2. Гвардии лейтенант Андрей Иванов

     Давно это было.

     Позади отряда шёл маленький мальчик и плакал.
     Слёзы текли по круглому личику.
     Они изменили мою жизнь.

     Пролились эти слёзы в августе одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года. То беззаботное для простых людей время позже назвали застоем, видимо, потому, что не было нищеты, ни террористических актов, ни голода, ни прорабов фальшивой перестройки, ни кровавых конфликтов, раздирающих общество. Строился БАМ, шла малопонятная война в Афганистане, но они оставались в стороне от жизни огромной страны. Экономика развивалась, народ богател на глазах, но, может быть, именно с богатством он и не справился. Но в то время мысли подобного рода казались неуместными.
     Да, жизнь текла безмятежно, государство достигло такого уровня, что могло удовлетворить нужды даже самых незначительных членов общества; возможно, наступал век изобилия; страна была спокойна, погружена в заботы и труд, но мы шептались на кухнях и мечтали о потрясениях…
     Мы получили потрясений сполна; но речь наша не о крушении империи, а о лейтенанте Иванове.

     Итак, мальчик шёл, тёр руками глаза, и горько-горько плакал. 
    
     Не раз поднесённое к бумаге перо замирало. План как последовательное течение событий  существовал изначально, место и время действия определены, характеры ясны, эпилог известен, я сам был участником, одним из многих.
     Но не получалось. Я не понимал, почему так происходит: поступки естественны, ситуации незатейливы, причина порождала следствие…
     Вспоминая тридцать шестой август своей жизни, я испытывал чувство благодарности к Высшим силам, как бы ненароком вновь заведших меня в маленькую горную долину, где уже однажды переломилась моя судьба.
     Переизбыток чувств требовал выхода, но только сейчас, через десятилетия, я сумел связно описать события того августа.

     Я приехал в пионерский лагерь воспитателем.

     Местность красива не сколько пейзажем, сколько радостью бытия. Жёлтое солнце, голубое небо, облака – то игривые барашки, то кучерявые гиганты, а то нет их вовсе; деревья, то поодиночке, то рощами рассыпанные по горам и полянам. Скалы местами вторгались в гущу растительности, иной раз быстрые осыпи пугали глаз стремительностью. Благоухание трав, над которыми вились насекомые, заполняло долину. Из ущелья доносился шум речки.
     Ярко, тепло – лето!
     Картины природы, доставляемые нам, не оставались постоянными в течение дня, и, просыпаясь в одной долине, мы ложились спать совсем в другой – так причудливо настроение мира. И ты сам изменился, не заметив; так миновал ещё один день твоей жизни. 

     Начало смены хлопотно. Дети разные, только что из дома. В лагере отношение к детям обезличено, условия одинаковы для всех; распорядок жёсткий. Естественно, что, занимаясь сразу всеми, каждый выпадает из рассмотрения, и, хоть я и видел рыдающего мальчугана, идущего позади отряда, внимания ему не уделял. 
     Саша Федорейченко, парнишка лет двадцати двух, указал:
     – Что за пацан у тебя всё время плачет?
     Это было на третий день после обеда.
     Я сказал детям:
     – Идите в отряд, мойте ноги и ложитесь спать, – а сам присел перед мальчиком, взял его за плечи, но он высвободился.
     – Как зовут тебя, малыш?
     – Андрей, – ответил он.
     – А чего плачешь?
     – Домой хочу. Дома хорошо. Не скучно. И мама есть.
     Маленькое тельце сотрясалось от рыданий, веки покраснели и глаза опухли. Он смотрел в землю. Мне стало совестно.
     Я снова взял его за руки.
     – Ладно, мы отвезём тебя домой, только не сегодня. Успокойся. Пойдём в отряд.
     Но мальчик не унимался. Слёзы текли по щекам, оставляя полосы. Он одёрнул руку и проговорил:
     – Не хочу я здесь. Хочу домой. К маме. Здесь плохо.
     – Чем же здесь плохо? – удивился я. – Не понимаю. Тебя кто-нибудь обижает? Ты мне покажи, я ему по шарам дам. – Мальчик улыбнулся. – А потом смотри, кругом горы, скоро мы пойдём гулять, вон на ту гору, – я показал Андрею на волнистую поляну за ущельем, он невольно глянул. – Знаешь, как там интересно!   
     – Не хочу, – упрямился мальчик, но уже не так убедительно. – Не нравится мне здесь. Домой.
     – Смотри, сколько здесь детей, разве с ними неинтересно? Тебе не с кем подружиться? А ты мне скажи, почему другие дети не плачут?
     Но ребёнок меня не слышал.
     Я взял Андрея за руку и повёл в отряд.

     Не имело смысла выяснять, почему малыш-дошкольник оказался в моём отряде, где самому младшему было десять лет. Как прожил Андрей два с половиной дня, с какими слезами и с какой болью в душе, в каком одиночестве, в каких горьких муках прошли две тоскливых холодных ночи? Не было рядом мамы, не было рядом её мягкого, тёплого тела, не было рядом сильных рук отца. Кругом тревожно незнакомая обстановка, чужие люди, сильные и злые мальчишки, готовые обидеть слабого. Дети постарше с трудом привыкают к лагерной обстановке, но такому несмышлёнышу особенно тяжело.

     Мы поднимались к павильону; мальчик постепенно успокаивался – долго шагать даже по пологой лестнице непросто.
     – Так как же тебя зовут? – спросил я ещё раз.
     Он по-взрослому вздохнул и также по-взрослому ответил:
     – Андрей.
     – А фамилия?
     – Иванов.
     Далее мы узнали, что у нас есть папа и мама, а также бабушка и дедушка, которые живут отдельно, что братьев и сестёр у Андрея нет, что ему шесть лет, и что в сентябре он пойдёт в школу, в первый класс, и что он первый раз в жизни разлучился с мамой.
     – А когда приедет твоя мама?
     – Вот будет родительский день, вот она и приедет. И заберёт меня.
     – Конечно, – пообещал я. – А что делает твой папа?
     – Как что? – удивился Андрей. – Работает.
     Действительно.
     – Ладно. Слушай, Андрей, чтобы ты в лагере не скучал, хочешь, я твоим папой побуду?
     – Зачем? – опять удивился мальчик. – У меня же есть.
     – Ну, понимаешь, – смутился я, – понарошку. Пока за тобой не приедут. Я буду защищать тебя, бить всех. Хочешь? – влияние Cаши Федорейченко на меня оказалось очень сильным и я быстро усваивал его высказывания и манеры.
     – Стоит подумать, – ответил Андрей, но вдруг его моська искривилась и глаза набухли влагой.
     Но я успел отвлечь его внимание.
     – Смотри, какая огромная гора, какие облака там крупные. Мы скоро туда пойдём.
     Андрей посмотрел на каменную громаду, занимающую половину небосвода, но он был слишком мал, чтобы оценить величественную красоту и заплакал. Пришлось искать другую тему для разговора.
     Есть старый проверенный приём:
     – Я знаю одного мальчика, который поймал белого кузнечика.
     – Да? И где он?
     – Понимаешь, это было в прошлом году. Но место я запомнил.
     – Ой, я тоже хочу. Пойдём. Сейчас.
     – Пойдём обязательно, только не сейчас. После тихого часа.
     – Давайте сейчас. И после тихого часа тоже.
     – Нет, нет, Андрей. Днём дети должны спать.
     – Правда? – спросил он разочарованно. – Почему?
     – Потому что жарко. Днём все спят. Даже кузнечики. 
     Так мы в содержательной беседе дошли до нашего павильона. В павильоне размещалось два отряда: мой пятый и шестой, в котором Саша Федорейченко был вожатым. По приезде он поссорился со своей воспитательницей и поэтому большую часть времени проводил у меня или возле своей жены.
     – Саша, познакомься – Андрей, фамилия Иванов, возраст шесть лет. Интересно, как он ко мне попал, такой маленький?
     Я не переставал корить себя за равнодушие.
     Саша демобилизовался – года нет, и командирским взглядом оглядел ладную фигурку мальчишки, быстрым солдатским умом схватил ситуацию:
     – Так, Андрей Иванов. Шесть лет. Салажонок. Будешь гвардейцем.
     Андрей серьёзно спросил:    
     – А что это такое?
     – Будешь, значит, в разведку ходить, донесения доставлять, ну, там много чего ещё.
     Глаза у мальчика радостно блеснули:
     – У-у! В разведку! Я сейчас, – он побежал к умывальнику.
     Вернулся он чистенький, сияющий, глаза лучились ожиданием. У Андрея появилась цель.
     – Я готов, – доложил он.
     – Гвардеец Иванов! Слушай приказ номер один, – торжественно сказал Саша. – Сейчас спать, потому что тихий час. В разведку ночью.
     Ноги мыть Андрей отказался. Саша и здесь нашёлся: 
     – Ноги надо мыть, потому что враг по запаху разведчиков ловит.
     Андрей не очень поверил этому утверждению, но послушался.
     В палате я сел на краешек кровати Андрея. Он взял меня за руку и заснул.
     Детвора же мучилась – ворочалась, шепталась.
     Чтобы Андрей не плакал и не просился домой, я решил держать мальчика возле себя.
     Тихий час кончился. „Ура!” – закричали дети. Проснулся и Андрей, счастливо потянулся, улыбнулся, вспомнил, где находится. Слёзы навернулись на глаза.
     – Андрей! Вставай, сынок!
     Он вновь улыбнулся, а у меня появился сын.
     После полдника мы с Сашей устроились на травке возле столовой. Покурить. Андрей сел рядом. Мальчик нам нравился и сержант Александр Федорейченко взялся за обучение Андрея ратному делу.
    
