СВВ. 37. Прибытие Нишикори

Из мокрого от дождя вагона на перрон Казанского вокзала Москвы вышел одетый в черное гражданин лет за пятьдесят выраженной азиатской наружности, бывший китайцем или японцем, хотя и необычайно рослым – за два метра, похожий более на скалу, чем на человека. Его плащ толстой кожи качнулся и завис колоколом, готовый оборонить владельца не только от непогоды, но и от легких стенобитных орудий. У какого-нибудь копья или секиры вообще не было ни шанса. Впрочем, судя по сложению и свирепому взгляду, с большинством неприятностей он мог справиться голыми руками и без доспехов.

Тут же за ним со скользких ступенек «рица» на асфальт спрыгнул юноша, одетый в мешковатый синий комбинезон, в котором как шпрота в ведре болталось его тощее тело. Макушкой он едва доставал до плеча патрона и был в этом смысле типичным жителем префектуры Киото, если не считать странного выражения лица, какое бывает у человека, надышавшегося дымом от пожара в аптеке.

Высокий был гладко выбрит, держал в руке крокодиловый чемодан и обозревал перрон сквозь круглые затемненные очки. Всякий безошибочно признал бы в нем иностранца, настолько необычно смотрелся он в толкотне московского вокзала.

Тощий же сходил за бурята, продавшего соседу холбожку[1], и приехавшего в столицу в поисках лучшей жизни. Нагруженный двумя большими тюками, на фоне своего спутника он смотрелся муравьем, очков на лице не имел, зато носил на верхней губе жалкие усы-перышки, которыми может дорожить только очень молодой человек, еще уверенный, что усы придают убедительности мужчине. Может, оно и так – но, точно, не такие и не при доставшейся ему внешности (среди предков юноши наверняка проскочила выхухоль). В довершение, его шею украшала бардовая, выглядывавшая из-под воротника татуировка в форме лабиринта, похожая на родимое пятно, значение которой вряд ли кто-нибудь мог понять западнее Шикотана.

Небо до краев заволокло серым, дождь назойливо моросил, заставляя усталых людей спешить, поднимал вороты пальто на дрянном ватине, гнал под узкие козырьки подъездов. Вокруг стоял необыкновенный гул, прорезаемый паровозными гудками и криками чудовищного вида носильщиков в грязных фартуках, от одного взгляда на которых хотелось покрепче вцепиться в свое добро – даже Сизиф не доверил бы им булыжник.

Высокий неподвижно стоял с минуту, вдыхая ноздрями подпорченный дымом воздух, а затем, следуя по прямой, что казалось невозможным в такой толпе, уверенно двинулся на выход. За ним, путаясь и сталкиваясь с народом, едва поспевал помощник. То правый, то левый тюк срывались с его спины, плюхаясь в истоптанную жижу, куда добавлял по капле вечерний дождь. От этого ноша и спина его стали черны задолго до того, как он выбрался к Каланчевской площади – главным вратам столицы.

Три круглых как луна циферблата с разных сторон проспекта, следуя Ильфу и Петрову, показывали время с разницей в пять минут. К сумме мелькающих пассажиров на площади добавлялись всех мастей проходимцы, извозчики и улитки таксомоторов, ожидавших наивного пассажира, готового вчетверо заплатить, чтобы ехать к живущей рядом московской тетке, до которой по прямой сто шагов. Бабы торговали с лотков подгорелой шаньгой кто бы знал с чем, и, что удивительно, дрянь эту у них покупали наперебой.

Высокий брезгливо отодвинул лоток, надвигавшийся на него, прицепленный к укутанной в платки женщине, и по-наполеоновски обозрел окрестность, не снимая темных очков.

– Керо[2], – обратился к юноше великан.

– Хай… гэнки дэс[3]… Нишикори-сама – запыхавшись, ответил тот, продолжая борьбу с тюками, которые будто специально были устроены так, чтобы доставлять наибольшее неудобство.

– Говори на языке той страны, где находишься, Керо, – назидательно ответил ему патрон. – Это правило не раз выручит тебя в сложных непредвиденных обстоятельствах.

– Да, Нишикори-сама.

– Нам нужен транспорт.

Статная фигура японца, да еще со слугой, произвела настоящий переполох в кооперативе вокзального извоза. Двое таксистов уже дрались, не поделив клиента на подступах. Самые ловкие плотным кольцом окружили прибывших, стараясь друг друга перекричать, предлагая ехать в любую точку – хоть до Сыктывкара. На ком еще нагреть руки, как не на чудаке-иностранце, у которого, сразу видно, куры не клюют денег?

Какой-то неосторожный в широкой клетчатой кепке, зараженный коммерческим непокоем, дернул юношу за рукав и, сам незнамо как, мгновенно оказался лежащим в луже у его ног, выдувая пузыри из грязной воды. Для верности Керо взгромоздил на него половину своей ноши, бывшей в два пуда весом.

