Рыбалка

В деревне Демихово, что недалеко от небольшого, старенького, но пропитанного русским духом города Пошехонья, на окраине ее, окруженная молодыми сосенками с одной стороны и дремучим лесом с другой, находилась дача Олега Семеновича Лаптева. Участок его был огорожен забором из сетки, через которую виднелся сам дом приличных размеров, обделанный коричневым сайдингом, с железным профилем на крыше, пластиковыми окнами и  тяжелой стальной дверью, какие обычно ставят в городских квартирах. Но кроме хорошенького дома и молодых сосен на участке не было больше ничего, и вид этого участка у всякого, кто доходил до конца деревни, вызывал одно лишь непонятное чувство опустошенности и незаконченности. И действительно, место это казалось с одной стороны новым и чистым, еще необжитым дачниками, но с другой стороны ими забытым, неживым. Повсюду неровным ковром росли травы, что в каких-то местах вырастали по пояс взрослому человеку. Сосны стояли корявые и неостриженные, не было ни яблонь, ни каких-либо других деревьев, не было цветов, огорода, лавочки, собачьей будки и собаки, а на доме не возвышалось трубы. Одним словом, место весьма романтичное, но абсолютно непригодное для житья. И таких заброшенных дач в Демихове с каждым годом становилось все больше. Коренные жители этой деревни, коих теперь можно пересчитать по пальцам, между собой обсуждали и осуждали дачников, которые редко бывали в своих роскошных имениях, и про себя радовались, что их хозяйство приносило хоть небольшую пользу, несмотря на то, что собственный дом их покосился на бок и вот-вот должен был упасть.

Олег Семенович Лаптев был мужчиной не молодым, но и не старым, среднего роста, с обычным, без запоминающихся черт, лицом. Он был из тех мужчин, которые ничем не выделяются из толпы других, а скорее составляют эту толпу, но если они вдруг пропадут, то их исчезновение грозит всему миру большими проблемами.

Он работал на заводе. В последнее время заказов накопилось столько, что он почти не бывал на любимой даче. Пару лет назад она была построена самим хозяином с целью служить ему, пожалуй, единственным местом, где бы он мог отдохнуть и душою и телом от работы, а главное - от жены. Но после того, как он потратил немалые деньги на землю и стройматериалы, а еще времени на саму постройку, он, к своему сожалению, понял, что настолько ненавидел свою работу, что уже не мог без нее обойтись, а от жены он мог спрятаться, пожалуй, только в гробу, да и то навряд ли, потому что на кладбище их похоронят рядом.

Жена его, Алла Борисовна, была принципиальной эгоисткой, радовавшейся по любому поводу отчитывать мужа и жаловаться, как она могла выйти за него замуж. Но Лаптев давно привык к своей жене и все ее упреки принимал как неотъемлемую часть ее характера, поэтому никогда не спорил и просто старался не давать лишнего повода для этих упреков. Так в пятницу 13-ого июля, дабы избежать очередной ругани, он согласился отвести на шашлыки Аллу Борисовну и ее маму, которая крайне неожиданно приехала к Лаптевым погостить на недельку-другую.

Тот день выдался жарким. Духота, преследовавшая людей в городе, гнала их поближе к природе: в лес, к рекам и озерам, туда, где можно спрятаться от знойного июльского солнца в прохладной тени деревьев. Все спешили выехать из Рыбинска как можно скорее, и на каждом светофоре образовывались заторы, растянувшиеся на несколько улиц. Олег Семенович специально окончил работу раньше, чем обычно, чтобы все успеть. Дел предстояло много. Сначала он вместе с Аллой Борисовной заехали во все магазины, в которые вздумалось заехать ей (а это обыкновенно было пять или шесть), затем они собирали вещи из дома и укладывали их в машину, что тоже было весьма изнурительно. Но самым тяжелым оказалось забрать мать Аллы, Ольгу Ильиничну Пирожкову, потому как это была невероятных размеров женщина, места которой на заднем сидении просто не хватало. «Предлагаю закрепить вас на крыше» - хотел пошутить Олег Семенович, но вовремя сообразил, что шутка того не стоит, и оставил ее при себе. Наконец, собрав все сумки и с трудом затолкав Ольгу Ильиничну в салон, Лаптев начал выезжать из города.

Ехать предстояло через мост, но все дороги в центре заполонили машины, образуя одну большую пробку. Было три часа; как раз то время, когда солнце наиболее активно. Лаптевы и Ольга Ильинична запекались в салоне машины, как в духовке. Не меньше часа Олег Семенович слушал скучнейшие женские толки и жадно вбирал воздух в легкие, которого даже с опущенными стеклами не хватало из-за неумолкающей Аллы Борисовны и неприлично большой Ольги Ильиничны, которая занимала полмашины, и, как рыба, лишенная воды, тяжело дышала ртом. Через два часа они уже подъезжали к деревне, и общее настроение мгновенно улучшилось.