     Нынешним летом дети у меня подобрались смирные, то есть в меру послушные и не очень крикливые. Конечно, это случайность и вот почему. Я не школьный учитель, так, дилетант, любитель детских ощущений, однажды нечаянно попавший в пионерский лагерь и оставшийся там на всю жизнь. Дети для меня были равны – я никого не выделял и ко всем относился одинаково. Однако шкрабы, лучше меня разбиравшиеся в своей профессии, делили детвору на категории и по своим понятиям комплектовали отряды, спихивая другим некондитных. Но и другие не зря получали зарплату, поэтому „трудные” оказывались у простаков вроде меня. Я принимал детей не споря, мои отряды всегда были и самыми многочисленными, и самыми сложными, и самыми весёлыми. На сей раз училки, однако, не доработали, мой отряд стал весьма благополучным, хоть и насчитывал сорок шесть пионеров, против двадцати восьми в других. Недосмотр случился и в том, что мне дали малышню, а не старшие отряды, в которые записывают детей лет пятнадцати (самый противный возраст), а то и старше (по подложным справкам); работать с ними тяжело, порой неприятно.

     Вечером я уложил отряд, обошёл палаты, поправил одеяла, спустился на дорожку, где на скамейке расположился Саша Федорейченко.   
     – Закурим? – он уже привычным жестом потянувшись к нагрудному карману моей рубашки.
     Я достал пачку сигарет.
     Было почти одиннадцать ночи, ветер налетал из глубины гор, бежал по листве, вытягивал в полосы табачный дым и уносил в неизвестность.
     Общих тем для разговоров мы с Сашей не имели, разница в пятнадцать лет заметна; в армии я не служил, и наши жизненные установки различались. Мы молчали, смотрели в чёрное небо, рассечённое надвое Млечным путём, слушали шум реки и пение насекомых в траве.
     Работа воспитателя, может быть, физически не так уж и тяжела, но нагрузки на психику значительны – всё время с детьми, всё время настороже; быть в курсе отрядных дел и лагерных разговоров непросто. Общение с детьми меня не тяготило. Я возился с ними с удовольствием, не кричал и не сердился. Мне казалось, что дети, не в пример взрослым, ценят доброе отношение. Я не покушался на независимость ребёнка, не приказывал, а просил. Воспитательницы полагали, что подобные приёмы портят детей, делали мне замечания и на планёрках журили за непедагогическое поведение.
     Саша отправился к жене, а я поднялся в отряд. Дети спали, постели вожатых пустовали.
     В палате мальчиков кто-то всхлипывал.
     Плакал Андрей. Он лежал под одеялом, укрывшись с головой и сжавшись в комочек. Ему было холодно и одиноко.
     Бедный ребёнок!
     Я сел к нему и положил руку на дрожащее тельце. Он подался ко мне:
     – Дядя Игорь, я боюсь, мне страшно.
     Ох, моя совесть…
     – Андрюша, ты спи.
     – Я боюсь, – шептал мальчик со слезами в голосе.
     Провести всю ночь возле ребёнка? И я сказал:
     – Идём, будешь спать со мной.
     Кровать моя стояла на веранде у перил; мы легли рядышком…
     Проснулся я задолго до восхода солнца, и, не решаясь потревожить Андрея, лежал и наблюдал, как постепенно рассеивается темнота над долиной, как светлеет небо, как единый мрак ночи распадается на серый небосвод и силуэты гор.

     …Лет восемь тому назад я впервые оказался в пионерском лагере. Неповторимая атмосфера простодушного мира, ощущение свободы и беззаботности покорили меня. Тонкие лучики зари, буйное течение с небес солнечной энергии, розовеющие облачка заката… Долгие летние дни, детские крики, короткие ночи, улыбки девушек…      
     В самой удобной части крошечной долины, окружённой горами, на пологой террасе, обрывающейся в ущелье, расположился наш лагерь: несколько лёгких павильонов, столовая, медпункт. На дне ущелья журчала река. Над павильонами среди елей отыскивались уютные уголки, откуда можно созерцать окрестности.
     На востоке за невысокой грядой возвышалась Вершина, из тех, что составляют гордость любого хребта. Порой она окутывалась облаками, плоскими снизу и клубящимися сверху. Тени бегущих облаков, скользя по склонам, менялись, тогда и Вершина, словно живая, меняла очертания. Облака застревали между скал и висели замерши, некоторым удавалось вырваться и тогда счастливчики улетали в безбрежные дали, а на склонах блистали изумрудные альпийские луга. Иногда облаков собиралось так много, что они превращались в тучу. Туча двигалась, но казалось, что она стоит на месте, а двигается земная твердь. Потом туча чернела, тяжелела и падала дождём; облака рассеивались, Вершина обнажалась и резкие тени скал падали на холодные склоны. Бывало, что вершина оставалась одна под синим небом.
     Я находил в лагере то, чего мне не хватало: наивный, весёлый мир. Дочка подросла и жила с матерью; бывшая жена затрудняла наше общение и при каждой встрече требовала денег. Здесь же я получал необходимое; то, что дети чужие, не имело значения. К каждому ребёнку я относился как к родному и старался, чтобы в отряде сложились домашние отношения, в которых мне бы отвелась роль главы многочисленного семейства.
     Однако наблюдались сложности. Лагерь был ведомственным, принадлежал богатому заводу, находившемуся в отдалённой части города, пользовавшейся нехорошей славой. Естественно, основная масса детей принадлежала к тому социальному слою, о котором я имел смутные представления, не знал и не любил. Лет через пять между нами ляжет пропасть, но пока мне удавалось справляться.
     Вот такие мысли в прекрасный утренний час блуждали в моей голове.
     Пора, однако…
    
     Я осторожно поправил одеяло, но Андрей открыл глаза, сел, ласково улыбаясь; оглядевшись, понял, что находится не дома, и заплакал.
     – Не плачь, поспи ещё полчасика.
     – Я выспался, дядя Игорь, – сказал мальчик сквозь слёзы. – А когда будет родительский день?
     – Через неделю.
     – Как долго! Я плакать буду.
     Взошло солнце, бросило лучи в долину:
               Встала младая из мрака с перстами пурпурными Эос…               
     Подъём, утренняя физзарядка, умывание… Воспитателю пора на завтрак.
     – Андрюша! Пойдём!
     Я поручил ему нести рабочий халат.
     В столовой Андрей раскладывал хлеб по тарелкам.
     Я посадил мальчика за свой стол. С нами сидели вожатые Мила и Ира, навязанные начальницей: „У вас большой отряд и одной вожатой будет мало”.
     Говорят, что первое впечатление ошибочное, говорят и то, что оно само правильное. Увидев девушек, высоких, стройных, гибких, с неприличными физиономиями, я сказал себе: „Поздравляю вас, молодой человек, вы – мочалок командир. Ничего хорошего не ждите”.   
     Так оно и оказалось. Освободившись от родительской опеки, Мила и Ира с первого вечера в лагере предавались известным радостям вольной девичьей жизни, судя по оценивающим взглядам, хорошо им знакомым.
     Мы благополучно завтракали.
     К нам подошла Светлана.

     В летних пионерских лагерях всегда околачиваются непонятные люди, так называемые „блатные”; к числу подобных относилась и Светлана, Света. Мы познакомились в первый день на линейке – площадке для общих сборов, – где она с самым независимым видом разглядывала взрослых. Девушка сама по себе, The Cat That Walked By Herself – именно так.
     – У вас новенький мальчик?
     – Да, мы его в капусте нашли.
     – Чудесное дитя.
     – Нам тоже нравится.
     Светлана достала платочек, вытерла Андрею сопельки, посмотрела на свою работу и с гордостью отметила:
     – В жизни всегда есть место подвигу.
     Потрепала ребёнка за щёчку:
     – Ешь, детка. Мальчик ваш козлёнок?
     – Почему это? – обиделся я.
     – Так в капусте же.
     – Ах, ну, да. Но всё равно мальчик хороший.
     – Конечно, конечно, – согласилась  Света. – Но вот если бы аист его принёс – тогда орлёнок. А так…
     Она ласково погладила Андрея по голове:
     – Кушай, козлёночек. А как вы в лагере оказались?
     – По зову сердца, Светочка.
     – Оно у вас большое?
     – Не знаю, Свет. Не проверял.
     – Зря. Я хочу сидеть с вами за одним столом. Вы не будет возражать? – светским тоном обратилась она к вожатым.
     Я опередил всех и вежливо сказал:
     – Мадмуазель, мы будем счастливы.   
     Мадмуазель и вожатые обменялись недружелюбными взглядами.

