«Величайшие истины — самые простые.»
Л.Н.Толстой
I
Июнь.
Рассветало. На всей необъятной, но уютной земле стояла приятная, немного прохладная погода. Легкий ветерок продувал каждую травинку, каждый листик, висевший на продолговатых толстых ветках могучих деревьев, расположенных на небольших зеленых холмиках, что приподнимались по обе стороны от неровной дороги, смахивающей скорее на большую канаву. На этих самых холмиках стояло по нескольку изб, возле которых обязательно была либо грядка, либо загон с какой-нибудь живностью: коровы, свиньи, курицы и проч. Сама рокада впадала в тропинку, ведущую в сторону еще одного холма с низкорослыми, но огромными дубами, своей изумрудной пеленой перекрывавших солнечный свет. А еще далече, словно на салатовой горе, гордо зиждился белокаменный дворец с невысокой стеной. В центре его была княжеская палата, - часовня с золотым куполом и колоколом на самом пике. Каждое утро этот медный кампан звенел и пробуждал весь люд здешний, да природу усыплял. Сей день не стал иным – металлофон все также изливал свой гимн. Поднялся вновь народ, поднялся вновь под небесный свод.
В каждом доме, как по расписанию, начинала кипеть работа: кто побежит в лес за хворостом, кто пойдет за скотом смотреть, кто к источнику отправится. Не было такого человека, кто бы просто болтал ногами на лавке или лежал на печи. Кроме Николы. С рассвета, как все, он не пробуждался, а продолжал лицезреть невообразимые картины у себя в голове, которые, по-видимому, не несли особого смысла, не говоря уже о какой-либо пользе для него самого. Но ему не было ни до этого дела, ни до всего, что происходило вокруг него: он жил вместе с дымоходом, а дымоход жил вместе с ним. Также, как и дым, он развивался по ветру и чувствовал свободу вне земли. Всякий раз, когда ему предлагали выйти наружу с целью не воду носить, но поделать что-либо проказное или развеянное, если можно так выразиться, он, недолго думая, с радостью младого ума, ежели не с полным безразличием, соглашался. Это развеянное зачастую сводилось к явному хамству или даже дебоширству.
Хижина его опустела. Невзирая на достаточно буйный ветер, все в ней словно погрузилось в глубокий сон: каждая пылинка не шевелилась, но лежала ровно на своем месте, даже не дрожала; на деревянной посуде можно было видеть прорезанные, словно солнцем, трещины… Все стояло. Так было еще несколько минут, а, возможно, часов, пока наш герой не почувствовал, что что-то упорно впирается в его бок.
- Эгэй, вставай! – упорно пытался пробудить его Миха.
Никола нехотя открыл слипающиеся от сладких пустых видений глаза. Перед ним предстал невысокий мальчишка, лет десяти-двенадцати, с темными, светло-русыми волосами; руки его были тонкие и очень бледные, почти белые; одет же он был в тканую льняную светлую рубаху, свисавшую до маленьких овальных коленей.
- Чего-й тебе? – слабо он промолвил в ответ, делая движения ладонью, словно отмахивался от своего приятеля.
- Пойдем, мы с Васьком такую штуку бойкую придумали, ой! – с еще большей силой он толкал Николу.
Не выдержав такого напора, юнец среднего роста слез со все еще теплой печи. Его карие глаза сияли и будто отражали лучи палящего колеса обозрения, освещающего всю избу, из-за чего сей темный оттенок сменялся ярко-серым с небольшой желтизной. Его милое детское лицо, его выражение так и разили добром. Он чуть наклонил свою голову с витиеватой и слегка бардовой гардой и положил свою крепкую руку на хрупкое плечо своего приятеля. Постояв так еще считаные мгновения, он плавно и свободно опустил ее и направился к выходу из своей уютной коморки.
- Погоди немного, - вдогонку говорил Чурбанов, - Васек скоро будет здеся, точно!
- Так что вы опять навыдумывали? – с каким-то не то недоверием, не то особым интересом спросил Никола. - Опять чью-нибудь корову погонять, али кур выгнать с хаты?
- Да что ты, что ты! – спеша вонзил ему эти слова Миха, - Мы лучше придумали, лучше! Мы, гуляя вчера здесь, около здешних шалашей, нашли один странный: весь златом изливал, чес слово! Вот и решили пойти да посмотреть, что там запрятано. А там-то, а там! ба, диву дались! Огромная коробка на колесах, цвета… цвета этих кабачков, ага! Никогда раньше такого не видали, а тут такое! Мы подошли к забору и айда через него, да вовремя увидали, как хозяин вернулся, да давай гнать оттуда сломя голову! Так вот, мы решили, что сегодня вместе мы сможем…
- Нет, постой-ка! – перебил его Власович, - мы енто уже проходили. Забыл совсем, как недавно мы уже хотели так коня седогривого угнать-то? Дык нас чуть не поймали тогда, а матерям-то настучали! Да как настучали! Потом же из дому даже не выпускали, а после гулять не разрешали. Не помнишь совсем?
- Что ты, что ты! Мы аккуратно будем, точно!
- Знаю я ваше с Васькой «точно». Я же после того говорил, что все, больше не хочу ввязываться в такое, - ответил он с каменным, но не равнодушным лицом.
- Что ты, что ты, Николушка! Как же! Айда, последний разочек, ну! – уговаривал его из-за всех сил.
Наш герой хотел было ответить своему приятелю, как на размытом ржаном горизонте проявилась необычная фигура. Сложно было увидеть из-за яркого желтого цвета, кто был ее владельцем, но он сообразил, что, скорее всего, это и был Васек, хотя все еще ждал того момента, как сможет рассмотреть его поближе. Спустя какое-то время, он смог увидеть обличие, скрывавшееся ранее за тенью. Это был мальчуган высокого росту, лет четырнадцати, одетый в ту же рубаху, что и Миха, только она была покрыта землей. Руки его не были особо слабыми, однако каких-либо, так сказать, признаков силы он не подавал, по крайней мере своей внешностью. Хотя он смотрел уверенно и целеустремленно, даже с некоторым чувством легкой надменности. Его голова была немного вытянута вперед, подбородок прижат ближе ко рту.
- Ба! Васек пришел! – радостно завопил Миха. - Что там по сегодняшнему?
- А как и было… - спокойно отвечал Лихой.
Он гордо посмотрел на Николу. В его очах читалось однозначное презрение, однако Власович знал, что это с добра и что этот самый Васек никому из их компании не желал причинить вреда.
Миха уже чуть-ли не насильно брал Николу за руку, чтобы повести его в сторону того странного для него дома.
- Ну же, Никола!
Он резко отдернул руку.
- Нет.
- Да мы будем…
Васек вмешался в разговор.
- Тише, тише. Не полыхай так. Никола, пойми, что на этот раз у нас все схвачено. Да, ранее, конечно, нас ловили на том, что мы делали, да поделом-то, сами были виноваты, что не продумали все заранее. Сейчас же я… мы все разобрали, как следует, и можем идти без опаски. Ежели мы опять ударим в грязь лицом, то вину я возьму на себя.
- Заманчиво, но зачем оно нам надобно?
- Как зачем? Карету…
Лихой резко снизил тон.
- Карету боярскую угнать!
- Это я понял, что вы собрались делать-то. А сама она нам зачем?
- Как зачем! Чтобы пешим шагом не ходить более! Тебе приятно с такими ногами-то ходить по сырой земле каждодневно, шоб потом они болели-то? – сказал он это с особым напором, указывая своей ладонью на слабые стопы Власовича; они были все в мозолях, грязные; по краям они словно были распороты; по всей их поверхности то и дело проскакивали небольшие ранки и царапины, которые, по всей видимости, уж точно будут заживать еще долго.
Никола бросил свой взгляд на ноги. Он с превеликим равнодушием вспомнил про их пагубное положение, после чего вновь поднял голову на Васька. Еще пару минут он стоял и пристально смотрел в его глаза, а тот смотрел в его. Каждый пытался словно выиграть в незримом поединке, отвоевывая свою позицию. Оба постоянно приподнимали свой подбородок, особенно второй. Его был словно большой стальной наконечник стрелы – был готов пронзить Николу в мгновение ока.
- Твоя взяла, - ответил ему первый.
- УРА! – завопил Миха, однако Лихой резко приставил ему ладонь ко рту.
После сего они отправились к дому офицера.
II
Идти компании предстояло относительно недолго, всего пару верст. Вернее, было бы недолго, если бы они уже ехали на той самой офицерской карете, о которой во время дороги постоянно мечтал Миха. Он представлял… нет, он видел, как едет в ней, как седогривая четверка несется вдоль всей просеки, как сквозной встречный ветер обдувает его лицо, что оно почти леденело, но не от него, а от счастья, понимания того, что вот она – жизнь его, жизнь, которой он хотел жить, но не та, что у него нынче. Он не пытался сопоставить свой век нынешний и век будущий, он думал только о том, что будет после, забывая уже сейчас о прошлом, как Чурбанов уже для себя решил; его век нынешний уже стал веком минувшим, он словно уже жил каретой, что так усердно рисовал у себя в голове. Вместо окружающих его по обе стороны золотых полей, полных светлых хлопьев, чуть-чуть раскачивающихся на слабом, приятном ветерке, настолько золотых, что могли ослепить мимо проходящих своим величавым блистанием, сверканием своим возводили очи до пыла, что в сие мгновенье пробуждали лицо, от чего сорвать уже пристальный взор было попросту невозможно, Миха видел лошадей, несущихся вразрез слегка колышущейся траве, что была у ребят под ногами промеж грубых и мелких камней, что постоянно больно кололи стопы, от чего они потом словно выли от боли, которую, однако, они могли перетерпеть, ведь знали, что их ждет впереди, особенно самый малый из них, и что так расслабляла своим шелестом от с лихвой накопившейся за столь продолжительную ходьбу усталости. Ему не было столь важно, что именно шло природным ходом вместе с его живностью, ему был важен лишь факт того, что она с ним. Видел, как на этих лошадях восседает он, без седла и без каких-либо креплений, понимал, что более ему не нужно будет таскать воду на плечах своих, а будет таскать ее на плечах сильных и горбатых, на плече его лошади, которую он мог бы брать во время отсутствия нужды в ней, как части живого механизма, везущего колесную палату. И несся он вдоль лугов обширных, без никого – только он и его лошадь.
Поля солнца сменялись высокими лесами. Николу, сейчас и всегда развеянного, сразили наповал огромные зеленые шапки, что бросали свою грациозную тень на аккуратную дорогу, усыпанную по краям гладким камнем, сквозь которые пробивались лучи яркого, все еще восходящего колеса обозрения, которые словно делили неделимые листья, благодаря чему можно было прекрасно наблюдать тонкие и немного изогнутые темноватые кницы, каждую жилку их, и всему этому оркестру подыгрывал ветер, причем он не просто слышал его и чувствовал, как он закручивает спирали возле его уха, он слышал его песню, которую он так просто изливал для всех, кто шел мимо сих чудес света, и понимал ее, и в голове его рождалось: «Вот она – грация танцующего с ветром!», - после чего Власович словно сам проносился вместе с этим плавным порывом, будто повторяя каждое его движение: каждый сдвиг, каждый скок, каждый переход, что так завораживали сознание нашего героя, отчего он не мог совладать собой, но его постигало озарение, и в такие минуты безмятежности та развеянность сходила на некоторый второй, если не третий или даже четвертый, а может и вовсе последний план, а рассудок его, наполняясь красотой окружающих его композиторов, - на главный, и возникали посему в голове мысли ясные о веке нынешнем, не трогая закрытое и забытое, что уже когда-то сыграла свою симфонию и дало начало тому, что видит он сейчас, что чувствует и о чем размышляет, причем сам Никола понимает это, из-за чего ему на душе становилось еще приятнее, но в сих мыслях крылось нечто развеянное, и немного, но тянуло оно его назад, и, конечно, утянет, но не сейчас и далеко не через час и два, ведь о таком забыть невозможно и не думать запретно, а поэтому он и думал, и помнил, и внимал всему творению, учитывая, что ранее он не видел и, вероятно, не мог видеть такого и того, что это вовсе живет подле него и будто зовет его, но не слышал он зова сиего ранее, но слышит и ощущает теперь, и отвечает ему далеко не тем, чему раньше следовал сам, а созерцанием и естественным терпением окончания сей великой композиции, невзирая на то, что рано или поздно, но она закончится, и все может зачахнуть, но такое не чахнет, а вечно цветет и дышит богатством палитры, из которой разукрашено, и силой Творца, создавшей все вокруг.
