Пассажиры самолета, оставшиеся в небесах

Посвящается всем погибшим пассажирам самолета АН-148,
рейс Москва-Орск, который потерпел крушение 11 февраля 2018 года

...Маленькая девочка с разрумяненными от мороза щеками взбегает по лестнице прямо в небеса, перепрыгивая через отливающие сталью ступеньки, тянущая за руку бесконечно родную, любимую маму. Пожилая женщина, устало втаскивающая ноги по трапу, оглядывающаяся сероватыми от заснеженного неба глазами на исчерченную шинами взлетную полосу, где суетятся маленькими букашками бесконечные люди, с тоской и обыденностью провожающие поднимающиеся в небо железные птицы. Птицы, несущиеся сквозь ветра и туманы, сквозь снег и метель, рукотворные птицы, таящие в себе самый важный в мире груз – человеческие жизни. Мне страшно думать о том, как люди пристегивали ремни, как перебрасывались шутками, как фотографировали окно иллюминатора и выстукивали в извечных телефонах: «Мам, я в самолете! Вылетаем!». Люди, совершенно разные, с разным цветом кожи, разного пола, разного возраста – быть может, какой-то дедушка перед полетом как обычно сжал руку вечно переживающей бабушки, быть может, кто-то уступил маленькой девочке с косичками «место у окошка»... А может, всего этого и не было. Эти краткие воспоминания о том, как они заталкивали сумки на верхние полки, как болтали беззаботно, как смотрели в снегопад и мечтали поскорее вернуться домой, теперь похоронены где-то там, в снегу. В холодном, стылом, бездушном снегу, которому совершенно наплевать, по сути-то, бегут ли по нему маленькие ножки или разбросаны на многие метры осколки чьей-то судьбы. Ошметки чьих-то мечтаний. И люди, которые были смыслом для кого-то, кто ждал их дома, подняв глаза к сияющему табло, обещающему, что совсем скоро они наконец обнимутся и пожмут руки, поцелуют колючую щетину и прижмут маленькое тельце к пылающей груди.

Но этого не было. Всего это просто не было.

Они дышали, они сидели в интернете, они мечтали обнять близких. А теперь все, что от них осталось – разбросанные, исковерканные жизнью атомы, разорванные души и сердца, разбросанные по громадному, промерзшему, заснеженному полю. Они уже не увидят самых теплых, самых преданно ждущих глаз, которые выплакали теперь все слезы в маленькой серой коробке аэропорта, которые воют и кричат, которые не хотят верить, и надеются до последнего на любое чудо. Их невозможно осудить за эту горячечную убежденность, за веру и надежду. Они будут верить всегда, потому что вычеркнуть из сердца родного человека просто невозможно. Не стоит и пытаться. Мы можем только сожалеть, только читать сухие бездушные сводки и видеть почерневшие от горя лица. Они и правда чернеют. Прервавшиеся жизни еще долго будут отдаваться острой, режущей болью, болью, вымывающей, выдирающей все на свете от осознания того, что вместо теплых рук и звонкого голоса остался только снег, только черные обломки и разбросанные, занесенные пургой вещи.
 
Пусть спится им спокойно там, где больше нет страданий и страхов, и пусть они незримо держат под руки сгибающуюся в отчаянии мать, дрожащего от слез сильного отца, потерявшую смысл существования жену... Маленький городок, такой маленький, что все лица в нем – смутно знакомые, что между двумя городишками дорога в несколько шагов, где все друг друга знают и помнят.

А сегодня и этот уют, и знакомые лица вдруг выцвели, как вылинявшие листы, когда ты видишь бегущие строчки сообщений о том, что это непременно чей-то друг. Чей-то брат. Чей-то любимый. И вчитываешься в списки, чувствуя, как сердце ухает где-то на границе между сознанием и забытьем, как дрожат пальцы и бьет в голове кровь, а эти строчки с пустыми, тиснеными черным именами, где больше всего на свете боишься увидеть из этих строк знакомые глаза или веселый голос... И непременно коришь себя за малодушное облегчение, ведь все эти строчки – не просто имена. Люди.

Люди, которых больше нет.

И кем бы они ни были – профессорами, начальниками, домохозяйками, дворниками, детьми – все они остались воспоминанием, вылитым в снег бесконечным потоком слез. Самых горьких слез на свете. Все они достойны были жить, а не в одну единую секунду, вспышку оборваться неоконченной строкой. Строкой на стенде, по которым скользят дрожащие пальцы людей, уже все знающих, но все еще верящих. Надеющихся до самого последнего мгновения.

Но душа их уже в этот момент где-то там, кружит над останками, над обломками, над пустотой. И кружить будет еще долго, мечтая прикоснуться хоть к призрачному, но родному дыханию. Дыханию, оборванному навсегда.