     Летний детский лагерь является организмом, созданным из случайно соединившихся лиц, разных по характеру, профессии, отношению к людям, к жизни и к самому себе. Замкнутый на себя мирок пронизан внутренними течениями, невидимыми связями; одни обусловлены производственной деятельностью, другие – личными симпатиями или взаимной неприязнью, третьи – родственными узами. Любое движение в этом мирке – системе неустойчивой, выражаясь языком техники, – может привести к непредсказуемым и тяжёлым последствиям. Звенья системы чувствительны и уязвимы. От малейшего неправильного действия – а ошибиться легко – равновесие нарушается надолго, а то и до конца смены, лагерь лихорадит – так песчинка, упавшая в мелкую лужу, вызывает шторм.
     Нынче новая начальница со своей командой – воспитательницами и вожатыми. Корпус воспитательниц – школьные училки – монолитен, они вместе в школе и в лагере. Не трогай. При них дети, свои, самые дорогие, привилегированные. Некоторые вожатые случайны, это практикантки из педагогических училищ.
     Лиц, особо неприятных для себя, я не приметил и ожидал скучноватого времяпровождения, наполненного солнечным теплом, покоем и весёлыми детскими криками. Отчасти такие ожидания были вызваны поведением начальницы Валентины Дмитриевны: она распределила детей по отрядам без обычных для этой процедуры недоразумений и споров, а на следующий утро, собрав педагогический коллектив, сказала поэтически:
     – Дорогие коллеги! – именно так, потому что она заведовала учебной частью самой престижной школы, где внешнее соблюдение довольно необычных приличий считается первым признаком высокого положения, интеллигентности и аристократизма. – За время долгого учебного года мы все устали, но приехали сюда на работу. Давайте будем трудиться как всегда, то есть с полной отдачей и делать каждый свою работу. Мы прекрасно знаем друг друга и прекрасно проведём смену, – она многозначительно посмотрела на меня. Почему? Потому, что не свой. – Мы находимся в горах, вдалеке от города, от скоплений людей, и я разрешаю проводить отрядную работу вне территории лагеря. Места здесь чудные, я уже с ними познакомилась, – посмотрев на часы, улыбнулась. – Вот мы уже двадцать минут обсуждаем простые вещи, а лето проходит. Кто уходит – сообщает. Напишите планы отрядной работы. Вопросы есть? Нет? Ну и хорошо.
     Возвышенный настрой Валентины Дмитриевны был вполне оправдан – женщина она не старая, лет сорока пяти, статная, не красавица, но… Подробный тип женщин мне нравился. Так что, действительно, не стоило тратить время на всякую чепуху. Галантные утехи на лоне природы – что может быть лучше? Правда, не со мной. 
     Отныне Валентину Дмитриевну я видел только в столовой – отдельно ей не готовили вопреки обычному правилу начальников. Она не совалась с поучениями, рекомендациями, советами и представлялась женщиной уравновешенной, организованной, но без размаха, позволяющего умелому хозяйственнику за сезон незаметно украсть на “Жигули” или на кооперативную квартиру. Максимум килограмм конфеток. Но, может, она была просто разумнее тех, что ворует открыто. Две дамы непонятного назначения, две хитрованские прожорливые мышки, ближайшие соратницы Валентины Дмитриевны, также мирно жили под солнышком, мелко суетились и накапливали жирок на зиму. В свите Валентины Дмитриевны числился и Володя, молодой человек лет под тридцать, он нёс трудную службу поливальщика.
     Тихие воспитательницы – я почти никого не запомнил – тоже сплетничали и вели какие-то свои интриги, но скрытно – педагоги элитной школы не столь откровенно простодушны, как училки из заурядных учебных заведений.
     Для этих милых интеллигентных людей, я со своими представлениями о добропорядочности, привитыми бабушкой-лютеранкой, был чужаком; они меня не приняли.
     Света, студентка второго курса политехнического, – приближённая дальнего круга, вела кружок танцевального искусства. Оказывается, бывают и такие. Внешне неприметная, худенькая, она оказалась бойкой, с ярко выраженной индивидуальностью. 
     Танцовщица, не утруждая себя занятиями хореографией, шаталась по лагерю. Чем ей приглянулся мой отряд, не знаю; время, свободное от занятий в кружке, то есть весь день, Света проводила в нашем павильоне. Разговаривать с ней было интересно. Ещё не оформившаяся девушка имела чёткие представления о жизни; не соответствующие её возрасту, они вызывали улыбку. Никаких действий она не совершала, лишь пару раз в столовой, когда, рассадив детей, я убеждался, что все присутствуют и все едят, Света, идя следом за мной, наклонялась к слабому едоку и, погладив его по голове, говорила наставительно:
     – Запомни, мальчик, тщательно пережевывать манную кашу – долг каждого пионера.
     Мужчин обычно немного. Усатый Юрий Иванович, чуть помоложе, воспитатель первого отряда, славился тем, что во весь голос кричал на свою вожатую, та не слушалась, не подчинялась, поступала по-своему, тем не менее, какая-то гармония в их отношениях была очевидна. Физрук Пётр Петрович, в годах, любил поспать и покушать. В одной комнате с ним жил баянист Саша. В поварах Алик, с которым я познакомился на заводе, где он работал в столовой у проходной. Он испытывал ко мне симпатию и никогда не брал с меня денег. Заметной, лучше сказать – легендарной – личностью был дядя Саша, обслуживающий автономную дизельную электростанцию, снабжавшей электричеством лагерь. Сашка-дизелист, как его называли, старше меня всего на четыре года, но благодаря неумеренному потреблению алкоголя выглядел стариком. Ходил он, скрестив руки на груди, глядя в землю и ступая на носки, – пяточные кости у него раздроблены и удалены. Был ещё в четвёртом отряде воспитатель по имени Сергей, фаворит Валентины Дмитриевны; на мой взгляд, он относился к тому типу людей, который принято называть сомнительным. А вот доктор Иван Николаевич меня не любил, почему – не знаю, и, если ему случалось разговаривать со мной, не скрывал отвращения. Два шофера держались особняком; третий, золотозубый, причислял себя к небожителям. Парни-грузчики из столовой и туповатые парни-вожатые – имена неизвестны – очарованные прелестями Милы и Иры, были очень недовольны моим отношением к этим девушкам. Сам же я вклинился в лагерь после ряда неудачных попыток.    
     Основные действия в распорядке дня пионерского лагеря – первый и второй завтраки, обед, полдник, ужин; промежутки заполняются рутиной – линейки, уборка павильонов и территории, отрядная работа и так называемые мероприятия. Иногда возникают паузы, это и есть собственно жизнь – пустая суета и ничтожные поступки. 

     Андрей быстро привык к Саше Федорейченко и ко мне, с удовольствием слушался, но порой проявлял завидную непокорность и упорство. Саша преподавал Андрею армейские штучки с нескрываемым чувством превосходства деда над салагой, простым солдатом. Учился Андрей быстро, да и сержант учил крепко.
     Через пару дней Андрей уверенно подходил строевым шагом к старшему по званию, козырял и бойко рапортовал:
     – Товарищ командир! Гвардии рядовой Андрей Иванов по вашему приказанию прибыл! 
     – Вольно! – красный командир Федорейченко, военная косточка, довольно улыбался.
     Ещё не окрепшие ножки Андрей тянул ровно, а честь отдавал с каким-то особенным шиком. Бывший сержант учил Андрея и всяческим ужимкам, в которых было что-то жалкое, но Саша моих упрёков не принимал.
     Света же, когда узнала, что Андрей Иванов теперь гвардеец, сказала:
     – Что ж. Есть такая профессия – родину защищать.
      