В деревне было хорошо. Из леса веяло свежестью и прохладой, с каждым порывом ветра шуршание листвы доносилось отовсюду, многообразные голоса птиц сливались в один большой хор или оркестр, бабочки и пчелы перелетали от одного цветка к другому, и весь этот легкий шум превращался в настоящую музыку, целебную для души, волшебную музыку природы.
Переваливаясь по ухабистой дороге и приминая высокие травы, машина Лаптева с трудом подъехала к его дому.
Олег Семенович помог теще вылезти, и вместе они принялись разбирать сумки и заносить их в дом. Пока женщины наводили порядок, подметали полы, готовили ужин, все так же обсуждая свои, непонятные мужчинам, проблемы, Лаптев решил не терять время зря и пошел разжигать мангал.
Никогда раньше Лаптеву не приходилось складывать костры. Доски, лежавшие на улице со стройки, за это время сильно отсырели, а спички раз за разом ломались, и огонь все никак не разгорался. Обращаться за советом было не к кому. Спрашивать у женщин как-то стыдно, а из соседей Лаптев никого не знал и знакомства опасался, поэтому он решил справляться со своей проблемой самостоятельно.
Скорее всего у Олега Семеновича ничего и не получилось бы, и тогда ему все же пришлось бы спрашивать у женщин, что делать. В таком случае ему сначала пришлось бы выслушать длинный монолог его жены о том, какой у нее бестолковый и безрукий муж, а потом она сказала бы какую-нибудь ерунду, или «ты же мужчина, вот иди и разбирайся сам», или что-то в таком духе. Но к его счастью делать этого не пришлось.

По соседству с Лаптевым находился весьма неказистый и старый дом. Бревна в нем почернели, ставни на окнах, хоть и с красивой резьбой, но выглядели обшарпано и бедно, в деревянном заборе не хватало досок, а за домом виднелся парник, прохудившийся с обеих сторон. Эти соседние участки контрастировали друг с другом, подчеркивая все прелести дома Лаптева и недостатки дома соседского.
В то время, когда Лаптев почти отчаялся, послышался шум в соседском доме, кто-то тяжело спустился по крыльцу и вышел на улицу, хлопнув дверью. Олег Семенович не обратил на это внимания и не видел, кто это был, но сосед его, заметив Лаптева, сразу подошел к нему и сказал:
- Нет-нет, не так надо. Дайте сюда.

Мужчина взял спички и начал возиться с мангалом. Насыщенный, резкий запах алкоголя наполнил воздух, так что Лаптеву пришлось отойти. Он оглядел соседа: это был высокий худой мужчина лет тридцати, с длинным худым лицом, впалыми щеками и горбатым носом. Густые брови его нависали над ввалившимися в череп глазами, словно тучи, предвещающие грозу.

Мужчина не был пьян (должно быть, пахло от его одежды), но в движениях его была заметна некоторая медлительность и неуклюжесть. Большими кистями мужчина легко разобрал доски в мангале и сложил их заново шалашиком, под который он подсунул зажигалку.

- Не, не выйдет. Слишком сырые, - сказал он, после чего развернулся и ушел к себе на участок.

«Вот так помог, ну уж спасибо», - подумал Лаптев, еще больше злясь и ругая соседа. Он перечиркал все спички и находился уже в таком расположении духа, когда хочется сорвать всю свою злость при первой же возможности. Но вдруг, неожиданно для себя самого, Лаптев снова увидел своего соседа, который в своих огромных руках нес охапку сухих дров.

- Так-то лучше, - сказал он, укладывая поленья в мангал. Затем он подложил бересты, еще раз чиркнул зажигалку, и костер чудесным образом разгорелся. Вся злость Лаптева тотчас же испарилась и улетела высоко в небо вместе с клубами дыма.

- Меня Иван Ефимич звать. По фамилии Журавлев, - представился мужчина, широко улыбаясь и протягивая здоровую руку. Лаптев представился в ответ и поблагодарил нового знакомого.

- Грех соседу не помочь, - ответил он и после некоторого молчания прибавил: – Давно что-то не приезжали вы сюда… Трава-то какая выросла… Ну да вы ненадолго поди, да?.. Дом у вас красивый какой!..

Журавлев говорил то, что видел своими уставшими глазами, и после каждой фразы, казалось, уходил полностью в свои мысли на счет этого предмета, но потом быстро переключал внимание на что-то другое и с этим впадал в не меньшую  задумчивость. Лаптев был настолько обрадован костру, что легко соглашался с любыми замечаниями Журавлева.

- Да-да. Я так только, жену свою да тещу на шашлыки привез.
- Это хо-ро-шо, - потянул Журавлев.
Сосед долго смотрел на дом Лаптева, но делал это не так, как смотрят люди, любуясь красотой занимавшего их предмета. Он был полностью погружен в себя, и мозг его работал отдельно от скучающих глаз, которые глядели на что угодно, но только для того, чтобы производить впечатление живого лица.
После очередной такой паузы Журавлев наконец оживился и подошел вплотную к Лаптеву.