Великие леса степенно сменялись небольшими холмами, на которых мирно стояли дома, явно не самых низких по чину господ. Лихой был глух и нем, пока шел по грязной рокаде. Его безразличие и движимость гордостью за последующее свершение, его свершение, царила во всем: в его генеральском выражении лица, в его приподнятом грубом подбородке, в его доминантном и черном взгляде, в его неровной, но уверенной и твердой походке, в его плотных шагах и, словно был он обут в солдатскую обувь, протыкал грязь эту, миновал ее и продолжал так же идти вперед, не оглядываясь и не думая оборачиваться ни на секунду, ведь это могло разбить его самовнушение также, как и хрустела его шея средней длины при каждом небольшом сдвиге в любую из сторон, в его грубости рук и шероховатости жестов, которыми так усердно блистал и говорил себе: «Я ваше этого».
- Вот она! Наконец-то этот кошмар закончился! Все ноги изныли! – воскликнул Лихой.
Перед ребятами предстал большой металлический забор темно-зеленого цвета, верхушками которого были сплошные точеные пики, обвешанные сверху длинной дугой из зеленых тонких листьев, из-за которых было вовсе ничего не видно за преградой, но Васек знал, что им нужно оттуда.
- Аккуратно перелезем через эту штуку, после проберемся на цыпочках к телеге, - продолжал Васек, - после кто-то из вас оседлает одну из лошадей, и полетим мы оттуда.
Ветер замер. Компания медленно ниткой потянулась к барьеру. Чем ближе они к нему подбирались, тем сильнее билось сердце Михи. Он начинал нервничать, руки его дрожали. Глаза его почти горели, но от страха. Мысли о будущем все еще посещали его, но страх был явно сильнее: с каждым мигом он овладевал им все больше.
Они втроем потихоньку полезли на забор. Забравшись на пик, они увидели то, что искали. Спрыгнули. Пошли на цыпочках. Медленно, но верно, они подбирались к карете. Шаг за шагом они становились все ближе к ней. Казалось, что уже вот-вот они смогут забрать ее. Каждое маленькое движение их ног приближало их к победе. Оставалось еще пару аршинов. Один…
За калиткой показался человек высокого росту, с темно-русыми волосами. Он явно прищурился, увидев всех троих маленьких воров.
- Миха, по коням! – заорал Васек.
- Что, как, где?!
- Залазь быстрее, ты, олух!
Миха залез. Сел. Васек и Никола сели в купе.
- Бей же, ну! Айда!
- Я же не умею! – сказал он дрожащим голосом, чуть ли не рыдая.
- БЕЙ!
Чурбанов изо всех сил ударил плеткой по лошади, и та полетела вперед. В мгновение ока карета вылетела за пределы участка, чуть не сбив того мужчину, что стоял, но ни разу не удивленный происходящим. Колесница неслась вперед, мимо всех спящих деревьев, не замечая ничего в округе, раскачиваясь из стороны в сторону. Порой, казалось, что она вот-вот перевернется, подскакивая на каждом камушке, на каждой кочке. Так продолжалось еще какое-то небольшое время. Миха обернулся.
- Погоня, погоня! – закричал он, как никогда не кричал.
За ними гналось порядка четырех человек, каждый на отдельной лошади, в военной форме, что была сине-серого цвета, сшитая ровно и правильно, как полагалось тогдашним офицерам. На ней были небольшие круглые серые пуговицы, плотно прижимающие две части дорогого полотна. Все оно возвышалось к овальному, немного вытянутому спереди воротнику, сделанному из плотной материи черного цвета внутри. Она была пришита белыми нитками. Лишь на одном из них не было шляпы, похожей на котелок, обшитой теми же белыми нитками.
- Бей, Миха, бей! – раздалось из купе.
Солдаты достали серебряные револьверы, на которых было выгравировано по-черному: «b;ogos;awie;stwo Boga*».
- У них оружие! – вскрикнул Миха, заранее пригибаясь.
- Бей, Миха, бей! – вновь раздалось из купе.
Они подняли их к небу. В этот миг гравировка словно рассекала пустой воздух и вычерчивало их «b;ogos;awie;stwo Boga».
- Стрелять будут, ой!
Выстрел.
- Ай! – снова вскрикнул Миха.
- Не останавливайся!
Второй. Третий. Так продолжалось еще пару мгновений, пока они не перезарядили орудия и не направили их на оси колес кареты.
Выстрел. Второй. Третий. Задние два колеса отвалились. Карета полетела вниз. Никола успел вылететь. Четверка лошадей полетела вниз вместе с Михой. Солдаты остановились и слезли с лошадей. Николу накрыло несколько досок, оставшихся от купе. Он был почти контужен. Он не мог разобрать передвижения черных высоких ботинок, мелькавших где-то близко, но так далеко от него. Он отключился.
Прошел час. Мирная трава чуть сильнее, чем ранее, но все еще несильно раскачивалась ветром, который пел песню, но уже не такую сказочную, как ранее, а более холодную, мерзлую, еще не пробиравшую до костей, но явно вещающую что-то иное, нежели ранее, но ухо Николы не могло ее разобрать, ибо оно все было в крови, скрючено и сломано, и страшно гудело, оно билось, словно сердце, и сбивала Власовича с толку, что он до сих пор не понимал, что происходит, но глаза его уже понемногу начинали видеть, правда размыто, но он выглядывал, что все как-то посерело, нет тех ясных лучей, что были ранее. Небо покрылось плотными серыми тучами, словно сейчас грянет медный дождь. Лес, стоящий перед ним стеной, потемнел. Внутри него нельзя было что-либо разобрать, черный туман покрыл все, что скрывал он своими строгими стволами. Никола встал. Он вглядывался в лес. Краем покошенного глаза он видел, что пожелтевшая трава, на которой было несколько бардовых пятен. Все сгущалось и усугублялось. Наступала темная ночь посреди белого дня.
III
Тем временем там, где небо было еще чисто, через бесконечные луга и поля сломя голову несся на лошади молодой мужчина, лет двадцати пяти, обутый в тонкие, явно королевского пошива, одетый в короткий зеленый камзол и белую, свободную рубашку, также пошитую по-королевски; на голове его не было убора, хотя очень сильно напрашивалась какая-нибудь, нет, даже точно французская офицерская треуголка, ибо лицо этого человека уж больно сильно напоминало очередного гордого полководца, но не очередного неглупого, желавшего когда-то завоевать весь мир. Это был гонец из Империи Одина, тяжелым бременем, но с удивительной легкостью и поразительной скоростью везший уведомление здешнему князю. Так он двигался уже порядка двух-трех дней, и в каждый из них он вез это послание ровно с такими же качествами, что и сегодня, но сей день был не днем. Конь его топтал полетом по сухой земле своими изысканными стальными, полностью чистыми подковами, отбивая ими по стали так, что искрилась она и прожигала сама себя, и бежит все полетом и летит на стальных крыльях своих, тоже свежими, как и стопы. И гнал сей конь еще час.
Остановился он у невысоких белых стен белого дворца, что сильно напоминал часовню, но с золотыми куполами, стоящего на холме холмов, что был выше дороги, что овраг, где жил проч люд. Перед ним открылись стройные деревянные двери. Гонец слез с лошади и вошел в королевскую палату. Перед ним расстилался красный ковер, позолоченный по обеим краям, что лежал на длинных плитах из красного дерева, в которые упирались мощные мраморные колонны, которые порой вырисовывали самые разные статуи, среди которых были и трезубец, и корона, и крылья. В сопровождении стражей, экипированных тяжелой латной броней, не закрывавшей лицо, но плотно стягивающую плоть, он поднялся в хоромы князя Владимира.
- Ваше превосходительство, - говорил гонец, кланяясь в колени государю, - Вам-с известие из земель иных.
- От кого же? – сказал князь своим обычным грубым, но твердым и уверенным голосом.
- От правителя нашего-с, короля Банкемского.
Он передал послание князю. Тот надменно посмотрел на него и приказал страже:
- Уведите его.
Сам же он расселся на трон, который больше походил на высокий табурет, но более мягкий и принялся читать послание.
«Милостивый государь Владимир, всей земли Видарской повелитель и народа сиего владыка великий. Сие посланье Вам-с, можно сказать, pierwszy i ostatni**. При моем высоком уважении к Вам и к народу Вашему, но недавно-с наши ;o;nierze, располагавшиеся на лугу Косом, обнаружили, что один отряд, а затем несколько стали подозрительно пробираться через близлежащий лес. Спустя какое-то время, они расположились, по-видимому, за несколько верст отсюда. Мы не знаем, сколько еще Ваших войск туда прибыло, но с точностью, от себя лично и от всего народа Одинского, заявляю Вам-с, что не потерпим подобного рода вторжений, но, в то же время, не желаем иметь с Вами и народом Вашим каких-либо конфликтов на подобной почве. Чтобы не прийти к необратимому исходу, отзовите своих солдат. Надеюсь на Ваше благорассудство.»
Король Банкемский
Князь медленно положил послание на стол, но руки его не дрожали. Он смотрел ровно в одну точку, где сие уведомление только что было у него перед очами, что были полны черноты, внушали страх, но всей своей туманной загадочностью показывали сверхъестественную уверенность, над которыми хмурились густые черные брови, отражающие непомерную мудрость правителя, его опыт, говорили в паре с глазами о том, что довелось ему пережить, что дни ранее были не днями нынешними, выше которых были прямо уложены густые черные волосы, спрятанные под величавой золотой короной, украшенной по окружности самыми разными камнями, но больше всего было бардовых рубинов, которые так и искрились красным, возвышавшейся, но невысоко, что давила и была, словно шапка Мономаха, под которыми развивался роскошный халат, пошитый из лучшего полотна, преимущественно красного цвета, позолоченный в некоторых местах, по центру которого был уложен пышный белый мех, около разреза которого были вышиты черные пики. Так он сидел еще несколько минут.
- Андрэ! – позвал Владимир к себе подручного.
Тот немедленно явился и поклонился в колени.
- Да, Ваше превосходительство.
- Созови сюда Бориса Самойлова. Скажи ему, что он обязан явиться в эту палату немедленно и безотлагательно.
- Будет исполнено, Ваше превосходительство.
Он снова поклонился и вылетел из царских дверей. Государь остался один вместе с чернилами внутри вещего конверта.
IV
Никола, ошеломленный и сломленный, понимал, что идти ему некуда, кроме как в пасть зловещих деревьев. Медленно перебирая ослабленными ногами, проминая сухую, желтую траву, покрытую медным пеплом, сыпавшемся прямо с плотного, черного неба, изукрашенную хаотичными темно-бардовыми, почти серыми пятнами и линиями, что тянулись с верхушек ее до земли, он продвигался в беспросветную берлогу, что отталкивала от себя черным туманом страха, но притягивала загадочностью возможности спасения от конного урагана прошлых минут, а может даже прошлой жизни. Он пробирался сквозь незримые колючие кусты, сквозь колкие ветки, сквозь непроходимые природные столпы, не видя ничего перед собой. Этот черный туман застилал взор Власовича, его очи начинали сами чернеть от одного лишь только нахождения внутри мрачного горнила. Ему то и дело мерещились всякие несуществующие создания от одних звуков, что раздавались так громко и расползались пронзительным эхом по всему лабиринту. Чем глубже забирался Никола, тем гуще и больше становились небесные чудовища. Казалось, что уже вот-вот грянет гром, и с небес полетят темно-синие капли темно-синего дождя, что покроет весь листовой кошмар, что бросает свою тень на землю даже сейчас, когда не видно ни луча солнца.