     Днём Андрей спал в палате. В тихий час, сидя рядом с ним, я сторожил мальчишек. Они лежали неспокойно, вздыхали и вертелись, пукали, хихикали, и следили за мной.
     Ветер проникал в палату, обегал кровати и вылетал в дверь на теневую сторону. Занавески вздымались под потолок и в окна виднелись жёлто-зелёные кручи. Дети засыпали и Андрей засыпал тоже. Я выходил на веранду и смотрел на Вершину.
     Каким-то образом я уже знал, кто из какой семьи, счастлива она или нет. Юра Кравченко, мать бросила семью, и он живёт с отцом, тяжело и угрюмо. Саша Наборщиков из зажиточной семьи, мальчик ухоженный и нечестный. Или…   
     …Курил я много, а с Сашей расход весьма увеличивался. Откровенно отказать я не мог, намёков он не понимал, поэтому я часто оказывался без курева. Мне приходилось, как говорили в то время, „стрелять”, то есть клянчить сигаретку-другую. Саша тут же налетал на добычу. Шофера привозили мне табак, я раздавал долги, давал Саше пару пачек, он не благодарил.   
     Прошло три-четыре дня и Саша строго спросил мальчика: 
     – Военную тайну хранить умеешь?
     – Не знаю, – честно признался Андрей. – У меня её никогда не было.
     – Будет, – пообещал сержант. И добавил: – Теперь ты гвардии лейтенант Андрей Иванов! Свободен!
     – Есть! Разрешите идти, товарищ командир? – а затем с мольбой спросил: – А когда на дело?
     – Когда получим приказ из штаба. Будем языка брать, – отчеканил Саша.
    
     Для своих шести лет Андрей очень развит. Он коренаст, ширококостен, с румяными пухлыми щеками и серыми глазами. Подвижен, да и на язык скор и остёр.
     Всё уже знали, что Андрею покровительствует воспитатель; он не пользовался своим положением, не ябедничал и не грозил детям расправой.
     Иногда Андрей плакал.
     – Отставить нюни! – распоряжался Федорейченко. – Скоро в разведку!   
     Саша так заморочил голову бедному ребёнку, что каждый вечер Андрей спрашивал:
     – Дядя Саша, дядя Игорь, когда? Сегодня? Я спать не буду, буду ждать.
     – Приказ есть, – серьёзно отвечал Саша. – Целых три. Первый – идём ночью. Второй – лечь пораньше, чтобы задурить врага. Когда поступит третий – выходить, мы тебя разбудим.
     Мальчик догадывался, что слишком мал для серьёзного дела и его могут не взять. Поэтому, лёгши в кровать, он закрывал глаза и старался не заснуть.
     Просыпаясь утром, Андрей обнаруживал, что его бессовестно обманули.
     – А почему меня не взяли с собой? – в слезах спрашивал он.
     Во время подъёма Саша отсутствовал, пребывая в отряде жены, и отвечать на вопросы Андрея приходилось мне. Я уверял мальчика, что из штаба дали команду „отбой”, так как необходимые данные получены с помощью ночной аэрофотосъёмки. Андрей же говорил, что я обманываю, потому что самолёты по ночам не летают. Когда Андрей выставлял претензии Саше, тот уверял, что в разведку мы всё-таки ходили и доставили языка. Враг оказался сильным и злым, но Андрей всё равно победил его. Во время схватки юный лазутчик сильно устал и поэтому, связав врага, Андрей упал без сил и сразу заснул. Назад пришлось нести его на руках. Андрей же, верный присяге, всё честно забыл. А штаб объявил благодарность гвардейцу Иванову.
     Но мальчик был не такой уж дурак и дулся на нас до обеда.

     Чувство превосходства, с которым сержант Федорейченко относился к детям, вызывало у меня недоумение, однако со временем я приметил, что свысока он относится абсолютно ко всем. Он с нескрываемой насмешкой назвал Андрея лейтенантом и морочил ребёнка глупой разведкой. Несколько раз я вслух удивлялся Сашиному остроумию, но, получив весьма грубую отповедь, решил, что он, как говорят психологи, „компенсируется” за какие-то свои несбывшиеся желания.   
     Придумал Саша и затею с донесениями.
     – Андрей, – сказал он в тоскливую минуту, – слетай к дяде Володе и спроси у него пару сигарет.
     – Есть! – козырнул Андрей и побежал исполнять приказ.
     Вернулся он с пустыми руками.
     – Чего? – спросил Саша.
     – Он меня прогнал.
     Смекалистый Федорейченко вырвал лист из конторской книги, лежавшей под подушкой на моей кровати, и что-то написал на нём:
     – На, отнеси.
     На сей раз получилось.
     С той поры Саша, складывая вчетверо листок, кричал:
     – Гвардеец Иванов! Секретное донесение. Слушай внимательно. Доставь его Петру Петровичу, а он переправит его в штаб главному командиру.
     – Кто такой Петр Петрович? – спрашивал Андрей.   
     – Это наш физрук, а на самом деле он главный разведчик, то есть представитель Генштаба. Выполняйте!
     Возвращался ребёнок с двумя-тремя сигаретами. Но однажды Андрей, заявил, что больше он ходить никуда не будет, потому, что никаких приказов и донесений нет.
     Саша сказал:
     – Донесение в сигарете. Срочно доставить! Вот распоряжение, – он написал записку.
     Андрей повеселел:
     – Есть!
     Минут через пятнадцать Андрей вернулся, неся полпачки дешёвой „Примы”.
     – Давай сюда, – Саша потянул руку.
    – Нет, я сам, – отступил Андрей.
     Он разломал одну сигаретку, вторую, третью…
     Ничего не было…
     Мальчик заплакал, повернулся и ушёл.

     Поздним вечером я садился на лавочке у павильона, запрокидывал голову и смотрел в звёздное размашистое небо. 
     В давних эпохах здесь, на месте Тянь-Шаня, плескались воды моря Тетис, в бездонных глубинах метались динозавры, на мелководье в поисках пропитания суетились моллюски. Они тучнели день ото дня; отживши, илом падали на дно. Но море ушло, дно обнажилось. Ил высох и глиной покрыл бескрайние степи. Затем вспучились горы, проткнули глину каменными массами, нагромоздили хребты, всхолмили пространства. Теперь мы топчем останки неведомых существ. И ни миллионы безмолвных лет, ни величие гор, ни чудеса окружающей природы не вызывают у нас никаких чувств. Мы тут со своими пустяками.
    
     Андрей был рядом.    
     Днём он чувствовал себя хорошо. Я брал его за руку и повсюду водил за собой. Он, конечно, скучал по дому, но обилие впечатлений не давало ему возможности думать о маме и папе. Оставшись же один в своей кровати, мальчик, укрывшись одеялом с головой, горько плакал – ему было жутко одному в тёмной враждебной палате. Я забирал его к себе, прижимал к груди и шептал слова утешения. Пригревшись, он засыпал.
     Андрей оказался добрым и послушным мальчиком, и вместе с тем самостоятельным и отважным. Он вступал в драки с мальчишками старше себя и одерживал верх благодаря напору, ловкости и какому-то недетскому умению управлять своим телом. У него было выразительное личико, в глазах отражалась неиспорченная душа.
     Видимо, как и многие славяне, Андрюша был щедро одарён от природы. Взрослым он обещал стать образцом русского человека, представителем той породы, что старательно и успешно истреблялась в течение ХХ века. Глядя на мальчика, я думал, что к его двадцатилетию мудрые вожди устроят стране великие потрясения, и уже в который раз будут гибнуть наивные Андреи. Так оно и получилось.
     У Саши Федорейченко ещё не было детей и он также приглядывался к Андрею.
     Находимся в отряде и вдруг возникает пауза – дети разбежались. Саша, развалившийся на скамейке у дорожки, оглядывается. Лицо его светлеет:
     – Гвардеец Иванов!
     – Я!
     – Ко мне!
     Андрей подступает строевым шагом.
     – Я здесь!
     Саша поправляет:
     – Надо так: Товарищ командир! Гвардии лейтенант Иванов по вашему приказанию прибыл!
     Андрей рапортует правильно.
     – Молодец! Слушай мою команду! – говорит Саша. – Дать фофан вон тому салабону! Выполняйте! 
     – Есть!
     Андрею не очень нравится, но приказ есть приказ. Он подходит к мальчугану, тот постарше, и даёт ему фофан, то есть щёлкает по лбу. Жертва возмущается, хочет дать сдачи, смотрит по сторонам и видит весёлого сержанта Федорейченко.
     Тот обещает:
     – Моргалы выколю, рога поошибаю, пасть порву.
     Эпизод заканчивается.   
     Армейская школа работала.    
 