- Слушай, Олег Семеныч, а поедемте на рыбалку. Хоть на полчасика. У нас здесь такие места!
- Да какая уж рыбалка! – с грустной улыбкой ответил Лаптев. – Женщинам мясо надо жарить, а то они испортят же все, ну, сами знаете…
- Время еще есть. Березовые долго прогорают. Не на огне же ты жарить будешь, Олег Семеныч.
- А на чем же?
- Так на углях.
- Ну да… а какая разница?
- До углей долго еще, минимум час есть. А хочешь, я еще дров принесу.
- А как мы туда добираться будем?
- У меня велосипеды есть, да хоть и на машине.
- На какой?
- Да на твоей.
- Ах, точно! - Лаптеву стало неловко, он потупил голову и в замешательстве продолжал, - Я бы с радостью, только признаться, Иван Ефимович, я и ловить-то не умею.
- Так я научу!
- Да уже и поздно как-то, и удочки у меня нету.
- Какое поздно, Олег Семеныч, еще шести нет. А удочку я тебе дам. У меня и наживка есть. Даже лодка своя есть.

Журавлев больше не отводил взгляда, а прямо смотрел на своего собеседника. Тучные брови его поднялись, задумчивость развеялась, и вместо нее лучами радости и надежды сияло лицо Журавлева. Словно ребенок, наконец-то дождавшийся выходных, чтобы отправиться вместе с родителями в кино, и безусловно считавший этот поход в кино смыслом всей его жизни, точно так же Журавлев радовался походу на рыбалку.
Лаптев о ней даже не думал. Он знал, что ему не удастся поехать из-за жены, и поэтому придумывал всевозможные отмазки, порою даже глупые и смешные. Но чем настойчивее был сосед, тем серьезнее говорил и Лаптев.

- Простите уж меня, но не могу я с вами ехать. Жена у меня строгая. Не разрешит она…
Лаптев еще больше замялся и сконфузился, стыдясь своих же слов. Он ожидал, что сосед засмеет его, но былой улыбки Журавлева и след простыл. Как тот самый ребенок, мечте которого уже не суждено сбыться, потому что злой начальник не отпускает его родителей домой и они работают все выходные, точно так же, должно быть, чувствовал себя Журавлев. Он снова вернулся в прежнюю задумчивость.
- Вон оно что, - сказал он.
- Это страшная, страшная сила, эти женщины! – воскликнул Лаптев. - Вы не представляете, Иван Ефимович! Ей ведь слова поперек не скажи, все не так, во всем один я виноват! И, знаете, уж лучше сделать, что она говорит, так себе же лучше выйдет. А то как начнет скандалить, как понесется, фурия, ей богу! И не дай бог услышит меня, так потом месяц обижаться будет, - прошептал он. - А ведь все-таки не хорошо это, жена как-никак. И не дай бог чего говорить станут. У людей ведь языки-то длинные, так они из мухи слона раздуют. Я бы съездил с вами, да уж поймите меня, Иван Ефимович.
- Понимаю, сам женат, тоже ссориться не люблю, да вот приходится, - сказал Журавлев, вздыхая. – Все мы не без греха… Одного не пойму. Как ты живешь? Никогда не хотелось тебе побыть…собою?
- Как это?
- Ну, делать то, что тебе вздумается, не считаясь с еенным мнением.
- Хотелось, да ведь она жена мне, как-никак родной человек.
- Ну так что ж ты тогда, Олег Семеныч. Что это за жизнь? - вздохнул Журавлев и, махнув рукой, побрел на свой участок.

Пожалуй, лучше бы Журавлев надсмеялся над ним, чем упрекнул его в том, что та спокойная жизнь, которую так ценил Лаптев и никогда не нарушал ее устройства, все это время жизнью вовсе не являлась. Весь тот порядок, за долгие годы наведенный им в своей голове, в один момент разрушил случайный знакомый. Всего пара слов заставили усомниться в себе, и какое-то смешанное чувство тревоги и смущения завладело им.

Лаптев стоял так, ошарашенный словами Журавлева. Может быть потому, что сосед произвел сильное впечатление на него, или потому, что Лаптев был человеком чересчур податливым, или потому, что он, где-то в глубине души, все-таки хотел чувствовать себя независимым от чужого мнения, или просто хотел доказать Журавлеву и себе самому, что жизнь его разнообразна и никакого каблука над ним нет, но, вопреки своим взглядам и мнению своей жены, в первый раз за все время супружества, он все же согласился поехать на рыбалку, чего бы ему это не стоило. 

- Ты что, дурак? – были первые слова Надежды Борисовны в ответ на затею Лаптева. – То есть ты меня бросаешь одну вместе с больной матерью? (Ольга Ильинична удивилась неожиданно появившейся болезни, но возражать не стала). И как это понимать?

Олег Семенович тут же заверил ее, что в этом нет ничего страшного, все просчитано им и поедет он не дольше, чем на полчаса.

- Делай что хочешь, Лаптев, - по привычке ответила Алла Борисовна и ушла на кухню.

Через пять минут его машина мчалась на Ухру. У Журавлева и вправду оказалось все, что нужно для хорошей рыбалки. Надувная двухместная весельная лодка, две новые телескопические удочки, запасные крючки, поплавки, грузила, леска; садок и наживка, - все это с трудом поместилось в машину.

По дороге Лаптев думал лишь о том, как бы поскорее вернуться домой, а Журавлев был крайне возбужден.

