебя. Ты давай-ка не стой, там Петюшка тебя вон заждался уже. Да и начинать будем с минуты на минуту.
- Спасибо, Анна Федоровна, - воскликнула и подпрыгнула я от удивления и радости, и побежала к своему обретенному партнеру по танцу.
Выступили мы отлично. Учительница осталась очень довольна нами. И даже Петька меня похвалил.
С таким же успехом побывала я в этом же втором классе на концерте в Доме пионеров. Шли по купленным пригласительным билетам. А мне, так как не дали дома денег на билет, то и сам билет я тоже не получила. А пойти-то очень хотелось. Пришла на сборы в назначенное время.
- Галя ты?! – удивилась, увидев меня классная. – А ты что здесь делаешь?
- На концерт пойду с вами.
- Так у тебя же билета нет, или есть?
- Нету, - пробормотала я и уставилась в носки своих туфель.
- Ох, чудо ты мое, - вздохнула Катерина Арсентьевна и протянула мне руку. – Держись за мою руку и не отпускайся, я скажу, что ты моя.
Так я сходила на концерт.
После окончания второго класса отец взял мне путевку в пионерский лагерь. Мне собрали в дорогу туго набитый чемодан со всем что надо, и чего не надо. Мама всегда говорила:
- Едешь на день, бери на неделю.
Вот и тут, поехала на две недели, упаковали на два месяца.
В лагере я разработала собственное расписание. Вставала с горном раньше всех, быстро заправляла свою постель и уходила в другой, более младший отряд. Помогала маленьким девочкам убираться, заплетала им косы. С ними мне было уютней, чем со сверстниками. Но проводить целый день так было нельзя, приходилось возвращаться к своим. И в это время я старалась больше уединиться.
Зная мой характер, отец еще перед отъездом попросил воспитательницу, чтоб она держала меня поближе к себе. Когда наступал тихий час в лагере, воспитатели из всех отрядов собирались вместе отдохнуть. Чаще всего они шли плавать в бассейн. И наша всегда брала меня с собой.
Когда подошло время закрытия сезона, по традиции устроили прощальный костер. Воспитательница придумала нарядить меня цыганочкой на это мероприятие. Она надела на меня свое платье и расплела мои длинные косы. Образ получился такой интересный, что прощаться с лагерем мне пришлось не в своем отряде и даже не в младшем. Цыганочка так понравилась ребятам из старшего отряда, что они забрали меня к себе.








               


                ГЛАВА XIV

Сколько лет уж прошло с тех пор, как Настя повернула в последний раз ключ, заперев дверь своего дома на долго, долго, а может навсегда. Как много пережито было за эти уносящиеся вдаль годы. Почти полвека минуло. И не раз Анастасия Кузьмовна мысленно возвращалась на родину в имение, бродя по туманным закоулкам своих воспоминаний.
Вот и сейчас она была там. Прошла по выложенной дорожке в саду мимо цветущих яблонь, поднялась на крыльцо к двери. Господи, как же ей хотелось распахнуть эту дверь, вбежать в дом и закричать: «Я здесь, я пришла! Ты столько лет ждал и звал меня, я вернулась!...».
- Маменька, тебе не хорошо, что с тобой?
Настя очнулась от своих нахлынувших воспоминаний. Иван гладил ее по плечу.
- Ваня, - улыбнулась она, увидев сына рядом, - ты что-то сказал?
- Да я хотел спросить, да… уже сам вспомнил, - махнул он рукой. – Как ты себя чувствуешь?
- Да все хорошо сынок. Притомилась тока немного. Ванечка, я домой хочу съездить.
- Домой?
- Да, в наш далекий одинокий дом, хоть издали поглядеть на него, на могилки зайти, матушку с батюшкой попроведовать. Истосковалась я совсем, кто знает сколь мне осталось, не хочу покидать белый свет, не повидавшись с родимыми местами.
- Маменька, - Иван нежно обнял мать, - ну что ты такое говоришь, ты еще долго проживешь. А домой обязательно съездим. Меня самого уж не раз тянуло туда, да и детям показать хочется.
Решено было поехать в лето. Маруся с ранней весны начала ездить в тайгу, как только черемша пошла. А потом мешками таскала ее на продажу, чтоб собрать денег в дорогу.
Соседям мама выбелила всю квартиру, а взамен попросила хозяйку сшить для дочки несколько платьишек.  Та сшила мне три миленьких платья. Бабушка наша, Настенька, сама себя обшивала к долгожданному путешествию.
В конце июня отец проводил нас с моим младшим братиком и бабушкой в далекий Чумляк. Поехали мы с пустыми ведрами, чтобы там наполнить их дарами приуральской природы.
Груз был большой, поэтому перетаскивать все пришлось по частям. Видя такую картину, один из автобусных пассажиров вызвался помочь нам. Ухватив самый большой чемодан, в котором лежали детские вещи он, недолго думая, бросился наутек. Папка вовремя заметил как прыткий помощник вместо того, чтобы идти к автобусу, крадучись попятился за люди, за люди и бегом, аж пятки засверкали. А отец как раз подоспел, не дал тому разбежаться сильно.
Но вот наш поезд прибыл на станцию в село Чумляк. Пробыли мы там две ночки, у каких-то дальних родственников. А потом нас на лошади, запряженной в телегу, повезли к бабушкиному сродному брату, дяде Феде, в деревню Юрузановку.
Дядя Федя был лесничим. Все лесные владения, от Чумляка до Юрузановки, были под его присмотром. Принял он нас хорошо. Его дом стоял на краю деревни. Дальше простирался лес, дикие вишняки. На пригорке, в двадцати метрах от дома, было очень много земляники и костяники, очень много грибов, совсем не таких, как у нас в Сибири. Мы собирали сухие грузди и, даже не вымачивая и не кипяча, сразу варили с них суп.
Дядя Федя знал все грибные места, за каким деревцем, на какой полянке живут грибные семьи. Мы не искали их, а как будто подходили к прилавку в магазине, аккуратно срезали ножичком, а через денька два шли снова. И на этом же месте нас поджидали уже новые грибочки. Всегда мы возвращались домой с полным лукошком.
Деревня Юрузановка была расположена на берегу реки Миас. Я занималась там рыбалкой. И наплавалась от души. Как только коров выгоняли на пастбище ранним утром, тетя Маруся, жена дяди Феди, будила меня, чтобы напоить парным молоком. А я тут же вставала, брала удочку и уходила одна на берег Миаса. Сидела и терпеливо выжидала, когда клюнет, но к моему великому сожалению, за все выходы на рыбную ловлю, мне не удалось поймать ни одной рыбки. Но эту неудачу компенсировал пейзаж вокруг, которым можно было любоваться бесконечно. Природа была там удивительная. Огромные красочные бабочки, огромные стрекозы с мою ладонь.
Тетя Маруся меня полюбила. Но через некоторое время приехала дяди Федина родная сестра, Вера, со своими тремя внучками-сиротами. Те меня невзлюбили, стали бросать в меня камнями. Наши бабушки поругались, и Вера с внучками ушла в соседнюю деревню Кузнецово к своей родной сестре. А мы остались гостить до приезда отца.
Когда у папы наступил отпуск, он приехал за нами. Пока он был в Юрузановке, работал с дядей Федей. Целый месяц они плотничали. Как-то однажды отец подозвал нас с братом к себе и сказал:
- Галинка, Петро, собирайтесь, пойдем, навестим наших прадедов.
Долго мы шли пешком.
- Папка, я устал, - сморщил нос Петро. Ему недавно стукнуло четыре годика.
- Пришли, Петюшка, пришли. Вон уж виднеется наш Чумляк, - после этих слов отец раскинул руки широко и закричал, - Здравствуй, деревня моя родная! – потом он наклонился, словно покланялся ей и, сев на колени, припал к земле.
- Вот, дети, вот она, земля наша родная! – он положил на нее свои ладони, - Пусть даст она сил нам. Пойдемте, я покажу вам, где родилась ваша бабушка, и где родился я.
Мы подошли к калитке. Перед нашим взором предстал большой и очень красивый двухэтажный дом. Вокруг него большая территория. Было видно, что когда-то здесь простирался сад, но сейчас он стоял совсем заброшенный, давно лишенный человеческой заботы. Так как на дворе шел август месяц, яблони, возле дома, были полны яблок.
Дом находился на краю села. Территория была ограждена невысоким заборчиком, на котором висела табличка с надписью «Сельская библиотека».
- Галинка, Петюшка, - отец присел на корточки между нами и притянул нас к себе, - дом наш родимый, так близко ты и так далеко…
Я краем глаза посмотрела на папу. Его глаза были мокрые от слез. В дом отец нас так и не завел. Наверно ему слишком тяжело было ступать на порог своего дома и видеть, что там уже все совсем по-другому и все чужое. Мы простояли так некоторое время. Я и брат, разглядывая дом, я отец, блуждая в воспоминаниях своего детства. Потом он провел нас на могилки бабушкиных родителей, после чего мы вернулись в Юрузановку.
Перед отъездом домой, папа отправился в архив села Чумляк и всех близлежащих деревень и сел.
Иван уверенной походкой зашел в здание архива. За столиком в маленькой скромно обставленной комнатке сидела женщина лет сорока.
- Добрый день, - подняла она голову, увидев посетителя, и выжидающе смотрела на него.
- Здравствуйте, я вот по какому вопросу…
- Присаживайтесь, - указала женщина на стул.
- Благодарю, - Иван сел. – Мне нужно поднять документы давних лет до 1930 года на дом, который в настоящее время именуется сельской библиотекой.
Женщина приподняла брови.
- А зачем вам эти данные? По какому праву вы их спрашиваете?
- По праву владельца этого дома, - Иван встал со стула, - который именовался имением Ботовых – Ершовых.
Женщина встала и прошагала в соседний кабинет, плотно закрыв за собой дверь. Через минуты две дверь распахнулась, и оттуда с женщиной показался мужчина с искаженным от неприязни и отвращения лицом.
- Никаких документов вам никто не даст, - прошипел он на Ивана, - так что покиньте помещение.
- По какой причине вы говорите со мной в столь резком тоне? – возмутился Иван.
- Да по той причине, что ты подкулачный сын явился еще чего-то спрашивать, - презрительно прокричал мужчина.
- Вы что, Бог с вами, - опешил Ваня, - да какой же я подкулачный сын…
- Подкулачный, - снова прошипел тот. - Документов вы не получите. Дом принадлежит селу. Разговор окончен. – Он прошагал, откуда вышел и захлопнул за собой дверь.
Иван посмотрел на женщину.
- Ничем не могу помочь, - пожала она плечами и, уткнувшись взглядом в бумаги на столе, занялась своим делом, забыв о нежеланном посетителе.
Ивану ничего не оставалось делать, как развернуться и выйти прочь.
Домой отец приехал расстроенный. Больше он никогда не будет пытаться бороться за свой дом.
Потом еще два раза я отдыхала в Юрузановке летом. Один раз с братом, забрал нас снова папа домой. А второй раз в шестнадцать лет я поехала туда с младшей внучкой той самой бабушки Веры, Людкой. Обратно добирались сами. На поезд садиться нужно было на станции в городе Щучье. Поэтому тетя Маруся оставила нас там, у знакомых, чтобы они проводили. Стоял конец августа, все с отпусков ехали, в Красноярск билетов не было. У меня был заранее купленный, а у Люды нет. Ночевали голодные в гостях, даже не накормили нас. А пока ехали назад трое суток, пришлось жевать одни ранетки. К нашему наследному имению больше никто никогда не подошел.
 

               



                .        ГЛАВА XV

Свою родину нам с Петькой показал не только отец, но и мама. Сначала она слетала одна в Даурск, на самолете. Стояло лето 1961.
Маленький самолет качало как кораблик на волнах. Не каждый мог выдержать такой полет. Чтобы лететь, нужно было пройти врачебную комиссию и предоставить справку, как разрешение на полет.
Даниил возле калитки посиживал на завалинке  с соседскими дедами, как увидал знакомую походку вдалеке.
- Ух, бабенка, на всех парусах летит, как разогналася, - вдруг он заморгал глазами, - Эго, мужики, чего-то меня солнце припекло сильно, однако, мерещится всякое, пойду-ка я в дом. – Он поднялся, продолжая вглядываться в приближающийся силуэт.
Женщина подходила все ближе. За спиной у нее висел рюкзак, а в обеих руках большие толстые кошели. Чем ближе она подходила, тем округлей становились глаза Даниила, шире раскрывался рот. Маруся заприметила дядьку и направилась прямиком к нему.
- Дядь Данила, - заулыбалась она, остановившись подле него, - примешь гостюшку?
- Чтоб мне провалиться…- снова заморгал глазами дед и перекрестился на всякий случай. – Марийка ты? Иль сплю я, иль выжил уж совсем из ума на старости лет?
- Я, дядя Данила, да я ж! Навестить приехала. Годков ведь немало минуло, родимые места тянули.
Дед сглотнул и вздохнул, приходя в себя.
- Мария, мы ж ведь уж думали без вести пропала. Времечка и правда утекло не мало, я вон старик уж совсем, износила жизнь.
- Дядя Даня, - Маша похлопала его по плечу, - да вы еще вон богатырь какой!
Дед махнул рукой.
- Из богатыря песок уж сыплется.
Мария остановилась на неделю у дядьки Данила. И всю неделю она бегала к матушке и кормилице своей, тайге родной, надышаться не могла.
В Даурск мама полетела с пустыми ведрами и мешками, а назад вернулась с полными. Ягоды было столько, что не хватало на нее сахара. Весь двор был заставлен листиками с ягодой, чтобы она сушилась.
Через десять дней мама собрала нас с братом, взяла также пустые мешки и ведра, и вновь отправилась в Даурск. Только теперь мы плыли на пароходе. Билеты взяли в самый плохой класс, сидели в коридоре где-то в углу на полу. Мама уложила нас с Петькой между котомками спать, а сама сидела караулила.
Каникулы на маминой родине оставили приятные впечатления в моей памяти. Мама брала меня с собой в тайгу. А старушка деда Данилы, Варя, оказалась такой смешной и веселой, что я нахохоталась за все прожитые годки мои и даже, наверно, на несколько лет вперед, в запас. Деда Даня поделился с нами, что прожил со своей Варварой так, как будто вчера еще молодым был, а сегодня вдруг глянул, а уже старость на пороге. Не заметил, как легко годы пролетели с нею.
Обежали мы с мамой всю тайгу, нагрузились полнехонько. И отправились домой тем же ходом. На пристань с котомками нас переправила на лодке дочь деда Данила, няня Стюша. На этот раз место на пароходе нам досталось еще хуже, возле ресторана. Ночью разгуливали пьяные. Я помню, как мама чуть ли не под юбку прятала меня, чтобы какой мужик не пристал и не обидел.