     После уборки наступало время, которое называлось отрядной работой и на которое отводилось полтора часа. Для меня не было, пожалуй, ужасней необходимости говорить о том, к чему я не испытывал ни малейшего интереса.
     За завтраком я пожаловался Свете:
     – Представляешь, не знаю, что делать с отрядной работой. Скучно мне.
     – Я помогу.
     Обещание Света сдержала. В одиннадцать утра она явилась к нам.
     – Здравствуйте, дети, – сказала она, с удобством расположившись в центре, – сегодня я проведу с вами отрядную работу.
     Дети вдохнули. Славик Плавильщиков дёрнул Веру Мальцеву за косичку. Петя Вантякшев ковырнул в носу. Коля Солдатов плюнул.
     Упала сверху с ветвей гусеница – отвратительное розоватое существо, покрытое редкими кустиками волосков и поползла изгибаясь. Этому созданию не суждено было превратиться в прекрасную бабочку и кружить над цветками – кто-то из детей раздавил её.
     – Ребятки! Слушайте внимательно! Всё, что я буду говорить, очень важно, – произнесла Света. – Не пропустите ни одного слова. Я потом спрошу. Начинаем? – обратилась она ко мне.
     Я согласно кивнул головой.   
     – Хорошо. Дети, не разговаривайте.
     Света выдержала паузу, словно собираясь с мыслями, набрала полную грудь воздуха и заговорила:
     – Пионеры! Победа идей марксизма-ленинизма означает торжество высшей справедливости, заложенной в теории научного коммунизма. Учение Маркса правильно, потому что оно верно. Шаг вперёд, два шага назад. Социализм без почты и телеграфа – пустейшая фраза. Изо всех искусств для нас важнейшим является кино. Профсоюзы – школа коммунизма. Коммунизм это есть советская власть плюс электрификация всей страны.
     – Света, Света, что ты?
     Но девушка, опустив веки и чуть раскачиваясь, монотонно бормотала:
     – Труд создал человека. Будет людям счастье. Материя есть объективная реальность, существующая вне нашего сознания. Кто такие „друзья народа” и как они воюют против социал-демократов? Не знаю. Мы идёт к коммунизму неизбежно, неминуемо. Деньги – товар – деньги. Деньги – это хорошо. И товар неплохо. Но деньгами лучше. Учиться, товарищи, учиться и учиться. Профсоюзы – школа коммунизма. Как нам обустроить профсоюзы? Тоже не знаю. И Ленин такой молодой.
     – Света, ты у ума сошла! Перестань немедленно.
     Но она не слышала.
     – Сегодня мы не на параде. Атом неисчерпаем. Практика – критерий теории. Очередные задачи советской власти. Партия велела, комсомол ответил – есть! Происки империализма. Мальчики, девочки, знайте: партия наш рулевой. Пятилетка – в четыре года. 
     На этом познания Светы в общественных науках исчерпались, но она не унывала:
     – Аэрофлот это скорость плюс комфорт. Летайте самолётами. В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди. Храните деньги в сберегательной кассе. В сберкассе денег накопили – вещей хороших накупили. Главное, ребята, сердцем не стареть. За того парня. Пейте, дети, молоко, будете здоровы. Пионер – всем ребятам пример. Мы к коммунизму на пути. Там, где речка Бирюса. Красные галстуки, косточки в ряд – лёг под трамвайчик отряд октябрят. Капля никотина убивает лошадь. Что тебе снится, крейсер „Аврора”?
     Дети сидели подавленные.
     – Всё, Света, хватит. Ты с ума сошла, – не выдержал я. – Мы дальше сами.
     – Жаль, – сказала девушка, – по-моему, у меня неплохо получается.
     – Да, мне нравится, но лучше после отбоя.
     – После отбоя у нас другие дела, – отрезала Светлана. – Хотите, я вам анекдот расскажу?
     – Хотим!
     – Приходит Надежда Константиновна к Владимиру Ильичу и говорит: Вовочка, пивка хоч…
     – Света, замолчи!   
     – Ну, хорошо, хорошо. Только я ещё не успела сказать, что „Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи”.
     – Света!
     – Дети, хотите, я ещё разок-другой побеседую с вами?
     Ответить дети не успели, потому что воспитатель в ужасе крикнул:
     – Отрядная работа закончена! Светлана Викторовна, спасибо.
     Отряд разбежался.
     – Света, что ты говоришь? Не понимаешь ничего, да?
     – Я нечаянно, – сказала девушка и обезоруживающе улыбнулась.
     – Ладно, спасибо. Мы теперь сами.
     – Как хотите, – она обиженно надула губки. – Я хотела как лучше.
     Вслух я ничего не сказал.

     – Андрей, беги в радиорубку и скажи по радио, что пятый отряд идёт в поход, Пусть через десять минут все наши соберутся у калитки возле столовой. Запомнил?
     Мальчик кивнул головой.
     – Хорошо запомнил? Повтори.
     Он связно повторил.
     Мы только собрались выйти за ограду, как появилась Света. Отряд загалдел.
     – Дети, – сказала девушка. – Забыла предупредить: нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме, но хочу вас обрадовать: в поход с вами я не пойду.

     Стоял август. Пик жары прошёл. Солнце смещалось к югу. Обесцветив небо, надвинулась пыль со степей. Тропинки расплылись, ушли глубже; каждый шаг сопровождался облачком пыли. Пестрота трав сменилась желтизной косогоров. Горные ручьи, утратившие юную бурливость, неторопливо звенели в уютных ущельях. Пробеги ежевики, усыпанные иссиня-фиолетовыми плодами, заволокли обломки скал. Деревья, исподволь теряя листву, становились прозрачнее. Созревали яблоки на дичках, алча – дикая вишня – ставшая мягкой и кислящей лишь слегка, чернела, краснела, желтела среди мелких листков. И боярышник поспевал на корявых колючих ветках. Слабыми огоньками загорался дикий шиповник.
     Летний цикл заканчивался.