Пробираясь так еще какое-то время, ему удалось увидеть необычную фигуру, стоящую не слишком ровно в пустом месте, в котором не было ни единого дерева и даже травинки, только белый круг и черный дом. Никола продолжал перебирать своими ногами, но уже не бессмысленно, а в сторону загадочной тени, стоящей перед ним в десятке метров. Подойдя в близь, он смог отчетливо разглядеть большие круглые бревна, что стали жухлыми и, казалось, гнили. Крыша небольшой постройки была сделана из тонкого хвороста, промокшего насквозь от бесконечных лесных дождей. Никола обошел избу. С противоположной стороны была сделана выемка, точно под дверь, но ее не было ни здесь, ни внутри; ее не было вовсе. Он вошел. Стоял один шатки жухлый и гниющий деревянный табурет, один жухлый и гниющий деревянный стол, одна жухлая и гниющая деревянная кровать. И больше ничего. Прихожую и спальню, если их можно было так назвать, соединяло ничего, но яркий белый свет, что начал внезапно озарять дом внутри со стороны прохода, а другая его часть погружалась во мрак ночи. Пораженный, Никола вышел наружу. Он поднял голову наверх. Яркий белый свет сжигал его глаза, отчего те непрестанно слезились, словно падающий в океан бездны водопад, все его раны горели страшным пламенем; вокруг его словно стало обносить белым снегом, закручивающимся в непроглядный буран; Власович пал на колени, не опуская головы; он продолжал внимать свету, падающему с небес на землю; он чувствовал сильный холод, что начинал сковывать его плоть, но терпел невыносимую боль.
- «Прости меня, дом родной».
Вдруг, вмиг развеянность его куда-то исчезла, как и он сам, словно провалился сквозь место, на котором секунды назад еще стоял, но теперь он лежал недвижимостью мертвого человека. За его спиной понемногу потекла небольшая струя крови. Буран сжался и очи его сомкнулись от мороза. Загудел быстрый ветер…
Наступило утро нового дня. Пышный березовый лес цвел и пахнул свежестью утра. Внутренний круг бытия заснул минувшим и пробудился нынешним.
Никола очнулся. Когда он пришел в себя, находился уже на сером, выжженном огнем поле. Вся трава превратилась в серые пустышки, на ее верхушках все еще медленно тлел огонь, от которого вверх степенно поднималась черная линия дыма, что рушились от одного лишь небольшого прикосновения к ней, и рассыпалась она на черный пепел, что все еще смолил своим характерным запахом, которую окружали нетронутые, целые деревья, что также стояли прочным барьером, будто ни в чем не бывало, когда как все поле превратилось в настоящие руины, всем своим видом показывающие нечисть случившегося и не отражающие былое величие места, что блестело в свое время от одного лишь нахождения здесь, над которой не было синего неба, но было серое и густое, словно не небо, а сам дым, что витиевато завихрился и заклубился, из-за чего не было видно ничего, кроме самого осадка на бренной сгоревшей земле; а ведь когда-то здесь он мог резвиться и бегать по свежей флоре, еще не успевшей высохнуть от влажной росы, баловаться с другими ребятами, творить то, что душа желала, столько, сколько ему хотелось, так, как ему хотелось; хотел – брал сучьев и играл с другими в «догонялки» или еще какие игры; одним словом – праздновал; праздновал каждый день, пока был здесь, пока он мог наслаждаться всем, что было здесь, но не сейчас… Теперь здесь лишь отголоски прошлого, сожженные под завязку…
V
Борис Самойлов, главнокомандующий армией Княжества Видарского, человек лет тридцати пяти – сорока, толстоватый, с небольшим, но выразительным, немного овальным лицом, с пышными черными усами, говорящими о его аристократических корнях, хотя сам он таковым никогда не являлся и вел себя по-простому, но не позволял опускаться и ударять лицом в грязь, с узковатыми, но непустыми темновато-голубыми глазами, при взгляде на которые можно было сразу понять, что он генерал, на голове которого не было волос, а лишь лысина, покрывавшая всю поверхность, одетый в по-королевски пошитую форму темно-зеленого цвета, на телесной части разрез был соединен элегантно сделанными желтыми пуговицами, точно небольшими объемными точками, около которых тянулась такого же цвета веревки, словно полосы, на плечах царили черные нашивки с несколькими золотыми звездами, ограниченные красными лентами, обутый в высокие черные сапоги, прибыл в царскую палату.
- Оставьте нас, - приказал князь.
Он показал жестом своему генералу о необходимости подойти к нему.
- Ваше благородство, - начал Самойлов через несколько минут гробового молчания, что царило в государевой палате, - отчего меня Вы изволили созвать?
Владимир нахмурился.
- Скажите, где сейчас находятся войска, которыми управляете?
- Там, где и должны, Великий князь.
- Где?! Я спрашиваю! – повысил он тон.
Главнокомандующий сделал глубокий вздох.
- На Зеленой роще.
- На Зеленой роще…
Князь встал с трона и начал медленно ходить по комнате, периодически опуская голову вниз, а после вновь поднимая, расхаживая возле мраморных стен. Самойлов не оборачивался на него и смотрел в ту же сторону, в которую смотрел ранее.
- На Зеленой роще… - повторил Владимир, после чего сделал короткую паузу. - Вашим солдатам доводилось видеть каких-нибудь необычных людей?
- Нет, Великий князь, не доводилось.
- А Вам? Не доводилось?
- Нет, не доводилось, – с еле заметным пренебрежением отвечал Самойлов, но сохраняя свою холодную нордическую выдержку, приобретенную годами.
- Мне недавно пришло одно интересное послание из иных земель, в котором гласилось, что, мол, наши войска были обнаружены подле Косого луга. Как Вы можете объяснить такое?
- Это, очевидно, ошибка.
- Ошибка?! – выкрикнул князь, - ошибка, за которую мы уже начали платить?!
- Не понимаю, о чем Вы? - спокойно спрашивал главнокомандующий.
- Не понимаете?! Да какой Вы тогда главнокомандующий (он сделал особый акцент на это слове), ежели не можете даже уследить за тем, куда Ваши идиоты ходят, и что творят!
- С моими людьми все в порядке.
- С Вами точно не все в порядке! Ваша разведка не знает о том, что деревню Курдяево и близлежащее к ней поле сожгли? Нет?!
- Нет, Ваша милость.
Князь взбушевался еще больше.
- Почему я тогда об этом знаю?!
- Какой вопрос тогда ко мне, если солдаты сами не справились со своей задачей?
- Да что с Вами такое! Вы себя-то еще слышите? А меня? Почему Вы не смогли уследить за своими людьми?!
- С ними все в порядке.
Князь прибыл в ярость.
- Я подумать не мог, что главнокомандующий великой армией будет межеумок!..
- Армия будет великой, - перебил его Самойлов, - когда тот, кто стоит на вершине горы будет великим. Тогда воистину все, что у него под ногами, будет величавым.
- Вы смеете оскорблять своего князя?!
- Смею выполнять свой долг перед родиной.
- Оскорбление государя Вашего теперь тоже долг?!
- А с каких пор родина – это князь мой?
Владимир резко остановился. Он словно остолбенел на какое-то время, но все также гневно продолжал смотреть в глаза главнокомандующему.
- Когда я приносил присягу, - продолжил он, - давал клятву, что буду защищать свою родину от любого недруга, что смеет ступить на сие земли, но не давал клятвы и не подписывал, что дом – человек, что стоит выше люда прочего.
- Подите прочь! С сглаз моих долой!
Главнокомандующий коротко поклонился Владимиру и спокойным шагом вышел из его палаты, а после из дворца. Его встретил генерал Лисов, мужчина среднего роста, лет двадцати пяти, крепкого телосложения, одетый в ту же форму, что и Самойлов, но более темного оттенка.
- Что произошло? – спросил Александр.
- Лишний раз убедился в том, что и для чего мы делаем то, что делаем. Поезжайте на Зеленую рощу и переведите еще один батальон к Косому лугу, но ночью. А когда подходить к лесу будете, действуйте аккуратно, иначе достигнем того, от чего пытаемся уйти.
- Слушаюсь.
Он оседлал свою лошадь и поскакал за пределы дворца. Самойлов еще какое-то время оставался внутри стен этого здания, после чего также сел, но поехал он к поместью Красновых.
- «Когда-нибудь время наше настанет, но раз так распорядилась судьба, что инициатива в наших руках, не будем противиться ей, а там как ветер понесет наши бренные души, что никогда не знали покоя».
VI
И неслась сия лошадь, рвала воздух в клочья, но плавно мчалась по земле. И не было времени, оно настало лишь тогда, когда Самойлов пригнал к поместью; он медленно спешился. Перед ним гордо стоял богатый дом, принадлежащий графскому роду Красновых, что существует в Княжестве Видарском испокон веков, из красного дерева, вернее, из красных досок, что были так аккуратно собраны в архитектурное творение, подле которого был невысокий забор, стена которого состояла из черных металлических точеных пиков и лишь изредка были в ней небольшие краснокаменные столбы. Генерал вошел на участок и поспешным шагом шевелился на встречу с самим графом нынешним, Андреем. Тот вышел из дверей.
- Борис! Что за весть такая привела тебя сюда? – по-дружески спросил у него нынешний граф лет сорока пяти, высокого роста, с черными и гладкими витиеватыми волосами, почти круглым лицом и мудрыми голубыми глазами, которые сияли добрым и гордым светом, но и часто горели от ненависти, одетый в дорогой королевский халат красного цвета с белым мехом, пришитом по разрезу, с руками тонкими, но сильными, на которых располагалось бесконечное множество порезов и ран, которые так и не успели зажить с течением долгих лет.
- Рад тебя видеть, Андрей, - спокойно отвечал Самойлов. - Поговорить с тобой мне нужно.
- Обо что сей раз?
- О грядущем.
Они оба прошли внутрь дома. Все обустроено было богато: большой камин, роскошные диваны, прочный невысокий столик, стоящий на одной ножке, картины с пейзажами здешними в рамках золотых, словно передающими все запахи и все чувства с тех мест, от которых веяло свободой и беспечностью.
- Неужто все так плохо? – продолжил Краснов, усаживаясь на красный диван в гостиной.
- Мы стараемся, так сказать, «сгладить» обстоятельства, но пока что все тщетно.
- А Князь?
- А Князь… Князю не до падающей звезды.
- Мне он доносил обратное.
- Быть может, нет, он наверняка знает о том, что сейчас происходит, но он также не понимает другой важной вещи…
Краснов призадумался на минуту.
- Пожалуй, ты прав. А что с силами?
- Сегодня ночью прибавим еще, но исход все равно неизбежен.
- Тяжко…
Они оба помолчали еще минуту.
- Андрей, - продолжил Самойлов, - я знаю, что довелось тебе когда-то пережить и что тебе доводилось уже видеть, но ситуация меня вынуждает просить тебя о помощи.
Граф глубоко вздохнул.
- Я все понимаю, Борис, но я уже далеко не в «расцвете сил». Во мне нет той живости и ярости, жажды, что были когда-то. Я иссяк. Это поместье – все, что у меня осталось. Все, прочее потеряно уже давно, его не вернуть. К тому же, в таком кошмаре уже ничто и никто не спасет.
