Взгляд

Джо смотрит.
От взгляда воздух в залитой солнцем комнате густеет и накаляется, как горячее масло. Предметы теряют очертания, и девочка прикрывает глаза, чтобы не обжечься.
Когда папа ушёл, мама сказала, что он ушёл в телевизор. А он и правда мелькает где-то там, за толщей экрана, не отзывается на имя, рассказывает Аде, когда придёт время дождю.
Мама сейчас гремит кастрюлями на кухне, а взгляд такой внимательный, такой недобрый исходит одновременно отовсюду и из дальнего угла. Того, что перед кладовкой.
-Почему ты смотришь? – спрашивает Ада. Ей страшно и тяжело. Как можно строить железную дорогу из пластмассовых пластин, когда и не двинешься толком?
-Потому, что мне нравится смотреть на тебя. – отвечает тяжёлый полдень. Пахнет духотой, потом липких детских ладошек и пылью. Часы тикают, тикают, да никак не пробьют. Кода придёт мама?
Джо лениво покачивается на стуле. Ещё не время.
Девочка смотрит на солнце и щурится. В её глазах отражается танцующая пыль.
 
Он спрашивает себя, как давно всё это началось. С её рождения? Невротичка-мать, отец- телеведущий, банальщина, скукотища. Единственный ребёнок, счастливица, впереди – престижная школа, хороший вуз, муж, работа, дети… История, известная наперёд, не из худших. Первое слово – «папа», глаза – карие, волосы – тёмные…
Почему именно она? Спрашивает он и не находит в себе ответа. Любопытство свойственно всем, даже таким, как Джо. Наверное, думает он, я слишком любопытен. Хочу увидеть весь путь какого-нибудь человека, от рождения до смерти, ни упустить ни детали. Подумаешь, несколько десятков лет. Могу позволить.
Девочка смотрит на заходящее солнце. Джо – на девочку. Ему хочется писать музыку.
 
Ей десять, и у её отца рак. Он хочет видеть дочь. Новая жена – флегматичная блондинка, совсем не похожа на предыдущую. У отца на лбу дёргается венка, он шипит «довела, стерва». Нотариус приходит заверять завещание. Аду просят погулять. Она сидит на качелях во внутреннем дворике больницы. Над ней – небо в каменном обрамлении. Под подошвами ботинок лужи. Железная дорога давно собрана и забыта. Ада хмурится, гадает, будет ли дождь и ёжится от ветра. И тогда-то на сиденье соседних качелей аккуратно присаживается незнакомая девочка.
–Не плачь. – говорит она – не плачь, пожалуйста.
Ада смотрит на неё сухими бессонными глазами. Она и не думает плакать. А у девочки взгляд тяжёлый, как октябрьские сумерки.
–Хочешь, пойдём ко мне домой, погреемся? – предлагает новая знакомая. – У меня дома чай, пирожные и много-много книжек.
-Мне нужно подождать маму.- отвечает Ада.
-А ещё – девочка щурится- у меня дома живёт жираф. Маленький, пока ещё детёныш. Мой папа- смотритель зоопарка, ему разрешили забрать жирафёнка домой.
-А мой папа умирает. – говорит Ада и спрыгивает с качелей. Ей холодно. Во дворе сгущается темнота, загораются большие белые фонари, один за другим, но никогда- одновременно. Она слишком хорошо изучила этот двор.
И вот они идут вдвоём. У девочки тонкие черты, тёмные волосы и фарфоровая кожа. Дом вырастает из сырой октябрьской ночи внезапно, как айсберг перед кораблём, и Ада вздрагивает. Там, дальше, ни одного фонаря. Только где-то высоко мерцает окно, а в окне – длинношеий силуэт. Маленький жираф в квартире. Вот здорово.
Голос мамы застигает врасплох, заставляет вздрогнуть и обернуться. Ада стоит в круге света от последнего фонаря. Перед ней пустырь.
–Мама, девочка с чёрными волосами позвала меня домой смотреть жирафа. – хвастается Аделаида.
Новой знакомой нигде не видно.
У мамы злые заплаканные глаза.
–Он умер- говорит она– Пойдём домой.
Они идут. Вдруг небо прорывается и начинает падать снег. Хлопья летят и тают, не касаясь земли. И Ада думает: а вот если папа умер, значит, он больше не появится в телевизоре? Но спросить у мамы не решается.
В темноте пустыря Джо стоит среди развалин своего воздушного замка. И ему почему-то не забавно, а досадно, как будто он ударил бездомную собаку, пришедшую к дому в поисках тепла. Он прячет руки в карманы и уверяет себя, что пора с эти завязывать. Его дело – сторона.
 
