Свой враг

Солнце трепетало, переливаясь лучами. Шумели вековые плакучие берёзы, и рассыпался трелью над знойными полями жаворонок.
Погромыхивая на колдобинах, к остановке подкатил автобус и, выпустив трёх пассажиров, умчался в облаке лёгкой пыли.
Деревня давно не спала: высоко задирая в небо голову, скрипел колодезный журавль; мычали коровы; хозяйки звенели подойниками; и бабы копались на огородах.
– Городские едут, – разогнув спину, крикнула соседке краснощёкая Марья, баба грудистая и просторная.
– Чьи ж это? – звонко откликнулась та.
– Кирилловны.
В воздушном платьице пятилетняя девочка, голубоглазая и светловолосая, покосившись на загорелых деревенских тёток, захныкала:
– Папка, на ручки хочу!
– Сама топай, большая уже. У папы, видишь, какие сумки тяжёлые, – ласково укорила её мама.
– Доченька, осталось немножко. Помнишь, где бабушкин дом? – улыбнулся отец.
– Вон, в тех берёзках, – показала Лиля пальчиком на маленький под соломенной крышей домик.
Её всегда удивляло, почему у бабушки такой бедный домик. У всех в деревне большие красивые дома. Даже соседний дом, угрюмый и неприветливый, и тот был большим, с огромными окнами. Она не раз спрашивала бабушку, кто там живёт, но она отвечала непонятно:
– Жил раньше, только человеческого в нём мало было.
И тут Лиля увидела незнакомого старика, который вышел из дома и, пройдя до калитки, облокотился на забор. Был он чёрен и худ, измятый обтрёпанный тёмно-коричневый костюм висел на нём, как на колу. Покусывая папиросу, он сощурил унылые тёмные глаза, рассматривая приезжих.
– А мне бабушка говорила, что в этом доме никто не живёт, – подёргала Лиля отца за рукав.
И его лицо вдруг перекосило. На скулах заходили желваки. Поравнявшись с соседским домом, он бросил сумки и, сжав пальцы в кулаки, процедил сквозь зубы:
– Халуй немецкий!
– Лёшка, не смей! – испугалась мама, хватая мужа за локоть.
– Не лезь, Аня, – стряхнул он её руку.
Старик стоял всё так же спокойно.
– Я своё отсидел. Чист. А ты сядешь, только пальцем зачепи, – пробурчал он глухо и страшно.
– Быстрей бы ты сдох, собака. Я бы сплясал на твоих похоронах!
Лиля с испугом посмотрела на отца, она никогда прежде не слышала от него ни одного грубого слова, и схватила ручонкой его руку, ставшей, как железная.
– Папочка…
– Погоди, доча, – жёстко погладил он её по кудряшкам.
Соседки, побросав свои грядки, прислушивались к разговору, жалостливо и с пониманием кивая головами.
– Пошли уже, – заворчала мама. – Вся деревня смотрит.
Алексей глянул исподлобья по сторонам, молча подхватил сумки и ускорил шаг.
Бабушка, как всегда, чистенькая и опрятненькая, в ситцевом платочке и фартучке выбежала навстречу:
– Мои родненькие, мои миленькие приехали…
– Когда… этот… вернулся, – с порога сурово спросил Алексей.
– Да третьего дни, – вздохнула бабушка.
– Ну и как вы теперь… сосед ведь, – сострадательно поинтересовалась мама.
– Мне уже мой Ванюшка скоро соседом будет… там, – посмотрела на потолок бабушка. – А туда с ненавистью не пускают. Только с прощением и смирением… Да и этому… Власию тоже хватило. Пятнадцать лет за колючей проволокой не шутка… И жить теперича как такому... Как людям в глаза смотреть?
– А что он сделал, бабушка? – пролепетала Лиля, не понимая, почему все ополчились на незнакомого старика.
– Предатель он, иуда, – рявкнул Алексей. – Брата моего убил. Не прощу гада вовеки!
– Не шуми, сынок, и так тяжко: всё вспомнилось… – прижала ладошку к груди бабушка. – Он свой грех перед страной искупил. Его простили, выпустили. Теперь он только наш враг. А своего врага, сказал Господь, не осудь.
Лиля удивлённо заморгала. Она никогда ничего такого не слышала. Да, никто ей не рассказывал, что у папы был брат Иван. И что он был партизаном. А сосед, Власий – предателем. Что он и выдал Ивана, а немцы его схватили и на глазах бабушки, папы и всей деревни мучили и расстреляли.
