Заттыбек

       – Не поеду! Как хотите. Хоть расстреляйте… не поеду! – только что приехавший из очередной командировки фельдшер – сержант в отчаянии плюхнулся на стул…
       Доктор – лейтенант сидел за столом, подперев  голову кулаками. Майор – начальник медслужбы – нервно расхаживал по кабинету. Сержант скривил лицо в предплачной гримасе и, откинув голову на спинку стула, прикрыл  мокрые глаза рукой. Шмыгнул носом и еле внятно пробормотал:
       – Да сколько можно-то.… Пятьдесят градусов на улице… Все уши обморожены… Поезд, автобус, пешком… Поезд, автобус, пешком.… Только приеду – назавтра опять… То в окружной госпиталь, то в психушку, то комиссованного домой.  Я железный?
       Майор присел на край стола, достал сигарету:
       – Ну ладно, ладно. Всё мы понимаем. Но и ты пойми – некому.
       Он встал, прошёлся по кабинету, остановился около сержанта, легонько похлопал его по плечу:
       – Ну, ну… И чё ты разнылся-то? На юг ведь поедешь! Там сейчас плюс… – глянул на лейтенанта, – сколько?
       Тот пожал плечами:
       – Ну… сколько-то плюс.
       Сержант тяжело вздохнул, достал сигарету, посмотрел вопросительно на майора.
       – Да кури, кури. Тебе всё можно. Ты у нас палочка-выручалочка. Через три дня ехать. Доставишь больного Абишева домой, сдашь родственникам, отметишься в военкомате – пошлёшь в штаб телеграмму: «Больной доставлен, сдан».  Ну и назад.
       – Нет, в Китай, в самоволку побегу, там же рядышком! – огрызнулся сержант. – Один поеду? Может кто-то из офицеров или прапорщиков из его роты?
       – Один, конечно, не поедешь… Друга возьмёшь своего. Писаря второй роты. Как его? Алик?
       – Ну, да. Конечно. Вдруг нас прибьют там.Если офицер пропадёт, его же искать надо. А солдаты… Стройбат долбаный.
       – А ты знаешь, как в других частях?
       – А я не про часть, я про страну нашу: вся страна – стройбат! – Сержант потушил сигарету, зло швырнул её в корзину для мусора.
       Майор выпучил глаза, покрутил по сторонам головой, будто удостовериться: не слышит ли кто эту крамолу:
       – Ты что мелешь!?
       Да ладно, товарищ майор, Феди – банщика нет рядом.
       – Ну, распустили мы тебя. И причём тут банщик? Не пойму.
       – Да только вы не знаете, что он стукач КГБ. Как едет в город в прачку, так маляву везёт.
       – Ну хватит, разговорился! Писарь этот оттуда, так ? Узбек. Переводчиком тебе будет. Парнишка умный, говорят, шибко. Отбрехаетесь, даст Бог, как нибудь…– Майор тяжело вздохнул и снова закурил.
       – Татарин он. Живёт только там рядом: в Чирчике.  По-узбекски и по-казахски понимает. Мне бы… Мизонова Женьку ещё. Можно?
       – Этот, как его… Купа вы его зовёте? Детина метра два? Ладно, буду просить начальника штаба.
       – Просите. Без Купы не поеду.
       Через три дня четверо солдат – в том числе и Купа – сидели в купе поезда, идущего из заснеженной морозной Сибири в теплый Узбекистан. Мизонов Женя – Купа – был как две капли воды похож на одного из героев фильма «Республика Шкид», только побольше был настоящего Купы Купыча, и лицом пошире. Его главной задачей была опека больного, второстепенной – перенос багажа. Но фельдшер надеялся физические возможности Купы использовать вкупе с дипломатическими способностями писаря Алика в главном – в переговорах с родственниками больного. Рядовой Таиров Алишер обладал международной внешностью: мог сойти и за узбека, и за казаха, и за татарина. Кроме этих языков в совершенстве знал ещё и английский. Спокойный, умный, воспитанный очкарик – ну чем не дипломат?
       – Захар, есть хочешь? – спросил сержант больного, доставая с полки вещмешок.
       – Я не Захар!
       – Ну, извини. Заттыбек.
       – Я не Заттыбек!
       Сержант, улыбаясь стал выкладывать на стол сухой паёк:
       – И кто же ты у нас теперь?
       – Я Том Джонс! А ты – русская свинья!
       Купа привстал, поднял свой огромный кулак над головой и заревел:
       – Я те…  чурка!
       – Женя! Ну-ка сядь! – прикрикнул фельдшер. Достал из кармана складной нож и, открыв им банку со сгущённым молоком, протянул её Заттыбеку. – Будьте любезны, мистер, откушайте.