Самойлов прищурил глаза и пристально посмотрел на Краснова несколько времени.
- Не буду настаивать.
Он встал с дивана.
- Как, уже? – удивился Краснов.
- Время близится.
Краснов глубоко вздохнул. На его лице виделось не то скорбь, не то глубокая дума, не то разочарование, не то понимание характера. Словно с тяжким грузом, он тоже встал с дивана.
- Сообщай, ежели чего, - холодно заключил граф.
Они пожали друг другу руки и сделали небольшой поклон. Самойлов вышел из поместья, сел на лошадь и поскакал в обгон и одновременно на встречу. Краснов же стоял на том месте, где простился с генералом. Он уставил свой гордый, печально-мудрый взгляд в пол. Он стоял, словно каменная статуя, еще достаточно продолжительное время, пока в первый раз после столь долгого ожидания не моргнул, чуть сдвинув свои длинные черные брови. Он медленно развернулся направо и так же медленно пошел в сторону с немного опущенной головой.
VII
И неслась сия лошадь, рвала воздух в клочья, но плавно мчалась по земле. Глаза Самойлова были размыто уставлены в горизонт, ровно также его зрение размывалось от окрестных лесов, лежащей под копытами аккуратно выложенной дороги, от яркого мягкого красного цвета, что изливался солнцем. Оно степенно уходило за край мира, оставляя свой желтый след на розовом, уже немного темно-синим небом, на котором начинали искриться белые звезды. И скакала лошадь, скакал генерал на свет путеводной звезды, что озарял все земли здешние.
К одиннадцати часам он прибыл к Лугу. Здесь войска под руководством генерала Кустарникова, мужчины лет тридцати пяти, с округлой лысиной на голове, ограниченной по обе стороны свисавшими, но аккуратно уложенными черными волосами, со старым, безумным лицом, на котором по правой щеке тянулся длинный глубокий бардовый шрам, обутого и одетого так же, как и генерал Лисов, но с отличием в более темных нашивках на его некрупных плечах, немного толстого, примерно как сам Самойлов, с пожилыми, серовато-голубыми глазами, разбили достаточно протяженный лагерь с большим количеством различных палаток и костров.
- Главнокомандующий! – тихо поприветствовал Самойлова Григорий.
- Все готово?
- Так точно. Готовы выступать.
Самойлов постоял несколько времени на месте, рассматривая солдат. Все они были чем-то заняты: кто-то грел руки у костра, кто-то играл на гитаре, кто-то просто разговаривал с товарищами. Но никто из них даже и не думал о том, что так скоро настанет. Они грели свои души, не думая о близости бремени.
- Подождем еще. Нет смысла торопиться, - ответил главнокомандующий.
- Как прикажете.
Кустарников хотел было уйти, но вовремя опомнился.
- Главнокомандующий! Есть вопрос.
- Задавайте, если есть.
- Подле леса, что перед сожженной деревней Курдяево, наш офицер и пара солдат подобрали трех малых ребятишек, что пытались угнать на чужой карете. Они сейчас здесь, в лагере, и мы…
- Вы привели их в лагерь?!
- Нам некуда было их девать, выбора не было.
Самойлов не стал разводить спор, невзирая на то, что такое положение дел его выводило из себя.
- Проводите меня к ним, - холодно ответил он.
Григорий показал своей направленной вверх ладонью с прижатыми друг к другу пальцами дорогу, словно дворецкий поклоном указывал достопочтенным гостям, куда идти.
Палатки, костры, солдаты, гитары, шутки и слова тянулись длинной дугой сквозь прочные темные стволы деревьев. Никто, кроме генералов, не делал ни шагу; никто даже не вставал. В месте царила полная безмятежность, мир посреди неминуемого.
Перед их прибытием прошло пять минут. Они дошли до небольшого круга палаток, в центре которого землился яркий костер, окруженный небольшими камнями. От него веяло сверхъестественным теплом, которое обычно исходит от домашнего очага, но гораздо сильнее. Во всех палатках теплился мягкий оранжевый свет, исходящий от керосиновых ламп, стоящих внутри них. В самой левой сидел генерал Лисов и разговаривал с Кастаровым, офицером-мужчиной, лет двадцати пяти – тридцати, одетого и обутого так же, как Лисов, с лицом овально-квадратным, с черными, гордыми глазами, что прожигали собеседника и видели его душу и согрешения насквозь, с такой же овальной черной шелковистой прической, что своим видом так и указывала на целеустремленность владельца, носившего широкий кожаный пояс с золотым «сердечником», в центре которого величаво возвышался крыльями орел, сидевший на небольшой ветке, на котором висел в кожаном чехле револьвер с чистым серебряным отливом и грациозной гравировкой «b;ogos;awie;stwo Boga».
- Зачем Вы в них стреляли? Они же еще маленькие дети, - спросил с недоумением Лисов.
- Они уже немаленькие хулиганы, - заметил Кастаров, - к тому же, судя по всему, это не первая их «шалость», а, следовательно, и не первый подобный исход.
- Вы не думали, что могло стать с их головами при виде крови?
- Ничего с ними не станет. Им не впервой, поверьте. По ним сразу было видно.
- Допустим. А другого выхода вы не предусмотрели?
- Какой там «другой выход», скажите? Они гнали, как ошпаренные, что еще было делать.
- Они могли получить травмы.
- Я уже говорил, им не впервой. Им и такое по плечу, тем более им бы помогли здесь, в медпункте, что, собственно, и произошло.
- А что с третьим?
- Третий-то не такой, как те двое. С ним мы еще поговорим.
К палатке подошли Самойлов и Кустарников. Генерал и офицер, сидевшие в палатке, поспешно встали и вышли из нее.
- Товарищ главнокомандующий!
- Товарищ главнокомандующий! – прокричали они во весь голос.
- Тише вы, - пригрозил Самойлов, - где мальчишки?
Лисов указал рукой на палатку, напротив.
- Они сейчас спят, - сказал генерал Александр.
Борис, главнокомандующий, осторожно подошел к их палате и приоткрыл шторку, после чего обернулся к Лисову.
- Сообщите, когда они пробудятся. А пока идите к солдатам. Скоро к Вам подойду либо я, либо генерал Кустарников.
- Есть.
Самойлов обернулся к Кустарникову.
- Оставьте нас.
- Есть.
Он поспешно ушел в обратную сторону.
- За что Вы их так? – обратился главнокомандующий к офицеру.
- Угон, товарищ главнокомандующий. Прямо у меня на глазах.
- Все трое?
- Видел только двоих. Третьего нашли подле сожженного поля, но он, видимо, тоже член их «компании».
- И что Вы хотите с ними делать?
- Пристрою их к себе в отделение.
- Я с Вами еще поговорю по этому поводу, но не сейчас. Пусть пока отлеживаются.
- Есть, товарищ главнокомандующий. Еще приказы?
- Ступайте в ближайший уголок с солдатами дуги и приведите сюда пару человек, чтобы сидели на стороже. А сами после ступайте туда же, откуда взяли людей, и ждите.
- Будет исполнено, товарищ главнокомандующий.
Он отдал честь и отправился выполнять приказ. Самойлов пошел в сторону темного леса, куда ушел Кустарников. Пробравшись сквозь колкие незримые ветки, он увидел генерала. Тот стоял и курил крепкий табак из изысканной деревянной трубки, на которой резьбой было выписано: «Niech nadejdzie burza***».
- Сколько у нас еще времени? – спросил Самойлов.
Кустарников посмотрел на часы.
- Сорок минут.
Самойлов встал возле генерала. Он пристально смотрел в ту же сторону, что и Кустарников. Он глубоко дышал, да так, что пар, разящий из его носа, развивался несколько секунд.
- Хорошо в лесу, - сказал генерал.
- Да, хорошо… - согласился главнокомандующий.
Стояла немного прохладная погода. Дул слабый ветерок, обволакивающий все тело Самойлова и Кустарникова, отчего на душе становилось так же морозно, но приятно и спокойно. Никто из них не мог и не хотел жить тем, что настанет вот-вот. Они жили тем, что видели сейчас, до того, что настигнет и повиснет чем-то тяжким, может даже бременем их существования. Да… Не жизни, а далее только существования. Они понимали это, посему и продолжали стоять посреди деревьев и наслаждаться тем, что изменится уже совсем скоро.
Прошло еще пять минут. Оба, они продолжали стоять на тех же местах, недвижимые никакими силами.
- Что будем делать, когда оно настанет? – спросил Кустарников.
- Что и всегда, друг мой. Что и всегда.
Темное дерево, стоявшее перед ними, немного качнулось.
VIII
Прошло двадцать пять минут с тех пор, как Самойлов прибыл на сечу.
Он продолжал стоять на пару с Кустарниковым и ощущать все здешнее фибрами души.
Генерал докурил трубку. Он снова посмотрел на часы.
- Надо идти.
Самойлов глубоко вздохнул, после чего развернулся и медленно пошел за ним.
- Скажите, - начал Кустарников, - ведь не даром жизни, спаленные пожаром, тому отданы?
Главнокомандующий хотел было возразить, но пулей осознал правоту собеседника. Он не знал, что ему ответить, но понимал, что что-то сказать нужно.
- Плохая нам досталась доля, генерал.
Ответ для генерала был исчерпывающим. Они оба спокойно шли до солдатской полосы, каждый размышляя о чем-то своем.
- «Некоторые говорят, что отдали бы многое, чтобы вернуться к себе, в уголок на краю земли, на свое место под солнцем, - думал Самойлов, - но почему-то я такого желания испытывать не хочу. Скорее всего, даже не могу. Почему? Некуда мне возвращаться, дороги назад нет, достигнута та самая точка, откуда люди не возвращаются. Нет, это далеко не потому, что оно настанет в считаные минуты, нет. Не может быть истоком то, что не повисло еще медной тучей над головой. Это потому, что я уже возвращен туда, куда мог бы возвращаться. Эта люди, солдаты, офицеры, генералы, – мой единственный дом. Другого у меня и вовсе нет. Мне некуда возвращаться, ибо я уже дома. И встану на дороге урагана и унесет меня ветер, но не унесет тех, кто живет в этом доме.»
- «То, что будет скоро, опустошит сечу и этот лес, и многие другие леса. Оно опустошит все, и не будет укрытия от него, не будет места спрятаться от смерча, - размышлял Кустарников. Или, если такое место есть, где его найти? Узнать мы сможем только спустя много дней, недель, месяцев, может даже лет, когда будет наша остановка поезда. Время само все установит и решит. Время – главная сила, и только ей решать, куда бежать ее марионеткам, куклам, играющим в самом большом театре на всем свете. От такого можно сойти с ума, но необходимо и достаточно это принять. Сопротивляться ей? Не всегда. Но можно. И возможно.»
Перед генералом и главнокомандующим появились желтые от света палатки.
- Приказы? – спросил Кустарников.
- Приготовьте свою батарею. Через двадцать минут проводите построение.
- Слушаюсь.
Он отправился к своей части. Самойлов же вернулся к Лисову и отдал ему тот же приказ. Позже, спустя пять минут спокойной ходьбы, его встретил Копейщиков, еще один офицер-мужчина, лет двадцати пяти, одетый так же, как и Кастаров, но на его форме были видны многочисленные порезы, точно от сабли, с короткой военной стрижкой, черными куцыми волосами, а на его среднего размера неуверенных плечах слабо держались нашивки старого пошива.
- Товарищ главнокомандующий! – обратился он к Самойлову. Вам просили передать, что Кастаров и Лисов готовы выступать со своими частями.
- Передайте первому, что он со своим отрядом будет держаться правой стороны луга, находиться прямо в лесу для оказания поддержки в случае краха и что старого плана не придерживаться.