- Сейчас лодку накачаем и поплывем к камышам, там должно хорошо клевать, - предвкушал он. - Червя насадим, закинем, и пойдет рыбалка настояще… Вчера мужики из Панфилово таких лещей притащили. Ну, и нам что-нибудь попадется. Обязательно попадется… - мечтал Журавлев.

А место действительно было чудесным. На тихой речной глади блестел солнечный свет. Все небо нежного цвета персика разливалось над дремучим, исполинским лесом, что, отливая золотом, стеной стоял по одну сторону реки. По другую сторону, в местах, где берег поднимался выше, стояли дома, похожие на дом Лаптева. Эти красоты привлекали отдыхающих, и на песчаном пляже резвились дети, загорали взрослые, на кострах жарили свежую рыбу, купались и прыгали в воду с тарзанки. Смех и оживленный говор слышались на этой стороне, в то время как на другой стороне и за мостом повсеместно плавали лодки, тут и там махали удилищами.

Мало кто из рыбаков возвращался с реки недовольный. Звуки леса, тихий плеск воды, свежий воздух и пейзажи, достойные любого холста, - вот что тянет на речку снова и снова, даже если приходишь домой с пустым ведром. Каждый рыбак не просто ловит рыбу, он общается с природой, сливается с ней душой, и его разум успокаивается под мерное биение волн. В такие минуты все проблемы отступают, уходит злость, и не хочется думать ни о чем, кроме бесконечного неба и необъятных речных просторов.

На этом берегу и остановились Лаптев с Журавлевым. Они достали из машины все необходимое и потащили лодку к берегу.

- Ну, давай, накачивай, - скомандовал Журавлев.
- А как? – спросил Лаптев.
- Ну не знаю, ртом наверное.
- Так долго же.

Журавлев пожал плечами.

- И вы каждый раз ее ртом накачиваете?
- Ну да, - ответил Журавлев и после недолгой паузы добавил: - Мне иногда мужики помогали.
- Так помогите вы мне.
- Я не могу. У меня легкие слабые, - сказал он и в первый раз закурил.

Лаптев достал лодку из чехла и разложил ее. В каком месте искать клапан, он не представлял, и поэтому спросил у Журавлева, на что тот ответил что-то неопределенное и присоединился к поискам.

Клапаны были расположены внутри лодки на каждом баллоне, который предстояло накачивать. Между одним баллоном и полом лодки Лаптев также нашел и шланг, один конец которого четко подходил под отверстие клапана.

- Что это, Иван Ефимович?
- А черт знает, шланг какой-то. Ты не болтай, а накачивай живее, щас вся рыба уйдет.

Лаптев недоверчиво осмотрел чехол. В нем, помимо разобранных весел, в боковом кармане он обнаружил насос.

- Как же так, Иван Ефимович, вы и не знали? – спросил он в ответ на удивление Журавлева.
- Дак…знал я про него, конечно знал.
- А что же сразу не сказали?
- Да я так… пошутил я это, - засмеялся он. – Неужто на самом деле ртом накачивать.

С помощью насоса лодку накачали в два счета, и рыбаки приготовились отплывать. Журавлев сел в лодку и весело скомандовал:

- Отчаливай!
Лаптев толкнул лодку – она не двинулась.
- Сильнее! – снова скомандовал Журавлев.
Лаптев толкнул еще и еще – не поддается.
- Может, вы вылезете пока?
- И как мы поплывем?
- Ну, потом заберемся, когда она уже в воде будет.

Журавлев почесал затылок и согласился. Вместе они спустили лодку на воду и стали забираться внутрь. Борта под их весом уходили вниз, лодка то и дело хотела ускользнуть дальше от берега, и влезть в нее никак не получалось. Наконец Журавлев кувырком перебрался за борт, а когда встал на ноги, чуть было не свалился в реку, но устоял. Лаптев залез следом.
Журавлев уселся на носу, а Лаптев в заду лодки.

- Ну что, греби, - сказал Журавлев.
- Почему я? Я не умею грести. Я вообще первый раз на лодке плыву, - сказал Лаптев.
- Ну вот и научишься. А как, по-твоему, я буду грести, задом что ли? Тебе-то видно, куда плыть, да и у меня рука что-то побаливает.

Лаптев нехотя согласился.
По мере того, как далеко от берега отплывал Лаптев, страх овладевал им все сильнее и сильнее, а энтузиазма у Журавлева было хоть отбавляй. Он вертелся на месте и командовал: «вон туда, нет, сюда, возьми левее». Впрочем, далеко им не удалось уплыть, так как Лаптев не мог совладать с веслами и работал то одной рукой, то другой. Они остановились у зарослей и достали удочки.
Хоть Лаптев и не был ни разу на рыбалке, разобрать удилище у него получилось куда быстрее, чем у Журавлева. Тот запутался в леске и, сославшись на плохое зрение, отдал распутывать свою удочку Лаптеву, а сам взял его.
- Ни хвоста, ни чешуи, - с улыбкой сказал Журавлев, поплевал на червя и закинул наживку в реку.

Распутать леску Лаптеву так и не удалось, и от мысли, что рыбы домой он не принесет, ему становилось еще противнее находиться на реке. Теперь он сделался личным помощником Журавлева: он переплывал с место на место и, когда надо, менял бледных червей на свежих. Одно занятие оставалось – разглядывать стрекоз и отгонять от себя комаров.

