Аля

Она ушла от мужа, когда была на восьмом месяце беременности.

Позже Алевтина Петровна часто вспоминала его. Будущий отец Алекса, первый и единственный её муж, Владимир Трегорин, за полтора месяца до рождения сына совершил проступок, или, как она любила повторять про себя, но никогда не произнесла этого выражения вслух, "отмочил номер". Который, по её мнению, взрослому тридцатидвухлетнему мужчине был не к лицу.

Как-то, серым декабрьским воскресеньем, к ним в дом на окраине Рифеев, на чаёк зашёл приятель Владимира. Алевтина собрала на стол, и ушла в горницу, снимать пыльные занавеси. Близился новый год, и надо было спешить с уборкой дома, что было не так-то просто в её положении – живот выпирал уже очень сильно, и каждое движение давалось с трудом. Она тяжело забралась на стул, и потянулась к пахнущей пылью тюли. За окном глухо грохотал бетонный завод, шаровые мельницы работали круглые сутки. Серая гранитная пыль летела, пробиваясь сквозь наглухо запечатанные окна.

Беременность Алевтины Петровны подходил к концу, она с трудом держала равновесие, боясь упасть – невысокая, и гибкая от природы, к концу восьмого месяца она ходила с большим округлым животом, который оттягивал вперёд, заставляя выгибать спину. Из кухни доносились голоса, и, невольно прислушавшись, в какой-то момент она поняла, что разговор шёл о ней. И чем дальше заходил разговор, тем тише и глуше становились голоса, и тем отчаянней шатался под ней лакированный стул с круглой фанерной спинкой. Когда ей надоело прислушиваться, она слезла с непрочной опоры и пошла на кухню, оставив на полу высокий, как лесной муравейник, серый тюлевый ком.

Владимир Васильевич нахмурился, и вежливо попросил жену не мешать. Алевтина Петровна ответила тоже очень вежливо, сказав, что устала, и хочет посидеть, тем более в такой хорошей компании. А когда приятель мужа, напившись чаю с мятными пряниками, ушёл, Владимир Васильевич стал посреди кухни, и, уперев правую руку в бок, пригрозил выгнать жену из дому, если такое повторится ещё. И добавил, что он, Владимир Трегорин, слов своих на ветер не бросает. А если она хоть раз вздумает позорить его, то так оно и будет, не сойти ему этого места.

Из-за окна лязгнуло чем-то жестяным, Алевтина Петровна вздрогнула от звука, а после обернулась, вытерла руки полотенцем, и сказала мужу, что, раз пошёл такой разговор, то она уйдёт сама. Владимир Васильевич выслушал её, достал пачку сигарет "Дюбек", и закурил. Она повернулась, и продолжила мыть посуду, удивляясь своим словам, которые так просто и легко слетели с её языка. И только когда ребёнок тихонько толкнулся под сердцем, она обхватила мокрыми руками живот, и вышла с кухни.

Она зашла в горницу, и легла на скрипучую железную кровать, слушать глухой грохот шаровой мельницы, что доносился из-за двойных, заклеенных на зиму рам. Долго она лежала, слушая заоко;нные звуки, и уже почти задремала. Завод грохотал за окном – обыденно, и мирно, как всегда, когда муж приходил с работы, свежий от искристой морозной пыли, горящим от мороза лицом, и добрыми лучиками морщин вокруг глаз. Ей даже показалось, что никакого утреннего разговора с мужем не было, и она уже начала проваливаться в тихую дремоту, как вдруг снова пришёл тот самый лязг – жестяной, и внезапный. Алевтина Петровна села на кровати, и долго всматривалась в темноту, в надежде, что звук повторится, но с улицы доносился лишь обыденный заводской гул.

Скрипнула дверь, и Аля поняла, что это пришла Ангелина, мать Владимира. Она работала на заводе, что громыхал за окном незримыми камнедробильными машинами. Свекровь вплыла в горницу вместе с кислым запахом валенок, и гранитной пыли. Свекровь подошла, и, не включая света, села на край кровати:

- Аля!

Алевтина Петровна прикусила губу, и сжала кулаки.

- Заболела, чо; ль? – спросила она невестку, и погладила шершавой ладонью лоб Алевтины – Володьку спросила, де. Он грит, там лежит, в горнице.

Рука свекрови пахла известью и кислым хлебом. Запах кислого был невыносим. Когда она только начинала жить с Владимиром, ей казалось, что всё в доме пропитано этим запахом. Она постоянно мыла руки, раскладывала в ящики с бельём апельсиновую кожуру, брызгалась духами когда шла домой, но всё было тщетно. Запах дома был неистребим. Но позже ничего, принюхалась. Ей даже стало казаться что и она сама, и особенно её руки приобрели фамильный, "Трегоринский" запах - ржаного хлеба, и огурцов, солёных  с укропом и смородиновым листом. И теперь, когда свекровь гладила её, Алевтина поняла, насколько этот дух был для неё чужд.

- Я ухожу от него – сказала Алевтина Петровна, не шелохнувшись.

- Спишь? – сказала свекровь, и тихонько замычала какой-то мотив - А я думала, захворала...