                ГЛАВА XVI

Наступил морозный зимний вечер пятого декабря 1961 года. Маруся отправилась на очередное ночное дежурство, на склады Министерства противовоздушной обороны, где она работала уже много лет. Она очень не любила эту работу, каждое дежурство было для нее пыткой. Складов было несколько построек, расположенных на некотором расстоянии друг от друга на большой огражденной территории. Охранник несколько раз за ночь делал обход территории, следя за всеми складами. Был он при оружии.
Маша не потеряла сноровку и меткость владения винтовкой, полученные в годы войны, но каждую смену ей приходилось бороться с внутренним страхом. Женщине одной ночью не место на такой работе. Страх, боязнь, это тоже стресс для организма. Тяжелые ночные дежурства, переходящие в каждодневную домашнюю изнурительную работу, ничего хорошего все это не может принести человеку. Стой на посту, руби дрова, таскай воду из колодца и еще, и еще, и еще, а спать почти некогда. Работа требует, семья ждет. И так из года в год…
Идя на очередную смену, Мария ощущала усталость и легкое головокружение. Но она старалась не обращать на это внимание. В последнее время она часто чувствовала себя так.
- Ничего, отойдет, - подумала Маша, - некогда бока отлеживать.
Сторож, завидев смену, засобирался уходить.
- Марусь, ты чего-то бледнющая совсем, как мелом намазали, - нахмурил он брови, глянув на подошедшую Марию, - тебе худо не будет?
- Да ничего, Федька, - отмахнулась она рукой. – Куды деваться, работать надо.
- Ну так что теперь, помирать на работе что ль?
- Я ж тебе сказала, нормально все. Сейчас присяду на чуток, отойдет все.
- Ну смотри, коли так, - недоверчиво покачал головой сменный и сдал ей пост. Уходя, он еще раз посмотрел на Машу и вздохнул. Он знал, спорить с ней все равно что быка в стойло загонять.
Тот ушел. А Мария села, подперев голову рукой. Через некоторое время взгляд ее упал на ружье, стоявшее рядом.
- Ну что, подруга ночей моих суровых, пора, - выдохнула она и потянулась за винтовкой, поднимаясь со стула. И в этот момент земля ушла у нее из под ног.
Маше стало совсем плохо. Комната шла кругом, тошнило. Только она поднималась, как сразу падала снова. Вызвать себе скорую она не могла, потому что оставлять пост было не на кого, а бросать его – преступление. Нужно было ждать следующего сменного.
Рано утром пришел сменный дежурный.
- Маша, - ахнул он, увидав в каком та состоянии, - пресвятая Богородица, как ты дотянула-то до утра, - он схватился за телефонную трубку.
Сменный дежурный вызвал Марии скорую помощь. Ее увезли в больницу. Там Машу не приняли. Что тяжело больной делать дальше никого не касалось. В больнице сказали: мест нет. Скорая же выполнила свою работу, доставила по вызову, остальное – не их заботы. И в таком состоянии, еле, еле почти ползком Марусе пришлось добираться до городского автобуса, а потом с него до дому.
С этого дня начались долгие мытарства по больницам. Этот день стал концом моего детства. Шли бесчисленные вызова врачей. Отец под руки водил маму в поликлинику. Ее и днем, и ночью мучали повторяющиеся снова и снова приступы, судороги, тело отказывалось ее держать. Ночами меня не раз будили материны крики и стоны. Потом, многие годы эти крики и стоны будут преследовать меня в ночных кошмарах, будут чудиться и мерещиться мне. Не раз придется вскакивать посреди ночи с постели в холодном поту и видеть, что вокруг, на самом деле, тихо и спокойно.
В конце концов, отец добился, чтобы маму положили в больницу лечить по-человечески. Но там сразу же из приемного покоя ее увезли в операционную на спинномозговую пункцию, чтобы исключить менингит. Тот не подтвердился.
Пункция очень опасна для жизни и здоровья человека. Сколько людей умерло от этой процедуры, а сколькие остались инвалидами на всю жизнь. Маму Бог миловал. Но она потом до конца своих дней будет сетовать на врачей, что они сделали ей совсем не требующуюся пункцию, будет винить эту процедуру в своем нездоровье.
Марии провели месячный курс лечения и выписали безо всяких улучшений, назначив ей вторую группу инвалидности. Через полгода необходимо было снова лечь в больницу для подтверждения инвалидности. Врачи стали настаивать на вторичной пункции под угрозой снятия группы. Маруся очень боялась. Иван твердо сказал всем: никакой пункции, никакой. А жене строго наказал:
- Маша, смотри, не давай им делать. Пускай лишают группы. Лучше нищими жить, чем калеками.
Провели повторный курс лечения, снова безрезультатный. А вторую группу, как и угрожали, с Марии сняли, дали третью. При выписке заведующая нервного отделения вызвала Ивана в свой кабинет.
- Иван Петрович, не сетуйте, но мы сделали все, что в наших силах, - проговорила она медленно.
Он развернулся уходить.
- Увезите ее в деревню, в лес, на свежий воздух, - бросила она ему вслед.
Иван глянул на нее с горечью в глазах и, не сказав ни слова, вышел из кабинета.
Ваня был удручен и рассержен на бестолковых врачей. Но к совету заведующей решил все же прислушаться по той простой причине, что знал, как его Маруся любит природу, тайгу, знал, что именно там всю свою жизнь она черпала силы. Да и это был единственный путь, другого  не было.
На станции «Снежница» жил Михаил Ананьев. Тот самый дядя Миша, который один только и подставлял Марийке плечо в трудную минуту. Поэтому Иван решил взять земельный участок неподалеку от него. Но сделать это оказалось очень сложно. Только большим упорством, путем долгих хождений Ивану удалось выхлопотать место. Через Гор здрав, как сотруднику Крайисполкома, Земельное управление выделило ему участок на станции «Снежница».
Машина остановилась. Ваня помог Маше выбраться. Она упала и на коленках поползла по земле, как в далеком детстве, когда еще не могла ходить, а Николай Иванович изо всех сил бился, чтобы поднять внучку на ноги. Почувствовав, что силы уходят, она перевернулась на спину и, лежа, долго вглядывалась в бескрайнее, бездонное небо.
- Деда Никола, помоги Марийке своей, помоги, деда Никола, подыми на ноги, - зашептала она тихо.
К ней неслышно подошел Иван.
- Решай, Маруся, или живи, или умирай, дело твое. Но помни, что есть Ваня, Галинка и Петюшка, - только и сказал он громко и сурово, что было не свойственно его мягкому характеру, и, развернувшись, зашагал к дому дяди Миши.
А Мария села снова на колени, продолжая вглядываться то в небо, то в близ возвышающуюся могучую тайгу, и в ушах ее все еще звучали жесткие слова мужа.
Иван знал, что слишком сурово сказал жене, но так он хотел задеть, всколыхнуть тот несгибаемый стержень, который всегда был в Марии, хотел зажечь в ней хотя бы искру духа борьбы, угасшего с приходом болезни. Сам же Ваня мысленно молился, чтобы природа вновь вдохнула в Марию жизнь, чтобы тайга, которую она звала матерью своей, вернула прежнюю Марийку. Ту Марийку, которая бегала как самолет и всегда и везде оставалась борцом со всеми трудностями и невзгодами.
Иван оставил Марусю у дяди Миши, а сам сел в машину. Дома его ждали дети.
- Господи, верни мне мою Марусю, верни Галинке с Петюшкой мать, - повторял он всю обратную дорогу.
Лето Мария провела на Снежнице. Ночи коротала в доме дяди Миши, а днем ползком на карачках на своей пустой земле пыталась высаживать редиску, морковь, свеклу, подкапывая ножом сантиметр за сантиметром. Силы быстро покидали ее, но она с небольшими передышками снова продолжала рыться в земле, как еще беспомощный щенок, садить, продолжала бороться за жизнь. Шажок за шажком давались ей с таким трудом, но она сжимала руки в кулаки и, превозмогая себя, карабкалась по крутой горе к вершине, цепляясь ногтями и зубами, только бы не упасть в пропасть.
Потихоньку Марийка приходила в себя. Матушка природа оживляла ее, могучая тайга отдавала ей свои силы. Может быть и дед Никола с неба помогал.

 



 







                ГЛАВА XVII

К зиме 1966 года домой вернулась наша прежняя мама. Пять долгих лет ушло у нее, чтобы победить недуг. Она сразу же пошла работать и устроилась в Покровский магазин уборщицей. И вновь Мария взвалила на свои еще не совсем окрепшие плечи весь груз домашних забот и хлопот.
Мне в это время шел уже 17ый год. Нужно было заканчивать десятый выпускной класс. Впереди экзамены. И в этот момент я сдала, здоровье мое подкосилось, начались частые головные боли. Пять лет материной болезни не прошли для меня бесследно. Скопившиеся за это время все детские тяготы и переживания вылились в ухудшение здоровья и сильную депрессию. Я не хотела учиться, я ничего не хотела. Меня положили в детскую больницу.
Государственные экзамены приближались. Я была не готова к ним. Но мозг говорил: отстать и учиться еще год нельзя. Идти в школу не в чем, одежды совсем нет. Пока мама болела, наш дом совсем обнищал и обветшал. Мне нужно было работать, чтобы накормить, одеть и обуть себя, помочь маме, помочь дому. Ведь был еще и младший брат. И я не могла не подумать о нем. Ему нужна была одежда в школу, учебники. Я очень хорошо познала, каково это быть униженной среди одноклассников своей бедностью. Я не хотела, чтобы мой брат ощутил во всей полноте все то, что пришлось испытать мне. Хватит ему и пяти лет, которые он, как и я, был лишен материнской заботы. Поэтому я собралась с духом и, как могла, подготовилась к экзаменам. Сил мне придал и произошедший на подходе к выпуску случай.
Кто-то из наших соседей сказал в школе, что Гале Ершовой нужно помочь закончить учебу. Объяснили, что семья хорошая, но мать часто болеет, тяжелое материальное положение.
В калитку постучали. Иван вышел во двор. За забором стояла Галинкина классная учительница.
- Что-то случилось? – вопросительно посмотрел на нее Иван, подойдя.
- Здравствуйте, Иван Петрович. Я по важному делу.
- Да, да, я внимательно слушаю вас.
- Вам, Иван Петрович, нужно явиться в школу и написать заявление на материальную помощь. Школа выделит денег на то, чтобы Галина смогла закончить школу. Но только обязательно нужно ваше заявление.
- Полина Николаевна, - закачал головою Иван, - с этим вопросом я не могу обращаться. Галинка, когда узнает, ругаться будет. Она не разрешает говорить, что материально мы плохо живем.
Учительница понимающе кивнула.
- А вы ей не говорите. Пусть она не знает. Вы сами идите, Иван Петрович, и напишите обязательно заявление. Ради вашей дочери. А деньги я вам лично принесу домой. Пообещайте, что придете и сделаете, как я вам говорю.
Пришлось Ивану пообещать. Он ведь тоже понимал, что его дочери  нужно как-то получать аттестат об образовании, куда она без него, совсем пропадет.
Школа выделила деньги на нашу семью. Полина Николаевна, как и говорила, сама принесла эти деньги, вручила их отцу и сказала:
- Купите Гале самое необходимое, чтобы она закончила школу.
Когда я пришла домой, отец выдал мне деньги в руки и рассказал, как все было, и передал поручение классной.
- Купи, Галя, себе форму для школы новую и для выпускного одежду подготовь.
Я купила материал. Знакомые попросили хорошую портниху сшить для меня. Та смастерила, прямо по моей стройной выточенной фигурке, два красивых костюмчика. До этого на мне была детская, уже потрепанная годами одежда. Поэтому теперь, когда я пришла в школу в своем новом наряде, все взоры были прикованы к Гале Ершовой. В изящно сидящем на мне костюме, меня вдруг заметили, увидели во мне девушку. Я так всем понравилась, что даже одноклассницы девочки принялись обнимать. А учителя с удовольствием смотрели на так внезапно преобразившуюся ученицу.
Как могла, я сдала экзамены и получила аттестат о полном среднем образовании с двумя тройками. Но эти тройки были равны четверкам и пятеркам, потому что по этим предметам я была сильная. Лишь мое состояние последнего года обучения помешало проявить себя в полной мере.
Окончив школу, я даже не думала делать попытки поступать в институт. На мне все еще было зимнее пальто, купленное мной в 12 лет. Тогда я горючими слезами выпросила у отца денег на него, потому что прежнее старенькое, которое я носила со второго класса, было уже все в заплатах и совсем малое.
Я присмотрела новое, как у одной девочки, фасон мне очень понравился. В детском мире нашла, где оно продается, и спросила сколько стоит. Дома сказала, что мне нужно новое пальто. У отца месячная зарплата была 45 рублей. И мое пальто стоило тоже 45 рублей. Из своей маленькой кучки ему нечего было  выделить для меня. Он отказал. Я плакала, плакала очень сильно, до истерики. В конце концов, папа не выдержал и рассерженный бросил деньги на пол, не оставив себе ни копейки. Я наклонилась, подняла их. И на следующий день пошла в Детский мир.
Я подошла не к молодому продавцу, а к пожилой женщине. Объяснила, что родители на работе, дали деньги, нужно пальто. Она пошла со мной, сняла пальто с вешалки, подвела меня к зеркалу, надела, застегнула.
- Мне нужно длинное, - с серьезным видом посмотрела я на продавщицу.
- Так как раз же, - приподняла та брови. Она  много лет работала с одеждой и уже на глаз видела, какой размер кому нужен.
- Нет, длинное мне надо, - настойчиво повторила я.
Та, пожав плечами, переодела  меня в длинное. Я осталась довольна. Пальто упаковали, завязали веревками и отдали мне. Подойдя со мной к кассиру, продавщица сказала ей:
- Чек оставь, прибери.
Наверно она подумала, где и как эта девочка деньги взяла, вдруг родители хватятся, прибегут деньги возвращать, или мамка менять придет, ведь большущее пальто-то взяла, не по росту.
И вот по Покровской горе с запакованным огромным для меня узлом я пришла домой.  Мать с бабушкой, конечно, оценили, что я купила добротное, качественное пальто. Оно было самым дорогим. А благодаря тому, что я взяла его побольше, длинное, навыраст, мне хватило его еще на долгие годы.
Теперь, в 17 лет, в этом потертом, потрепавшемся, обремкавшемся и еле вмещавшем меня пальто было уже невыносимо идти в институт. Мне было жалко и мою маму, носившую чужие платья, жалко братика. Работать, я должна была работать…