Рыба, должно быть, оплывала слюнявого червя стороной, потому как ни единой поклевки не было. Сначала казалось, будто бы поплавок кивает чуть ли ни каждую секунду, но это всего лишь мелкая рябь качала его. Как бы внимательно не смотрел на него Журавлев, поклевки все не было.

Во время очередного заброса Журавлев угодил прямо в камыш и так крепко зацепился, что Лаптеву пришлось вырывать всю траву в том месте, чтобы освободить крючок. Он наклонился за борт лодки, и из верхнего кармана его выскользнул  телефон, новенький телефон, подаренный Аллой Борисовной на день рождения. Гневу Лаптева не было придела. Теперь он не знал времени, потому что часы оставил дома, а телефон выронил, и не мог позвонить жене и извиниться за то, что второй час пропадает на реке. На самом деле был уже десятый час, но вокруг только начало темнеть.
Рыбаки почти не общались. На мольбы Лаптева Журавлев отвечал одно и то же: «хотя бы одну рыбешку поймать надо, вот сейчас-сейчас, еще немножко». Журавлев не терял надежды, напротив: с каждой минутой становился все веселее и даже добрее. Но когда стало настолько темно, что он уже не видел, куда забрасывает, он строго сказал, что домой не поедет, пока не поймает хотя бы одну маленькую рыбку.

- Как хотите, а я поплыл, меня дома жена ждет. Можете хоть до завтра свою рыбу ловить! – возмутился Лаптев и взялся за весла.
- Э, не-не, товарищ! – закричал Журавлев. - Кто тебя на рыбалку пригласил? – я. Чья лодка? – моя. Так что ты слушай меня.
- Всему надо меру знать, Иван Ефимович. Половили и хватит.
- Чего домой возвращаться, ничего не поймали, зря приехали. Нет, хоть одну рыбешку, да поймать надо!
- Да что ж пристали вы к этой рыбешке! Будет вам, еще наловите. Я вас хоть завтра отвезу с утра самого, ловите себе на здоровье. Ехать надо!
- Да не могу я завтра! – вдруг крикнул Журавлев, - Поздно завтра будет, поздно, Олег Семеныч.
- Почему поздно-то будет?

Журавлев развернулся к Лаптеву и подумал.
- Нельзя мне домой возвращаться…без рыбы.
- Это еще почему?
- Жизнь моя от рыбы этой зависит, вся жизнь! Не вернусь домой! Лучше уж утоплюсь!

«Господи! Что ж за напасть такая?» - подумал Лаптев. Он просил Журавлева рассказать всю правду или ехать домой. Долго Журавлев не соглашался – что-то страшное мучило его изнутри, кожа его побледнела. Наконец он заговорил:

- Да дело такое… в общем, загулял я. Вторник был хлебный день, и все в магазин шли, что в Панфилово, знаете, небось; так меня жена и послала за хлебом. Говорит, мол, одна горбушка осталась, так чего голодать-то. А у нас денег не водится. Я не работаю, так только, шабашничаю иногда, а Настасья, жена моя, в Вощиковской школе учит, да зарплаты учительской только на хлеб и хватает. Ну, и пошел я, значит, до Панфилова, а там приятелей своих встретил. Стоят, водку выбирают. «По какому случаю, спрашиваю» - «Пошто нам случай, Ванька! – говорят. – Да разве что вот, на рыбалку собираемся. Айда с нами!» Ну, я и согласился. Не то чтобы я на рыбалку давно не ходил, а просто знаю я их рыбалку – напьются, и рыбы никакой не надо. А я страсть как выпить люблю! Я ж до этого неделю не пил. Денег даже на чекушку нету, а хочется. В долг Танька, продавщица, не дает, и так, говорит, задолжал, и просить-то не у кого, все разъехались. У Насти сколько б не просил, все материт, не любит. «Все выжрал, - говорит, - да все мало ему! Свинья! Уж и есть нечего, в кармане не шиша! Лоботряс, бездельник!» да все вот так вот…

Журавлев тяжело вздохнул и посмотрел в глаза Лаптеву. Он как будто искал понимания и сострадания, но во взгляде друга не нашел ничего, кроме сильного желания поскорее закончить  это дело.