Сначала все в доме были грустные, а потом пообедали, и закипела работа. Мама суетилась по хозяйству: то хваталась за веник и тряпку, то гремела тарелками и чугунками – сидеть сложа руки ей было некогда. Папа, сосредоточенно ворча и цыкая слюной, поднимал покосившийся забор. А бабушка взяла Лилю за руку и повела в лавку, чтобы купить любимой внучке со своей мизерной пенсии гостинец: сто граммов самых вкусных шоколадных конфет со смешным названием «Кара-Кум».
И снова проходили они мимо бабушкиного соседа, который поедал их глазами, и он показался Лиле хмурнее и страшнее прежнего; мимо краснощёкой дородной Марьи, сверкающей крупными ровными и белыми зубами, и была она ещё веселее:
– Вишь, глазастая, вся в бабку, – подмигнула она.
И бабушка довольнёшенько улыбнулась.
День прошмыгнул незаметно. Уже под вечер мама выглянула в окошко, чтобы позвать отца ужинать, и вдруг схватилась ладонями за лицо и тут же бросилась на улицу. Алексей и Власий стояли друг против друга: старик бил себя кулаком в грудь; Алексей, сжимая в руке топор, с гадливым презрением глядел на него.
– Лёша, пойдём! Слышишь? Доведёшь ты всех нас сегодня… – нервно блестя глазами, потребовала Аня.
– Сейчас иду, – ответил кратко Алексей.
И Аня, гневно мотнув подолом, вернулась в дом. Как и обещал, Алексей пришёл следом, умылся и без слов принялся за кашу с салом.
Лиля легла спать и, уснув раньше всех, не слышала, как во сне стонал и скрежетал зубами папа. И как мама вздыхала, ворочаясь с бока на бок. А бабушка долго молилась, потом забралась на печку и тихонечко плакала.
Не видела она, и как долго вспыхивал огонёк на крыльце соседнего дома – это старик Власий одну за другой курил папиросы и окурки заталкивал в ржавую жестяную банку из-под рыбной консервы. А, накурившись, шатаясь, пошёл в дом, не заметив, что опрокинул жестянку…
Лиля проснулась от шума и удивлённо смотрела то на зарево в окне, то на бабушку, охающую: «Сгорит ведь… Человек всё-таки…», – то на отца, огрызнувшегося: «Так ему, бобику, и надо!»
Она спрыгнула с перины и подбежала к окну: багряный огонь плескался, охватив весь соседский дом.
Папа вдруг сдёрнул с гвоздика телогрейку и, опрокинув на неё ведро воды, накинул на себя.
– Лёшка, ты куда! – закричала Аня вслед метнувшемуся к дверям мужу.
Он только махнул рукой.
Выскочив на двор и пробежав по огороду, перемахнул через забор и влетел в горящий дом.
Лиля видела, как отец вынес на руках старика. Лицо и руки его обгорели, исподнее превратилось в обугленные лохмотья.
Тут же появились соседки. Положив погорельца на скамейку, Алексей отступил на шаг.
– Дышит, вроде… – приложив ухо к тощей груди старика, посмотрела на него Марья. – Надо за фельдшером кого-нибудь послать.
– Не надо… – еле слышно произнёс Власий.
К месту пожара уже сбегалась деревня. Загремели вёдра. Вода полетела на огонь. Шипя, извивалось пламя, но дом уже было не спасти…
Алексей задумчиво глядел, как оседают раскалённые стены, поднимая в небо огненные рои.
– Олёшка, прости… – прохрипел вдруг старик.
Алексей замер. Сердце его забухало. Он уставился на соседа, глаза которого наливались прозрачными слезами.
– Шваль я, вся жизнь моя – трусость и похлёбство, и помирать мне с позором. Но Бог прощает, покаяние видя. Прости и ты… – судорожно набирая грудью воздух, проговорил он умоляюще.
– А-а, испужался Суда Праведного… – сузив глаза, упрямо проговорил Алексей. – А когда брата моего на растерзание зверям отдавал, о душе своей думал?
– Помилуй… – беспомощно двигая губами, выдавил Власий.
В горле его что-то заклокотало. Задыхаясь, он закрыл глаза. И такая мука отразилась на его жёлтом морщинистом лице с восковой кожей, что острая жалость вдруг пронзила сердце Алексея.
– Бог тебе Судья… – растерявшись, сказал он. – Прощаю…
И словно камень отвалился от его сердца. Алексей в последний раз глянул на старика, который, блеснув белками, закатил глаза под лоб, и взгляд его погас.
И пошагал к дому.
А Власий остался лежать неподвижно, как все покойники, умиротворённый и тихий.

Октябрь 2018 г.