       Алик, дремавший на верхней полке, свесил вниз голову и стал что-то говорить новоявленному Тому Джонсу по-английски, но вдруг осёкся и закричал:
       – Юра! Язык!
       Фельдшер  в ужасе застыл. Купа зажмурил глаза и отвернулся – его подопечный, выпив залпом сгущёнку, засунул в банку с краями, похожими на зубья пилы, язык, и с остервенением сопя, крутил им там!
       Но, на их счастье, такие больные порой обладают способностями йогов.
       Осмотрев целый и невредимый язык больного, сержант, ещё не придя в себя окончательно, высыпал на стол всё содержимое вещмешка. Тушёнку из банок предусмотрительно выпотрошил в котелок, сгущёнку разлил по кружкам. Купа, тоже очень любивший поесть, с тоской смотрел, как всё это исчезает с космической скоростью в бездонном чреве.
       – У-у.., проглот! – процедил он сквозь зубы.
       Заттыбек, не сдерживая сладкую отрыжку, посмотрел масляным, сытым взглядом на остатки сухого пайка, бросил презрительно в сторону Купы: «Заткнись, чурка», икнул и, с довольной улыбкой, обратился к фельдшеру:
       – Сержант, ты – хороший. Приедем домой – плов едим, бешбармак едим, водку пьём, соседку... любим. Купу – режем!
       – А я? – засмеялся  Алик.
       – И тебя режем. На непонятном языке говоришь... В коридор хочу. Там посидеть. В окно посмотреть. Купа, подавай одеваться. Только моё-ё! И пошли в коридор.
       Алик быстренько достал из кармана записную книжку, вырвал листок, написал на нём: «Т. Джонс» и протянул Купе:
       – Сунь ему в китель, а то не наденет, скажет, что не его.
       Купа незаметно сунул листок в карман кителя Заттыбека.
       – Ну пойдёмте, Том Джонс. Растрясёшь маленько ужин свой – сказал он примирительно, протягивая тому китель.
       – Юр, и чё мы есть три дня будем? – усмехнулся Алик, спрыгивая с полки и закрывая за опекаемым и опекуном дверь.
       – Не знаю. В ресторан будем по очереди ходить... на сколько денег хватит. А ему приносить будем.
       – Ничего. Его сдадим, поедем ко мне домой. Там недалеко. Родители выручат деньгами. Я же должен тебе всё-таки. Когда бы я дома побывал?
       – Да-а, если из его дома живые уедем… Слышал, что он буровит: «Резать будем». Он же нормальный парень был. Умный. В полковой столовой работал. Потом дурковать начал. Схватит нож столовый полуметровый и ну, как с саблей, за всеми бегать. А здоровый ведь, как бык. Только такой, как Купа, с ним и справится. Стали его на губу отправлять, как задуркует – так он там еще хлеще дурковал. Ну и поддавали ему, конечно за это. Потом сообразили, что не так все просто. В психушку его. Поставили  шизофрению, злокачественное течение. Ты же видишь: с каждым часом всё дурнее и дурнее делается. Когда он в психушке лежал, к нему родной дядька приезжал. Отца у того нет, так дядька ему вместо отца. Брат матери. Мне санитарка, баба Даша рассказывала, что орал он как резаный: «Племянника били в армии! Издевались над ним! Вот с ним и случилось..! Я это так  не оставлю!». Вот увидишь: с нами разборки учинят.
- Если сразу как гостей примут, то в кишлаке бояться нечего: по обычаю - не тронут. Но как из кишлака выйдем, тесаком в спину можем получить...
       Из коридора раздался душераздирающий женский и детский вопли и грохот. Солдаты выбежали из купе. На полу вниз лицом лежал Заттыбек. Купа связывал ему за спиной руки ремнём.
       После того, как все отдышались в купе, а больной заснул, уткнувшись в подушку, перед этим сладко зевнув и бросив в адрес Купы: «Сержант тебя моим денщиком сделал, а ты, свинья, руки мне крутить?» –  Купа виновато поведал о случившемся:
       – Он спокойно сидел, в окно глядел. Я тоже присел. Рядом  женщина с девочкой. Стоят, в окно смотрят, говорят тихонько о чём-то. Он вдруг как заорёт: «На мою маму похож!» Как вскочит! И на женщину! Я еле успел его поймать!
Сержант покачал головой:
       – Да не вини себя – я виноват. Предупредить всех надо было. Ладно. Смотрите за ним. Пойду проводнице всё объясню. И перед женщиной этой извинюсь... Теперь, если в туалет или в коридор – все с ним будем ходить. Он что угодно вытворить может...и это не его вина! Не забывайте! Парень болен!