- Галька, завтра подымайся, к восьми будь. Возле почты встречаемся. – Сказала одна мамина знакомая, Тамара Петровна, вызвавшись как будто помочь мне и устроить меня к себе почтальоном.
Наутро, пока я стояла за дверью и ждала, когда вызовут, до меня донеслись слова Петровны, рассказывавшей своим сотрудницам по работе кто я такая:
- Нечего шляться по улицам, пускай работает.
Когда дверь в коридор распахнулась, меня там уже не было.
- Галинка, ну как там с работой? – спросила мама, когда я вернулась, но, увидев мое обиженное лицо, тут же продолжила, - не расстраивайся.
- Мама, объясни своей знакомой – как я шляюсь, и как я гуляю.
- Молва людская редко доброй бывает, Галя, - вздохнула мама, - отбрасывай, все отбрасывай от себя.
Через некоторое время другая соседка решила помочь мне с работой. Взяла меня помощницей парикмахера. В первый мой рабочий день она, объяснив мне все обязанности, добавила:
- Когда мне надо будет что-то подать, я буду звать тебя мальчик.
Из-за такого прозвища, данного совершенно непонятно по какой причине, так как мальчишеских признаков во мне ну никаких не проглядывалось, я на следующий день на работу не вышла.
Не дожидаясь, пока кто-то еще надумает оказать мне медвежью помощь, я отправилась в Бюро по трудоустройству. Вся проблема оказалась в том, что мне было еще 17 лет. Я выстаивала длинные очереди. И каждый раз, когда подходила моя, я слышала в ответ:
- Малолетки не нужны, следующий.
Так продолжалось раз восемь или десять. Меня приметили, что девчонка без конца обивает порог бюро, и выписали мне направление в Исполком на комиссию по трудоустройству несовершеннолетних.
Когда я зашла в кабинет, в комиссии оказались бывший директор нашей школы и бывшая учительница русского языка, которая вела у нас в 5-6 классах. Увидев меня, они опешили, удивились, но на этом их внимание к моей персоне исчерпалось. По-видимому, решив, что раз здесь, значит провалила вступительные экзамены в институт, не посчитали нужным проявить ко мне внимание.
- Куда хочешь идти работать? – только и спросили они.
- На кожевенно-обувной комбинат «Спартак», - ответила я.
Никаких вопросов мне больше не задали. Никаких содействий в более лучшем моем трудоустройстве не оказали. Просто выдали направление, с которым меня без проблем сразу же приняли на работу в Третий пошивочный цех.
Так еще вчерашняя школьница, еще не успевшая повзрослеть девочка вошла в ряды рабочего класса, взвалив на свои еще хрупкие детские плечи тяжелый труд.


                ГЛАВА XVIII

Начались трудовые будни Гали Ершовой. Цех был огромный. В трех рядах шли три потока: пошивочный, затяжка и отделочный. Работало 150 человек. Шум, грохот целый день. Чтобы тебя ко-то услышал, нужно было кричать прямо в ухо.
Меня поставили к столику с банкой клея, в руки дали кисточку и сказали: вперед. И весь рабочий день шесть часов я стояла и намазывала обувные детальки, и тут же дышала этим ацетоновым клеем. Меня поставили в швейный поток, поэтому я стала проситься у мастера за швейную машинку.
Только через три месяца меня посадили за электрическую швейную машину на процесс: пришивка штаферки к подкладу. Показали что делать и оставили меня на потоке. Из-за скорости я наделала браку, местами прошила мимо штаферки. Когда заготовку стали натягивать на колодку, штаферка местами отошла от подклада. И на следующий день около моей машинки возвышалась гора готовых бракованных ботинок, которые списали вторым и третьим сортом. Так продолжалось три недели. Рабочие с других потоков кидали в меня ботинки и матерились в придачу.  И я работала не покладая рук, даже без обедов, исправляя свой брак. Но постепенно гора стала убывать и совсем исчезла, а вместе с ней и ругательства рабочих. Так я научилась шить очень быстро и идеально ровно.
Каждые пять минут с конвейера сходило двенадцать пар обуви. И за пять минут я должна была пришить штаферку к двенадцати парам подклада. В эти же минуты нужно было вдернуть нитку, если она оборвалась, сменить иголку, если она сломалась. А чтобы сходить в туалет, я должна была обогнать конвейер и выиграть время на свои нужды. Обед был получасовой. Столовая находилась в другом здании. Двадцать пять минут я стояла в очередь, и пять оставшихся минут ела, точнее все скорей сбрасывала в себя. Тридцать минут прошло, конвейер пошел, попробуй опоздай.
Однажды ко мне подошла мастер и попросила нарисовать стенгазету к 8 марта. Я, не задумываясь, согласилась. Я нарисовала в двух переплетённых кольцах шесть лиц женщин разных национальностей.
- Покажи мне первой, - встретила меня с газетой помощник начальника.
На входе в цех стояла доска на ножках. На ней и повесили мою газету. Все ходили и смотрели. Так, мастер моего швейного потока раскрыла во мне художника. А рабочий коллектив цеха меня оценил и принял. Теперь, кто при мне матерился, стали даже извиняться. Чем лучше я шила, тем выше становилась моя зарплата. На одном из собраний цеха начальник цеха, Корницкий, сказал:
- У нас малолетка получает на уровне квалифицированного рабочего!
К 1 мая мне дали задание снова нарисовать стенгазету. На этот раз меня даже освободили от работы на три дня. За меня работала заменшица на потоке, а мне ставили рабочие часы.
На четвертый день я не вышла в свою смену. Заканчивая газету на третий день вечером, я случайно пролила тушь на букет цветов. Я рисовала на обратной стороне фотобумаги, такую мне отец принес с работы для рисования. Ее можно было помыть. Пришлось смыть нарисованный букет, а чтобы снова рисовать, нужно было прежде высушить бумагу. С испорченной газетой я наутро не могла пойти. На работе меня потеряли и прислали мою коллегу за мной. Я все ей объяснила, показала и сказала, что к обеду принесу.
Когда я пришла, доска на ножках уже стояла посередине цеха и ждала газету. Я отдала мастеру и села на свое рабочее место, с которого доска была очень хорошо видна. Как только газету закрепили, начальник цеха стал подходить с разных ракурсов и разглядывать мой букет цветов. После мытья бумага размялась и от того букет выглядел как живой. За эту газету я получила денежную премию, самую большую в цехе, «За культуру производства».
После этой, я рисовала еще не одну газету и даже карикатуры. Меня снимали с потока, и теперь уже кабинет выделили для рисования. И постоянно, по всяким причинам, я получала денежные премии. На всю свою зарплату на «Спартаке» я могла бы целый ювелирный магазин наверно выкупить. Но я не то, что ни одного колечка золотого не купила себе, но даже ни одного мороженого не съела. Делала покупки для дома, для мамы, для брата. Только мастер видела, что меня эти деньги не радуют.
- Ей и деньги не нужны, - как-то выразилась она вслух.
Эта работа действительно тяготила меня. Деньги, полученные за такой труд, не приносили мне удовлетворения.
Летом 1968-го весь цех, как всегда остановили и всех распустили в отпуск. Мне исполнилось 19 лет. После отпуска я на работу не вышла, написав заявление на увольнение.
Параллельно с работой на Спартаке я училась в вечерней музыкальной школе, в которую поступила сразу же после окончания школы. Три раза в неделю я ездила на правый берег в трамвае в район того самого завода Сибтяжмаш, где отец проработал всю войну на трудовом фронте. Ехать было далеко. Зимой мои ноги примерзали к трамваю, так там было холодно, вагоны не отапливались. Но я все равно ехала и терпела. Душа, как и у отца, требовала музыки.


               