Аде шестнадцать. Боря зовёт её «моя Аделаида». В актовом зале школы выключен свет, пары медленно и ритмично покачиваются под музыку. Ада обессиленно кладёт тёмную голову на чужое плечо, позволяет её вести. Мужской голос поёт что-то о любви, женский- о смерти. На лицо ложатся цветные блики: красный-синий-зелёный-фиолетовый. Тесно, пары постоянно сталкиваются спинами. У мальчика в дальнем углу слишком детское лицо и нелепые едва пробивающиеся усики. Ада томно улыбается ему. Боря вдруг поднимает голову, неловко и резко тыкается губами в её губы и тут же отстраняется. Ада покорно подаётся вперёд и отвечает на прикосновение. Мальчик в том углу кажется обиженным, но всё ещё смотрит на неё. А потом неловко пробивается сквозь толпу, едва дождавшись окончания мелодии, и приглашает на танец. Ада отказывает.
На улице тепло и торжественно, на листья ещё не легла утренняя роса. Джо с жадностью сминает в ладони лепесток шиповника и наслаждается ароматом.
 
Ей двадцать, она пробирается в дом тихо, чтобы никого не разбудить. Белые бретельки сарафана скользят по тёмным от ночи и загара плечам. Она лежит на холодных простынях, а капельки пота на груди еще не остыли, шея ещё дрожит от поцелуев, она почти беззвучно смеётся, вскакивает, кружится по комнате.
Джо слушает, как поёт её кровь и видит, как сверкают в лунной полутьме, белки её глаз и её белые зубы.
Она зажигает лампу, берёт акварель, забирается в кресло с ногами и рисует до рассвета. На белой мягкой бумаге – олени, львы и индейские девушки в цветочных ожерельях, а над ними небо, пылающее золотым, розовым и белым.
 
«Согласны ли вы, Аделаида…»- Джо стоит в толпе с длинным бокалом, наполненным шампанским и звуки для него сливаются в какофонию. «Согласна!» … «Горько!» … Джо смеётся, показывая клыки.
Через пару сотен ночей Сергей, этот её тонкий интеллигент, просыпается уже не с Адой, а с крепкой весёлой азиаткой. Ада получает фотографии по почте, как в старых детективах. Подписи нет. Конверт пахнет дорогими мужскими духами. Развод становится точкой невозврата, как мост, взорвавшийся под ногами. Ада рисует на холсте, на бумаге, на обоях маслом и маркерами снежинки на чёрной земле, тающие, мимолётные, засохшие вишни и убитых птиц. Джо смотрит, как она бродит ночью по пустой квартире, не включая свет, как с тупым упорством добивает серёженькину любимую чашку, снова и снова швыряя её об пол, как рыдает на полу, не дойдя до кровати, до боли вцепившись руками в мягкие спутанные волосы.
-Почему? – спрашивает она у темноты и смотрит прямо на Джо. Он приобнимает её за плечи. Она засыпает.
Ада пьёт и рисует. Через месяц выходит на работу. Через два отправляет три рисунка на выставку нового искусства в Москву. Один из них принимают. Эксперт из жюри, так высоко оценивший работу юной самоучки, носит чёрные волосы до плеч.
 
Ада выходит замуж снова, но не раньше, чем её впервые узнают на улице. У Вадима суровое лицо, но Джо он нравится. Вадим читает Аде сказки. Адина мама совсем старенькая, они живут втроём и по вечерам играют в покер на старые монеты. Первую дочь Ада называет Вера.
Джо не нравится её имя.
Ада рисует гномиков и драконов на стенах детской, а на потолке – созвездия. Друзья семьи собираются по вечерам в зале и пьют за здоровье матери и малышки. Картины Ады живут своей жизнью, они начинают нравиться, а значит, продаваться. Рождается вторая дочь. Умирает мама.
 
Когда Аде исполняется сорок, она впервые отправляется в парикмахерскую, закрашивать седину. У старенького парикмахера трясутся руки. Он перебирает локоны с нежностью и рассказывает, как к их снежной шёлковой мягкости идёт седина. Аде не нравится его взгляд. От него трудно дышать, и в голове как будто гудит тяжёлый-тяжёлый колокол, медленно, размеренно, неумолимо наращивая темп. Она спешит расплатиться и выходит на воздух.
 
Умирает Вадим, едва достигнув отметки «семьдесят». Когда Ада перестаёт справляться сама, дочери устраивают её в дом престарелых. Они бы не хотели, нет, да им ведь некогда. А мать чем старше, тем страннее. Ищет на карте несуществующие дома, ловит солнечные блики, и всё ей чудится, что кто-то смотрит. И спать тяжело, и с бессонницей не совладать. В доме престарелых добрые медсёстры колют снотворное в вены и выносят кресла на веранду. Ада пьёт таблетки, от которых кружится голова, зато проходят колени. За закрытыми веками бродят тени, днём – золотые, вечером – чёрные. Ночами холодно и Аде всё кажется, что кто-то подолгу держит её за руку.
 