       Кишлак, где жил Заттыбек, находился на границе двух республик. Казахи и узбеки – почти один народ, добрый, гостеприимный. Но и нетерпимый к обидчикам...
       Автобус остановился на окраине кишлака, где заканчивалась разбитая, плохая бетонка, и начиналась хорошая грязь. Узкие, петляющие между высоких глиняных заборов улочки, были похожи на странные средневековые тоннели. С неба сыпались мокрые хлопья снега. Колючий ветер, пронизывал, казалось, до самых костей. Ноги с трудом удавалось выдёргивать из хлюпающей снежно-глиняной каши. Фельдшеру вспомнились слова майора: «На юг поедешь. Там сейчас плюс… сколько?»
       – Да, дубак! В Сибири в пятьдесят теплее, – проворчал он, стуча зубами, – Том Джонс, идём к маме! Понял? К ма-ме!
       Заттыбек вышагивал впереди, выпячивая из-под распахнутой шинели увешанную блестящими значками грудь, будто и не замечая этой стужи южной.
       – Я Заттыбек! Свинья русская! Нет, нет! Сержант хороший, хороший. Купу резать будем, Купу!
       – Идём куда?! Чурка! К маме? – рявкнул Купа.
       – К маме, к маме – проворчал Заттыбек. Через несколько минут петляния по одинаковым улочкам он остановился у какого-то забора и, показывая на калитку, радостно заорал:
       – Пришли! Вот! Тут живёт… сестра.
       Он толкнул калитку и вбежал во двор, ловко уклонившись от кулака Купы. Все кинулись следом.
       Заттыбек галопом носился по двору со своими многочисленными племянниками и племянницами. Сержант и Купа стояли, прижавшись к горячему тандыру. Алик ходил за сестрой Заттыбека, накрывающей дастархан, и умолял  проводить быстрее к их матери, но та никак не соглашалась отпустить без угощения. Пришлось сдаться, причем с удовольствием, голод-то после поезда был уже зверский! Угостившись, все большой процессией поплелись по глиняной каше на другой конец кишлака, к дому матери. Заттыбек шёл впереди, окружённый детворой. Те с восхищением разглядывали его геройские «награды» – значки, навешанные Купой. А наш «герой» с жаром им что-то рассказывал...
       Купа повернулся к улыбающемуся Алику:
       – Алик, переведи, что он там заливает?
       – Да, воевал, говорит. Награды за боевые подвиги показывает. Ну,  что ты ему нацепил.
       Тут Заттыбек остановился, задрал штанину и, показывая детворе шрам от ожога, полученного от опрокинутого им чана с супом, закричал:
       – Напалм! Напалм!
       И стал, размахивая руками, рассказывать, что такое напалм, и как он был им ранен.
       Известие о прибывшем воине-земляке облетело кишлак, и родственники уже встречали их около дома.
       Сержанта усадили на почетное место. На самую большую подушку! Справа – Алик, слева – Купа. Напротив – дядя Заттыбека, окружённый роднёй. Он, скособочившись, достал из-под подушки, на которой сидел, бутылку водки, вылил половину в пиалу и передал сержанту. Все замерли в ожидании. Алик стал переводить это действо:
       – Они чтят тебя, как большого начальника. Считают, что для русских самое дорогое – водка. Поэтому тебе её и налили. А сами не пьют – мусульмане. Тебе надо выпить и сказать спасибо. Только не говори: «Рахмат» – они разозлятся! Подумают, что насмехаешься над ними.
       – Алик, наври им что-нибудь. Нам сейчас головы трезвыми надо держать. Скажи, что не пьёт сержант, больной мол.
       – Не поверят. Ни за что.
       Сержант склонил слегка голову в знак благодарности, поднял пиалу, сказал спасибо и протянул её Купе. Хозяева согласно закивали головами. Купа усмехнулся, опрокинул в себя содержимое пиалы, приложил по мусульмански руку к груди и дважды провозгласил: «Рахмат! Рахмат!».  Дядька Заттыбека зло скривился, вылил остатки водки в другую пиалу, велел и её передать Купе.
       Купа снова повторил предыдущий ритуал. Родственники негромко зароптали, посматривая на гиганта Купу. А он и так-то не боялся никогда и никого, а уж под хмельком… Засучив рукава гимнастерки, смачно причмокивая, уплетал бешбармак.  Время от времени похлопывая рукой по груди и выкрикивая: «Рахмат-рахмат!»