     Мы жили на пологом склоне холма в маленькой уютной долине. С двух сторон нас ограничивали крутые овраги, внизу ущелье с неутомимой речкой, наверху – холмы, между ними грунтовая дорога поднималась к шоссе.
     В лагере мелко – теснота, шум, суета, крики.
     Выйдя за ограду, мы переступали некую черту.
     Здесь свобода, здесь теснины и поляны, здесь тропинки и рощи, здесь осыпи и вершины, перевалы и водопады. Здесь и журчание речек, и вольный ветер.      
     Всё вместе принадлежало Тянь-Шаню, великой горной стране.    
     Ничто не поражает так воображение как величие гор. Синие полосы далёких хребтов, могучие пики, бездонные небеса с яростным солнцем…
     С каждым днём мы уходили всё выше и дальше.
     Где мы только не бродили!
     После завтрака спускались к Мраморной речке; это её шум доносился до наших павильонов. Ущелье живописно: скалы, родники, тальник; тропинки то бегут по гальке возле потока, то теряются на жилах серого мрамора, то взбегают на неудоби, огибая водопады. На открытых местах травы ещё сохраняют запахи, в укромных – тонкие стебельки с бледными листочками. Вода на свету прозрачна и переливается словно живая, а под скалой – темна и мрачна. Под лучом солнца камень обжигает, а в тени, покрытый сухим мхом, холодит.
     Дети строили запруды, брызгались водой, прятались в расселинах.
     Иногда брали далеко – до нового водозабора, за ним речка превращалась в ручеёк, круто уходящий по расщелине куда-то вверх; оттуда широкой меловой тропой выходили на безымянную поляну. Иные называли её Лысой.
     Нам нравилось – высоко и просторно.
     Рельеф поляны был сложен и состоял из нескольких плоскостей, плавно переходивших друг в друга. В низине бил родник, с южной стороны над обрывом шёл арчовник с причудливо искривлёнными ветрами и солнцем стволами, под которым рассыпались обломки скал. Идя вдоль обрыва, можно пройти в точку, с которой открывались просторы, смущавшие дух. Предгорья снижались к долине большой реки, уже покинувшей горы, и где-то там в пыльной дымке лежал наш город. За рекой над расплывчатыми пятнами селений вздымался до небес огромный протяжённый кряж. С северной стороны поляна осторожно превращалась в лесистый склон, испещрённый овечьими тропками, ведущими к Мраморной речке. А там и наш лагерь; вертикальные чёрточки разной высоты смешно перемещались между павильонами. На одном уровне с нами в километрах двух по прямой – шоссе. Слышен шум автомобильных двигателей.
     Привёл нас cюда Юрий Иванович; ему я благодарен и по сей день.
     А иногда мы поднимались на асфальт, шоссе. 
     Вдоль дороги тянулась гряда холмов, по вершинам которых расставлены мачты линии высоковольтной передачи. Строгая математическая красота линий с геометрически правильно провисающими проводами подчёркивала выверенную хаосом красоту дикой природы.
     Шоссе проходило по краю обширной поляны. На короткой траве паслись стреноженные лошади; отгоняя слепней, они обмахивались длинными и чёрными, словно девичьи косы, хвостами. На дальнем конце глубокий овраг с ручьём на дне, грубая палатка и такая же грубая коновязь.
     Главным украшением Кобыльей поляны была Вершина. Силуэт её резко очерчивался на голубом небе; от движения эфирных струй стены её, казалось, дрожали. Лишь у подножия слегка прикрытая мелкими горками, она восставала над нами и свидетелем, и следствием невероятных по мощи геологических процессов, формирующих земную твердь. Когда-то эта твердь вздыбилась и застыла острыми гранями, ничуть не притупившимся с той поры. От стен её веяло холодом Вселенной.
     Мы задерживались на Кобыльей поляне.
     Помните картину Джорджа Стаббса „Кобылы и жеребята”? Не раз мы видели такой сюжет.
     Идеальная форма тел, утончённость и благородство в посадке головы, мягкие и сильные движения, блестящая атласная шкура, под которой перекатывались мускулы и рельефно вздувались мощные кровеносные сосуды, вызывали удивление. Случайно ли то восхищение  Джонатана Свифта, с которым он описывал гуингнимов в „Путешествиях Гулливера”? В сравнении с ними я ощущал себя грязным и порочным существом, йеху, носителем всевозможных пороков, немыслимых в благородном мире лошадей.
     Удивительны отношения между гуингнимами. Каждый из них был как бы сам по себе, но вместе с тем чувствовалось, что между ними существуют глубокие и уважительные связи. Они редко ходили поодиночке, всегда группой, в которой ощущалось единство, не присущее людям. Бывало, две лошади, обратясь головами друг к другу, подолгу стояли рядом; вдруг, не видя, окидывали нас огненным взглядом.
     Мы совсем не знаем жизни: Кобылья поляна обильна сорняком, которую я называл „бодягой” (потом решил, что это татарник). Цветы – фиолетовые с белым, а плоды – круглые шары, усеянные как бы иголками. На цветке сидит насекомое под божью коровку, только с длинным брюшком, в полёте оно держит туловище вертикально, движение медленное. Так вот сидит – собирает нектар. Прилетел соплеменник (или соплеменница), садится на этот же цветок. Дело забыто, начинается драка. Побеждённый улетает.
     …Перед ужином мы отправлялись на Красные осыпи. Так назывался перешеек, разделявший два оврага, промытых в толщах красного песчаниках. Со склонов стекает песок, на непроходимом дне вялые струйки воды. Кое-где закрепилась арча, она держит перемычки между оврагами. Арча живёт в строгости, ветер либо обтекает её, либо гаснет в мощных лапах и только сильные порывы ветра способны нарушить её неподвижность. И тогда скрипят серые ветви. 
     Чтобы попасть сюда, надо подняться на холм, на южном склоне которого лежит наш лагерь, перевалить через вершину и немного спуститься вниз.
     Простой вид, простые цвета – красный у песчаника, зелёный – у арчовника, белесый – у растоптанных тропинок – вечером представлял собой чудесную картину.
     Закатное солнце косыми лучами падало на красные пески, лучи его меняли угол падения и – как я люблю маленькие тайны природы! – отражённые под разными углами волны наполняли воздух живой переменчивой субстанцией, живущей самостоятельной жизнью. Я выбирал местечко, где игра красок была наиболее выразительной, и смотрел, как темнеет небо, как сгущается и сереет воздух, как краски уходят, растворяются и сменяются одной, как Вершина теряет выпуклость и объём, превращаясь в плоское тёмное пятно, над которым вдруг вспыхивает ранняя звезда.
     Дети скатывались по осыпям на чём придётся – на корточках, на попке, на фанерках, найденных на мусорке возле столовой. Наши возгласы не нарушали тишины вечера, а далёкие вершины и вовсе не замечали нас. 
     Света, как-то пришедшая по моей рекомендации полюбоваться здешними красотами, сказала с удивлением и недоумением: „Оказывается, вы тоже умеете чувствовать красоту”. Сказала и ушла. 
     …Дети рассыпались по полянам, ущельям, косогорам. Местность исследуется, заглядывается под каждый камень, раздвигается каждый куст. Всё занимало детвору в этом мире; она бегала и кричала, кричал и убегал Андрей.
     Никто не присоединялся ко мне, чтобы глянуть на поражавшую воображение Вершину, никто не хотел удивиться странному насекомому, похожему на божью коровку – так же расцвеченному, но с очень длинным брюшком, никто хотел поразмыслить о вечном, задуматься о кратковременности нашего бытия. Никого не интересовало бездонное голубое небо, и никто не пытался разгадать речей никогда не стихающего ветра.
     Детвора уставала, мы садились на землю, и я с удовольствием слушал невинную болтовню.
     Вскоре мы знали окрестности наизусть: ущелья, поляны, родники, притоки, рощи, тропинки, одним словом – всё. Скучно не было – за каждым поворотом, за каждым деревом, за каждой скалой, через каждый шаг в любую сторону мы оказывались в новом мире, со своим климатом, пейзажем, неповторимостью и очарованием. 
     Всюду кипела жизнь: под каждой травинкой, под каждым валуном, под каждым листочком суетились мириады существ, даже под водой на поверхности камня каким-то образом держались, извиваясь в быстром течении, длинные ниточки-червячки…
     А ещё мы находили лисьи норы, брошенные птичьи гнёзда…

     Мои дети были простых родителей, прямолинейны и предсказуемы. Возникали ситуации порой драматические, порой смешные, порой раздражающие, но не имевшие для меня значения.
     Появление Андрея наполнило смыслом мою жизнь в лагере.
     Постепенно детвора привыкала к распорядку и после обеда сама укладывалась, но, чтобы они не шумели, надо стеречь. Послеобеденный сон долог – он приходится на Час Обезьяны, самое томительное время дня. Даже ветер настолько ленив, что его и нет. Солнце палит, везде жарко и душно.
     …Лежат, спать не хочется; побаиваясь, молчат и следят за мной. Они держат ладони перед глазами, перебирают пальцами, ощупывают своё тело, задирают и разглядывают ноги. Я замечал, что дети часто смотрятся в зеркало, смотрелся и сам когда-то – мы изучаем и привыкаем к тому телу, в котором придётся провести земную жизнь.
     …Выходить из палаты рано. Есть хитрецы – притворившись, дождутся и разбудят палату, а сами прикинутся спящими. Потом эти мальчики – неофициальные герои, как же, обманули дурака на четыре кулака. Но сегодня мы были в походе, где воспитатель постарался утомить всех как можно больше.
     Но вот спят. Выхожу на веранду. Андрей не дождался, заснул. Саша сидит на скамейке.
     – Закурим? – тянет он руку к моему нагрудному карману. – Ну, я пошёл.
     Жена его, воспитательница в третьем отряде, в интересном положении.
     Всё имеет конец, кончается и тихий час. Громкоговоритель, страдающий радиотехнической астмой, долго откашливается, отплёвывается и, наконец, провозглашает:   
     – Подъём!
     Ура проносится по долинам и горы вздрагивают.
     Началось! Вновь в небо восстаёт столб криков.
     Крик – форма существования детства.

     После тихого часа я спускался к столовой, где на скамейке-качалке меня дожидались Света и Сергей, воспитатель четвёртого отряда. Здесь в пустых разговорах мы ждали, когда позовут накрывать на полдник.
     – Как дела? – спросил я, усаживаясь между ними так, чтобы Света оказалась под правой рукой.
     Света улыбнулась, а Сергей, сказав: „Всё так же”, принялся рассказывать о педагогических проблемах, возникших в его отряде после тихого часа. Эти проблемы возникали у него тысяч по двадцать на дню, он успешно справлялся с ними и оповещал публику о своих победах. Начальство его любило. На моё счастье прибежал Андрей, принёс халат и умчался, гордо крикнув:
     – Мне Пётр Петрович поручение дал!
     – Какое?
     – Потом расскажу, – и убежал.
     – Что за мальчик? – спросил Сергей.
     – Мой сыночек.
     Сергей многозначительно хмыкнул, хотя и сам привёз сынишку, пятнадцатилетнего лба. Опыт работы в пионерских лагерях говорил мне, что сотрудники старались уличить друг друга в корысти – приволок с собой ребёнка родного, племянника и так далее. Я знавал одну профессиональную скандалистку-воспитательницу, приезжавшую на полный сезон со всеми своими четырьмя детьми, наводившими ужас на лагерь. Просто так ехали зеваки вроде меня.