- Есть!
Борис Самойлов медленно продвигался к центру сечи. Как и остальные, он должен был готовиться. Готовиться к грядущему.
IX
Он подождал еще пять минут. После чего Самойлов резко выпрямился, сменил лицо на грозное, строгое по-генеральски и встал ровно по центру сечи.
- Рота, подъем! – невероятно громко скомандовал он.
Солдаты мигом встали со своих мест.
- Рота, в одну шеренгу становись!
Они в считаные секунды встали, как полагается в армии, в единый ряд.
- Через двадцать пять минут, - начал Самойлов, расхаживая вдоль шеренги, - все, что вы видите здесь, изменится. Все, что вы знали, забудется. Все, что вы любили, исчезнет. Останетесь лишь вы и ваше оружие. От вас будет зависеть судьба всей земли нашей, родины, которую вы поклялись защищать своими бренными душами. Через двадцать пять минут ваши жизни перестанут принадлежать вам. Любой шаг, который будет сделан вами, может стать последним. Но это не конец ваш. Через двадцать пять минут вы оставите все свое и пойдете под смертельный ураган бесчестия, боли и страданий. Но и это не конец ваш. Даже забыв все свои принципы и обиды, вы останетесь едиными. Сила ваша именно в нем. Вы – одна команда! Вы – одна семья! И ничто не разделит вас, когда вы переступите через эту чертову черту! Друзья, будущее в ваших руках! Судьба мира в ваших руках! Соберите же свою волю в кулак, помолитесь в последний раз Господу Богу, и сломите же недруга! Niech ;yje ksi;;;*****! Niech ;yje wolno;;******!
- Ура! – воодушевленно закричали солдаты.
По их лицам было видно, что они, невзирая на то, что случится, были несказанно счастливы. Они словно переродились, утопая в слезах о прошлом.
- «Благо, - думал про себя Самойлов, - что хотя бы забудут о том, что исходит изнутри.»
- По позициям разойтись!
Прошло двадцать четыре минуты. Все солдаты стояли на стороже и ждали, когда смогут ринуться вперед, ровно как и командиры своих частей. Самойлов, Лисов, Кустарников, Кастаров обменялись быстрыми, но пронзительными и одобрительными взглядами и слабо, но уверенно кивнули друг другу. Все четверо, они были нахмурены и крайне сосредоточены.
Прошла еще минута. Все солдаты уже были словно на нервах, но держали себя в руках. Они готовились морально к тому, что скоро пожнет их души. Лисов, Кустарников и Кастаров, следя за своими людьми, пристально смотрели на главнокомандующего. Все трое, они ждали момента истины.
Прошло еще тридцать секунд. Самойлов медленно поднял свою правую руку вверх. Все солдаты мигом зарядили орудия. Лисов, Кустарников и Кастаров развернули свои головы в сторону, казалось, бескрайнего луга.
Оставалось десять секунд. Девять… Восемь… На пятой Самойлов стал медленно проводить свою распрямленную руку вперед. Две… Одна… Рука главнокомандующего разящей стрелой указывала вперед. Солдаты быстро встали с колен и быстро понеслись в поле.
Раздались первые выстрелы.
X
Было сложно точно определить инициатора побоища. Оглушительный звон гильз одновременно раздался с обеих сторон луга. Солдаты Княжества Видарского и Империи быстро продвигались к центру поля боя, полные гнева и боевого духа, перезаряжая орудия на ходу и стреляя по мере готовности. Бесчисленное множество пуль разрезало воздух и окрашивая его в багровый оттенок, ровно как и траву, что была под ногами бойцов. Генералы, офицеры Владимира двигались вместе с солдатами, непрестанно стреляя в тела недругов, что падали одно за другим. С другой же стороны таковых не было, но это не мешало им продвигать линию фронта с ошеломительной скоростью. Их тела падали стремительно, но вражеские для них еще резвее. Проливались литры крови, что меняли позицию войск.
- Егери, вперед! – скомандовал Самойлов.
Особая стрелковая эскадра выдвинулась по левому и правому флангам, разделившись ровно пополам. Спустя несколько минут им удалось сдавить переднюю имперскую роту, из-за чего положение их солдат сменилось не некого рода стрелу, сходящуюся в наконечник ровно по центру поля брани. Он становился меньше из-за большого давления с флангов, но продолжал продвигаться вперед.
- Cavalerie! – прокричал имперский генерал.
В ответ на стрелков, с противоположной стороны выбежало несколько среднего размера конных рот, которые двинулись прямо на них. Они неслись сломя голову, что не позволяло даже успеть прицелиться. Это вынудило княжеским войскам сдвинуться назад на приличное количество шагов.
Положение ухудшалось. Не спасало даже уже вышедшая давно из засады часть Кастарова. Она превратилась в пепел буквально в первые минуты после выхода. Имперцы занимали все более выгодные позиции.
Позади раздались громкие хлопки. Огромные снаряды зависли в небе, а после упали на землю. От взрыва солдаты княжеские разлетались в разные стороны. Войска Самойлова уступали позиции.
Прошло три дня.
Битва продолжалась. Весь луг был усеян серыми и зелеными формами. Некогда зеленая трава превратилась в пепел. На поле брани оставалось совсем немного солдат и офицеров с генералами с обеих сторон. Шансы были равны.
Французский генерал, высокого росту, лет тридцати, одетого в сиреневый камзол, по середине которого были искусно пришиты желтые пуговицы, с которых свисали такого же оттенка небольшой длины веревочки, и белую рубашку, обутого в черные, словно намазанные гуталином, высокие сапоги, который носил цилиндрическую шляпу такого же цвета, как и камзол, на которой были аккуратно приделаны черные пуговицы, из которых торчали по три белоснежных пера, с лицом небольшим и практически идеальной формы, с средним по длине носом, голубовато-серыми глазами, высокими скулами, внезапно убрал оружие и подошел к Самойлову в центр Косого луга. Главнокомандующий княжеских войск не стрелял в него и тоже опустил револьвер.
- Мсье, - начал он, - наши с Вами аг’хмии изг’хядно истощены. Пг’хедлагаю вг’хеменное пег’хемиг’хие. Один день.
Самойлов облегченно вздохнул. Он подошел к нему поближе и протянул правую руку к его левой руке. Они оба пожали их друг другу.
- Arri;re! – прокричал француз и сделал круговой жест своим пальцем.
Армии обеих сторон вернулись в лагеря.
Так началась война.
XI
Самойлов, Лисов, Кустарников, Кастаров и остатки солдат медленно перебирали ноги, двигаясь в сторону лагеря. Формы, надетые на них, уже было сложно называть таковыми. Скорее это были оборванные тряпки серого и зеленого цветов, испачканные грязью и измазанные кровью солдат. Все они хромали на левую ногу, но Кастарову приходилось еще хуже, ибо он был ранен под правое плечо в день перед перемирием, из-за чего ему приходилось держать глубокую и изнывающую рану от мощной пули левой рукой. Небо стояло серое, с глубокими и огромными тяжелыми тучами. Казалось, что они сейчас вот-вот коснуться вопящей от боли земли. По всему полю кусочно тянулся дым от орудий, отголосок мертвых душ, обволакивал ноги тех, кто еще жил. Густой и непроглядный туман сгущался в лесу, окружавшем луг, и двигался в сторону временно тихого поля брани. Пепельная, местами зеленая трава хрустела и ломалась под ногами. Вся грязь окрасилась в черный. Солдаты слабели каждую секунду оставшегося существования.
Спустя несколько времени все они прибыли на сечу. Их встретил один из полевых докторов.
- Товарищи, что же с вами?! – закричала она.
Самойлов остановился. Он посмотрел доктору в глаза своим слабым, мутно-дымным, уставшим от бессонницы и от крови взглядом, что разил душу насквозь, по которому можно было сразу понять состояние главнокомандующего, после чего сделал глубокий вздох, плавно закрыл глаза и отвернул голову, двинувшись в левую сторону лагеря. Пока он стоял, Лисов, Кустарников и Кастаров пристально, но также слабо смотрели на него, после чего последовали в ту же сторону сечи. Доктор был поражен. У нее не было слов.
Самойлов, Лисов, Кустарников и Кастаров медленно, словно полуживые, продвигались сквозь многочисленных пустых палаток.
- К чему это все было… - проговорил Лисов.
- «Когда б на то не Божья воля»… - ответил Кустарников.
Кастаров смотрел себе под ноги. Его шея изнывала, что он не мог поднять головы. Его голова была наполнена мыслями, но он не мог даже проговорить их про себя.
Становилось холоднее. Невзирая на то, что стоял июньский день, температура упала в минус. Все мерзли.
Самойлов приоткрыл шторку палатки, где три дня назад еще лежали три детины. Пусто.
- «Да благословит их Господь», - промолвил про себя Самойлов.
Он тяжело поднялся на ноги.
- Что будем делать, товарищ главнокомандующий? – спросил у Самойлова Кустарников.
Он не оборачивался. Его очи сомкнулись, голова опустилась на пару сантиметров. Становилось холоднее.
- Лисов, отправляйтесь к графу Волгоградскому. Окажите ему содействие. И заберите с собой всех оставшихся солдат.
- Как прикажите… - удивленно ответил генерал.
- Кастаров, возвращайтесь на Зеленую рощу и продолжайте выполнение своих обязанностей.
- Есть.
Они поспешно ушли к своим лошадям.
- А мы с Вами встретим судьбу, генерал Кустарников.
На земле стало минус десять. Начал падать снег…
XII
Белые хлопья медленно падали с серого неба. Черная от золы и пепла земля начинала бледнеть. Мягкий снег степенно все больше и больше покрывал пространство чистым полотном. Казалось, что под ногами была и не земля вовсе, а небесная гладкая скатерть, по которой так плавно скользили стопы, ступающие на нее.
Стоял сильный мороз, однако ни Самойлов, ни Кустарников не чувствовали холода. Они продолжали спокойно идти по полю.
- Как Вы думаете, - начал Самойлов, - что подумают Имперцы завтра утром?
- Очевидно, они подумают, что мы все трусы, - утвердительно ответил Кустарников. – Что им еще думать о тех, кто использовал временное перемирие столь «необыкновенным» образом? Мне лично думается, что к чему знать, что думают другие? Нужно делать все так, чтобы потом было лучше. Уж лучше поступить, как последние сукины сыны, но зато после все сложится благоприятнее, нежели страдать сейчас.
Самойлов молчал.
Они дошли до конца поля. Перед ними падал огромный обрыв, продолжавшийся небольшой деревней, а еще дальше, за многочисленными лугами, виднелась взмывающая в воздух линия дыма, словно от пожара.
- Тут наши дороги разойдутся, - мрачно промолвил Самойлов, смотря вниз. – Я отправлюсь к нашей основной батарее, а Вы…
Он сделал глубокий вздох.
- Вы вольны сами выбирать, куда идти, - тяжело закончил главнокомандующий.
Лицо Кустарникова оставалось таким же каменным. Он словно не слышал, что ему говорит собеседник, ибо все фибры его души трепетали при виде просторной панорамы, что поло и свободно открывалась перед ними, звала его, раскрывала и высокое, практически очищенное от горечи почти голубое небо, и продольные заросшие невысокой травой и не успевшие покрыться снегом поля, луга и многочисленные грядки, словно охваченные ледяными руками, и землю, дышащую дрожащим от холода воздухом, и тонкие потоки морозного ветра, извивающиеся витиеватыми спиралями, и скованные от внезапной зимнего пришествия разнообразные плоды, восходившие из скованной земли, и многие прочие отголоски жаркого царства, проецированные на холодное, но приятное время года, что так неожиданно, но, словно востребованное, пришло, обхватило природу всю и воцарилась, разбавляя невероятную духоту приятным охлаждающим душу веянием, и замерзал страх, и спадала тяжесть, и чувствовалось присутствие жизни, и уходило чувство, словно наперед все знали.