- Дальше-то что было? – спросил Лаптев. Журавлев встряхнулся.
- Дальше-то? Так поехали мы на Ухру. Мы и лодок не вынимали, так, у берега сидели. Напились до чертиков. Не помню, что дальше было, но проснулся я в овраге каком-то, от сырости. Весь прозяб, сопли ручьем, голова раскалывается, штаны все изодраны, левого ботинка нет. Кой-как дошел до дома, а там… Как Настасью увидел, так не то чтоб стыдно стало, а жалко ее. Она ничего не сказала, посмотрела только, да так посмотрела, прямо в душу, понимаешь? Ох, уж лучше б она накричала на меня, перебранила всего с головы до пят, так и то легче было б. А ей как будто все равно. Как будто привыкла ко мне, и не ново ей все это, так она и молчит, молчит. «Что ж, говорю, мы и ругаться в этот раз не будем?» - «А на кой черт мне с тобой ругаться, - отвечает, - надоел ты мне, всю душу вымотал, не могу больше». Раньше она хоть заплачет, а теперь…села у печи, глаза в пол опустила, и сидит так, застывшая, как скульптура какая, как памятник, ни один мускул не дрогнет. Я вот думал раньше, что ничего хуже женского крика нет во всем свете, но еще хуже, когда она молчит. Как взгляну на нее, так плохо становится. «И неужто все равно тебе, Настька?» - говорю. Молчит. «И не спросишь, где пропадал?» - «А зачем?» - отвечает. Я ей говорю: «Ну, как зачем, чтоб поругаться», а она: «Не хочу я с тобою ругаться», и все тут. Я было разозлился уже, хотя казалось бы, радоваться надо, что жена помалкивает. Делай что хошь, пей себе вдоволь, и вот тебе седьмое небо. А если подумать, то и пить-то не хочется после такого. Не будет же бутылка мне женою! И зачем жить так, без любви, хотя бы малой? Настасья-то единственная радость моя, настоящая радость! И как подумалось мне, что не будет больше этой радости, так я и оробел. Понял вдруг, что уходит жизнь-то, уходит, а я этого не заметил. Бывало у тебя такое, чтоб вдруг понимаешь, что все, на чем жизнь держалось, в раз рухнуло все, оборвалось, как ниточка; бывало такое?

Лаптев не отвечал и молча смотрел на Журавлева, ожидая дальнейших его слов. Журавлев достал из кармана помятую сигарету и закурил. Он посмотрел вокруг: волны спокойно качали лодку, кузнечики по-прежнему шептались, и легкая тишина, стоявшая над теми местами, где днем во всю кипела жизнь, ласкала ухо, - вечер был особенно хорош. Журавлев всей грудью вдыхал свежий воздух и совсем так же, как давеча он смотрел на участок Лаптева, смотрел он теперь на Ухру. Ни спокойствие родной реки, ни тишина засыпающего леса не отражались в чертах его. Напротив, все это как будто стало неважно, мелочно, жалко для него, как будто настроение и мысли его настолько не соответствовали внешнему умиротворению и красоте, что ему хотелось не видеть все это более, закрыть глаза и уснуть, забыться, истлеть, как сигарета. Как будто в груди его шел смертельный бой, который невозможно остановить, победа в котором не значила конец, она обязывала на следующий поединок, а за ним еще и еще, и так будет длиться до самой его смерти. С минуту Журавлев не говорил ни слова, будто набираясь сил говорить дальше, и продолжил:

- Упал я перед ней на колени и взмолился: «Ну хоть просто так спроси, где шлялся, приличия ради спроси!». «Где ж?», - прошептала. «На рыбалке». «поймал что?», - спрашивает. «Не клевало что-то», - отвечаю. «Сколько раз на рыбалку ходил, - говорит, - домой ничего не приносил, кроме рожи пьянущей своей. Где ж рыба твоя? Понюхать бы ее, не то что увидеть». Тут у меня совсем рассудок помутнился. «Дурак, дурак», - про себя думаю, а ей говорю: «Хочешь, поймаю рыбину тебе», а она отвечает так, безразлично: «поймай», а сама все мозгует о чем-то. Я обрадовался сначала, да потом только опомнился: я ж ловить-то не умею совсем. Ни разу удочки в руки не брал, лодку эту несчастную ни разу не доставал, будь она проклята. Все с друзьями пропил, реки трезвым не видал. Вот за это корю себя и думаю все, какой же дурак я был, как мог до такого Настю довести. А там уж я тебя и встретил, Олег Семеныч. Спасибо, что не отказал.

- Что вы, что вы! Если б я знал, что у вас ситуация такая, то поехал бы сразу, не раздумывая. Да вы не печальтесь так, - тут Лаптев хотел было подбодрить Журавлева, но не нашел ни одной хорошей причины и осекся. – Ну, да ладно вам, Иван Ефимович! Простит вас жена ваша. Как домой приедете, сразу простит!
- А тебя простит? – сказал Журавлев.
- Какая разница. Покричит и кончит. Ей только «прости» сотни две раз сказать, и с плеч долой.
- Какая же радость от этого?
- Как какая? Самая, что ни на есть, практическая радость, Иван Ефимович!
- Нет, не жизнь это…

После этих слов Журавлев как бы снова задумался, и с некоторым недопониманием смотрел на эту задумчивость Лаптев. Каждое напоминание о том, что он живет неправильно, откладывалось в его памяти и все больше раздражало его.

- А что ж вы про настоящую жизнь-то говорите, когда сами пьете? Разве это правильно? Вот вам и результат! Как говорится, на зеркало нечего пенять, коли рожа крива.
- Так-то оно так, - ответил Журавлев на удивление спокойным тоном, - да я пил не потому. Эх, Олег Семеныч, умираю я, подыхаю, как тина болотная… Ведь я б и сейчас напился, если б деньги были. Да и Настасья если простит меня, так я непременно напьюсь. Каким я животным стал! Мысль все одна: есть, пить, спать. А Настю-то я не за то люблю, что харчи готовит или там, белье стирает, а за то, что жизнь мне дает; рядом с ней только себя человеком чувствую.
- В перерывах между пьянками, когда деньги закончились и когда вы с ней ругаетесь?
- Хотя и так. Да всяко лучше хоть изредка свою личность ощущать.
- То есть по-вашему, Иван Ефимович, я своей личности не имею?! – взвился Лаптев.
 - Может, имеешь, - выбросив бычок, ответил Журавлев все с той же тихой задумчивостью, - да всяко не ощущаешь, - докончил он, улыбнувшись. Впрочем, улыбка эта несла больше тяжелой, непереносимой грусти, чем радости.