     Под вечер – на Красные осыпи или Кобылью поляну. Возвращаемся, ужинаем, потом приезжает кинопередвижка или, как стали вдруг говорить, начинается дискотека.
     И вот отбой, долгожданный.
     Снова шум, крики, топот.
     Но дети уложены, рассказываю сказку. Засыпают. Время – одиннадцать, двенадцать.
     В последний раз обхожу палаты, поправляю одеяла. Кто свернулся в комочек, кто вытянулся в струнку, кто раскинулся на спине, кто на боку, подложив ладошку под щёку и сладко посапывая… По лицам проходят тени снов. Что будет с каждым из них? Кому повезёт, кому нет, кто сломается, а кому жизнь будет речкой молочной в кисельных берегах? Что же им снится? Кто знает…
     Начинается ночная жизнь.
     Для начала мы с Сашей курим на скамейке. Андрей зовёт:
     – Дядя Игорь, пошли спать.
     – Иду, иду.
     Лежу на спине, заложив руки за голову. Смотрю в потолок и перебираю в памяти события последних дней. Под боком сопит Андрей, мой нечаянный сынок.
     Иной раз Андрей, не дождавшись, засыпает сам. Я осторожно отношу его в палату, раздеваю, поправляю подушку, укрываю.
     Стекаются гости. Саша Федорейченко вернулся, пожелав жене спокойной ночи, приходят Света, скромный Владик, прилетает стремительный Сергей. Вижу пропадавших весь день Милу и Ирину, а с ими и Женя, высокий неуклюжий, самовлюблённый парень. Втихомолку я зову его „шлангом”. Все трое, как всегда, навеселе. Женя спит в моём отряде в одной постели с Ириной, хотя они, как я понимаю, не жених и невеста, не муж и жена, а, может быть, и вообще незнакомы. Однажды я хотел выставить его вон, он расшумелся, дети проснулись, испугались. Утром детвора, краснея, спрашивала. И на педагогической планёрке обсуждалось событие. Мне объявили общественное порицание, дабы не забывал, что в лагере случайных людей нет. Однако в частном порядке я договорился со влюблённой парочкой так: выпьем, погуляем на природе, а в палате спим и ни-ни. Они согласились и теперь перед ночными слабостями посещали рауты в моём отряде.
     Народ рассаживался, где придётся – на стульях, на перилах, на кровати и среди взрослых физиономий выглядывала лукавая мордочка разбуженного Андрея. Гости тихо смеются, Сергей блещет остроумием, Владик слушает, Мила с Ириной, высокие, стройные, ноги длинные, глаза распутные, под гитару заводят глупую песенку…
     Андрей, с надеждой всматриваясь в темноту, дёргает:
     – Дядя Игорь, когда в разведку пойдём?
     На вопрос гвардии лейтенанта Иванова отвечает сержант Федорейченко:
     – Мы ждём приказ из штаба. Ты не спи.   
     Мальчик засыпает в надежде, что сегодня свершится великое событие. На всякий случай не  раздевается.
     Приходили и другие. Так, однажды, Валентина Дмитриевна, стоя на дорожке под ёлками и не выходя на свет, спросила:
     – Что у вас за сборище после отбоя?
     – Да ничего особенного. Разрядка после дневных забот.
     Она завистливо осмотрела присутствующих.
     В осторожно заданном вопросе усматривался большой опыт: школа, в которой она работала, слыла самой престижной в городе, а потому самой сложной – наступишь на хвост какой-нибудь моське, а у неё папа будь здоров крокодил.., кусает по самые помидоры. И прощай школа. На всякий случай они со всеми разговаривали очень аккуратно.
     Хороши горные ночи, беззаботные, летние. От ущелья, где шумит река, веет холодом, звёзды заполняют небосвод своим светом.

     Утро. В долине ярко. Съежившись от утренней свежести, дети плетутся на гимнастику. Андрей, пользуясь статусом сына воспитателя, не встаёт. Он лежит розовый, одинокий. Наконец и он протирает кулачками глаза, садится на кровати и спрашивает:
     – А почему мы в разведку не ходили? Или вы меня не взяли? – со слезами допытывается он.
     Саша рядом:
     – Мы всю ночь с дядей Игорем ждали, но начальник штаба приказа не дал. 
     – Вы меня обманываете. Нет никаких разведок, – плачет Андрей. – Обманщики вы.
     „Гнусные”, – добавляю я мысленно.
     – Кому врёте? – упрекает Андрей. – Маленькому.
     День разгорается. Завтракаем. Убираем павильон – неизбежная обязанность, после которой уходим гулять. И без всякой отрядной работы.

     В однообразной жизни пионерского лагеря есть какая-то прелесть. Меня привлекала возможность плыть по определённому распорядком дня течению, и, по сути ничего не делая, быть в детском мире. Житейские проблемы отсутствуют, даже приплачивают. За это надо находиться среди малышни двадцать четыре часа в сутки. Остальное время свободно и можно размышлять о посторонних вещах, например, о смысле жизни, в которой я ничегошеньки не понимаю.
     Ушедшее море Тетис оставило на горных склонах россыпи окаменелостей. Они так и будут лежать под солнцем, пока дети не найдут мёртвые следы незнаемой нами природы и не принесут в палаты. Они называют их ракушками.
     Но как живут восходы и закаты, ветры и снега, солнце и травы, долгие осенние дожди, шумы ручьёв и речек, исчерченные тропинками склоны, скалы и деревья без нас, без наших криков, без топота наших ног, летящих по тропинкам?
     Как живут горы без нас долгие зимы?   

     Я сижу на огромном валуне, смотрю за детьми.
     Солнце заливает жаром наш мир, белеет облачко за горным срезом, заглядывает – что здесь творится, отчего столько шуму? Отчего столько воплей?
     По камням, мелкая и прозрачная, льётся речка; дети строят запруды, рвут травы, лезут на скалы, собирают ракушки. Земля ближе детям, они лучше видят и понимают её явления, каждый миг, каждый новый жучок или кустик взывает у них радостное изумление и восторг – божья коровка на травинке, затаившаяся гусеница на листочке, пустая бутылка на тропинке и оборонённый кем-то коробок спичек.
    Чистые краски, приглушённые.
    Коротка наша жизнь и каждый прожитый день дорого и памятен. Вспоминая, грустишь, но ничего не вернёшь и живёшь дальше, удивляясь чудесам жизни.
     Яркий летний день, щедрая природа – счастье бытия. Суетится и кричит детвора, плескаясь холодной горной водой. С ними и Андрей, вдруг заполнивший пустоту в моей жизни.
     Проходит час, два… Пора домой:
     – Дети! Строиться! Не растягиваться! Не разговаривать! Не перебегать! Дышать только носом! Алёшка Шубин замыкающий!
     Собранные сокровища прячутся. Второпях делается последний глоток воды из речки.
     Вперёд! Идём назад. Снова бежит под ногами тропинка. У калитки пересчитываю входящих и переступаю черту, отделяющую первосозданную тишину от вечного беспокойства. 
     Однажды на Кобылью поляну увязался с нами Владик. Он быстро утомился и не нашёл интереса ни в моём молчании, ни в молчании гор. Я посматривал на него и вспоминал, как на второй день смены он пришёл в отряд и отрекомендовался, именно отрекомендовался: „Владик, шестнадцать лет”.
     Владик всегда рядом. Я охотно болтал с ним, он чем-то напоминал меня самого в детстве, быть может, неуёмным любопытством и простодушием.
     Он рассказывал, что его мама дружит с Валентиной Дмитриевной. „У меня мама полячка, – с гордостью говорил Владик. – Она приедет, и вы посмотрите, какая она красавица”. Я поправлял его и говорил: „Полька”. „Нет, – настаивал юноша, – полька – это танец, а полячка – вот это уже национальность, понимаете?” И я представлял себе стройную голубоглазую пани с роскошными волосами, золотым потоком падающим на мраморные плечи. Пани Ставская из „Куклы”. „Я вас с ней обязательно познакомлю, – повторял Владик бессчётное количество раз. – Вы ей понравитесь”. Взгляд его чёрных глаз был внимателен и добродушен. Я охотно ему верил и с нетерпением ожидал свидания с прекрасной полячкой.
     Потом я узнал, что он был оформлен в моём отряде на оплачиваемую должность помощника вожатого. В сущности, это не имело никакого значения, тем более, что он, не в пример Свете, действительно помогал. Я с удовольствием общался с начитанным еврейским парнишкой из, как принято говорить, хорошей христианской семьи. Он задавал самые разные вопросы, например, о смысле жизни. Что я мог ему ответить?
     Мальчик спрашивал:
     – А вы читали „Декамерона”? А Маргариту Наваррскую?
     Я отвечал словами виконта де Вальмона:
     – Конечно. Но эти книги давно стали детским чтением, а сейчас я сторонник новых, более сложных методов.
     Владик чувствовал заимствование и спрашивал:
     – А откуда эта фраза?
     Я объяснял, хотя сам был ещё слишком молод, чтобы понимать всю глубину романа де Лакло.
     Наконец, пришло время, и в воскресенье после тихого часа прибежал Владик.
     – Идёмте, Игорь Васильевич, – радостно закричал он, схватил за руку и потащил за собой. – Моя мама приехала!
     Возле столовой стояли две женщины, чуть старше меня, пополнение стана богемы при начальстве. Стройненькие такие. В одной я сразу признал прекрасную польку.
     – Вот, – торжественно сказал Владик, подводя меня к дамам, – Игорь Васильевич, это моя мама! Она у нас самая красивая.
     Мама посмотрела на меня, увидела, что пан не поляк и потеряла к нему всякий интерес. Затем взглянула на сына: „Ребёнок!”
     Прекрасная полячка оказалась коротко стриженой брюнеткой. Нос горбинкой, выпуклые чёрные глаза, припухшая шея как у Сусанны Лунден (урождённая Фоурмен) с портрета Рубенса.   
     Андрей, пришедший со мной, с любопытством рассматривал женщин.
     Макияж на лицах поплыл от жары и на меня, когда я здоровался, повеяло французскими духами и потом. Подружка нашей мамы, представившаяся художницей, заметила:
     – В городе сорок два градуса, с утра печёт.
     Она поправила выбившуюся бретельку импортного бюстгальтера.
     К нам присоединились журналистка и поэтесса, уже давно гостившие у Валентины Дмитриевны. Дамы расцеловались.   
     Мы немножко поболтали. Но пора на полдник. Мы пошли.
     – Папа, – спросил Андрей, – а зачем мы ходили смотреть на тётенек?
     – На тётенек надо посматривать, – наставительно ответил папа, – а вдруг чего-нибудь получится.
     Андрей задумался, потом что-то буркнул себе под нос; мне послышалось: „Все бабы одинаковы”.
     Cо скамейки-качелей Света махала рукой:
     – Идёмте к нам.
     Я сел так, чтобы девушка была под правой рукой (Сергей недовольно подвинулся) и спросил: 
     – Что нового в нашем лагере?
    Андрей лёг на траву.   
    Света вытянула изящные ножки и пропела:
    – Не знаю. Ой…
     К нам приближался золотозубый шофёр, успешный лагерный Дон-Жуан.
     Светка соскочила с качелей и уважительно сказала:
     – Садитесь, пожалуйста!
     – Вах! – воскликнул шофёр, блеснув золотом зубов. – Какой воспитанный девушка!
     Она свободно стояла перед нами, короткая юбка не скрывала красивых коленок. Золотозубый глаз не сводил и загорался.
     Смущённая Светочка потупилась, подняла плечики, сцепила пальцы рук перед животом, вывернула ладони к земле и носком правой ноги застенчиво стала водить по траве перед собой, изредка бросая короткий, полный девичьего любопытства взгляд на красавца-шофёра.
     Грудь нашего героя расправилась, дыхание участилось, глаза вспыхнули, загорелась в них надежда, а солнце ещё ярче заиграло на зубах.
     И вот Света, одарив золотозубого долгим взглядом, сказала кокетливо:
     – Я танцевать умею, смотрите, – и сделала несколько грациозных прыжков.   
     Андрею очень понравилось, он закричал.
     Золотозубый соскочил со скамейки.
     Но Света смутилась ещё больше прежнего, и, ковыряя носочком босоножки траву, сказала совсем тихо:
     – Ой, ещё я вышивать умею… И на машинке тоже…
     Шофёр задрожал от страсти и неизвестно, куда бы завела любовная дрожь нашего очаровашку, если бы Андрей не спросил:
     – Папа, а чего это тётя Света придуряется? 
     Обманутый любовник блеснул зубами и ушёл.
     Надо сказать, что золотозубый пользовался успехом у поварих, но молоденькие вожатые и вследствие возрастной разборчивости, и как не вошедшие ещё в курс дела, отвергали его ухаживания.