- Я ухожу от Володи – повторила Алевтина Петровна.

При этих словах свекровь странно дёрнулась, как холодильник от перепада напряжения, и спросила всё тем же бесцветным голосом:

- Заболела, чо; ль? - Ангелина погладила её тяжёлой каменной рукой – Ну, лежи, лежи...Распухла вся, как колода. Я там брусничный лист принесла, пей...

Алевтина Петровна, вопреки расхожему мнению, во время беременности совсем не страдала от отёков. Она хотела возразить свекрови, но та под лязг стальных пружин уже поднялась с кровати, и вышла из комнаты.

Всю ночь Алевтина Петровна пролежала одна. Муж так и не пришёл к ней, оставшись спать в кухне. Всю ночь она ждала, что он подойдёт, и скажет что-нибудь. Ей не нужно было его извинений, достаточно было просто услышать его голос. В ожидании этого голоса она судорожно прислушивалась, пытаясь услышать скрип половиц и шаги мужа, но до неё доносился его размеренный храп, похожий на тарахтение какой-то электрической машины. Снаружи долетал приглушённый грохот завода, и время от времени за окном звучал глухой металлический лязг. Он был похож на утренний, только глуше и протяжнее.

Алевтина лежала с открытыми глазами. Ветер за окном качал голые ветви клёна. Ветка, похожая на трёхпалую скрюченную руку, двигалась от низа оконной рамы, и до звезды, что моргала в черном небе. Когда ветру удавалось наклонить клён, что ветвь заслоняла собою звезду, раздавался тот самый лязг.

«Ветка царапает кровлю, от того и лязгает» - подумала Алевтина. Она лежала, смотрела на бессмысленный танец мёртвых ветвей, и слушала. Ребёнок тоже отчего-то притих, и, лишённый возможности видеть и осязать, тоже вслушивался в ночь. Когда порыв ветра доносил металлический лязг, он тихонько шевелился, после чего замирал, и снова слушал тишину ночи.

Алевтина повернулась на бок, и пружины стальной кровати запели под нею. Она вдруг почувствовала себя внутри огромной машины – стальной, электрической, каменной, что грохотала и лязгала. И это ощущение было столь сильным, что она саму себя вместе с ребёнком внутри, и мужа, и свекровь, и весь остальной мир в какой-то миг почувствовала частью этой машины, работающей по какому-то единому, невероятно сложному и непонятному алгоритму. Алевтине Петровне хватило секунды, чтобы понять её чужеродность, и она сосредоточилась на себе.

Ожидание голоса мужа было столь сильным, что через некоторое время она в самом деле начала слышать голоса. Однако, они доносились не снаружи, а напротив, откуда-то изнутри головы. Она лежала, и слушала. Вернее, было сказать – они лежали и слушали. Алевтина Петровна, и её пока не рождённый ребёнок.

Голосов было несколько, и они спорили. Язык, на котором они говорили, Алевтине Петровне был неизвестен, и, если бы не ребёнок внутри, она не поняла бы ровным счётом ни чего. Но он чутко внимал голосам, которые громко спорили, и ругались, и Алевтина Петровна, прислушавшись к малышу, сама вдруг стала понимать смысл сказанного. Значения слов возникали не сразу. Вначале перед её глазами возникла цветная мозаика, которая бывает, если резко надавить на глаза сквозь закрытые веки.

Затем откуда-то взялся, и отлетел вверх цветной изогнутый купол, после него – ещё несколько. Пелена с её глаз спадала постепенно, будто слой за слоем с её лица поднимали пыльную цветную вуаль. Когда последняя, пёстрая, словно цветастый платок, занавесь, улетела прочь, Алевтина Петровна начала различать яркие, светящиеся в темноте образы. Голоса говорили свои незнакомые слова, и она тут же видела смысл сказанного, как на экране.

Спорящих было с десяток. Она видела мужские, и женские лица. Она вгляделась в черты одной из женщин, и ей сразу стало легко и радостно - она почувствовала в её облике что-то родное. Невысокая, кряжистая, с копной волос на круглой голове – Алевтина будто видела себя, когда наблюдала за ней. Так она поняла - та женщина из её рода. Она посмотрела на остальных, и безошибочно, как ей показалось, выделила свою родню. В лицах остальных она узнала мужнину породу – высоколобые, с раскосыми мордовскими лицами, они держались особняком. Смысл разговора, хотя она и понимала отдельные слова, был ей не ясен.
Отчего-то вид мужниной родни развеселил её. Она тотчас вспомнила Владимира, его манеру держаться. Говорил он мало. Слушая, поднимал подбородок, не отводя глаз, словно собираясь кивнуть, но кивка не случалось, и тогда он застывал с поднятой головой, точно большое и гордое животное.
«Мал Ани;ка, да глядит высо;ко» - смеялась она. Её смешило мужнино высокомерие. Как он чинно, и с расстановкой, каждый вечер собирал робу для завтрашней смены. Или, как, священнодействуя, чистил ружьё, готовясь к предстоящей охоте. Владимир Трегорин охотился помногу и с удовольствием. Дичь в доме не переводилась, а рогатые трофеи украшали стены.
- Зачем тебе они? – спрашивала Алевтина, прибираясь. Она осторожно тёрла тряпкой узловатые рога, и морщилась от нестерпимо-кислого запаха. Рога были повсюду – торчали из стен, пылились в тёмном чулане. Даже машина на тесном дворе, казалось, имеет свой рог – из капота вырастала острая гарцующая фигурка оленя.
- Вов! Открути, наконец, эту железяку! – звала она мужа, потирая ушибленный бок – по три раза на дню её сшибаю!
Хозяйство Трегориных, с баней, сарайкой, и многочисленными стайками, гаража не имело, и машина теснилась прямо посреди двора.
Но более всего её раздражали мужнины разговоры на высокие темы -  важные и бесполезные. Она смеялась, когда он путал Ба;сру и Са;бру, говорил «НикараУГА», и всерьёз рассуждал, хватит ли Америке бензина, рассматривая фото очередей на заправках.
И вот теперь, увидев мужнину родню, Аля поняла, что сейчас они ведут такой же – высокий, и очень важный разговор.