Генерал пожал руку Самойлову и второй ушел в сторону бойни. Кустарников стоял подле обрыва еще несколько десятков минут, вдыхая мерзлый воздух.
- «К чему оставаться? Все утонет, все рухнет в Бездну.»
Он глубоко вздохнул и отправился дальше.
XIII
Тонкая и узкая тропа вела прямо вниз. Она тянулась сквозь огромные и не очень камни, через тонкие деревья, что сидели по левую руку, вдоль белоснежного полотна, покрывавшего всю округу; шла долго, медленно, размерно, не спеша, открывая ворота в яму.
Кустарников продвигался так же спокойно, как и дорога под его ногами. Его голова была пуста, он не думал ни о чем, не мечтал, не вспоминал; уставшие, замерзшие стопы сами толкали его вперед. Теплый пар раздувался из его красного от холода носа.
Через несколько времени он спустился в деревню. Дрожащие крестьяне перемещались по снегу, продолжая делать свои привычные дела, невзирая на все еще падающий, но уже медленно снег, покрывавший грядки, из-за чего работать было крайне затруднительно, однако возможно. На удивление, плоды никак не пострадали: они продолжали свой жизненный цикл, словно все еще стаяло душное лето, время благоприятное для природы, исключая люд, хотя и не весь, ибо не каждый не мог стерпеть изнемогающей жары, нежели мерзлая зима. Невысокие, одетые по-простому мужики и бабы смотрели с крайним удивлением на генерала. Для них было неожиданно видеть здесь и сейчас подобного человека, тем более в яме. Кустарников, постоянно оглядываясь то на крестьян, то на их небольшие домики, то на усыпанные снегом грядки, не спеша, шел вперед, чуть наклонившись вперед и периодически опуская голову вниз. Вместе с тем, как он проходил дальше, вокруг него ничего не менялось: все те же крестьяне, те же домики, те же грядки. Все без устали что-то постоянно делали, никто и не знал покоя. Все без устали работали, будто вокруг них ничего не меняется.
Он остановился на развилке. Грязная дорога продолжала тянутся вперед, но и также резко сворачивала направо. Кустарников медленно поворачивал свою голову, окидывая еще раз все в округе, после чего глазами возвращался обратно и повторял сие действо. Дым вдали становился более явным. Едкий запах гари доносился оттуда. Спутать его было с чем-то сложно. Слышалось громкое эхо гудка. Настолько громкое, что, казалось, словно поезд гнал возле деревни.
Смеркалось. Виднелось, как медленно тлел Косой луг, слышалось, как души погибших зря (али нет) изнывали от боли; боли, что вынуждены были терпеть нынче всегда; боли, что никогда не знали; такую боль, что никогда и никто не заслуживал, не заслуживает и не будет заслуживать. Все небо окрасилось темный фиолетовый оттенок, достаточно темный, что было видно звезды, однако спокойный, торжественный, тихий, внушающий безмятежность. Белых крупьев уже не было видно, да не просто невидно, а их и вовсе не было, хотя земля все еще была холодной. Желтые огни степенно загорались по всей яме и за ней. Крестьяне давно разошлись по своим хижинам. Тепло домашнего очага разлеталось по всей земле, согревая все в округе, растапливая души и срывая ледяные цепи. Генерал продолжал стоять на том же месте. Его руки свисали. Он продолжал глубоко дышать с закрытыми глазами. Под ними стали проступать голубые, чистые слезы. Кустарников немного дрожал. Ладони иногда сжимались в камень, то после их снова отпускало на волю, как и душу его, что странствовала вместе с ветром, что слабо, но продолжал гулять по всей здешней округе, с каждым его поворотом и изгибом, переносящим то, что случилось, и предвещающим то, что будет, предвещающим век будущий, что нес крупицы пепла, дыма и медных слез, проливавшихся с оглушительным грохотом повсюду и разрушающим ветхое, новое и живое, что падало с сокрушительным треском; треском, что покрывал длинною черной трещиной не только тела, но и души, души тех, кто не знал покоя; души тех, кто не знал возвышенного в их жизни; души тех, кто жил волею или не волею; души тех, кто существовал, лишь бы не сойти с ума; души, принявшие все то, что не приняло тело; души; бренные души; мертвые души; тяжкие; и странствия таковы, что голос изнутри не вопил, но мягко и спокойно желал заключить: «Ничего нет, кроме тишины и покоя. Все прочее – обман, пустое и несуществующее. Вот оно – то, что ищут многие, но находят не все, но «не все, кто ищет путь, потеряли свой». Остальное – тщетно и блекло».
Кустарников сделал глубочайший вздох. Он развернулся и отправился навстречу миру, что остывал в ледяных руках…
XIV
Лисов без устали продолжал гнать на своей лошади посреди черного, непроглядного леса. Единственное, что освещало путь его - звезды небесные, что сияли в то время особенно ярко. Грязь разлеталась в разны стороны при стуке железных подков о землю. Мягкий и чистый снег покрывал плечи и голову генерала Александра, но при этом ему не было холодно. Невзирая на непроглядную темноту и глубину стоявшей ночи, его глаза были широко раскрыты, а зрачки его были словно два круглых черных диска, на которых отражались звезды.
Летел он так еще несколько часов, пока наконец в немного освещаемом звездами мраке не разглядел знакомый дом. Это было имение Волгоградских, старое, архаичное, выстроенное уже далеко не из нового кирпича, с которого давно слезла краска, посему блеклый, слабый красный оттенок материала жил посреди белых остатков некогда хорошей краски. Его окружал черный забор, который уже давно начал ржаветь, но было видно, что недавно был покрашен вновь. В его основании был тот же кирпич, из которого построен сам дом.
Лисов спешился. Он быстрым шагом двинулся к поместью, двинул тяжелую калитку и пошел к дверям.
Генерал постучался трижды. Постоял три минуты. Постучался еще трижды. Снова подождал три минуты. И в третий раз он постучался трижды в двери, и снова ждал еще три минуты.
Из дома послышались медленные и тяжелые шаги.
- Кто? – прозвучал старый, хриплый и басистый голос.
Лисов вздохнул.
- Саша, - спокойно ответил генерал.
Шаги внезапно прекратились, ровно как и дребезжание связки ключей. Даже неровное, но громкое дыхание, и то. Так продолжалось еще несколько мгновений. Ключи снова затряслись. Они трижды повернулись в замочной скважине, после чего дверь отворилась.
Перед Лисовым стоял невысокий мужчина, лет шестидесяти пяти – семидесяти, без волос на голове, однако они были по ее краям, ограничивая вершину тела, с длинной и седой, колкой и неровной бородой, одетого в длинный по самые босые, прыщавые стопы с многочисленными ранами и порезами, что так и не успели зажить, балахон серого цвета, точно шерстяной, ручной работы, с глазами нешироко раскрытыми, немного нахмуренными, зеленого оттенка, без мешков, со взглядом добрым и глубоким, с лицом небольшим и овальным, почти круглым, с поджатыми щеками к самым глазам, в результате чего образовывалось несколько складок, словно он улыбался. Они оба пристально, но без напряжения, смотрели друг на друга какое-то время. После граф Волгоградский немного отошел назад и словно проводил Лисова внутрь своего дома. Тот вошел.
Они оба присели на мягкий и старый зеленый диван, стоящий на овальном темно-фиолетовом ковре.
- Зачем ты снова пришел ко мне? – вздыхая, начал граф Даниил.
- Меня послал…
- Я так и думал, - холодно, но немного тепло отрезал Волгоградский. – С того момента ты никак не изменился.
- А должен был? – осторожно спросил Лисов.
Граф Даниил немного усмехнулся.
- Взгляни на ту картину, - обратился он к Александру, показывая своей бледной ладонью на серу. стену, где висела старая картина. На ней красовались лесные деревья, спокойно стоящие на земле и перекрывавшие лучи слабого солнечного света. Посреди тропы лежало длинное бревно под небольшим наклоном. Умиротворяющая зеленая листва словно шевелилась и шуршала лишь при одном взоре на сию картину. – Что ты видишь?
Лисов на секунду призадумался, обратив свой взор к произведению искусства.
- Красивый лес.
- Та-а-а-к, что еще видишь?
Генерал почесал затылок.
- Листья. Много листьев. На деревьях. Гордых деревьях.
- Что еще?
- Солнечный свет.
- Что-нибудь помимо этого видишь?
- Пожалуй, все.
Граф Даниил еле заметно вздохнул.
- Пожалуй, все… - повторил Волгоградский. В этой его глубокой паузе слышалось многое: и горечь, и сострадание, и переживания, и душа, и много чего еще. – И все же, как ты все еще молод, Саша.
- В каком смысле? – удивленно спросил Лисов.
- В том самом. Молод ты, не знаешь ты того.
- Чего того?
- Того, Саша, того, - спокойно отвечал Волгоградский. – Ежели как поймешь, поймешь и то, а вместе с ним и проч.
Прошло три минуты молчания.
- Ведь когда-то ты был по уши в этих чернилах, что стоят на том столе, - продолжил граф. – Остановить сложно было. Писал и писал, читал и читал.
- Это было только на выходных, - мрачно говорил Лисов.
- Неважно, было же! И ведь тогда и родители твои не понимали, к чему все это было.
- Дядя! – вскрикнул Лисов.
- Тише, тише, присядь, - успокаивал его Волгоградский. – Прости, опять забыл. Старый уже, что с меня возьмешь. И все же, никогда не понимал твоего отца. К чему он тебя таскал на Зеленую рощу…
- Теперь я генерал.
- Да? И что тебе это дало? Стала ли твоя жизнь проще? Получил ли ты то, что всегда хотел? Сча-стлив ли ты теперь?
Лисов немного покраснел.
- Что у тебя со зрением? - спросил после короткой паузы генерал.
- У всего есть своя цена. У того, что выбрал я, она такова, - холодно ответил Волгоградский.
- Так же совсем видеть перестанешь.
- Знаю, Саша, потому и пишу. Пишу, потому что это – то, что выбрала моя душа, и неважно, что она требует взамен.
- Тяжко тебе…
- Мне ровно так, сколько необходимо, Саша. И баста.
Прошло три минуты молчания.
- Моя часть у реки Вэнс, - кончил граф. – Делай, что должен был.
Он отвернулся и стал смотреть вдаль пейзажа, что так красиво изливался в изящной картине, что начинался с высоких зеленых холмов и кончался темными лесами.
Лисов, дрожа в недоумении и удивлении, медленно встал и так же медленно вышел из поместья. Он сел на лошадь и после короткой паузы ускакал.
XV
Спустя день холодной езды часть генерала Лисова достигла реки Вэнс.
Они приехали в небольшой лагерь, который разбили солдаты. Он был чем-то похож на тот, что когда-то был у Косого луга. По нему туда-сюда расхаживал Кустарников.
- Какими судьбами здесь? – поинтересовался у него генерал Александр.
- Долго же Вы добирались, однако. А я просто проезжал мимо и решил задержаться.
Лисов недопонимал Кустарникова.
- Я задержался у графа…
- Мне не нужно объясняться. Это будете делать у главнокомандующего, - словно спеша, перебил его генерал Григорий.
- А что произошло?
- Что произошло? Ничего особого, у нас забрали реку.
- Как? Уже?
- Не верите? Можете выйти на берег, проверить, - усмехнулся Кустарников.
Генерал Александр, явно с недоверием и удивленным выражением лица, отправился на берег.