                ГЛАВА XIX


Когда брату исполнилось семь лет летом, в соседнем доме молоденький учитель, Одинцов Николай Васильевич, снял комнату со своей семьей. Им не с кем было оставить свою четырехлетнюю девочку, оба работали. Они попросили у нашего отца разрешения, чтобы бабушка Настенька взялась водиться с их дочкой.
- Деньги не возьму, - ответил папка, - научи сына играть на баяне. Хочу, чтобы мой сын в такой же шляпе ходил, как ты, когда вырастет.
Николай согласился. Рано утром он с женой приводил к нам девочку, а взамен два – три раза в неделю стал заниматься с Петюшкой. Так как брат не умел ни читать, ни писать еще, мне поручили присутствовать на занятиях, чтобы потом готовить его к следующему уроку. Вышло, что я тоже училась.
Так продолжалось два года. Петька хорошо научился играть. На второй год учебы, когда мое присутствие уже не требовалось на таких занятиях, брат сказал:
- Если Галька не будет играть, я тоже не буду.
Поэтому я тоже стала ученицей Николая Васильевича.
Через два года наш домашний учитель, окончив музыкальное училище, переехал. Ему дали место работы в музыкальной школе на правом берегу и там же дали квартиру. Уроки у нас на дому прекратились.
Петра папа отдал в Дом пионеров в кружок баянистов. А я бегала забирать его оттуда после занятий. Немного спустя, второй учитель брата, узнав, что я тоже владею баяном, пригласил и меня в кружок и пристроил к девочкам баянистам. Мы играли дуэтом и трио, и даже с концертами выступали.
Петька через некоторое время баян бросил, петь его тянуло, видно, как и отца. В хоре Дома пионеров сделали его солистом. Однажды после концерта, на котором он пел «Куба любовь моя», его портрет вывесили над лестничной площадкой среди других способных детей. У него был очень сильный голос.
- Во, поет! Люстра звенит! – удивлялись учителя.
Но папа не хотел, чтобы Петро бросал баян, поэтому нашел Николая Васильевича и снова определил сына в кружок к прежнему преподавателю. А тот и про меня вспомнил, как я занималась у него, спросил про меня, и сказал отцу:
- Пусть Галя придет.
Я пришла в конце новогодних каникул. Мне было уже 16 лет. Николай Васильевич попросил  меня сыграть. Он узнал от папы, что я не бросала баян все это время. Когда я заиграла вальс «На сопках в Маньчжурии», все присутствующие в зале замерли, оставили свои дела и слушали. Мой первый учитель музыки захотел возобновить занятия со мной и пригласил к себе в кружок.
- Иван Петрович, - сказал он отцу, - за Петьку вы платите, а Галя пусть так приходит, бесплатно.
Петр вскоре музыку, в конце концов, совсем бросил. А мне без брата, да еще и бесплатно, получать уроки было уже неловко. Произошедшая вскоре ситуация окончательно подтолкнула меня уйти из кружка.
Занятие подошло к концу. Я сложила ноты в портфель и только развернулась уходить, не успев бросить короткое: «До свидания», как Николай Васильевич проговорил:
- Я пойду тебя провожу.
- Не надо меня провожать, я и без вас дорогу знаю, - выпалила я и резко вышла из класса. Такое предложение учителя было совершенно неуместным и даже оскорбительным для меня. Я почувствовала что-то неладное, недопустимое в отношении ко мне. Почувствовала, что Николая Васильевича тянет не столько раскрыть передо мной мир музыки во всех красках, сколько тянет ко мне. На занятия я больше не пошла.
Только вот забыть этот мир музыки, оторвать свою душу от него я уже не могла. Поэтому, окончив школу и устроившись на «Спартак», в сентябре я пошла в ту самую музыкальную школу, где работал Николай Васильевич, чтобы он помог мне в нее поступить, так как я опоздала, уже во всех учебных заведениях вовсю шли занятия. Пройдя прямым ходом в его кабинет, я  с порога твердо проговорила:
-  Хочу играть на баяне.
Мест на вечернем отделении, как и ожидалось, не оказалось. Николай Васильевич попросил директора школы принять меня временно в его класс, пока не появится место, хотя сам он преподавал только на дневном.
Так Николай Васильевич снова стал моим учителем. За годы учебы, помимо Одинцова, у меня было еще два преподавателя баяна: Романовская Мильда Альфредовна и Сегал Эдуард Михайлович. И все были одинаково довольны моим исполнением.
Эдуард Михайлович мало преподавал уроки, он разъезжал по гастролям. Не имея способностей, учиться у него было невозможно. Он жутко кричал на учеников. Зайдя в школу, не зная кабинета, можно было сразу услышать, где идет занятие Сегала.
Он брал в руки белый баян и играл. А ты как хочешь, так и успевай за ним. Не успеваешь, не получается – Эдуард Михайлович такого не терпел и грохотал своим голосом на всю школу.
- Мне такая игра не нужна, - орал он.
Я часто врала текст, но чтобы успеть за ним на ходу импровизировала. А он, слыша такое, останавливался сразу и восклицал:
- Вот это да! Ты это куда попала? Ты почему не Моцарт? – а иногда добавлял, - А ну-ка повтори.
Я, конечно, повторить уже ничего не могла, сама не поняв и не запомнив, что играла и как туда попала.
Учеников у Сегала было очень мало. Самые лучшие. Но я, как бы отлично не играла, всегда он ставил мне оценку четыре. На выпускной экзамен он не приедет. Принимать у меня в комиссии будет директор школы Овсянников Виктор Иванович, сам баянист.
- Экзамен сыграла на чистую пятерку, - скажет он, - но поставить пять не можем, потому что Эдуард Михайлович никогда не ставил ни одной пятерки.
Я играла с пятым пальцем на басах и на голосах, десятипальцевым методом. Только профессионалы так играют. В основном все баянисты пользуются лишь четырьмя пальцами, мизинец всегда остается за грифом.
Но музыкальную школу я окончила не сразу. Проучившись два года и бросив «Спартак», чтобы больше времени уделять музыке, в то злополучное лето 1968 года я приняла очень глупое, необдуманное и дорого мне обошедшееся решение идти работать вахтером в ночную смену.
На восьмое дежурство произошел несчастный случай, который сильно подорвал мое здоровье.
- Не знаю что будет дальше, трудно сказать, - пожала плечами участковый врач, видя мое состояние.
Родственники и знакомые думали, что больше меня не увидят. Музыкальная школа осталась на произвол судьбы. Целый год я боролась за жизнь как могла. Наконец болезнь стала отходить. Но свой отпечаток она оставит еще на долгие годы.



                ГЛАВА XX

Зимой 1969 нужда заставила меня снова переступить порог «Спартака». Ершову Галину уже знали как профессионального работника и легко приняли за швейную машинку на процесс по пришиву язычков к мужским и детским полуботинкам и ботинкам, меховым и обычным.
Знали уже меня и как художника. Поэтому я вновь возглавила стенную печать. Когда нужно было рисовать, за меня на поток усаживали швею, а мне ставили рабочие часы. Так я получала высокую зарплату за большой объем сделанного мною и премии за культуру производства. Проработала на «Спартаке» я еще два года, каждый раз заставляя, принуждая себя идти туда. Зимой 1971 я окончательно уволилась с кожевенно-обувного комбината. Больше в мою жизнь он не вернется.
В это время начинались подготовительные курсы на рабфаке на физико-математическом факультете в Педагогическом институте. На него брали только рабочую молодежь, у которой было от четырех лет стажа, сразу зачисляли в студенты со всеми правами и назначали стипендию, как у всех обычных студентов.
Я со школы чувствовала в себе способности к точным наукам. Математика и физика давались мне легко. Поэтому решила попытаться пойти этой дорогой.
Отработав свою смену, я отправилась в институт. Недалеко от выхода за столиком сидела вахтерша.
- Подскажите, когда будут курсы? – спросила я, подойдя к ней.
Та сразу поднялась со стула.
- Пойдем со мной, - она завела меня в раздевалку, где пришлось скинуть пальто и оказаться перед всеобщим обозрением в своем черном рабочем халате.
- Давай, давай, вперед, - поторопила вахтерша, заметив мою неловкость.
- Михаил Анатольевич, - тихонько позвала она, приотворив дверь деканата,  - к вам пришли.
- Да, да, пусть заходят, - послышалось из кабинета.
- Девушка спросила про курсы, - объяснила вахтерша, когда мы вошли.
Декан внимательно оглядел меня.
- Давайте ваши документы, - он протянул руку.
Просмотрев мой аттестат, Михаил Анатольевич сказал:
- Нужна ваша характеристика с фабрики, где вы работаете. Как возьмете, приходите. И не мешкайте, занятия уже начались.
Придя на следующий день на работу пораньше, я сразу же отправилась к начальству за характеристикой.
- Нет, милая, педагоги нам не нужны, - ответила заведующая производством, качая головой. – Ты, Галина, у нас квалифицированный рабочий, шьешь по высшему разряду. Ты на хорошем счету. Да что я говорю, ты ведь и сама это знаешь. Не хочешь шить, хочешь расти выше, бога ради, мы будем только: «За». Нам нужны профессиональные кадры. Давай мы тебя устроим в Ленинградский институт легкой промышленности, раз горишь желанием учиться, с производственной высокой стипендией. И даже квартиру дадим. Вперед, флаг в руки! Получишь диплом, мы тебя встретим как мастера потока, а может и того выше. Там, глядишь, и моей преемницей станешь!
Я молча выслушала, никак не отреагировав на обрисованную картину моего столь светлого будущего.
- Ну ты бы хоть подумала, - продолжила она уже затихшим голосом, видя мое полное безразличие ко всему произнесенному ею.
- Нет, - только и сказала я и, развернувшись, вышла.
Вернувшись в Пединститут без характеристики, я передала декану слова Заведующей.
- Ничего не надо, - ответил Михаил Анатольевич, прослушав мой короткий рассказ. – Пойдем.
Он отвел меня прямо сразу в аудиторию на занятие группы рабочего факультета. У них как раз шла контрольная работа, потому что месяц учебы уже прошел, и они закрепляли прошедший материал. Мне пришлось, спустя пять лет после школы, моментально на ходу вспоминать уже отдалившиеся в прошлое знания по математике. Выполнила контрольную я на положительную отметку. Оказалось единственная из всей группы. Остальные не справились, хотя, в отличие от меня, были подготовлены.
Так меня приняли на подготовительное дневное отделение физико-математического рабфака и дали стипендию, какую получали все студенты в институте. Училась я хорошо. После окончания курсов рабфака мы отдельно от абитуриентов сдавали вступительные экзамены в институт. Я легко поступила.
Началась учеба. Галя Ершова получала пятерки. Про нее говорили преподаватели в один голос: Вот способная девочка! Но чем дальше шло время, тем яснее я понимала: не мое это, не место мне там, чувствовала себя не в своей тарелке. Душа моя молчала с этими науками, она тосковала, тосковала по музыке, по баяну. Меня тянуло в музыкальную школу.
После многочасовых лекций я не раз тряслась больше часа в трамвае, чтобы посидеть на скамеечке возле своей музыкальной школы, послушать доносившиеся оттуда живые, волнующие и одновременно успокаивающие чарующие звуки. Чтобы хоть чуток заполнить пустоту в душе и заглушить тоску. А потом я разворачивалась и ехала домой.
С такими настроениями учеба на ум не шла. Я стала отдаляться от нее. И дома по-прежнему была нужда, которая тоже угнетала. Доучившись до первой сессии, сдавать ее я не пошла. В конце концов, из института меня отчислили.


















                ГЛАВА XXI

Освободившись от оков немилой учебы, Галя Ершова распустила крылья и полетела туда, где было родней всего – в мир музыки.
С того дня, когда пришлось покинуть школу из-за болезни и тягот жизни прошло уже четыре года. Тогда я в 17 лет переступила порог музыкальной школы и пошла в первый класс. А теперь мне уже стукнуло 23 года, поздновато, чтобы вновь становиться школьницей. Но душа рвалась продолжить начатое когда-то. К тому же, я была маленькая и худенькая, и ничем не выделялась внешне среди пятнадцатилетних девочек.
Во мне жила та же потребность в баяне, что и у отца моего в пении. Как он пел, не замечая течения времени, так я играла, напитывала свою душу чистыми звуками, и тяготы жизни отступали. Музыка меня как будто лечила, давала мне силы, здоровье.
Лишь в одном в музыке я остро и очень болезненно ощущала свою неполноценность. Того, чем природа наделила папу сполна, меня она лишила совсем – певческого голоса. Нутром я чувствовала все малейшие колебания, но выдавить из себя эти звуки не могла. Не могла воспроизвести голосом то, что очень хорошо слышала. Из-за этой проблемы мне было тяжело интонировать на уроках сольфеджио. Учительница требовала, чтобы я пела, давила на меня. Я старалась, но чем больше она вытягивала из меня, тем сильней мой голосовой аппарат зажимался и вообще отказывался работать. Почти перед самими выпускными требование Нины Викторовны перешло в крик. Чаша весов перевесила. Я не выдержала.
- Пой, пой давай, в конце концов. Сидишь тут. – Закричала она.
Меня как током дернуло, сердце бешено заколотилось, к горлу подкатил ком. Я встала и собрала свои вещи.
- Я больше учиться не буду, - выдавила я из себя, изо всех сил сдерживая внутреннюю дрожь. И вышла из класса.
Нина Викторовна какое-то мгновение стояла молча в оцепенении. Придя в себя, она повернулась к остальным, сидящим в классе ученикам.
- Вы мне не нужны, можете уходить, - мрачно буркнула она и указала всем на дверь. На этом урок был окончен.
Не успела я добежать до раздевалки, как в нее следом за мной хлынула моя группа по сольфеджио, перешептываясь и недоумевая от увиденной сцены. Я еле, еле нашла свое пальто невидящим от сдерживаемых в глазах слез взором и даже не одевшись, устремилась скорей к выходу. Только я выскочила с пальто в руках из школы, как из меня потоком хлынули слезы, сотрясая тело горькими рыданиями.
Стоял морозный февральский вечер. Накинув на ходу на себя пальто, я шла, шла, не разбирая дороги. Слезы текли и текли по щекам, тут же превращаясь в крошечные льдинки, рыдания вырывались из груди снова и снова. Мне было плохо от того, что я не могу петь. Плохо, что я заставила себя поставить точку, в один миг решила бросить музыку из-за крика учительницы. Столько лет я стремилась в этот мир, а теперь так жестко и грубо, словно вживую отрывала, отрезала себя от него. И от этого было невыносимо больно не только душевно, но и почти физически.
Не знаю, сколько бы еще я находилась в таком состоянии. В чувство меня привели холод и темнота. Я поняла, что заблудилась. Постепенно нашла дорогу и опустошенная вернулась домой.
На следующий день, придя на специальность к Сегалу, я бросила ему на стол все его ноты, какие были у меня в пользовании.
- Возьмите, я больше не буду учиться в музыкальной школе. И сдавать экзамены тоже не буду, – отрезала я.
Тот, разыгрываясь, резко прервался на половине такта.
- Как? Почему? – удивленно приподнял он брови.
- Я не пойду больше к Нине Викторовне на сольфеджио. Я не могу выполнить ее задание. На меня в жизни никто не кричал.
Задумавшись на мгновение, он поднялся со стула и поставил баян.
- Стой на месте, - и вышел из класса. Несколько минут спустя Эдуард Михайлович вернулся, снова взял баян и сел.
- Садись, - указал он мне на мой баян кивком головы, - начнем, итак пол урока потеряли. А ноты забери. Ничего не случилось. Успокойся и иди на занятия, все будет в норме.
Уняв душевное расстройство, я продолжила учебу. Нина Викторовна больше меня не трогала и даже не спрашивала на уроках. И вообще вела себя так, как будто меня и нет в классе. Эдуард Михайлович вскоре снова надолго уехал на гастроли, не вернувшись даже к выпускным экзаменам. В итоге, я осталась предоставлена самой себе: хочешь, заканчивай школу и как хочешь, так и заканчивай, а хочешь, бросай все.