Остальные претенденты отпрянули в стороны как от бомбы. Послышались матерки и сопение, какое бывает перед дракой. Вокруг начала скапливаться толпа, теснившая таксистов к пришельцам, делая столкновение неизбежным.

Кто-то из закипающего кольца, сжимавшегося вокруг, дернулся было выручить распластанного товарища, и юноша напрягся под одеждой, готовый победить или погибнуть в неравной схватке, но тут вперед подался широкий как буфет вихрастый мужик, задвинув драчуна обратно одной рукой, будто тот ничего не весил. Мужик пристально с прищуром посмотрел на приезжих и неожиданно громко расхохотался, сверкая рядом стальных коронок. Ростом экземпляр был с Керо, но раза в четыре шире; все в нем было увесисто и крупно, даже голос раздавался словно из бочки, отлетая эхом от ребер, обтянутых тертым морским бушлатом.

– Э, паря, стой… – осадил он очередного борца за справедливость, толкая его лапищей в грудь. Борец отлетел в толпу. – Ну, что, барин? Поехали, что ли? – подмигнул он стоявшему с каменным лицом Нишикори, развернулся и пошел так, будто мысли не могло быть за ним не последовать. – Не обману, не боись! Вона туда идем, к тарантасу.

Нишикори одобрительно кивнул и с достоинством снялся с места, держа чемодан так ровно, будто нес трехлитровку нитроглицерина. Керо освободил от спуда ошарашенного таксиста, который бы еще не скоро поднялся, если бы его с хохотом не подхватили под мышки и не поставили на ватные ноги. Кто-то взял его шикарную кепку, отряхнул, но владельцу ее не отдал, потому что, как известно в народе, что упало, то пропало…

Раздвинув перед собой толпу (в этом таланты извозчика и японца поразительно совпадали), рыжий проводил пассажиров к странного фасона экипажу, собранному из несоразмерных частей, включая пушечный лафет и Онегинские славные дровни[4], что, вестимо, должно обновив путь, были брошены за непригодностью у обочины. В передней части повозки красовался ухоженный толстомясый рысак, немало напоминавший владельца. 

Когда все разместились, уяснив, что ехать надобно к «Метрополю», жеребец стреканул ушами, и без хлыста мягко пошел вперед, увлекая за собой полутонный короб с легкостью детских санок.

– Полог-то над барином подыми, – сказал извозчик Керо, в котором мгновенно признал слугу.

Бывший впервые в Москве и вообще в России, тот уже по горло насытился путешествием, хотя и старался держаться бодро. Неудобно усевшись между тюков, юноша ерзал на поворотах и имел изнуренный вид – в отличие от патрона, являвшего образ величественного безмолвия.

– Меня Владимиром кличут. Из далёка будете?

– Долго ехать? – спросил Нишикори вместо ответа.

– Ехать-то? В два притопа допрем, – отозвался извозчик с козел, сворачивая на Сухаревку. – Значит, из дальних стран… Из Японии, что ль? Я, когда во флоте служил, бывал у вас. В Кобе. О, скажу я, порт! Красота! На Кипре порты – сени против японских.

– Почему считаешь, мы из Японии? – спросил Нишикори.

– А? С лица фамилью видать, – и неторопливо продолжил: – Так вот, в Кобе был конторщик, пулеметом шпарил по-русски. Звали Харчилой, а сам тощ как червь. Весь день, значит, гуторит по-нашему, а как выпьет, наука от него отпадает, и опять: яки-коцу-намедни… Ни хрена не понятно. Без обид, я так, по-доброму. Речь у вас диковинная, чище чем у турок.

– Хачиро, – поправил Нишикори. – Восьмой сын.

– Может и восьмой, не знаю. Тот еще душегуб – без монеты вошь в подмышку не пустит, – извозчик сплюнул в бесконечную лужу, покрывавшую перекресток.

– И что стало с ним?

– С кем?

– С Хачиро, конторщиком.

– Кто его знает, барин. Жениться, вроде, хотел. Дело для мужика доброе, для бабы – горшее редьки. Мы-то снялись в обратку, пошли во Владик, я его больше не встречал. Знакомый вашенский, что ли?

– Сам-то ты, Владимир, женат?

– Не, сам нет. Не в пору мне. Потом, может…

За поворотом с Петровки просунулся углом «Метрополь», блестя намытыми окнами. Тарантас, влекомый умницей-рысаком, выехал в Театральный и остановился у детища Саввы Мамонтова.