В субботу в доме день встреч, но сегодня она никого не ждёт. Падают листья, доцветают последние дни золотой осени. Однако, посетитель всё-таки приходит. Он переминается с ноги на ногу на пороге комнаты. Ада узнаёт его по взгляду. Улыбается: заходи, мол, гость дорогой. Наконец-то.
-Завтра- начинает Джо- ты умрёшь.
Ада опускает глаза.
–Но – посетитель удобно усаживается в кресло. Окна палаты выходят в сад, лёгкий ветерок колышет занавески. – Аделаида, ты ведь знаешь, кто я…
Он мягко сжимает её морщинистую руку, поворачивает, касается губами вены на запястье.
–Вечером, когда уже загорятся фонари… Не забудь позвонить дочкам.
–Хорошо. – отвечает Ада. Всё туманно, как в детстве. Туманно и легко.
–Но я могу сделать по-другому – проникновенно шепчет незнакомец, заглядывая Аде в выцветшие глаза. – Я могу… могу сделать тебя снова молодой. Я умею входить в одну реку дважды, трижды, четырежды, я – сердце этой реки. Ты снова будешь танцевать, целовать, рисовать, укачивать ребёнка, давать автографы…. А хочешь – он замирает, вслушивается в её молчание и продолжает снова. – Хочешь, Аделаида, я увезу тебя в горы. Мы построим маленький домик у обрыва и будем молиться по вечерам. Я буду печь тебе пироги, а ты станешь рисовать. Тебе никогда не хватало времени, а теперь – гляди-ка- будет вдоволь. И не будет смерти. А если захочешь, Ада, я сделаю тебя музыкой, бесконечных эхом. Симфонией на пике крещендо, постоянном, несмолкающем. Хочешь? Пожалуйста, позволь мне… Что угодно. Только пойдём. Сегодня, иначе будет поздно. Иначе – никогда.
Ада высвобождает руку. Повисает молчание. Старые часы в соседней комнате с треском и дребезжанием бьют один за другим семь раз.
–Наверное, такие, как ты не умирают. – голос у Ады подрагивает, срывается то на шёпот, то на высокие ноты. – Но мне всегда было интересно, что будет дальше.
Джо раздражённо теребит пуговицу на манжете.
–Так ли ты уверена, что будет «дальше», это твоё «дальше», девочка?
Ада прикрывает глаза и всматривается в глубину памяти, туда, где танцует золотая пыль и гудит игрушечный поезд.
–Спасибо тебе, что ты был рядом. Но мне больше не страшно. – она смотрит на Джо в последний раз, без печали и любопытства. – Позови, пожалуйста, сестру.
Ада выходит в осенний сад, Джо– за больничную ограду. Ему холодно.
 
Час её смерти Джо встречает в Ницце, у тёмной воды Вара, там, куда ещё не добралась толпа. Такие, как он, не пьянеют, даже если выпивают за раз пару бутылок виски, а жаль. Он сидит, опустив голову на руки, смотрит в глубину и видит, как снуют мальки, как ходят хищные рыбы, как в зелёной мерцающей глубине падает камешек, всё ниже, пока не достигает дна. «То, что берут из земли, в землю и возвращается» – мрачно говорит Джо в пустоту. Потом вскакивает на ноги и кричит, угрожая туманному мокрому воздуху.
–За что? Почему? Зачем ты снова так со мной?   
И голос, одновременно и мужской, и женский, абсолютно музыкальный и какафонически безобразный, отвечает. С стороны это, должно быть, звучит как ворчание грозовых облаков.
–Мне просто нравится на тебя смотреть.
 
Джо раздражённо дёргает плечом, как ребёнок, и уходит от воды в тёмный шумный город. На улицах пахнет рыбой и духами. Он думает о том, что лучшее развлечение для бессмертного, вечного, монументально-неизменного в своем совершенстве –наблюдать за живой душой. И чем живей она радуется и страдает, тем легче пережить однообразное тяжелое одиночество всезнания.
Аделаида – бабочка, которая села на его ладонь, а после упорхнула к дальним берегам. Искать новые пути. Джо думает о том, как он давно родился и как давно, чувствует на себе этот взгляд, от которого ему ни сна, не покоя.
Наверное, такие как он, тоже когда-нибудь умирают. Он был не всегда.
Но как быть с Тем, кого никто не создал? Неужели Ему, чтобы утешить свою большую одинокую душу, нужны эти миллионы миллионов бабочек, стрекоз и змей, копошащихся здесь, внизу? Наверное, из их мерцающих искр, которые роятся среди углей и могил, складываются сияющие очи, отвечающие на Его взгляд.
Джо желает Аделаиде счастья в её вечных чертогах. Он верит, что Тот, самый Старший, затеявший игру, достаточно самолюбив, чтобы не отрывать своим бабочкам крылья.
Джо выходит из города и идёт на Юг. Ему хочется уйти в пустыню и лежать там с закрытыми глазами под волнами горячего песка.
Долго-долго.
Следующую тысячу лет.