Кто смешнее?

     Работа такая – библиотекарь – напоминать нам о добрых книгах.
     Нине Глушко, библиотекарю и сестрёнке моего однокашки Юры Еперина


     Бытие ж едино? – в том смысле, что и в смешных ситуациях могут участвовать предметы не из нашего и печального мира. Это не виртуальность, где всё красиво наживлено на болтах Винера-Шеннона. Уж простите меня тогда, буратину, если мелькнёт слово, никак не напоминающее о солнечных зайчиках. И всё в нём, в этом всесильном бытие, повторяемо же? – даже невероятное, в том смысле, что даже несусветное сто раз выходит на бис, как в театре. Гроб со смехом, похороны друг друга по очереди – это явно не из нашего судьбостепенного расписания жизни, но и не из марсианской же? Вот и судьбы моего батьки и его друга, для меня дяди Мити, тоже умудрились поставить вместе этот невероятный, но невиртуальный спектакль по книге жизни.

     Занавес поднимается, на сцене начало лета пятьдесят восьмого года того века. Батя вернулся в свой геологический отряд, и, ещё не переобувшись, начинает рвать чубы своим архаровцам земных недр. Как махал руками в праведном гневе двадцатичетырёхлетний начальник, так в городских туфлях и улетел в пропасть. Дело было на Кавказе, у вечных снегов между Марухой и Аксаутом. Дядя Митя говорил, что спуститься сразу глянуть – жив или не жив? – ни у кого и в мыслях не было: такая пропасть – только в один конец. А батя вспоминал: очнулся он от смеха – за палаткой повальная ржачка. Дядя Митя потом тоже рассказывал, что не мог удержаться, хотя покойник рядом. Медвежонок на снежнике скатывался на заднице и вытворял такое, что не рассмеяться – смерть! Я сам еле выжил в такой ситуации. В Тебердинском заповеднике родились четверо медвежат, и смотреть на их игры больше часа означало бы один диагноз в справке о смерти: умер от безудержного смеха.

     А когда батя понял, что живой, то понял, почему ему не так уж и мягко возлеживалось: ничего пушистого ему в гроб не постелили. В общем, батя буквально неожиданно воскрес и восстал из гроба. А через двадцать восемь лет судьба назначила теперь страшную очередь отцу провожать друга… Дядя Митя умер у него на руках. Рак горла. А ведь был смуглый, с гривой чёрных кудрей, сбитый, плотный, сильный мужик, но, да, курил. Раз в жизни я видел батю «весёленького»: пошатываясь, обнявшись с дядей Митей, выводят на всю нашу улицу «Выйди на крылечко, ты моё сердечко….» Бабушка еле жива была «от такого позора»!

     И всё же: одно моё утешение всегда со мной – успел я сыграть «мишутку на снежнике» для дяди Мити!

     Он был наш сосед снизу по двору. Мы несколько дней как похоронили бабушку, и я пришёл к нему в гости. Он хотел меня отвлечь от печального, смешил, но, сдаётся, я насмешил его больше. Страсти юного Вертера вулканизировали тогда во мне – и эти страсти-то и «профильтровал» дядя Митя.

     Дословно помню из моего «циркового смертельного номера» за четыре месяца до штампа о браке в моём паспорте только два шедевра собственного каменного века. Дядя Митя, наполняя стаканчики, без подвохов уясняет себе «профпригодность» нового Ромео: «Ну, вот, выходят они из автобуса: кому ты первой подашь руку – сестрёнке, Гале, или жене?» Я, «весь в смокинге, с бабочкой, в цилиндре»: «Конечно, Галке!»… Дядя Митя, не падая со стула, находит силы продолжить: «Ну, а встречаешь их обеих, ну, с самолёта: кого первым поцелуешь – жену или Галю?» Я опять, «весь в сомбреро и с сигарой»: «Ну и что? Ясно же, что Галку!»…

     Какие таблетки глотал от смеха мой любимый дядя Митя, я до сих пор не в курсе, хотя мне уже шестьдесят три сейчас, а ему было сорок восемь тогда. Вы думаете я придумываю? Вот такой вот недожареный жених попался моей первой официальной жене. Ой, сколько их, моих любимых жён, пережил мой бедный батька! О, нет-нет, я рад всем моим самым прекраснейшим жёнам, но как их мне бесконечно жалко: надо же, такая невезуха каждый раз попадалась в их сети с моим обманчивым профилем сердца! Им было не до смеху, а вот дядю Митю успел посмешить!