– О, народу тьма. Праздник, что ль? Приехали, барин! – прогудел извозчик, истребовав свою плату, вполне разумную. – Если что, ты свистни, я подскачу. Меня тут все знают. Уж я таких господ возил – закачаешься! Куда по нужде или для забавы – лучшего не сыскать. Тута по Москве есть куда навостриться…

Извозчик озорно подмигнул и дернул мокрые вожжи, предав пассажиров в руки ливрейного седовласого швейцара. Из аркады живо подскочил породистый носильщик в фуражке – аристократ против коллег-неандертальцев с Казанского. Ни жилкой не показав небрежения, белыми перчатками он похватал с мостовой тюки, крякнув, посадил на тележку, и пошел с ней за Нишикори.

Делегация проследовала в фойе. У стойки, за которой царствовал рыхлый как квашня гражданин с косым ртом, оказалось, что люкс для иностранных гостей «готов наилучшим образом» и «уже их ждет»:

– Оплачен на месяц вперед Торгпредством. Пожалуйте во второй этаж! – с уважением сказал администратор, двигая письменный прибор и глядя с лакейской издевкой на Керо, как бы подтрунивая над ним, что, мол, барин-то твой богат, а тебя держит похуже твари.

Керо расписался за обоих в журнале, и скоро новые постояльцы оказались в шикарных апартаментах, выходящих окнами на Большой театр. Его портик был торжественно освещен, и четверка неслась сквозь дождь, желая растоптать клумбу. К подъезду подъезжали пары на вечерний репертуар.

Нишикори, не глядя на высокую обстановку, будто оказался в притоне, а не в лучшей гостинице Союза, передал чемодан Керо, и сразу же направился в ванную, загремев массивной щеколдой. Послышался стук сброшенных тяжелых ботинок и шум воды. В глубине здания, едва слышно, кто-то высоко тянул «Виолетту»; в коридоре раздался хрустальный смех, скоро растворившийся внизу лестницы – счастливая пара летела в ресторан.

Керо водрузил чемодан на стол и принялся с обреченным видом извлекать из него предметы. Первым была увесистая шкатулка, внутри которой что-то скреблось – размеренно и ритмично, как может скрестись только лишенное воображения существо, уверенное, что любое препятствие – это дело времени, которого всегда вдоволь. Шкатулка была отставлена, а за ней на свет одна за другой показались детали какого-то сложного механизма, обернутые в телячью кожу. Пальцы Керо заработали с фантастической быстротой. Выражение лица стало строгим.

Когда Нишикори вернулся, юноша собрал на ковре замысловатую конструкцию из медных листов и стержней, напоминавшую многомерный цветок, втиснутый с грехом пополам в тесную тройку измерений, каким его мог придумать Наум Габо. В центре располагалось что-то вроде блюда с мандалой «Шри-янтра» и совершенно неуместными ремешками.

Вытерев руки о штаны, Керо щелкнул замком шкатулки. Из ее глубин показались когтистые лапы и голова водяной черепахи, решившей немедленно выбраться наружу[5].

Нишикори бережно поддел рептилию под живот, отчего та воспылала энтузиазмом и начала отчаянно царапаться, пока ее не перевернули[6].

– Тихо, тихо, Фуджи… – увещевал он питомицу, пристраивая к мандале в центре «цветка».

Пока патрон сковывал движения заключенной, Керо закрепил ее ремешками на медном «блюде», будто готового к старту космонавта. Рептилия отчаянно вырывалась, расшатывая конструкцию. Вездесущие лапы задевали то одну, то другую ее деталь. Несколько тут же оказались на ковре.

– Побольше не было? – спросил Нишикори, отступая на шаг от бренчащего шедевра конструктивизма.

– Нет, сэнсей.

– Фуджи определенно подросла… – задумчиво произнес он.

– Ей почти шестьдесят, сэнсей.

– М-мм… Крепление надо увеличить.

– Уже пытались – больше не поместится в Лотос, сэнсей. Прибор не будет работать.

– Впрочем, ее предшественница была крупнее… – по лицу Нишикори пронеслась дымка. – Черепахи живут долго, Керо. Но, увы, не бесконечно.

– Кажется, настоятель Иоши-сама подпирал Лотос палками, чтобы он не развалился, – заметил юноша.

– Кто тебе сказал?

– Он сам, сэнсей.

– Старый прощелыга. Так и было, впрочем.

– А мы не можем взять существо поменьше? Я пробовал использовать хомяка…

Нишикори махнул рукой с недовольным видом, как отмахиваются от молодежи старики, когда не хотят менять привычки в угоду какому-то там «прогрессу» (даже если это действительно работает). Без очков, когда были видны глаза, он казался гораздо старше. Возможно, он уже сам не помнил, сколько ему лет.

– Хомяк? Что за глупость?!

– Но если Лотос развалиться, сэнсей… У нас нет другого.