       Алик попытался разрядить обстановку. Он, выпив чай, опрокинул свою пиалу, показывая этим, в соответствии с мусульманским обычаем, что сыт. Начал на узбекском благодарить хозяев за приём, попутно пытаясь объяснить, что нужно торопиться в райцентр: сержанту – отметиться в военкомате, и потом – им всем успеть на поезд.
       Дядька же, не обращая на него внимания, обратился к сержанту на чистом русском:
       – Ты, начальник, объясни, что случилось с нашим Заттыбеком?!
Фельдшер не успел открыть, рот как тот грозно рявкнул, отвечая на свой же вопрос:
       – А то случилось! Били вы его там! Я все знаю. Он мне рассказывал. На губу сажали. Издевались!
       В голове сержанта промелькнуло: «Дураки! Ремни сняли. Теперь одна надежда: кулаки и Купа, а он пьяный… Только бы этот Том Джонс не появился… Скажет, что вот – Купа! Купа бил! Купу резать!». Он стал лихорадочно искать глазами, где висят их шинели и ремни...
       А Заттыбек, на их счастье, был занят важным делом: носился по улицам в сопровождении толпы мальчишек и рассказывал землякам о своих боевых подвигах, показывая «награды», среди которых был и «ромбик», подаренный сержантом, – знак медицинского образования.
       Алик, приложив все свои дипломатические способности, рассказывал, как они служили с Заттыбеком в одной роте, как дружили – были почти братья, и что он, Алик, не просто друг, но и земляк. И тоже узбек!
       – Говори по-русски! Здесь все по-русски понимают, узбек! Ты такой-же узбек, как я татарин! – вскрикнул один из родственников.
       Алик осёкся. Замолчал. Побледнел и опустил голову…
       «Да» – обречённо подумал сержант. – «Здесь наши трупы не найдут. Да и искать-то никто не будет. Мы  даже в военкомате ещё не отметились. Подадут в розыск, как дезертиров, и всё…». Но  через секунду отчаяние его сменилось спокойствием и смелостью – он посмотрел на почти протрезвевшего и изготовившегося к бою Купу. Да и по обычаю мусульманскому: гость - лицо неприкосновенное! Подняв руку, выдержал небольшую паузу и громко, со злостью в голосе, обратился к собравшимся:
       – Хочу услышать ответ, уважаемые, на то, о чём сейчас спрошу. Ладно! Мы его били! Дураком его сделали! Так?! И вы считаете нас совсем идиотами?! Мы над ним издевались и к вам приехали. Чтобы он вам рассказал, как мы над ним издевались! Да? Да мы бы лучше под расстрел пошли, а к вам не поехали! Может его и бил кто, не знаю, но ясно же, что не мы!
       Родственники молча переглядывались и кивали головами. Дядька прервал повисшую тишину:
       – Правильно. Прости, уважаемый.
       Он извлёк из-под подушки очередную бутылку столичной, не замечая, то, что не ускользнуло от сержантского взгляда: вслед за бутылкой из-под подушки выглянула рукоять тесака. Хозяин откупорил бутылку и… все застыли – вбежал разгоряченный, с блестящими глазами Заттыбек.
       – Всё… – пролепетал Алик, снял очки и придвинулся ближе к Купе.
       А тот уже расправлял свои широченные плечи, готовясь не задаром  оставить здесь свою головушку.
       Заттыбек обвёл собравшихся счастливым взглядом. Дядька протянул к нему руку, открыл рот, но сержант опередил его. Он вскочил, подбежал к Заттыбеку, взял его за плечи, посмотрел прямо в глаза:
       – Заттыбек! Брат! Нам пора. Мы уезжаем. Больше никогда не увидимся! Прощай…
       Заттыбек застыл на мгновение, глаза его округлились... Крепко обнял фельдшера и стал выкрикивать сквозь слёзы:
       – Не-ет! Хороший! Сержант! Хороший! Брат! Брат! Не-ет!
       Алик и окончательно протрезвевший Купа подошли к ним. Купа положил свою огромную лапу Заттыбеку на плечо:
       – Захар, братан, прощай… – и по его круглым щекам покатились вполне искренние слёзы.
       – Купа, брат! Я с вами, Купа-а! Бра-ат!
       Хор родственников одобрительно гудел.
       Ревущего Заттыбека увели. Женщины нагрузили Купу как верблюда мешками: и чего в них только не было!
       Дядька повёз солдат на своём стареньком  жигулёнке в районный центр в военкомат, а потом на станцию. Всю дорогу, расчувствовавшись, умолял простить его за невольные подозрения. Восхищался крепостью русского товарищества, вспоминая и свою службу в армии в послевоенные годы.
       Купа всё время молчал. Только временами смахивал со щеки очередную слезу, и шептал сквозь всхлипы:
       – Прощай… Братан! Прости…