                ГЛАВА XXII

Перед самыми выпускными я заболела, простыла, и не пошла на занятия, тем более, непонятно, к кому.
В калитку постучали. Я вышла. Возле заборчика стоял Николай Васильевич.
- Здравствуй, Галя. Мне поручили заниматься с тобой.
Мы прошли в дом, и Одинцов провел занятие. Пока я болела, уроки проходили дома, учитель не пропускал ни одного.
Как все это происходит. Как зарождается в человеке искорка, а потом разгорается в жгучее пламя. Я была невинна и чиста, как ребенок, и помыслить не могла, что такое возможно. Ведь он был старше меня на двенадцать лет, он был учитель. И, главное, у него была семья. Но постепенно я начала замечать и понимать, что такое возможно. Он врывался в мою жизнь снова и снова, как ветер. Как я стремилась к музыке, так он тянулся ко мне.
На занятия к Николаю Васильевичу я ходила как к родному человеку. Мне было хорошо, что он мой учитель. По-другому я не могла чувствовать. Я ощущала его насквозь, понимала не то, что с полуслова, даже с малейшего движения его рук. Я как будто слышала музыку из его нутра и от этого знала, как нужно играть. Мы словно душами разговаривали друг с другом. И во мне потихоньку начали пробуждаться ото сна неведомые доселе чувства. Этот мужчина пробудил меня, но пробудил не просто как мужчина. Через музыку он подобрал ко мне ключик. Он был для меня неотрывен от мира музыки. Был частью этого мира, который я так любила.
Но разум во мне говорил громче, чем чувства. Я все подчиняла рассудку. Хотя всей душой уже стремилась к Николаю Васильевичу, я отталкивала его. Я не хотела и желала одновременно, борясь сама с собой. Как поется в песне: «С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться». Так, в конце концов, я убежала с урока, когда чаша весов перевесила в сторону Николая Васильевича, и оставаться рядом с ним стало уже опасно.
Справиться с собой я могла, но справиться с ним мне было не под силу. Поэтому прямо из музыкальной школы я побежала к маме за помощью, рассказала ей все и, боясь дальнейших действий со стороны учителя, попросила ее после работы сразу идти домой и нигде не задерживаться.
Возвращаясь домой, я увидела, что мой учитель уже стоит у калитки. Оказалось, он бросил школу, все занятия и побежал следом за мной.
- Ты где была? – почти прокричал он сердито.
В это время из дома вышел мой брат на звон голосов.
- Николай Васильевич, - произнес он приветливо, - заходите, - и пропустил того в дом, а сам ушел по своим делам.
Мы в доме оказались одни.
Мария твердым, уверенным быстрым шагом приближалась к дому. Зашла в сени и, услышав в то же мгновение голос Одинцова, пулей помчалась в комнату.
Дверь так резко распахнулась, что мы обои вздрогнули от неожиданности. И вмиг в комнату влетела разъяренная мама с зажатыми в кулаки руками. За долю секунды оказавшись рядом с учителем, она схватила его за волосы и принялась что было мочи колотить головой о сидение стоявшего рядом стула.
- Ах ты негодяй, да ты что вытворяешь, мерзавец, мерзавец, - кричала она и продолжала долбить его о стул, - детей бы хоть своих постыдился, - не унималась она.
С такой силой она колотила его, что, в конце концов, выдохлась, хватка ослабела и руки опустились.
- Мама, - попыталась я успокоить ее, - ничего не случилось, - ты вовремя успела.
- Убирайся отсюда, - вновь закричала она, собираясь с новыми силами, - сейчас же выметайся, а не то, - и она угрожающе подняла вверх руки, зажатые в кулаки.
Одинцов тут же вскочил со своего места и быстро ушел от нашего дома.
На следующий день Мария понеслась в музыкальную школу  к директору. Прямо и открыто, как умела, со всем своим материнским возмущением, она высказала все свое негодование.
Виктор Иванович, сидя за своим рабочим столом, внимательно вчитывался в текст документа, который нужно было подписать, как дверь отворилась и на пороге предстала уже не молодая женщина. По ее лицу было видно, что она чем-то очень расстроена, но взгляд был полон решимости и твердости.
- Где у вас тут зав производством? – строго и сердито спросила она.
- Вы наверно имеете ввиду директора, - поправил Виктор Иванович.
-Мне нет разницы как он называется, главного мне надо.
- Это я, Виктор Иванович Овсянников. Вы чем-то обеспокоены, что случилось?
- Обеспокоена!? – всплеснула руками Маруся. – Я озлилась! Что вы за директор, коли у вас под носом творятся мерзости всякие. Вы же детей учите, как вам не совестно?! – в чувствах размахивала она руками перед ним.
- Успокойтесь, прошу вас, - как можно мягче произнес директор. – Пожалуйста, объясните подробнее, я не могу понять, о чем вы говорите. Какие мерзости?
- Какие мерзости?! Подробнее хотите?! Не поймете, говорите?! – не унималась Мария. – Вы каких учителей в школу берете?? Учить детей или приставать к детям??
Брови Виктора Ивановича резко подскочили вверх, глаза округлились от удивления.
- При…приставать? – запинаясь от услышанного, произнес он.
- Да, да, я не оговорилась. Ваш Одинцов пристает к моей дочери. Да она у меня порядочная, она не из таких, она же ребенок еще…
Виктор Иванович стоял некоторое время в оцепенении, раскрыв рот.
- Простите, у нас такого не замечалось. Тем более за этим учителем. Вы меня повергли в шок. Подождите, подождите, - он выглянул за дверь и кому-то что-то сказал, потом повернулся к возмущенной матери. – Простите, присядьте, прошу вас, успокойтесь, скажите мне, кто ваша дочь?
- Галина Ершова, - Мария села, - она порядочная, она не такая…
- Да мы знаем, знаем, - успокаивал директор, - вы только не волнуйтесь. Галя хорошая ученица…
Тут дверь открылась, и в кабинет вошел Николай Васильевич. Маруся подскочила со стула.
- Убирайся отсюда, - грозно проговорила она, показав тому кулак, - я не к тебе пришла, морда бесстыжая.
Одинцов остался стоять у порога, молча и угрюмо. Опасаясь проходить дальше.
- Все ясно, - вздохнул Виктор Иванович, увидев реакцию обоих. – Вы… простите, как вас величать? – Обратился он к Марии.
- Величать меня не надо. Маруся меня зовут. А по паспорту Мария Павловна буду.
- Мария Павловна, я вам обещаю, такого больше не повторится, не переживайте, прошу вас, мы все уладим. Скажите Гале, пусть она завтра к завучу подойдет, - затем он обернулся к Одинцову. – А вас, Николай Васильевич, - произнес директор уже жестким голосом, - попрошу задержаться на несколько минут.
Вернувшись домой, мама передала мне слова директора зайти к завучу. Я пошла.
- Галя, - понимающе взглянула на меня завуч, - закончить надо школу. Ты у нас одна такая. Ты хорошая умная и порядочная девушка. Мы не сомневаемся в этом. Николай Васильевич, - сделав паузу, она тяжело вздохнула, -  просто голову потерял он. А мама твоя очень порядочная и заслуживающая огромного уважения женщина.
В итоге, по специальности меня определили к Мильде Альфредовне. Учиться оставалось уже совсем ничего. После трех занятий я вышла на госы.
Так я получила, наконец, свидетельство об окончании музыкальной школы по классу баяна, чего очень хотела и к чему так стремилась. Только продолжать этот путь, несмотря на всю мою великую любовь к музыке, мне будет никак не суждено. Причиной станет все та же материальная нужда. Не могла я позволить себе в 25 лет еще идти учиться четыре года в Училище искусств, не работая. Вечернего отделения там уже не предоставлялось. Другой, не менее важной причиной послужит мой недостаток в голосе. Мне все будут говорить:
- Галя, тебе не надо петь, ты ведь баянист!
Но все это окажется для меня судьбоносной преградой. 
Больше в мир музыки я не вернусь. Но теплые воспоминания о ней пронесу через всю свою жизнь. Они станут светлым пятнышком в моей судьбе. Потом свою дочь я отправлю на этот путь, светлый и чистый.
Воспоминания о едва успевших зародиться чувствах к учителю тоже пройдут по моей жизни светлой полосой. Сейчас, в 25 лет, запрятав свои чувства глубоко, глубоко и заперев их на множество замков, я скажу себе:
- Влюблюсь еще. Придет еще любовь и к молодому, и к холостому.
Но будут идти годы все дальше и дальше, а любовь так и не придет больше в мое сердце. Не сможет оно больше испытать того, что разбудил в нем Николай Васильевич.






                ГЛАВА XXIII

То лето 1965 года, когда Иван тяжело больную жену привез на Снежницу на пустой клочок земли, стало началом долгого строительства их снежницкого дома.
Тогда Мария, ползая на карачках и ковыряя ножом землю, высаживая в лунки рассаду, из последних сил старалась зародить хоть маленькую жизнь на их новой земле и спасти свою.
А Ваня сутки работал в штабе Гражданской обороны (бывшего Министерства противовоздушной обороны) бойцом ВОХР (военизированной охраны). Был сторожем при оружии. Потом трое суток отдыхал. На это время ехал на Снежницу к своей Марусе. Собирал сухой лес, сушняк на частокол, чтобы смастерить изгородь. Маша, как могла, помогала. Архитектор вбил колышки и натянул веревочку, обозначив границы участка. На первое время Ваня с Марией сгородили маломальский забор. Но так оставлять было нельзя.
На Никитина, где Маша дежурила, и где заболела, начали сносить склады. А высокий забор, которым они были обнесены, за ненадобностью тоже стали ломать и выбрасывать. Иван сходил к начальнику и с разрешения того на машине, взятой с работы, складские заборы, разобрав, увез на Снежницу.
Так плотно загородили высокий забор, что получилось как на стадионе. Но его хватило только на половину территории, так как из этих же складских досок они сгородили еще и стайку. Стаюшка была тоже очень нужна. В ней соорудили двойные нары и поставили железную печку. Летом там можно было готовить и отдыхать, но ночевать было нельзя. Теперь было куда зайти с котомками, чтобы не мешать дяди Мишиной семье хотя бы днем. Спать по-прежнему приходилось в его доме.
Маша воодушевленно помогала Ивану. Все эти дела так захватили ее, что пробудили в ней интерес к новой жизни: на воздухе, на воле, на природе, как она и любила. Она воспряла духом и боролась с болезнью.
К концу лета Ивану уже не нужно было нанимать машину, чтобы привезти жену домой. К осени она окрепла и сама  приехала на электричке. Да еще и прихватила в рюкзаке свой маленький урожай, который смогла вырастить. Вернувшись домой, Мария и сына успела собрать и проводить в первый класс. Участок же на зиму остался пустовать.
Летом 1966 года вплотную перешли к строительству дома. Иван с дядей Мишей скумекали, что надо купить дом под снос, разобрать его, перевезти и снова собрать на месте. В городе тогда много домов сносилось. Присмотрели они с Марусей дом для себя. Из Марииной родни по дядькам взяли в помощники плотника дядю Ваню. Разобрали дом как конструктор, каждое бревнышко разметили, подписали краской. Пока разбирали несколько дней, караулили по ночам, чтобы трактором, бульдозером не разворочали дом, на щепки не разломали.
Была назначена дата перевозки. Иван в Трансагенстве взял машину. В этот день пошел сильный дождь. Но откладывать перевозку было никак нельзя. Сносилось все подчистую быстрыми темпами. И вот в такую погоду под проливным дождем, по скользкой дороге Марья с Иваном поехали, закрепив бревна цепями.
Путь проходил мимо пруда, за которым дорога поднималась в гору. Во время подъема, чего и боялись, машина забуксовала, заскользила, и под тяжестью бревен ее потащило вниз. Вдруг каким-то чудом кузов открылся сам, и все бревна полетели под гору в пруд, прямо в воду. Таким образом, машина уцелела и заехала на гору. А сложись все иначе, ее саму стянуло бы в пруд и Ивану тогда пришлось бы очень худо.
Бревна в воде набухли, напитались и стали вообще немыслимо тяжелыми. Дядя Миша заставил своих сыновей Алексея и Анатолия помочь вытащить их из пруда.
- Дядь Вань, ну и бревнышки у тебя, - сопели носами по очереди Лешка с Толькой, почесывая затылки, - лес валить и то полегше будет.
- Отставить разговорчики, - прикрикивал дядя Миша на сыновей, - вон с Марийки нашей пример берите, она похлеще мужика пахать умеет! А вы, тьфу, разнылись, как бабы.
- Да ладно, батя, не брани, застыдил совсем, - прохрипел Толик, цепляя конец бревна. - Леха, давай, на раз, два. Мы щас как мураши все сносим, тока потом не поминайте лихом!
- Типун те на язык, - сплюнул Михаил, улыбаясь, - дайте-ка я посередке прихвачу.
Так и лазали по пояс в воду, вылавливали каждое бревно. А потом еще и в гору на тележке по одной штуке возили на территорию участка. Так вот достался дом Марии с Иваном. Началась стройка.
Иван и плотник дядя Ваня принялись собирать размеченные бревнышки. Мария готовила им еду в стаюшке на железной печке и в стройке подсобляла, даже бревна таскала. Дядя Ваня ночевал в стайке и работал с раннего утра до позднего вечера. А Иван работал так же, как когда забор городил, в перерывах между дежурствами. Со смены с провизией продуктов ехал на Снежницу.
Дяде Ване платили поденно немного. Для этого Иван взял деньги в банке из кассы взаимопомощи, которые нужно было потом возвратить. К середине осени сруб дома был готов.
Я тоже ездила на Снежницу в свободные дни, и еду возила. Помню этот дом с остекленными окнами, без фундамента, без крыши, с набросанными досками вместо пола.
На этом помощь дяди Вани закончилась. Все остальное: фундамент, крыша, пол, крыльцо, сени, подполье для хранения продуктов, ставни на окна, легло на плечи Ивана и Марии. Они больше никого не нанимали, платить им было нечем. Делали все сами, вдвоем.
Иван физически был не тренирован и не силен. Однажды, когда появилась возможность подзаработать побольше, он поехал с мужиками валить лес. От непосильного физического труда у него открылась паховая грыжа, которая будет мучить его всю оставшуюся жизнь. И которая потом в глубокой старости послужит толчком к его уходу из жизни. Поэтому Ивану помогала только огромная физическая мощь его Маруси. Маша таскала обтесанные бревна, вместе с мужем заколачивала доски.
Зимы сруб дома стоял брошенный. А все остальное время, каждый год до снега Ваня с Машей проводили на Снежнице. Так, с лета 1965 года дом строился десять долгих лет. Переедут жить в него они лишь в 1975 году.


