– Задерни шторы и стой там, – он указал ему место возле дивана – достаточно далеко от себя, чтобы юноша понял, что наказан. – Нард[7]…

(Справедливости ради скажем, что ученый муж и великий воин, очередным воплощением которого являлся похожий на гору японец, в быту был раздражителен и ворчлив как отставной ростовщик. Есть такая порода людей, которые совершенно несносны в нормальной жизни. От мягкого кресла под торшером такие типы вообще слетают с катушек. Но становятся сущей душой компании, когда дерутся со отрядом альпийских троллей. Сторонитесь их, мой вам совет, если хотите потягаться с ними в долголетии.)

***

Нишикори, лишившийся плаща и очков, босой, одетый в кимоно сливочного оттенка, опустился перед Лотосом на колени. Его спина, гладкая как плита, совершенно застыла под тонкой тканью, глаза превратились в щелки[8], подбородок почти касался груди. Воздух вокруг него загустел, звуки стихли, разлился легкий цветочный запах. По стенам поползли тени, напоминающие кальмаров, играющих в бадминтон. Вот-вот должно было послышаться тягучее глиссандо, располагающее к медитации… И оно раздалось.

Тихо и мелодично зазвучал стоящий на полу Лотос. Черепаха в его центре оцепенела. Если бы воображение позволяло проделать такие штуки, мы бы сказали, что песнь Лотоса была пронзительна и прекрасна, проникала в самое сердце, минуя уши, и исходила от замершей в его центре черепахи. Но это было бы уже слишком, хотя и является сущей правдой.

Лепестки металлического «цветка» пришли в движение. Какое-то время это продолжалось… а потом продлилось еще немного… и еще – пока маска глубокой сосредоточенности на лице Нишикори ни сменилась недоумением. Он подождал с минуту, пристально глядя на прибор, а затем встал и прошелся по номеру взад-вперед, то и дело натыкаясь на раздражавшие его вычурные предметы, которые мы считаем желанной роскошью.

Резной обитый шагренью стул с грохотом упал на паркет, заставив нервно вздрогнуть Керо, так и не посмевшего приблизиться к занятому наставнику, который отвык от тесноты помещений меньших церемониального зала монастыря, да еще забитых бестолковыми штуками, расставленными повсюду будто назло.

Нишикори остановился, с недовольством посмотрел на поверженный фрагмент рококо, затем обвел взглядом весь номер и проронил самое неодобрительное «Кхм…» в новейшей истории, относившееся в равной степени к обстановке и к юному подопечному, пытавшемуся принять официальный вид (что вышло бы лучше у весенней макаки, но даже у Керо достало проницательности понять, что не стоит сильно раздувать щеки).

Нишикори хмыкнул еще раз, но уже более снисходительно. Керо позволил себе выдохнуть и опереться задом о край стола.

Лотос продолжал свои эволюции вокруг центра маленькой вселенной, сосредоточенной в черепахе. Птолемей бы одобрил такой подход.

– Это очень странно, Керо, – задумчиво констатировал Нишикори.

– Да, сэнсей, – ответил тот, ни йоты не поняв, в чем вообще проблема.

– Лотос давно должен был остановиться. Понимаешь, что это значит?

– У Фуджи проблемы с пищеварением? – предложил Керо, перебирая в голове варианты.

По-видимому, версия была не из худших, потому что Нишикори задумался, проверяя в уме такую возможность.

– Нет. Думаю, что нет.

– Но ведь дело в черепахе? – с надеждой в голосе спросил ученик, все не оставлявший надежды использовать кого-нибудь вместо ластоногой рептилии.

– Нет.

– А если попробовать…

– Дело не в черепахе, Керо. К сожалению, это так.

– К сожалению?

Юноша не верил своим ушам. Он-то был убежден, что наставник полмира променяет на эту живую каменюку. Для привязанности к черепахам вообще давно пора придумать специальный термин психиатрии.

– Что вы имеете в виду, сэнсей?

– Я имею в виду, что у нас гораздо меньше времени, чем мы рассчитывали. Зря я не взял с собой Иоши…

– Я справлюсь, учитель! – обиженно пискнул Керо, прорастивший горчичное зерно гордости.

– Знаю, знаю…

__________________________________

[1] Бурятская лодка.

[2] Девятый сын. (яп.)

[3] Да… все хорошо… уважаемый Нишикори. (яп.)

[4] Зима!.. Крестьянин, торжествуя,

    На дровнях обновляет путь...
 

    (Пушкин А.С. «Евгений Онегин»)

[5] Если кто-то считает черепах медлительными и неуклюжими существами, пусть попробует удержать эту тварь в руках.

[6] Метод действует на большинство разновидностей черепах, можете проверить самостоятельно.

[7] Умник. (норв.)

[8] Даже японец может прищуриться еще больше, чем дано ему от рождения. Почти то же самое, что вовсе закрыть глаза, но есть небольшой нюанс: он вас все-таки чуть-чуть видит.