     Думаете, мне абсолютно горько там или относительно совестно, что в двадцать три года ещё не расстался с соской? – до балды! Аз есьм – что тут поделать? Думаю, и дядя Митя не скрючивался от тяжёлых мыслей, мол, надо же, вот бедненький: цветёт и пахнет, а неизлечимый! И, надеюсь, что до конца жизни он вспоминал меня примерно с таким оттенком своей вечной лукавой улыбки: «Ба, чего на свете не бывает? – даже с такой стопроцентной клиникой, а умудряются институт окончить и детишек растить! Во клоуны! прямо мишки на снежнике!»

     И кто смешнее? Конечно, медвежонок на снежнике и медвежата в заповеднике. Тем и смешны, что «копируют» нас, людей. Но когда люди «копируют» баранов – тоже смешно! Но с горчинкой: ведь мама с папой, наверно, старались?

     Это моя единственная радость, когда я вспоминаю дядю Митю, радость, что хоть капельку повеселил батькиного друга. Их могилы рядом почти, где-то через три памятника. Когда ставлю им стаканчики, вспоминаю их дуэт. А ведь, правда:

     «В нашей жизни всякое бывает:
     Набегает с тучками гроза,
     Тучки уплывают, солнышко блистает,
     И опять синеют небеса».

     Но без смеха туч жизни не прогонишь. Даже восстать из гроба, оказывается, можно от смеха! Не бойтесь быть смешными, вдруг и вы кого-то воскресите? Да и я не против воскреснуть и не запрещаю смеяться никому! Восстать-то восстану, но, наверно, это будет напрасный труд: да меня тут же прибьют за такие шутки! – ведь столько потратятся на похороны! Конечно, наверно будет жаль, что в ту минуту от дяди Митиного дара воскрешения мне уже ничего не перепадёт. «А, может, и к лучшему – сколько ж можно губить молодость бедным жёнам, и, может, ещё и невестам?! А, Ягуар Иванович Морфиусов?» — это лезет мне в комп Ванькин чёрный котяка-Морфяка и, угодливо прогнув шикарную спинку, отмяукивается мне на своём облезлом мур-мур: «Правильно говоришь, правильно. Пора уже тебе, боссик, думать о моих изящных линиях! для моих уже невест! Уже одна твоя лапа под фамильной плитой – а ты всё в один портрет давишься бутербродиком! Мне-то на пользу ветчинка, да и смеху на свете столько нету, чтоб поднять тебя, старого единоличного обжорса!»

     Я не согласился с мои учёным пушкинским усатым занудой: «Дурак ты, Морфиус, не знал ты дядю Митю: и не захочешь – а в белых тапочках обхохочешься, – и вдруг отгрузил всю ветчину с бутерброда этому чёрному роялю с хвостиком, будущему жениху! – Жри, Ягуар Иванович, отдаю тебе всю свою небесную вкуснятину, но с условием, что – нет, не за этот бутерброд! – ты-то хоть мне скажешь правду, кто смешнее: медвежонок – или влюблённое человеческое созданье, похожее на павиана?» Кот безмолвствовал пару мгновений – наверно, вычитал у меня в компе пушкинского «Годунова» и помнил конец трагедии: «Народ в ужасе молчит. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! Народ безмолвствует». Я понял бедолагу: и молчать нельзя, не так истолкуют, – и ответить глупому своему хозяину не можно. Кончилось просто: «народ» грозно заурчал с добычей в пасти – а я, как просил Александр Сергеевич и Ягуар Иванович, так, сердешный, и крикнул: «Да здравствует царь целительного смеха Дмитрий Иванович!»

     А что? Попробуйте тогда сами: животворящий ли у вас смех? А математика судеб – на памятниках: Дмитрий Иванович родился в дату за неделю до даты смерти друга, Виталия Ивановича, моего отца, а умер в дату за неделю до даты его рождения. Может быть звёзды разбираются в ими же созданном резонансе, я же остаюсь при своём с дядей Митей: обходи серьёзных людей любыми дорогами, малый! хоть с волками и медведями! – упаси Господи от их важных мумий!

     А вот я дядю Митю никогда не видел серьёзным! Даже картинка «похороны бабушки и дядя Митя» стёрта из памяти…?.. Сколько ж трудов потратили весёлые люди, как дядя Митя, чтобы спасти такое серьёзное дерево, как я,  спасти моё ВЗВ – моё Взрослое Занудное Величество!


     16.10.2018

     Памяти Дмитрия Ивановича Веренёва, друга отца
     и самого неуёмного читателя отцовской библиотеки