Река Вэнс, некогда лазурная и чистая, плодовитая, теперь была больше похожа на черно-бардовый океан, из-под поверхности которого, из днища, торчали металлические копья, винторезы, штыки. Небо над ней было невероятно густым и плотным, оно продолжало сгущаться и сереть на глазах, да так, что казалось, словно это было не небо с тучами вовсе, а огромное облако дыма. По ту сторону стояли некоторые укрепления имперцев, за которыми, однако, сейчас не было видно каких-либо признаков присутствия врага.
Лисов окаменел. Он стоял неподвижным, с округлыми глазами, не моргая ни секунды. Он вспоминал, как когда-то в детстве по субботам бывал здесь со своим дядей. Они могли оба целый день провести, стоя здесь, на этом самом песчаном, нынче сером, берегу, смотря вдаль или просто на мирно текущую воду, что хоть и стремилась куда-то далеко, но не торопилась. Он вспоминал, какие истории рассказывал ему дядя, стоя у этой реки, какую жизнь ведал ему дядя, какие грани мироздания мог открывать ему дядя… Дядя. Он [Лисов] вспоминал, как после этого вечером его забирал отец обратно домой, так быстро, что порой не успевал попрощаться с дядей. Лисов не мог пошевелиться. Он провалился в пропасть.
- Это еще не конец, - сказал тихо появившийся сзади, из-за деревьев, Кустарников.
- Зачем? – с таким же лицом спросил Лисов.
- Что «зачем»?
- Зачем все это? Зачем?
Взгляд генерала Григория сменился на печально-мудрый, точно выражающий глубокое понимание, однако неизбежность всего происходящего.
- У нас нет выбора, - непривычно низким тоном ответил Кустарников.
- Выбор есть всегда. Можно было избежать этого.
- Не живите утопией. Вы все понимаете.
- Нет… Выбор есть всегда! – немного оживился Лисов.
- Порой лучше все принять, как есть. Не говорите глупостей.
- Нет… Не глупости! – становился более уверенным генерал.
- Послушайте! – сердито сказал Кустарников. – Оглянитесь и поймите, где Вы…
- Я знаю! – вскрикнул живой, как мертвый, Лисов. – И это - глупость!
- Хорошо. Что можно сделать? Скажите!
Генерал Лисов медленно поднял свою ладонь, указывая на развивающийся флаг имперцев, стоявший, словно флюгер, на большом каменном сооружении, напоминавшем некого рода посольство или комиссию.
- Это не выход. В наших руках лишь только руки и то, что в них держим. Остальное – удел ищущих на темном дне.
- Не все можно решить силой, генерал.
- Не пытайтесь меня вразумить! Если Вы завтра продолжите так же, то добра не настанет. Постарайтесь не ударить в грязь лицом.
Кустарников поспешно развернулся и ушел в сторону лагеря. Раздались стуки копыт.
Лисов продолжал смотреть на Вэнс. Вэнс продолжал смотреть на красного Лисова.
XVI
К полудню Кустарников был в Зленой роще. На высоком зеленом холме солдаты проходили тренировку под четким руководством Кастарова.
- А, генерал Кустарников, - приветствовал его офицер. – Какие вести привели Вас с полей?
- Состояние фронта на Вэнсе под большим вопросом, а за Высокими горами…
Он сделал глубокий вздох.
- Мы отправимся туда сегодня же, - резко ответил Кастаров.
- Это немыслимо. Реку, вероятно, прорвали, посему мы легко нарвемся на войска имперцев.
- Можно обойти через запад.
- Слишком долго. Если идти, то только напрямую.
- Соглашусь.
- Когда выступим? – спросил через какое-то время Кастаров.
- Около полуночи. Раньше слишком опасно. Нас могут найти имперцы. Двинемся по самому короткому маршруту. Нам нужно дойти до Гор настолько быстро, насколько это возможно.
- Слушаюсь, - одобрительно кивнул Кастаров, после чего отправился к солдатам, чтобы осуществить их подготовку.
Время стекало. Оно стекало, словно прохладная вода, что струилась в небольшом ручейке, продлевавшийся по правую руку от расположенных в ряд темновато-зеленых палаток, стоящих на высоком, полном строгой, но приятной травы зеленом холме, и проходила под аккуратной земляной дорожкой, что образовывала некого рода природный мостик, однако плоский, даже не приподнятый ни на радиан относительно земли. Колесо обозрения краснело и смещалось темно-синим небосводом, полным белых звезд, отчего все в округе засыпало; костры, огни летнего дня, душный штиль, жар слепящего света, - все засыпало, сменяясь на ночь дюн, холод некрополя; весь мир превращался в зиккурат, разваливавшийся при стремлении в высоту, к тем самым звездам, сменившим белые тонкие облака. Время стекало. Ночь наступала на стопы. Время стекало. Звезды падали. Время стекало.
XVII
Лисов без сопровождения двинулся в сторону имперского посольства. Шел он быстро, лихо переступая через лежащие на дне реки тела, не обращая внимания на все вокруг.
Возле входа не было солдат. Была лишь одна единственная металлическая дверь, запертая с обратной стороны.
Генерал постучался. За дверью зазвенела связка ключей.
- Кто? – раздался немного хрипловатый голос.
- Александр Лисов, генерал Княжества Видарского. Прибыл по военному положению.
Через какое-то время дверь открылась.
- Присаживайтесь, - сказал молодой мужчина невысокого роста, на удивление хорошо говоривший не по-французски, с черными, только что причесанными волосами, одетый в серый шитый камзол, с плотно прилегавшими к плечам нашивками, на которых был изображен белый орел, плотно державший в клюве ветку клена, на левой части которого был символ, напоминавший тевтонский крест, обутый в высокие черные сапоги. – Цель Вашего визита?
- Переговоры, - сказал Лисов, резко сменивший свое состояние на абсолютно холодное и сосредоточенное.
- Временное перемирие мы уже заключали, к чему Вам здесь находится?
- Мы желаем заключить его навсегда для этого места.
Дипломата эти слова точно повергли в короткий шок. Он широко раскрыл глаза и перестал моргать на минуту. Медленно поднял свою опущенную в документы голову на генерала. На его лице читалось словно крайнее недоумение. Он молчал.
- Подумайте, - уверенно продолжал Лисов, - к чему Вам тратить людей на простую реку? Она совершенно точно не являет собой какой-либо важный географический объект для ведения военных действий. Согласитесь, Вы лишь истощитесь. Вы ничего не сможете добиться здесь. Сохраненные ресурсы Вы сможете потратить на другие местности.
Дипломат молчал.
- Сохраненные припасы сейчас могут выиграть Вам в будущем там, где Вы заведомо проиграете. Сейчас будет очень удобно для Вас сделать такой шаг, поскольку сейчас, насколько мне известно, идет битва у Высоких гор, и поставка туда большего количества ресурсов будет очень кстати.
Дипломат молчал.
- Взгляните, Вы получаете возможность получить потенциально ключевую позицию, оставляя при этом какую-то реку, от которой Вам же не будет никакого толку. Поразмыслите, как настоящий стратег. К чему биться за то, что не несет смысла, если можно биться за то, что может принести победу?
Дипломат молчал.
- Совершите эту победу, и тогда совершите множество других. Оставьте Вэнс, уведите свои войска. Мы поступим так же.
Дипломат молчал.
Прошла минута. Имперский посол размышлял над услышанным. Перед ним пробегали многочисленные строки текста, написанные на документе, разглядеть который Лисов не то, что не мог, он не пытался, да и смысла в этом для него не было. Генерал спокойно ожидал ответа.
Дипломат сделал глубокий вздох.
- Хорошо, - нехотя и с неуверенностью наконец сказал имперец.
Они пожали друг другу руки и разошлись.
Возвращаясь в лагерь, Лисов видел, как войска имперцев, не спеша, покидали свои места.
XVIII
Войска быстро продвигались по темному лесу. Лошади неслись пулей. Настолько быстро, что казалось, будто ветер летит навстречу. Деревья проносились одно за другим. Железные копыта отбивали землю, отчего та разлеталась в разные стороны. Никто не останавливался и даже не уменьшал скорости. Стояла гробовая тишина. Никакие звуки ночного леса не тревожили пролетающих людей.
Отряд добрался до дороги, ведущей к Вэнсу. Никаких патрулей и даже имперских огней никто не мог видеть. Кустарников, повернув голову направо на считаные мгновения, чтобы разглядеть текущий фронт, легко усмехнулся. На секунду кончики его рта немного приподнялись на пару сантиметров.
Лошади продолжали лететь вперед вместе с солдатами, не замечая ничего вокруг. Ветки, кусты, листья, - ничего не останавливало маленький отряд.
Они выехали на дорогу, огибавшую огромный котлован, на днище которого стояла небольшая деревушка и тянулись крестьянские грядки. Кустарников непрестанно глядел налево, в сторону ямы. Он мгновенно оледенел, его лицо стало бледным, словно то поместили в глыбу изо льда; душа его остановилась.
Впереди в воздухе виднелись большие дымные сферы, изнутри которых после оглушительных грохотов еще искрился жар войны. Громкие хлопки слышались из-за Гор, отчего те содрогались и словно были готовы упасть в сие мгновение. Земля тряслась и словно была готова упасть под ногами. Все дрожало.
Полукруг кончался у Высоких гор.
Стояла сверхъестественная тишина. Деревья не шевелились. Горы стояли дыбом. Земля словно замерзла.
Солдаты слезли с лошадей и медленно двинулись пешком дальше по дороге.
Спустя несколько времени, они услышали сокрушительные вопли.
- А-а-а-а-а-а-а! – кричали все. Ничего не было слышно, кроме этих воплей и оглушительных залпов артиллерии и железных монстров.
Кастаров и Кустарников перекинулись взглядами. Офицер достал револьвер и одобрительно кивнул. Генерал ответил тем же.
XIX
Путь на небеса… пролегал сквозь преисподнюю и имперцев рой.
Каждую секунду, каждый миг сотни, тысячи человек с ошеломительной скоростью сближались друг с другом, оставляя плотные следы дыма на бешеном ходу, проливая литрами бардовую кровь, что извергалась непрестанно ежесекундно по всему полю брани. Тяжелая езда танков сотрясала и землю, и горы, и воздух, и небо, и звезды, разгоняла крупицы пепла, что витали повсюду и не могли осесть на пылающую сечь, ибо все, что двигалось в полыхающем горниле непрестанно смещало и плодило их, отчего дышать было невозможно. Адский жар охватывал все в округе. Горящие лица солдат краснели и изливались потом. Штыки скрещивались со штыками, пули вонзались в бронелисты, стопы утопали в размокшей грязи, горы сыпались на землю. Снаряды разрезали воздух, оставляя волнистый след по траектории полета.
Полыхал июль. Разрушительный звон гильз продолжал свистеть в ушах. Самойлов, весь дрожа, словно от сильнейшего озноба и подавляющей нервозности, еле держа револьвер в руках шел вперед поля с опущенной вниз головой. Через какое-то время ладони его настолько ослабли, что оружие самопроизвольно выпало из его хватки. Посреди бушующего огня Ада, в сердце поля, на колени пал Самойлов. Его колени плотно вонзались в землю. Он смотрел прямо в небо, немного откинув голову назад. Его глаза наполнялись небесным светом. Его полные ран и проступающей крови ладони свисали, словно лианы на ветру. Его очи краснели и наполнялись слезами, что жгли его лицо. Небесный Лик освещал праведный круг, в котором находился главнокомандующий. Пули, снаряды, - все летело мимо него. Лишь свет озарял его.