- Ну, знаете! Ну вы! – закричал Лаптев и вскочил на ноги, хотя плохо стоял в лодке. – Ни за что не приходите ко мне больше, хоть на рыбалку, хоть куда!

Он громко высказывал теперь все то негодование, что скопилось в нем за весь вечер, в мыслях приписывая Журавлеву все оплошности его и свои, но все же выбирал самые мягкие и даже добрые слова, которые в настоящей перебранке деревенские мужчины постыдились бы использовать. В обращении своем Лаптев не мог сказать чего-то весомого и повторял только: «Да вы! Да как вы смеете!». Журавлев не повел и ухом. За всю жизнь в деревне ему со многим пришлось познакомиться, он воспитывался среди людей, у которых брань входила даже не в ежедневные действия, а больше в потребности, как и алкоголь. Так что все претензии Лаптева звучали для него как детский лепет. Он молча смотрел на воду, как вдруг прямо на его глазах к выброшенному недавно окурку стало приближаться что-то черное.

Несомненно, это была рыба, причем достаточно крупная; издали же казалось, что это течение реки несло ветку или березовый лист. Она действительно подплыла к окурку и как будто начала глодать его. Вокруг пошли кольца, но Журавлев все еще не мог понять, что это было. Должно быть, глубокое расстройство ухудшило его физическое состояние до того, что он почти перестал соображать. Олег Семенович тем временем уже успокаивался, потому как не мог долго ругаться из-за непривычки.

- Да куда это вы все время смотрите? – бросил Лаптев, чтобы хоть как-то возобновить разговор, но Журавлев не отвечал. Лаптев посмотрел в ту же сторону, что и он, и прищурился. – Ба! Иван Ефимович! Да там же РЫБА!
- Ты тоже видишь? Я уж подумал, мираж это, ан нет!
- Так что ж вы, бросайте удочку!

Журавлев моментально сделал заброс и попал прямо рядом с окурком. От удара поплавка рыба тотчас же развернулась и поплыла прочь от лодки.

- Хватай весла! – скомандовал Журавлев, и лодка тут же пошла вперед. «Правей, правей, что ты!», - кричал он, и Лаптев повиновался своему капитану. Он даже обрадовался, что Журавлев ничем на него не обижен, и это придавало такой легкости, что он как олимпийский чемпион всем телом налегал на весла. Но рыба не желала сдаваться. Она виляла вправо и влево; к счастью рыбаков, она плыла у поверхности воды и не шла на дно, словно игралась с ними, как кошка с мышью. Казалось, что вот-вот эта игра ей надоест и она пойдет ко дну, но она плыла все дальше, и вскоре, не выдержав такого напряжения, Журавлев прыгнул за борт и схватил ее.

- Поймал, поймал! – захлебываясь, прокричал он заветные слова, поднимая руки с трофеем.

Лаптев тут же подал весло, но Журавлев не мог зацепиться за него. Он едва держался на воде, и несмотря на это все кричал заветное: «поймал! поймал!». Лаптев был настолько шокирован, что не понимал, что надо делать. В беспамятстве он протягивал на помощь все, что видел: удочку, садок, сидение, и только потом забрал из его рук рыбину и подал руку.

Никогда до этого Лаптев не принимал участия в спасении людей, он впервые был так близок к смерти. Руки его дрожали, он плохо стоял на ногах. «Почему же я? это не мог быть я!», - думал он, а Журавлев весь светился от счастья и не мог поверить, что вся его жизнь, вмиг потерявшая надежу, так же быстро ее обрела.

Рыбаки, насквозь сырые и озябшие, причалили к берегу, собрали вещи и поспешили домой.

Была уже ночь. Дорога слабо виднелась в непроглядном мраке, и Лаптев, всматриваясь в разметку и знаки, задним умом гадал, что же его ожидает дома, а Журавлев держал на руках живую рыбу и никак не мог налюбоваться ею. Он то вздыхал, то открывал было рот, чтобы что-то сказать, но потом просто улыбался.
Все мысли, все воспоминания о грустном прошлом, - все испарилось в голове его. Ни о том, что скажет его жена, ни о том, что вообще будет с ним дальше, он не думал и не хотел думать. Единственное чувство радости переполняло Журавлева, играло и переливалось по всему телу, готовое вот-вот выплеснуться наружу.

Деревня давно уже спала, но в домах еще ходили люди, пили чай, отдыхали от работ и просто наслаждались вечером. По тропе за машиной пристали спущенные собаки, но они не лаяли, а просто провожали ее  подальше со своей территории. Между ними как будто была какая-то ночная договоренность о мире, чтобы не тревожить своих хозяев. В сотне метров друг от друга стояли высокие фонари, которые подсвечивали дорогу, и только по ним ориентировался Лаптев.