                ГЛАВА XXIV

В 1972 году Марии стукнуло 55 лет. Она вышла на пенсию, и работать уже больше не будет. К этому времени Анастасия Кузьмовна совсем слегла в 82 года. Она начала кашлять. Стал снова открываться давно мучивший ее туберкулез. Иван, видя, что мать опасна для здоровья семьи, сказал:
- Надо ее убирать из дома.
И они с Марией перенесли бабушку во времянку рядом с домом, где она лежала влежку еще два года. Мария все эти годы ухаживала за ней, печку затапливала, обстирывала ее, переодевала, мыла, кормила. Кончина Анастасии Кузьмовны была тяжелой и долгой, но никто никогда не увидел в ее глазах слез, даже в это время.
Летом 1974 года Иван понял, что матери недолго осталось, совсем она была плоха. Но, как бы ему ни хотелось почаще бывать подле нее напоследок, он не мог, ее болезнь прогрессировала.
- Ванечка, - подозвала сына, в конце концов, Настя, - Марию надо. Зови Марию, пускай едет скорей.
Отец отправил меня за матерью на Снежницу. Мы с ней быстро, как могли, вернулись в Покровку.
- Ванюша, - снова позвала Анастасия сына, - мочи нет, тяжко, не уйти. Трубу сломай в печи, убери крышу, открой дорогу мне пошире.
- Да, маменька, понял, - угрюмо мотнул головой Иван. Он сделал все, как наказала мать.

Анастасия Кузьмовна все лежала. Глаза ее были открыты. Над головой через сломанный кусок крыши было видно, как по жаркому июльскому небу проплывают белые пушистые облака. Но Настя этого не замечала. Невидящим взором она смотрела куда-то вдаль. Сознание ее бродило по закоулкам прожитых лет.
Вот она совсем маленькая девочка бежит по садовой дорожке возле имения, весело звонко смеясь.
- Настюшка, ну не угнаться мне за тобой, - семенит позади нее пожилая нянечка, - ох, шалунья, ох, проказа, загоняла бабку, - с деланной сердитостью приговаривает она, и тут же улыбается.
- Клава, Клава, не догонишь! – по всему садику разносится тоненький голосок.
Увидев, что няня приостановилась отдышаться и опустила голову вниз, Настя быстро прошмыгнула за одну из своих любимых яблонек и, присев на корточки, притаилась. Нянька подняла голову.
- Ох, негодная девчонка, - закачала она головой. – Настюша, я пошла в дом, запыхалась уж больно. Отведаю-ка я вареньица земляничного с аладушками, коли не хочешь, мне больше достанется.
Тут Настя выскочила из своего укрытия и пулей помчалась к дому.
- Хочу, хочу, няня Клава, не ешьте без меня!
Старушка довольно заулыбалась, ее слова подействовали, как она и ожидала. Настя взбежала на крыльцо, торопясь к любимому лакомству. А няня Клава снова засеменила следом.
- Настюша, гляди под ноги, тока не споткнись. Да не гонись ты так, ну не съем я без тебя.
Эта картинка сменяется другой. Теперь Настя уже молодая девушка сидит у окошка с пяльцами в руках и старательно вышивает свой рисунок. Закончив, она протягивает работу матери.
- Матушка, гляньте, ладно ли?
- Дитя мое, все ладно, славная ты у меня рукодельница.
- Матушка, дозвольте, в садике прогуляюсь?
- Ступай, милая, - улыбается мать, зная наперед, что представляет собой прогулка ее дочери. Она будет бегать, прыгать вокруг деревьев, разговаривать с птичками, как любила играть, еще когда под стол пешком ходила. Так и сейчас Настя, взметнув длинными пышными юбками, устремляется к выходу.
- Настасья, - чуть строго окликает мать, - не забывай про манеры, ну ты ведь молодая девушка уже, осанку держи. Прошу тебя, не носись по саду, словно тебе еще пять лет. Ходи степенно. Ты же умница у меня.
- Да, матушка, - официально кланяется ей Настя, хитро улыбаясь из под лобья. - Я только самую малость пробегусь, - и, не дожидаясь, что еще скажет мать, как птичка вылетает из гнездышка на волю.
 Мать наблюдает за дочерью в окно.
- Ох и ребенок ты еще у меня, - улыбается она, видя, как Настя подпрыгивает, как кузнечик, что-то мурлыча себе под нос.
На смену этому воспоминанию спешит новое.
- Мальчуган выродился! Мальчуган славный! – кричит повитуха на весь дом.
- Дайте мне его, - тянет Анастасия руки к своему младенцу, - дайте к груди прижать малютку мою, кровиночку мою.
- Ну пустите меня, ну хоть одним глазком на сына посмотреть, - слышатся в дверях мольбы Петра.
- Эх, папенька, как ж вас не пустить, прете как бык, того и гляди на рога посадите, - улыбается повитуха.
Оба родителя счастливые смотрят на свое новорожденное чадо, стараясь придержать и приобнять его в четыре руки.
- Петенька, давай назовем его Иваном.
- Иван, - дар Божий. Да, родная моя.
А вот уж и вырос Иван. Как годки пролетели. Красивый черноволосый юноша.
Только беда, покидать, покидать родной дом пора, тоска щемит сердце. Экипаж удаляется все дальше и дальше.
- Дом мой родимый, свидимся ли еще на этом свете, - повторяет Настя снова и снова, в глазах стоят слезы.
- Война, война, - разносится со всех сторон. Настя смотрит с небо и молча крестится.
Настя стоит посредине своего участка и вытирает подолом платья капли пота с лица, смешавшиеся со слезами.
- Гвозди закончились. Надо будет зайти завтра с утрица к деду Игнатьичу в лавку. Дай Бог, чтоб были у него, - говорит она сама себе, глядя измотанным, потухшим взглядом на свою бескрышую насыпушку. – Ох, как же я управлюсь до зимы…
- Маруся, Маруся пришла. Галинка родилась.
Эпизоды ушедших лет вереницей кружились в сознании Анастасии Кузьмовны один за другим.
- Я в родильный дом побежала. Чтоб малютку на нашу фамилию не записывали, - забормотала она в забытье, - зачем я так поступила? А потом Петро родился. Мария работящая, весь дом на себе тянула. Плохо, плохо я к ней относилась. Обижала ее, не ценила. Галинка, Петюшка, где вы, простите бабку свою. Ванечка, Марусинька…, - Настя начала приходить в себя от видений прошлого. – Ванюша, сынок мой единственный, Марусинька, - снова позвала она, открыв глаза.
- Мы здесь, маменька, - зашел на ее голос Иван, - Маруся идет, идет уже.
Маша, только успев сбросить рюкзак с дороги, поспешила к Кузьмовне.
- Я здесь, маменька, - сказала Мария, подходя к той.
- Марусинька, - протянула к ней руку Настя, - прости меня, прости, что обижала, за все прости, не так я должна была к тебе относиться.
- Ладно, маменька, все прошлое, - ответила Маруся.
Настя взяла руку сына и вложила в нее руку его жены.
- Ванечка, Марусинька, благословляю вас на еще долгую жизнь. Простите, что так поздно поняла свою ошибку, и так поздно даю вам свое благословение.
После этих слов Настя увидела, как к ее кровати тихонько подходит Петр. Муж встал перед нею, как и в день их венчания, молодой и красивый.
- Петенька, родный мой, - забормотала Настя, - я так истосковалася по тебе за всю жизнь. Наконец-то ты пришел.
- Настенька, душа моя, - проговорил он как всегда нежно и ласково, протягивая к ней руки. – Пойдем, я за тобой пришел.
- Петенька, стара я совсем, силы покинули меня, не подняться никак.
Он коснулся ее руками, и Настя почувствовала себя так легко и свободно, как в далекой юности. Все оковы, сжимающие душу и тело, словно разорвались. И она поднялась на ноги, вновь молодая, красивая. Два любящих сердца воссоединились, взявшись за руки.
- Пора, милая, - прошептал Петр, - нам пора.
И они полетели, растворившись средь белых пушистых облаков. Иван с Марией молча переглянулись.
Анастасию Кузьмовну отпели в церкви. На засыпанной бугорком могилке Иван Петрович Ершов встал на колени и много, много раз кланялся, кланялся, кланялся бугорку, бормоча что-то долго, долго. Так он прощался со своей маменькой.
