«Может ли сердце разлететься на крупицы? Может ли сердце гордиться? Может ли сердце быть жестоким? – думал Самойлов, сгорая в пепле. – Да. У тех, чье сердце гордо, оно жестоко. Кабы оно ни было, почему у тех оно не разлетается на крупицы? Почему у тех процветание и блаженный рай? Почему на тех снизошло благословение? Почему должны страдать сердца других, сердца тех, кто просто жив? Или те не живы? Те, чье сердце справа, вездесущи в плескании своей души. А другие? Нет, сердца других бьются слева. Им не важны извержения тех, нет. Они те, чьи сердца живы. Они те, чьи сердца плывут, словно облака. Они те, чьи сердца изливают тот Небесный свет, что озаряет нас. Его пламя, вечное пламя оберегает нас. Да… Небо и свет…»
Август, сентябрь. Октябрь, ноябрь. От мест, что некогда озаряли своим зеленым светом, что некогда душили, но радовали своим чистым, мягким и ровным воздухом, остались огромные кратеры, полные словно колеблющихся земляных волн, остались плоские поверхности, пустые, наполненные обломками некогда высоких деревьев, обожженными серыми листьями, что некогда процветали на строгих ветвях ныне падших деревьев; реки, что некогда струились так быстро и часто, теперь были лишь полные копий, тел, орудий и гильз гроты.
Все гибло, подобно судьбе Авессалома.
XX
Прошло две недели. Видарград, единственное место, все еще сохранившее на то время свой прежний и целый облик, наполненный успокаивающим золотым блеском осенних листьев, что украшали все его каменные дороги, стал последним гарнизоном княжеской армии. По всему величавому городу, наполненному высокими белокаменными острыми готическими башнями, средней высоты домами с красными рифлеными крышами, а порой и с плоскими с ровно уложенным кирпичом, богатыми базарами, что случались здесь каждый четверг, яркими празднованиями, полные вина и дорогих яств, справлявшимися каждую пятницу, то и дело ставились противотанковые шипы и прямо в дорогах выкапывались рвы, однако все гармонично вписывалось в обличие града. Без перебоев и остановок сюда съезжались все солдаты и офицеры со всех пустынных уголков княжеских земель.
Стояла ясная солнечная погода. На бескрайнем голубом небе практически не было облаков, а те, что были, блистали своей утонченной белизной. Легкий ветерок делал здешних воздух плавным и освежающим.
Кустарников, лицо которого было в шрамах и порезах, самый длинный из которых обвивал его шею со спины вплоть до кадыка, медленно перебирал ногами в грязных и сломанных ботинках. Его форма, как и человеческое обличие, изменилась, что только в ряду солдат его узнавали сразу. Он ходил по улицам с перебегающим и опущенным в дорогу взглядом. На его лице невольно проступала нервозность, которая резко подавлялась напряженностью. Он точно о чем-то размышлял, хотя скорее было похоже на то, что выражение его лица лишь давало иллюзию думы, по обыкновению наступающую саму по себе, когда случается тишина внутри.
В другом конце города, в тенях медленно с немного опущенной вниз головой шел мужчина высокого роста, одетый в черный балахон, полностью скрывавший его тело. Лицо его было крайне выразительно, черные очи внушали страх, но и отражали мудрость человека. Князь Владимир шел так же незамысловато, как и генерал. По выражению его лица было тяжело сказать, думал он или делал что-либо еще, ибо все, что на нем проявлялось, - ледяное спокойствие.
Генерал Григорий смотрел вдаль, в небо. Огромная и плотная черная туча, не спеша, надвигалась прямо на него. Своей мрачной тенью она покрывала все земли, все, что стояло на ней: остатки еще живых деревьев, бесконечные кратеры, обломки гор, - в точности все, что было на взъерошенной грязи. Из-под небес то и дело расходились огромные синие стрелы, разлетавшиеся в разные стороны, белые, ослепительные вспышки, сопровождавшиеся мощным грохотом, что с каждой такой вспышкой становился все сильнее, а эхо от него разилось еще дальше. Все покрывалось во мрак.
Князь Владимир смотрел вперед, в сторону небес. Черная пелена накрывала весь мир. Не было видно ничего, кроме этой огромной тучи, нависшей над всей землей, но вспышки, что продолжали непрестанно ослеплять, освещали часть того, что жило, но начинало гибнуть под плотным плывущим дымом. Невзирая на непроглядную тень, все, что было под тучей продолжало свое существование, словно не замечая того, что двигалось прямо над ним. И эхо, что разлеталось по всей округе, не содрагало часть живого мира.
Улицы словно опустели. Генерал и князь смотрели вдаль, в небо. Надвигалась черная туча.
XXI
Прошло время, когда мрак покрывал не только всю землю, но и сам Видарград.
Прошел ноябрь. Прошел декабрь. Январь. Долгие три месяца продолжалась оборона последнего рубежа.
Все таяло на глазах. Таяли солдаты, офицеры, генералы. Таяли башни, дома, базары. Таяли рвы и окопы. Все таяло, кроме снега, который покрывал всю новую архитектуру города, и железной дороги, что продолжала тянуться даже тогда.
Дома давно опустели. Жители бежали. Графы укрылись в поездах.
Армии княжества прижимались к центру града. Многие начинали бегство в попытках укрыться хоть где-то, но имперцы были повсюду.
Железные поезда один за другим неслись по железной дороге. Без остановок.
***************
Железный поезд продолжал нестись по своей дороге. Оба генерала молча сидели в купе и пристально смотрели размытым взглядом в окно, за которым виднелись блеклые серые руины столичного города.
- Я, признаюсь, хоть и воевал, но такого никогда ранее не видовал, - начал Лисов.
Кустарников усмехнулся.
- Это значит, что Вы не воевали.
- Прошу заметить, я не одну битву провел и без капли крови наших солдат.
- Это значит, что проводили Вы далеко не битвы.
- Не понимаю, о чем Вы говорите-с.
- О том и говорю, - он тяжело повернулся в сторону собеседника, - что Вы не генерал вовсе. Вы и знать не знаете, что такое эта «война».
- Как же! Мне доводилось видеть…
- Вы не видели крови, крови тысяч солдат, офицеров. Жизни, что истекали кровью каждый раз, когда бились за свои родные земли, когда выходили на поле боя с мыслью о том, что этот миг для них последний. Мне доводилось видеть то, что никогда не видели Вы. И уже не увидите. Предательство, коварство, шантаж – вот корни злодейства. А Ваши эти «методы», как Вы их именуете сами, затмили вам глаза. Очнитесь! Люди гибнут!
- Я так не считаю. В моих глазах бесконтактная битва - тоже своего рода «битва». Мы не контактируем напрямую с врагом, но можем устранить его изнутри и вовсе избежать кровопролития. На войне все средства хороши.
- На войне все средства хороши, действительно так. Но в том-то и дело, что в Ваших глазах только сие видится, как нечто отражающее понятие войны. Они в пелене мглы, генерал! Снимите же ее и посмотрите на то, что происходит вокруг, происходит внутри государства нашего в последние недели, все посмотрите. А как посмотрите, поймете, о чем я говорю, и о чем многие говорят.
Лисов ненадолго замолчал в недоумении. Он не мог осознать того, что пытается до него донести Григорий.
- Вы берете-с на себя ответственность говорить, - продолжил Александр, - что прочие говорят то же, что и Вы. Но как Вы можете быть уверенны в этом? В мире столько людей…
- А наши только одни, - отрезал Кустарников. – Понимаете, затишье всегда случается исключительно перед бурей. Ходя по городу за несколько дней до того, как от него и пылинки не останется, нередко слышишь, о чем говорят горожане, о чем волнуются. И, поверьте, мысли эти не самые благие.
- Неужели все они говорят, что война – это страшно, что это кровь тысяч невинных?
- Да.
- Неужели они все думают, что все скоро… сгинет? И они… сами?
Его собеседник тяжело вздохнул.
- Да…
В это мгновенье генерал понял. Понял все. Понял, что есть сущность мироздания. Понял, что есть сущность отношений. Понял, что есть сущность всего на белом свете. Хотя называть текущий свет белым у него более язык не поворачивался – слишком больно становилось.
Он еще долго размышлял о многих вещах: о смысле существования бытия и о смысле существования самого себя, о смысле всего происходящего вокруг, о том, почему здесь находится и о том, зачем все люди где-то вообще сейчас находятся. «Им нужно бежать», - размышлял генерал, - «бежать от всего. И чем быстрее они смогут снять с себя эти оковы, тем быстрее освободят свои бренные души от непосильного рока, что повис на них тяжкой тенью не по их собственной воле.».
Один вопрос для него оставался загадкой: почему мирный ход не про военный?
- Война – кровь тысяч невинных, - заключил Лисов.
- О, нет, друг мой любезный, - отвечал ему Кустарников, - Война – это не только кровь тысяч невинных. Война – это услуга государей, необходимая для того, чтобы сохранить баланс между нищими и богатыми.
- А вы что?
- А мы что?
После этих слов генерал немного ухмыльнулся.
- Мы солдаты. Мы выполняли приказ.
- Переступать через кровь – тоже приказ?
- Только так можно добиться дороги вперед в такое время.
- А дипломатия?
- От ваших «дипломатов» обычно все и проблемы.
- Почему же?
- Потому-то от вас все беды, - пронзительно и с особым акцентом он произнес эти слова, - Вы не способны видеть то, что мы видим. Для вас говорить о плоти все равно, что терзать ее. Паршивое лицемерие! Не поймите неправильно, сейчас все солдаты и офицеры говорят о неизбежном, включая меня. Все зачастую пытаются сейчас убежать, хотя это бесполезно. Но пытаются же. А вы даже пальцем не двинули.
Эти слова словно контузили Лисова. Наступила минута гробового молчания.
- А доносы? Доносов не боитесь?
- А кто писать-то будет? Все сейчас катится на дно.
- Ну, поверьте, если сильно хотеть, то время всегда можно найти.
- Не будут.
- Вы так уверены?
- Да.
- Думаете, им нет дела?
- А какое им до нас дело? Его им не было до нас с самого начала. Мы просто инструмент в их руках, «живые куклы-марионетки», если хотите. Мы в их власти, а что уж там думаем не имеет значения.
- Раз не имеет значения, то почему Вы сейчас мне это рассказываете?
- Потому что мир гибнет, - вновь отрезал Кустарников, - Оглянитесь.
Лисов снова посмотрел в окно. Некогда желтая, легкая и небуйная трава стала такой же серой, как и танки, что были видны из купе; стальные монстры, которые у всех на глазах делали выстрел за выстрелом, добивая, словно лежащих, остатки былого величия города. Все здания превратились большие грубые серые глыбы с огромными квадратными рамками, за которыми ранее скрывались просторные нумера спокойных тонов. Величавые башни превратились в серые огрызки, стоящие на последних оголенных балках, что еще чудом оставались нетронутыми. Яркие крыши всех домов либо были пробиты насквозь, либо вовсе снесены с основанием. С темного, густого и мрачного неба степенно сваливался пепельный дождь.
Увиденное помутнило лицо второго генерала. Он опустил взгляд и медленно отвел голову от проруби во внешний мир.
- Война, - продолжил Григорий, - никогда не ведет к восходу солнца. Она ведет к мглистому закату. Все цветущее ранее гибнет. Семьи, дети, люд – тоже гибнут. Палящая когда-то звезда теперь озаряет другую сторону Земли. Все эти распри… Все это – зачем? Игра государей наших до добра никого не доведет. Быть может, думают они о благом, но… Все это – зачем?
Железный поезд продолжал нестись по своей дороге. Лисов и Кустарников молча сидели в купе и пристально смотрели размытым взглядом в окно.
И нет дороги свежее той, что ведет нас всех домой.
*Благословение Божье (с польского)
**Первое и последнее (с польского)
***Солдаты (с польского)
****Да грянет буря (с польского)
*****Да здравствует князь! (с польского)
******Да здравствует свобода! (с польского)
Князь
© Copyright: Иван Стеклов, 2018
Свидетельство о публикации №218102100406
Свидетельство о публикации №218102100406
Рецензии