Через несколько минут они уже расходились. Журавлев вышел из машины, липкой рукой попрощался с соседом и сказал только: «вот так рыбалка!», а потом побежал домой, позабыв про снасти. Лаптев пошел к себе.

Он тихо закрыл за собой дверь. На кухне горел свет, в гостиной и на веранде было темно и спокойно, - кажется, женщины давно спали. Часы показывали второй час. «Точно спят», - подумал Лаптев и прошел к столу, на котором стояли две тарелки: одна с остывшим супом, а в другой лежали куски мяса, больше похожие на угли. Лаптев попробовал - отвратительно. «Да, - усмехнулся он, - нельзя женщин к шашлыку подпускать». Хотя мясо было ужасно,  Лаптев был до того голоден, что ел даже с аппетитом.
На кухню неслышно прошла Алла Борисовна, сонная и растрепанная.

- Вкусно, Олежа? – негромко сказала она.
Лаптев чуть было не подавился.
- Вкусное мясо-то, вкусное? – продолжала она с наигранной насмешкой. – Спасибо тебе, что сготовил. Спасибо тебе, что нас не оставил. За все спасибо тебе, болван ты недоделанный! – все громче и громче говорила она, хлестая по бокам Лаптева кухонным полотенцем. Лаптев не перечил и защищался руками.
- Ну что ты, что ты, милая…
- У тебя совесть есть вообще? И не стыдно тебе, дупловина твоя неотесанная?
- От чего ж мне стыдно-то?
- А то, что ты оставил меня и больную мать одну, так это нормально, а?! И почему на звонки не отвечал, глухня! Я двести раз звонила!
- Я телефон выронил, - прошептал Лаптев.
- Вон оно что! Не жди теперь от меня любви и ласки. Как к тебе относиться по-человечьи после этого?

«Ты и раньше не особо-то хорошо относилась», - подумал Лаптев и вслух сказал:

- Ну задержался я маленько, с кем не бывает. Ничегошеньки не случилось.
- Да ты, крокодил проклятущий, всю душу мне испоганил! Знаешь, сколько я ждала тебя, знаешь? Весь вечер у окна сидела, сидела да думала: «как же там мой Олеженька, не случилось ли чего?». Ой-ой-ой! И вот он, явился не запылился, посмотрите-ка! Голодный, небось, да?
- Ну да.
- Да-да, да тьфу на тебя, окаянный! - закричала Алла Борисовна и зашаталась по комнате в истерике.

Желчь переполняла ее. С бешеными глазами она выскочила из кухни, включила свет во всех комнатах и громко позвала маму, надеясь на поддержку с ее стороны. Не дождавшись ответа, она в очередной раз накинулась на Лаптева, огорошивая ударами и прозвищами, о существовании которых Лаптев ранее и не догадывался. Но он хорошо знал это состояние жены и смирно, склонив голову, ждал следующей стадии, когда она устанет носиться и успокоится, исполнив свой долг, а затем с гордо задранным носом будет преследовать Лаптева, не спуская с него глаз и ожидая нового повода для скандала. Хозяйкой в семье оставалась она, и если муж делал что-либо против ее воли, она тут же стремилась показать свое господство, даже если была не права. Так было и в этот раз.

Конечно, Лаптев был виноват – он и сам это чувствовал. Но в то же время какая-то обида взяла его.
- Ну что ты, в самом деле, - сказал он. – Покричала и ладно. Зря только маму разбудила руганью своей.
- Да ведь тебя, негодник, всего обругать мало!
- Провинился, признаю. Да зачем же грубо так? Я ведь тоже человек, в конце концов.
- Ты! – рассмеялась Алла Борисовна. – Человек! Какой из тебя человек! Ты бесстыдник! Разве кто другой уехал бы от жены на ночь глядя? Вон, посмотри на людей:  они за жену горой стоят, а ты… Зачем и вышла за тебя, не знаю даже…
- Видно, чтоб насмехаться надо мною, – с чувством объявил Лаптев и вышел из дома.
На крыльце он встретил Ольгу Ильиничну. Она в одной ночнушке поднималась с веранды в дом и крестилась, читая про себя молитву. Увидев расстроенного Лаптева, она еще больше испугалась, и, не остановив зятя, побежала скорее расспрашивать дочерь.

Лаптев выскочил из дому, как из бани в мороз. На свежем воздухе ему сразу стало лучше. Лаптев посмотрел на дом Журавлевых – света не было. «Значит, помирились», - с радостью подумал он.

Вокруг все спало; только пара кузнечиков стрекотала между собой, словно обсуждая перед сном прошедший день. Деревья вдалеке шуршали листвою, с севера доносилась приближающаяся гроза, и ничего более не нарушало ночной тишины. Во мраке отдыхали глаза, прохладный ветерок ощущался всем телом. Так и хотелось прыгнуть прямо с крыльца в эту темноту, окунуться в нее, как в освежающую ванну, и вынырнуть совсем другим человеком. И просто жить, ни о чем не жалея, а дальше… «Будь что будет», - сказал Лаптев, и в первый раз вдохнул полной грудью.