                ГЛАВА XXV

Подошел апрель 1975 года. Я по приглашению маминой сродной сестры, тети Тоси, дочери ее дядьки Дмитрия, поехала к ней в гости в Ташкент на два месяца. Отдохнуть, развеяться от всех проблем, забот, переживаний…
Я села в поезд и отправилась в путь, не догадываясь, конечно, что судьба подготовила для меня там очередное испытание. В дороге, недалеко от Узбекистана, к нашему составу прицепили вагон с дембелями, солдатами, которые возвращались домой со службы.
Вагон, в котором я ехала, находился рядом с вагоном-рестораном. По этой причине началось шествие солдат через наш вагон в ресторан. Меня, о чем я узнаю позже, приметил один из них, узбек, и долго наблюдал за мной. Но поскольку я его вообще не видела, то никак и не реагировала.
Поезд остановился на большой станции. Я выскочила, чтобы купить мороженого. И только когда, возвращаясь с двумя порциями лакомства, подошла к подножкам своего вагона, увидела стоящего возле него молодого узбека в военно-морской форме. На мгновение он заворожил мой взгляд своим обликом, одеждой. И рука моя сама собой протянула ему порцию мороженого. Я стала подниматься по ступенькам, но пройти в вагон уже не смогла. В тамбуре незнакомец преградил мне путь своими руками.
- Я долга сматрю на вас. Вы миня не замичали. Я видел, вы вышли и вышел вслед. Нада нам пагаварить, - тихо начал он, стараясь правильно произносить русские слова, но это ему не всегда удавалось. Хотя, в целом, для иностранца, он говорил хорошо, понять его мысли было не сложно.
Узбек говорил долго и степенно, подбирая слова, и не освобождал проход в купе. Мне становилось все мучительней там стоять. В конце концов он, видимо устав стоять в такой позе, убрал руки. Я заторопилась в свой вагон на свое место. Но незнакомец оказался настойчив. Он проследовал за мной в купе.
Моей соседкой была женщина лет сорока. Они с узбеком разыгрались в карты. С наступлением сумерек женщина, решив, что молодым надо побыть наедине, вышла из купе и очень долго не возвращалась. Мы сидели, он что-то все рассказывал.
- Уходи, уже поздно, я спать хочу, - буркнула я ему, в конце концов, устав от назойливого собеседника.
 - Я ни уйду. Наш дембель пьяный ходят, могут тибя абидить, - и следом за своими словами он вдруг склонил голову к моей шее и так сильно поцеловал взасос, что стало больно, и тут же на этом месте образовался синяк.
Я толкнула его в грудь и, забравшись на верхнюю полку, уселась там.
- Это чтобы никто ни тронул тибя, - проговорил он.
Так мы и ехали. Я сидела наверху, боясь положить голову и время от времени проваливалась в дрему. А узбек то сидел на нижней полке, то подходил к окошку и вглядывался в какую-то даль.
Из всего его разговора я узнала, что зовут его Саибджан Мамадалиев, я буду звать его Сашей, что служил он три года, и еще до службы окончил Гидромелиоративный техникум. Для узбека, для того климата, в котором они жили, это было прекрасное перспективное образование. Внешность его была не отталкивающей: черные волнистые волосы, карие глаза. В своей военно-морской форме он смотрелся довольно таки эффектно. Однако знакомство наше меня как-то не слишком обрадовало. Моему организму, голове нужен был просто отдых, а не новые волнения и думы. Да и не охотница я была на курортные романы.
В десять утра мы прибыли в Ташкент. Тетя Тося уже ждала на станции. Новый знакомый так и не отошел от меня. Сбегав за своим багажом, он вернулся с другом, взял, не спрашивая, мой чемодан в руки и так мы сошли с поезда.
Увидев меня в компании двух молодых людей, тетя Тося не подумала, что они не дали мне прохода.
- Который твой? – прямо спросила она, мотнув головой в их сторону.
- Этот, - указала я на Сашу, не решившись признаться, что он не отходит от меня ни на шаг, боясь, что тетя, увидев засос на моей шее, все неправильно поймет и не поверит мне. Это была наша первая с ней встреча. Она не знала, какая я девушка. Саша спросил у тети Тоси наш адрес. Она без задних мыслей его назвала и даже пригласила в гости.
Уже на следующий день Саша пришел. К этому времени я успела рассказать тете Тосе как произошло наше с ним знакомство, и про синяк на шее всю правду выложила.
- Это он свою печать на тебя специально поставил, чтоб ихние видели. У них такой знак есть и значит он – занята. И никто не полезет тогда, - не удивившись моему рассказу, объяснила тетка то же, что и Саша мне ответил тогда.
Я не слишком жаждала продолжать знакомство с этим узбеком.
- Ну ты же отдыхать приехала, - непринужденно подмигнула тетя Тося, - что одна будешь дома сидеть или по городу бродить, точно кто пристанет. А так заступник рядом, и мне спокойней. Иди, гуляй!
Она была женщина крепкая телосложением и чем-то напоминала мою мать. Прошла огни и воды. Только вот чертинка в ней сидела. Любила повеселиться, хорошенько погулять. Напиться могла как сапожник. Но, удивительно, почти не пьянела, лишь язык развязывался, и болтала без умолку.
Пошли мы с Сашей на прогулку. В апреле в Ташкенте стоит чудесная пора. Все обильно цветет. Появляется первая ягода виктория. А к концу мая поспевают вкусные и сочные персики, абрикосы, черешня.
Я гуляла по городу как завороженная, оглядываясь по сторонам. Дома не были налеплены друг на друга. Между ними простирались огромные зеленые насаждения. Такие, что из окон одного дома совсем не было видно окон другого. На этих земельных участках садили помидоры, огурцы, редиску, укроп, делали виноградники. И никто даже пальцем не трогал, никто не пакостил. Ташкент жил старым духом. После пережитого землетрясения люди берегли каждую травинку. Машина объезжала то место, где рос пусть даже один цветок. Потом, через несколько лет, когда я вернусь туда с мамой, будет уже по-другому. Но сейчас, весной 1975 года, в Ташкенте было именно так.
Спутник мой повел меня на рынок. Там кишило, как в муравейнике. Мы выделялись среди толпы. Вернувшийся со службы дембель в своей красивой форме и стройная девушка с каштановыми волосами, красно-синеватого естественного отлива, с примесью чего-то нерусского, но совсем не загорелая, с белым телом, значит не здешняя.
Так наша пара оказалась в центре всеобщего внимания. Торгаши то и дело нас останавливали, беседовали с Сашей, что-то выспрашивали, он отвечал на их языке. Узбекские женщины разглядывали меня и перешептывались. При выходе с базара нам вручили в подарок заполненный доверху пакет с разными фруктами.
Через некоторое время пошел дождь. Природа плакала. В поисках укрытия мы увидели детский домик на территории детского сада и побежали к нему. Пока дождь лил и лил, мы все сидели, немного ссутулившись, в этом маленьком домике и болтали о всяких пустяках. И в какое-то мгновение я вдруг увидела, как у окон детского сада столпились чуть ли не все воспитатели и, улыбаясь, смотрели на нас, словно на двух влюбленных воркующих голубков. Когда дождь утих, мы вернулись домой.
На следующий день у Саши был поезд в Андижан к родителям. Он попросил, чтобы я проводила его на станцию, на вокзал. Тетя Тося пошла с нами. Саша стоял на подножке вагона и держал мою руку в своей. Снова пошел дождь. Поезд тронулся. Я хотела было высвободиться, но он все держал, не отпуская. Тут тетя, стоявшая за моей спиной, пригрозила Саше пальцем, и только тогда он отпустил меня. И в этот момент я поняла, зачем она пошла с нами. Если б не ее присутствие, этот узбек задернул бы меня в вагон и увез в свой Андижан.
- Тетя, он вас сразу так послушался, - многозначительно проговорила я, по пути домой.
- Узбеки уважают и боятся старших, Гала, - объяснила она мне.
Я уже и думать забыла про внезапно свалившегося мне на голову нового знакомого. Мы с теткой накупили материала и взялись мараковать, что бы из него хорошенькое смастерить. Я принялась за шитье. Как вдруг вновь объявился тот узбек.
Побыв дома две недели, Саибджан поехал назад в Ташкент. Причиной стала неожиданно появившаяся в его жизни Галина. Пока поезд мчался до заветной станции, соседние пассажиры могли наблюдать молодого человека, сидящего то с поникшей вниз головой, то устремляющего задумчивый взгляд в далекую даль.
Не смог он усидеть дома, в своем Андижане. Тянуло, звало что-то внутри вновь увидеть ее, быть рядом с ней. Да, он понял, что хочет быть с ней. Но как такое могло случиться, спрашивал он себя много раз. Саибджан не знал, что делать дальше, ведь слишком разные у них были жизни, разные нации, разные законы.
Поезд, наконец, прибыл. Среди сошедших был молодой узбек. Он вышел с вокзала и направился в сторону Высоковольтного массива, туда, где, как ему казалось на тот момент, жила его Галя.
Я открыла дверь. На пороге стоял Саша. Только теперь его уже не просто было назвать Сашей. Теперь он больше был Саибджаном. В военных толстых черных брюках, уже не такой прибранный и ухоженный, как при первой встрече. На нем был отпечаток его дома, аула.
- Здраствуй, Галя, - промолвил он не слишком весело, - можна зайти?
-Ну, заходи, раз уж пришел, - тут мой взгляд упал на его летние белые босоножки и я невольно хихикнула. – Что это на тебе девчоночьи туфли? – кивнула я на его ноги, улыбаясь.
- Брат купил, - засмущался Саша.
- А штаны тебе никто не купил? – продолжала я улыбаться, глядя на совсем не летние брюки, и еще больше вогнала в краску бедного юношу.
- Размер не знали, сказали заказывать нада.
- Гала знает, - крикнула тетя Тося, с комнаты услышавшая наш разговор, - она разберется, что тебе надо, не тужи.
Я собралась, и мы первым делом отправились в ателье. Заказали летние брюки «клеш». Через сорок минут они были уже готовы к примерке. А пока их шили, мы бродили неподалеку, разглядывая достопримечательности города.
В какой-то момент мы оказались возле необычного, красиво оформленного двойного фонтана. С двух фонтанных дорожек струи воды, развернутые полумесяцем, устремлялись друг на друга. А посередине между ними проходила дорожка, видимо для любителей принять фонтанный душ.
Увидев такое чудо, Саша, долго не задумываясь, потянул меня туда. Мы оказались под аркой, нарисованной струями воды, льющейся прямо на нас. Моментально намокшие, мы стояли и, смеясь, смотрели то друг на друга, то на льющуюся на нас сверху воду. И тут Саша вдруг притянул меня к себе. Сначала его поцелуй был похож на легкое дуновение ветерка, которое постепенно усиливалось, а потом снова затихало. Это были первые в его жизни поцелуи, робкие и невинные. Это были первые в моей жизни поцелуи. Мы приоткрывали завесу в новый для нас мир. В Саше пробудилось и заговорило еще не тронутое прежде никем чувство любви. Что творилось в моей душе, я понять не могла.
Нагулявшиеся и уставшие от долгой ходьбы мы вернулись домой и сели за стол ужинать. Саша сидел очень задумчивый. Он вообще весь день, как я подметила, был даже слишком задумчивый. То весело смеялся вместе со мной, то вдруг, по непонятной для меня причине, становился серьезным, и так внимательно вглядывался в мои глаза, как будто пытался проникнуть в самую их глубину и найти там ответы на сильно тревожащие, волнующие его вопросы. Вот и сейчас, он сидел, повесив голову, мысли его были далеко.
- Я никагда ни думал, что такое со мной случитса, - донеслись до меня его слова, словно вырвавшись из оков его молчаливых мыслей.
Я не знала, что ответить. Саша вскоре ушел. Тетя Тося отправилась на ночное дежурство. Я осталась дома одна. Ближе к ночи в дверь постучали. Это был Саша. Я не открыла. Всю ночь он ходил под окнами и стучал в дверь. На рассвете ушел.
Когда он днем вернулся вновь, соседи, слышавшие его ночные хождения, взбеленились на него.
- Что тебе надо от нее? – возмущались они. – Если жениться хочешь, так руки спрашивай. Нечего лазать под окнами и тарабанить в двери посреди ночи, да будить всех своим шумом.
Не выдержав такого натиска, Саша ушел и больше не подходил близко к тети Тосиному дому. А мне тетка сказала:
- Если замуж собралась, пускай он от матери тебя забирает. Пускай родители решают про вашу любовь.
Тем временем мой ташкентский отпуск подходил к завершению. Наступал июнь. Пора было возвращаться домой. Я встретилась с Сашей, чтобы попрощаться. Он же прощаться не хотел.
- Галя вот, - он подал мне листок с какой-то записью, - это адрес друга. Пиши суда писма, он атдаст мне их.
- Хорошо, - я взяла бумажку, - всего доброго тебе, Саша.
- Галя, увидимса еще, - он вложил мою руку в свою, - мы далжны увидитса.
- Может быть, Саша, может быть, - пожала я плечами.
- Пиши, Галя, пиши, - чуть ли не с мольбой в глазах смотрел он на меня. – Я выбирусь, я сам к тибе приеду, вот увидишь.
Мы поцеловались, и каждый пошел своей дорогой. Саша уезжал в Андижан с едва успевшей пробудиться любовью в сердце, которое теперь тосковало и страдало от вынужденной разлуки, но очень сильно надеялось на продолжение…
Я же, покидая Ташкент, не стала задумываться и гадать увижу ли вновь когда-нибудь чуднОго узбека и вернусь ли вообще еще в этот город, точку ли судьба поставила на нашем расставании или временное многоточие. Знал лишь дождь.













