Ледяная река

Новый день наступил. Рассвет. Солнце медленно поднималось из-за горизонта и начинало золотить Гатчинский дворец. Вместе с ним вставал и Серенин, граф здешних земель. Как и небесное светило, поднимался он медленно, не спеша отрываясь от своей постели, как звезда от земли, постепенно растягиваясь, а после сужаясь, словно от холода. Полежав так еще несколько времени, он понемногу вставал с кровати. Граф приложил ладони к все еще ледяному лицу, протер его и спустил вниз, закатив глаза к верху, а после опустив их на свое привычное место. В огромные двери из красного дерева, пострадавшие от старости веков, раздался стук.
- Ваш завтрак, милорд, - сказал дворецкий.
- Благодарю.
Серенин одобрительно кивнул. Пока его последний человек перемещался к столу, старательно исписанному рукой искусного творца изящными спиралями цветов, граф смотрел себе под ноги с висевшими на них хрупкими, но все еще прочными ладонями. Дворецкий поставил поднос с яствами, вернулся к двери, поклонился и вышел в коридор.
Еще несколько времени сидел Серенин в таком положении. Его глаза были уставлены в размытый пол, уложенный длинными дощатыми плитами темного деревянного цвета. И вроде бы даже слезы наворачивались, да не мог он выпустить их на волю. Нельзя было сказать, сидел он бездумно или нет, по крайней мере его черные не особо пышные брови были немного, но нахмурены, а на лбу его читалось не то напряжение, не то озабоченность. Наконец он встал с постели и, выйдя из спальной, двинулся по коридору.
Гигантский желтый диск степенно возвышался над здешними землями. Его длинные лучи пронзали каждую замерзшую веточку ели, каждую крупинку белого снега да ветхий камень, из которого был выстроен дворец. Он просвечивал каждое великолепное окно так, что было видно каждую из миллиона пылинку. Сквозь стеклянные двери наружу не было видно даже той яркой дворовой бели, но тонкие светло-белые нити просачивались сквозь заросшую поверхность.
Серенин продолжал идти по тому же коридору. Он уже изредка, но иногда оборачивал свою голову в сторону темной проруби, и его взгляд на несколько секунд останавливался, как и само тело. Очи его словно таяли при одном лишь взгляде на это, и как только такое происходило, граф мигом отворачивался и продолжал идти по тому же коридору с уставленной на какое-то время тяжелой головой в пол; он сводил тонкие руки за спиной, как это обычно делают аристократы и прочий подобный люд и при том будто держал трость; его ладони жаждали       чего-то, но только не знали, где найти это, а сам граф лишь чувствовал гудение в каждом своем длинном сероватом пальце. Иногда во время такой прогулки его ноги могли чуть подкоситься,   из-за чего Серенин чуть не падал, но успевал удержать равновесие; и хоть грудь начинала ныть, но после того, как он вставал на ноги, такие же тонкие, как и архаичные руки, ее отпускало, как и самого графа.
Тот же коридор после входил в витиеватую круговую лестницу, сделанную из чуть более старых, но, видимо, тех же дощатых плит, что и кабинет Серенина. Она спускалась достаточно долго, особенно для графа, который все так же мог упасть; каждый его шаг здесь чувствовался, словно очередной шаг от 30, и каждый шаг мог подвести его, свалить широким лбом на спиральные перила, шаткие, но все еще удерживающиеся на том же месте, что и *** лет назад, когда им, как и самой лестнице, приходилось гораздо прочнее стоять, упираясь в еще явно березовые на то время ступеньки.
Серенин спустился вниз и вошел в маленькую скрипящую дверцу по левую сторону от спуска. Перед ним распахнулась небольшая комнатка с парой стоящих книжных полок; в самом углу стояла тумба с единственной изумрудной укладкой, в которой когда-то что-то точно хранилось. Все, что осталось от нее, - небольшой металлический замочек, лежавший в пыли на земле. Граф присел на все еще мягкое, тепло-зеленое кресло, на котором был выткан изысканный узор витиеватых желтых листовых спиралей, от которых точно веяло чем-то не зимним. Он взял книгу с толстым кожаным переплетом и принялся ее изучать. Серенин перелистывал страницу за страницей, и c каждым разом его рука становилась все медленнее, тряслась все сильнее, хотя все еще еле заметно. В конце концов, он отложил книгу и снова протер свое сивое лицо. Из его века потекла мелкая, но протяжная, словно тоненькая веревка, слеза судьбы…
Колесо обозрения степенно краснело. Малахитовый браслет, опоясывающий Гатчину, темнел; спящая ранее живость пробуждалась. Повсюду слышался чарующий звук сов. Иногда казалось, что они словно поют колыбель прямо над ухом, убаюкивают. Белый снег блестел еще интенсивнее, словно зажигались мелкие искры. Вдали, в превеликой дали, виднелся маленький цветочек, распустивший свой пышный, длинный зеленый стебель; на его верхушке раскрывался огромный розово-синий бутон, сотканный из мягких, тоненьких лепесточков. Вокруг него собирались прочие цветы… Темная от ночи фигура виднелась далече. Она мутнела. Мутнела от мысли. Пробуждалась от видов. Текла, как ледяная река…