Смысл сказанного, хотя она и понимала отдельные слова, был ей не ясен. У Алевтины Петровны возникло чувство, как в первый раз, когда в институте она открыла учебник по математическому анализу – хотя, она и могла прочитать всё, смысл прочитанного оставался где-то далеко, за пределами понимания. Ребёнок же, напротив, казалось, внимательно слушал.

В один момент он, как ей показалось, даже угукнул, от чего лица собравшихся радостно засветились, тотчас поднялся галдёж на незнакомом языке, всё закружилось, как на карусели, и даже, как ей показалось, послышалась музыка. Вдруг трое, что прежде спорили громче других, замолчали разом, а один, лопоухий, с пожилым морщинистым лицом, цокнул языком, и громко сказал какое-то слово – сказал, будто тюкнул топором.

Все замолчали, а ребёнок внутри неё тонко вскрикнул, и засучил ножками, словно побежал.

От этого Алевтине стало нехорошо, и она подумала, что разговор коснулся очень тонкой темы – она поняла, что сказал пожилой. Их с Владимиром союз с самого начала был предприятием опасным и рискованным. Страх подстегнул разум, так что она стала понимать незнакомый язык.

- Когда на небо восходит золотой олень, за ним из земли поднимается чёрный медведь. Целый день он гонит Оленя по небу, а к закату настигает его – сказал пожилой - Никогда ещё люди из рода Оленя не роднились с медвежьими людьми. А если это случится, может прийти – и он снова сказал слово, от которого ком подступил к горлу, и ребёнок забился, как раненый зверёк.
Тут же спор как-то сошёл на нет, и все голоса, что звучали прежде, неожиданно стихли, и объединились в одно тягостное молчание. Она сразу поняла – молчание было направлено против них - её и ребёнка.

Алевтина Петровна остро почувствовала внутри себя нарождающуюся жизнь, и начала говорить. Губы её не шевелились, но незнакомые слова сами рождались в голове, и летели в родню, словно камни, от чего лицо главного спорщика вытягивалось, и сияло сильнее прежнего, что делало его похожим на самовар.

Слова её были горячими и яростными, так что не заметила, как отлетела первая цветастая занавесь, потом вторая, и вскоре она уже не слышала ни голосов, ни грозного молчания в голове.
 
Она, и нисколько не удивляясь, думала о происшедшем. Ей было интересно, что же такого сказал пожилой, чего испугался ребёнок, и отчего так обозлились те трое.

Было немножко жаль, что исчезла женщина из её рода – Алевтине Петровне хотелось побыть с ней ещё. Но от чего-то она была уверена, что они ещё увидятся, и не раз, и Алевтина Петровна вновь стала думать о малыше. Значения слов, сказанных пожилым, она, сколько не пыталась, понять не могла. Она лежала, ворочаясь на кровати, и раздумывая, пока ей в какой-то момент не стало ясно, что затея, о которой он говорил, была крайне опасной, причём настолько, что в случае неудачи оба рода – её и мужнин, могут прекратиться разом.

Осознание опасности отчего-то породило уверенность в своих силах, и Алевтина Петровна неожиданно успокоилась. Она лежала, чувствуя ребёнка, мирно дремавшего внутри.
 
И в этот самый миг она поймала себя на том, что ощущает ребёнка не отдельно от себя, и не рядом. А так, как будто они с ним были одним - удивительным, и сложным сверхсуществом. Огромным и сказочным, наделённым невероятной, мистической силой, будто грифон, или сфинкс.

***

Ночью муж так и не пришёл к ней. Верно говорят про их породу, подумала Алевтина, мордовский гвоздь – сучок.

И если чего скажет Владимир Трегорин, то никогда не отступит от своих слов. Она проснулась, за окнами уже хрустело под каблуками снежное утро: рабочие спешили на завод к первой смене. Она поднялась, и села на край кровати. Громко хлопнула входная дверь, и во дворе заскрипели, удаляясь, шаги.

Аля немного посидела, потом тяжело поднялась, и пошла собирать чемодан.