                ГЛАВА XXVI

 
Стоял июнь месяц 1975. Петру только стукнуло 20. На лето он устроился работать электриком в Горьковский парк.
Вере исполнилось 17 лет. Она закончила десятый класс в Братске и отец привез ее поступать в Красноярский технологический техникум на модельера по одежде. Устроил в общежитие и уехал обратно домой. Сам Яков Дмитриевич был начальником цеха в Братске.
День стоял пасмурный. Небо заволокло дождевыми тучами. Но Вере не сиделось в маленькой неуютной комнатушке, хотелось оглядеться, познакомиться с городом, в котором она никогда не бывала прежде. Она отправилась на прогулку. Дошла до Горьковского парка, принялась бродить по нему. Проходя мимо колеса обозрения, она вдруг резко остановилась, как вкопанная. Взор ее приковал высокий, стройный красивый парень с копной кудрявых волос.
Петр с напарником чинили отказавшее колесо обозрения.
- Петюх, ну давай, колись, где такую шевелюру кучерявую прикупил?! – подтрунивал Серега уже полсмены, - я тож таку хочу!
- Да ну тебя, - отмахивался Петька, -отвянь.
- Те че не нравится?! – улыбаясь, продолжал тот, - такой прикид крутой!
- А то! Еще б! – вздернув нос кверху не выдержал, в конце концов, Петро. - Ток, - тут же сдвинул он брови, - малость перестарались девчонки.
-  Ну, что хотел, то и получил!
- Да ниче я не хотел. Просто зашел в парикмахерскую. Там Людка со Светкой, бывшие одноклассницы работают. Ну и привязались как банные листья: Давай, да давай супермодель из тебя сделаем.
- Ну вот и сделали! Ток на подиум осталось!
- Серега, - Петька показал ему кулак.
- Да не кипятись, - пошел на попятную напарник, - я ж…- тут он примолк.
- Че замолк? – Петр, закончив изоляцию проводов, поднял на того глаза.
Серега искоса поглядывал в сторонку. Петя повернул свой взгляд в том же направлении. Неподалеку, возле дерева, стояла среднего роста девушка. Но видно было, что она еще совсем юная, об этом говорило ее коротенькое, детского покроя платьишко. Она смотрела на него.
- Видал?! – снова заговорил Серега, - эт нам мужикам забавным кажется, а девчонка так и растаяла, - мотнул он головой в ее сторону. – Видал?! Аж глаз от тебя оторвать не может, бедняжка.
Петро не придал словам напарника никакого значения. Девушка не слишком ему приглянулась, да и малая еще, подумал он.
В конце концов, работа с колесом была окончена.
- Ха, ты погляди, так и стоит! – весело заулыбался Сергей.
- Она че прилипла что ли к тому месту, - пробурчал Петя, даже не обернувшись к ней. Он и думать уже забыл о сторонней наблюдательнице.
- О! Придумал! – воскликнул Серега. – А давай прикольнемся?! Покатаем ее на колесике! – и, не дожидаясь ответа Петра, замахал незнакомке рукой. – Девушка, девушка, идите скорей к нам! Вы наверно сильно прокатиться хотите, зря что ль ждали так долго?!
Девушка подошла.
- Вас как звать? – вошел в игру Серега.
- Вера.
- Верочка, - он взял ее за руку и повел усаживать на отремонтированное колесо обозрения.
Включили. Колесо закружилось. Как только Верино сидение оказалось на самом верху, Сергей заскочил в будку и выключил рубильник.
- Ой, - взвизгнула Вера, - ребята, что случилось? Оно снова сломалось?
- Ой, - эхом повторил за ней Сергей, - ой, как же так?! Мы же все наладили! – парировал он. – Верочка, вы не волнуйтесь, мы сейчас посмотрим, что не так.
Он подошел к месту, где они несколько минут назад чинили контакты.
- Ох, - вдруг воскликнул он с деланной взволнованностью и схватился руками за голову. Петька чуть не прыснул со смеху.
- Верочка, милая, - продолжал свой концерт Сергей, только не волнуйтесь, часик, другой, и мы все уладим!
- Что?? Какой часик?! Ребята, вы что?! Снимите меня отсюда немедленно! – взволнованный голос девушки перешел на визглявый крик.
- Что вы говорите, Верочка? – все подставлял Сергей ухо к небу, - вас совсем не слышно, милая, Вера, говорите громче.
Пленница продолжала визжать и топать ногами. В это время из туч, висевших над городом с самого утра, хлынул дождь. Совсем потемнело, загремел гром, засверкала молния. Перепуганная девушка завизжала еще пуще.
- Пора заканчивать твое представление, а то до добра не доведет, - сплюнул Петро и побежал в будку включать рубильник.
- Слуш, Петюх, я лучше буду ноги уносить, - вытер нос кулаком Сергей, швыркнув, - а то щас вся тяжелая артиллерия на меня обрушится.
К тому времени, когда сидение Веры благополучно опустилось, виновника уже и след простыл.
- Хулиган, да еще и трус, - сердито буркнула уже промокшая до нитки Вера.
- Да ладно, не сердись на него, пошутить любит пацан, - с сочувствием пожал плечами Петр.
- А ты, между прочим, соучастник преступления, - поджала губу Вера.
- Ну, прости за двоих тогда.
Вновь сверкнула молния, дождь полил еще сильней. Аттракционы закрыли из-за непогоды. Электриков распустили. Петро побрел домой. Бросив случайный взгляд позади себя, он вдруг заметил, что та девчонка идет следом.
- Ты чего это за мной идешь? А ну-ка давай домой к себе поворачивай, а то простынешь чего доброго. Вон из тебя хоть выжимай, - и, отвернувшись, пошел дальше.
Через некоторое время он снова резко развернулся назад проверить. Та по-прежнему шла за ним.
- Ты че не поняла?! – Петр начал сердиться. – Дуреха ты, сама-то знаешь куда идешь и зачем? Не связывайся со мной. У меня один глаз не видит совсем. Пожалеешь потом. Лучше уходи по добру по здорову.
Но она все равно шла, как загипнотизированная. Впереди показался покровский дом. У калитки Петро с горечью оглянулся на привязавшуюся попутчицу.
- Ну и дуреха все таки, - сплюнул он выругавшись и отворил калитку. – Заходи.
С раннего утра родители грузили вещи в нанятую на этот день машину. К обеду работа была окончена. Иван с Марией переезжали в снежницкий дом.
Когда машина скрылась из вида, я принялась за уборку оставшегося после погрузки беспорядка. Помыла в доме, вымыла крылечко. Из миски нашей собаки Шарика, возле его будки, клевал воробушек. Как только я закончила мыть, этот воробей вспорхнул на чистое крыльцо, а оттуда важно потопал в дом. Я с интересом наблюдала за неожиданно объявившемся новым квартирантом. В этот момент очередной раскат грома оглушил всю округу, сверкнула молния. И я услышала скрип открывающейся калитки. Повернулась. По дорожке к дому зашагал брат, а рядом с ним какая-то незнакомая девчонка. С обоих стекали струи дождя.
- Галь, ты это, - помялся, Петро, - дай ей чего-нибудь переодеться, - мотнул он головой на Веру.
- Так родители все увезли, мое ей не подойдет, - оглядела я плотного телосложения незнакомку.
- Ну, Галь, ну куда ее такую мокрую, - пожал плечами брат, - куда девать-то, не гнать же в шею, - почти прошептал он.
- Это голову твою куда-то девать надо, - прошипела я, - раньше думать надо было, - я порылась в материных оставшихся старых вещах.
- Тебя как звать-то? – я протянула ей мамино платье.
- Вера, - она переоделась. Платье оказалось в самый раз, только не такое коротенькое, как ее.
- А лет тебе сколько?
- Семнадцать.
- Понятно, - вздохнула я.
Пока одежда нашей гостьи сохла, дождь все лил и лил, не переставая. Я затопила печь и принялась чистить картошку.
- Давайте я тоже буду с вами, - и девочка принялась мне помогать.
Мы поджарили картошку, поели. За это время Вера рассказала мне как и зачем приехала в город, как увидела моего брата и не смогла глаз оторвать от него, и какая-то неведомая сила потянула ее за ним следом. Я слушала и молча кивала. Так подошла ночь. Пришлось оставить гостью до утра. Петро взял подушку с матрасом и пошел спать в кладовку. Мы  с ней легли в комнате.
Наутро я отправилась на Снежницу рассказать матери, что брат привел в дом еще несовершеннолетнюю девочку.
- А мне-то что делать? – пожала плечами мама. У нее еще лежали по всему дому неразобранные кошели с перевезенными вещами. Много было работы. Но она все бросила, собралась и поехала в Покровку.
Через несколько дней и я вернулась домой. Нужно было устраиваться на работу после ташкентского отпуска. Вера так и не отстала от Петра. А он сильно прогонять не стал. Когда я приехала, они уже жили гражданским браком.
Яков Дмитриевич зашел в общежитие, где поселил дочь неделю назад. Проследив за работой своего цеха, он вновь отправился в Красноярск, посмотреть, как там Вера устроилась и чем занимается. Прождав целый день, он, ничего не понимая, оставил ей записку: «Где ты, доча?» и пошел в гостиницу, в которой остановился.
Вере нужно было вернуться в свою комнату за остатками вещей. Придя, она обнаружила записку отца.
В дверь номера постучали. Яков открыл. На пороге стояла его дочь. Рядом с ней переминался с ноги на ногу с опущенной вниз головой незнакомый молодой парень.
- Ну, заходите. Что скажете? – сел он на кровать и выжидающе смотрел на пару.
- Мы с Верой живем, - виновато пробормотал Петр, слегка поперхнувшись.
- Как живете? – Яков Дмитриевич подпрыгнул на кровати. – Вы спите вместе?
Петр снова поперхнулся, но не выдавив из себя ни слова, уставился в пол. Яков Дмитриевич низко повесил голову и сидел так некоторое время.
- Где твои родители, - наконец произнес он.
- На Снежнице, - тихо ответил Петя.
- Ну что ж, - тот поднялся с кровати. На его лице за какие-то несколько минут появился отпечаток сильной усталости. – Поехали, - выдохнул он.
И в тот же день все втроем они отправились на Снежницу.
Иван увидал со двора как в калитку заходят Петро с молоденькой девушкой. По-видимому, Вера, подумал он. За такое короткое прошедшее с переезда время ему еще не довелось с ней познакомиться. Рядом с молодыми шел статный мужчина лет пятидесяти. Наверно, отец, интуитивно понял Ваня.
- Папка, это Яков Дмитриевич, отец Веры, - представил Петя, подойдя. – Мой отец, Иван Петрович, - повернулся он к Вериному папе.
- Вечер добрый, - Иван протянул руку Якову. Тот пожал ее. – Пройдемте в дом.
- Марусь, к нам гости, - позвал он жену, поднимаясь на крыльцо.
- Кого еще там принесло на ночь глядя, - проворчала себе под нос Мария и тут же крикнула, - милости просим.
Яков Дмитриевич сел, высказался сам, послушал Ивана с Марией, сделал для себя мысленно кое-какие выводы, что семья хоть и бедная, но порядочная.
- Я спать очень хочу, устал очень, - произнес он, в конце концов, успокоившись.
Маша постелила ему на диване.
- Он как лег, так и проспал до утра не евши. Да еще всю ночь храпел, как паровоз, - расскажет мне потом мама про визит Якова Дмитриевича.
В присутствии отца Вера перенесла свой чемодан с остававшимися в ее общежитской комнате вещами в Покровский дом.
- Как вышла, так и живи. Пока мать не приедет, будет так. Когда мать вернется, будем решать, что с вами делать, - сказал Яков Дмитриевич дочери.
Спустя две недели мачеха Веры вернулась с курорта. Она была недовольна сложившейся ситуацией. Бедный дом, в котором нужно было колоть дрова, топить печь, таскать воду из колонки пришелся ей не по носу. Порядочность семьи для нее не имела значения. Скрипя, она согласилась с мнением мужа, что молодых надо поженить. Ведь жить вместе просто так, это совсем ни в какие ворота не лезет, что люди скажут, пятно на всю семью ляжет.
Все вчетвером отправились в Исполком и скоропостижно расписали молодых. Денег молодоженам весьма состоятельные родители невесты никаких не выделили, лишь сделали небольшой подарок в виде постельного комплекта. После чего, Яков Дмитриевич с сердитой женой уехали обратно в Братск, не пожелав молодым ничего.
Иван с Марией не понимали, к чему приведет такое начало, только молились, чтобы все было хорошо.
Петр пошел работать на стройку. Вере было уже не до техникума. Она устроилась продавцом в Детский мир.




















                ГЛАВА XXVII

Ну вот, родители теперь жили на Снежнице. В Покровском доме началась семейная жизнь брата. А как же я. Ехать жить на Снежницу к родителям я не могла. Невозможно было каждый день путешествовать оттуда на работу. В Петиной семье я, конечно, стала лишней. И я поняла, что дома у меня больше нет. Я собрала свои вещи, которые поместились в моем школьном портфеле, и пошла искать, где же мое место в этой жизни.
Так в 26 лет я покидала дом своего детства и юности. У меня не было ничего, кроме портфеля и воспоминаний ушедших лет. Я осталась без приюта, без крова, но на кого я могла обижаться. Несмотря на все трудности и лишения, я выросла в семье, настоящей семье.
Мое детство было пропитано запахом варенья, грибов, кедровых шишек, всевозможных солений, домашних пельменей, булочек, блинов, оладушек на любой вкус. В поле садили картошку. С маленького покровского огорода всегда получали очень большой урожай. Помидоры бочками солили. Их хватало не только на еду и продажу, но даже всех соседей угостить.
Из тайги мама всегда шла с полными ведрами и мешками, чтобы нас накормить получше, да какую денежку заработать. С колхозного рынка мама с зарплаты всегда несла тяжелые рюкзаки со свежими мясными костями, на мякоть денег не было. Полные рюкзаки костей она волокла в самую гору до нашего домика. Несмотря на всю бедность, постоянным и порой непосильным материнским трудом у нас на столе всегда была еда. Осень и зиму, до следующего лета мы питались дарами тайги и нашего огородика.
Самыми особенными праздниками в семье были Пасха и Новый год. В Пасху мама с бабушкой очень много стряпали. А ни один Новый год не обходился без елки. Так как днем маме было некогда, она наряжала ее всегда ночью. Мы с Петькой просыпались утром, а посреди комнаты уже красовалась большая, от пола до потолка, нарядная елка.
Мама, не покладая рук, всегда трудилась. Отец по хозяйству подсоблял ей, чем мог. Все исправлял, то строгал, то молотком что-то настукивал, но никогда не приступал к делу без совета с женой.
- Марусь, - звал он ее, - поди глянь, ладно ль будет, или может сюда сделать вот.
А Маруся, у которой итак дел невпроворот было, порой бурчала себе под нос:
- Один гвоздик без Маруси прибить не может.
В нашей стаюшке в свободное от работы время папка еще и мебель сколачивал из собранных отовсюду дощечек. Делал красивые комоды, столы, стулья, шкафы, чтобы хоть немного подзаработать к маленькой зарплате. Один раз соседи, прознав про это, написали заявление в БХС. Нельзя было в ту пору вести частную торговлю. Пришел сотрудник милиции. Дома взрослых как раз не оказалось. Мне тогда 12 лет было.
- Где папка твой мебель делает? Давай показывай, - зашел он в калитку.
Я провела его в стайку. На тот момент мебели там не было, только доски лежали. Осмотревшись и поняв нашу бедность, он строго наказал мне:
- Передай папке, пускай делает так, чтоб соседи не видели и не писали.
Летом отец часто сидел на крыльце и пел, пел, пел.
Бабушка, бабушка наша, Настасья Кузьмовна, любила наряжаться, как в молодости, много шила себе. Чтобы мне сшила, нужно было хорошенько попросить ее.
- Баба сшей, ну сшей, баба, - выпрашивала я.
А для мамы она почему-то за все время не сшила даже юбки, не говоря о платьях. И по хозяйству бабушка мало помогала маме. Только за хлебом ходила. Правда стряпала отменно, у нее мама и научилась. В Покровке все, кто устраивал какие празднества да пиршества, просили: испеки Настенька. Несли ей масло, сахар, муку для выпечки. А она умудрялась настряпать полнехонько пышных булочек, куличей,  и всего подобного, да еще и для нас оттуда выкроить, припасти продуктов. Жаль, что она к маме часто придиралась, да воевала с ней.
Теперь вся эта жизнь: вместе, одной семьей, превратилась в воспоминания. И я уносила их с собой. Я шла навстречу неизвестности, в поисках своей судьбы. Первым, что меня встретило, стало одиночество.