     Привезли кинофильм.
     – Андрей, идём!
     – Нет, я хочу в разведку.
     Тут вмешался Саша Федорейченко:
     – Гвардеец Иванов! Получен приказ: выступить в три ноль-ноль. С целью дезинформации противника сейчас идём в кино. Выполняйте!
     – Так как я маленький, – заявил Андрей, – то перед делом должен выспаться. Дядя Игорь, я буду спать на вашей кровати, – он лёг. – А вы идите.
     Я решил не спорить с Андреем, но предупредил:
     – Хорошо, но ты спи. Дай честное слово.
     – Честное слово ребёнка.
     Мы ушли смотреть фильм, а когда вернулись, увидели следующую картину.
     Андрей действительно спал, но…
     Он собрал подушки из мальчиковой палаты и сложил себе домик на моей кровати, залез вовнутрь и, не раздеваясь, заснул.
     Дети увидели непорядок, стали растаскивать. Разбуженный Андрей решил, что началась схватка, к которой он готовился; он зарычал и напал на врага. Шестой отряд не выдержал и…
     Разыгралось сражение.
     – Перестаньте! – закричали взрослые, но нас не слышали.
     У Андрея не хватало сил и он стал выкидывать подушки на дорожку. Мы с Сашей сбежали вниз и принялись забрасывать их назад на веранду. Это была педагогическая ошибка: детвора воодушевилась. Весь павильон обрушился на нас.
     – Бей их! – азартно кричал Александр Федорейченко, хватая снаряды на лету и возвращая на веранду, стараясь пришибить какого-нибудь ребёночка. – Выходи, подлый трус!
     – Ура! – раздавалось при каждом попадании.
     – Получи, буржуй, гранату! – восклицала Света.
     Шум поднялся на весь лагерь.
     Пришла Валентина Дмитриевна и стала в тени ёлок. Мы же в пылу битвы её не видели. Она молчала, ей тоже было смешно, но неизвестно, над кем она посмеивалась. 
     Постепенно успокоились, разошлись по палатам, погасили свет. Ушла начальница.
     – А Валька молодец, – одобрительно сказал Саша, – шутки понимает.
     Может и понимает. Кто знает…
     Андрей, лежа на кровати, хныкал – ему хотелось приключений.
     – Лейтенант Иванов, – строго сказал сержант Федорейченко, – разведка отменяется.
     – Почему? – совсем огорчился Андрей.
     – Потому, что директор лагеря Валентина Дмитриевна – иностранная шпионка, и она уже доложила врагу о наших намерениях. Зачем она, по-твоему, приходила?

     …Следующим утром после завтрака мы шли вверх по ущелью. Горная речка переливалась с камня на камень, кусты низкорослого шиповника обрамляли тропинки, над зарослями крушины возвышались одичавшие яблони. Нас обгоняла группа туристов. Они куда-то спешили, малышня мешала им, кто-то толкнул Андрея.   
     – Куда прёшь! – возмущённо закричал гвардии лейтенант Андрей Иванов, слетев с тропинки. – Не видишь – ребёнок!
     Но турист не слышал.
     – Эй, ты! – в сердцах крикнул Андрей, на всякий случай отойдя подальше. – Твою мать! 
     Детина обернулся и огрызнулся.
     Андрей схватил камень и бросил в обидчика.
     Мы вернулись в лагерь к обеду. Подниматься в павильон не хотелось и я решил схитрить.
     – Андрей, друг, сбегай в отряд, принеси мой халат.
     – Нет, дядя Игорь, – с достоинством ответил мальчик. – Мне некогда.   
     И исчез.

     Иногда прорывались свидетельства скрытой от чужих жизни.
     После ужина девочка Лена, не Медникова, а другая, и мальчик Петя Кравченко, двоюродные брат и сестра, поссорились. Смертельная ненависть запылала в глазах детей.
     Петя выкрикнул:
     – Твой отец, пьёт, гуляет, с бабами всякими.   
     Лена, не задумываясь, бросила гранату:
     – А твоя мать! Где она? С вами не живёт, путается с мужиками!
     Петя Кравченко был сильный, умевший постоять за себя мальчик.
     Но сейчас он не знал, с кем разделить тяжесть оскорбления; он растерянно огляделся по сторонам, подбежал ко мне, уткнулся лицом в грудь.
     Рыдания, какие горькие рыдания сотрясали маленькое тело!
     Лена чувствовала себя победительницей.
     Реакция Андрея меня огорчила – он всё понял!
     Вскоре случилась ещё одна отвратительная сцена.
     После отбоя позвали встревоженные девчонки.
     – Что случилось?
     – У меня мальчишки со второго отряда украли лифчик, – пожаловалась Олеся.
     Сержант Федорейченко, лейтенант Иванов и я пошли в верхний павильон.
     В мальчиковой палате второго отряда происходило следующее: на тумбочке стоял некрасивый подросток и размахивал наивным девчоночьим предметом:
     – Продаётся сиськин домик! Двухкомнатный! Комнаты большие и просторные с видом на… Есть место для гаража и бассейна!
     Глупый ребёнок! Но что поделаешь, надо воспитывать.
     Саша отобрал лифчик, крепко взял мальчика за плечо и сказал: 
     – Пошли.
     Вчетвером мы поднялись по склону, зашли за ёлку. Саша схватил подростка за ухо, вывернул:
     – Будешь ещё? Смотри у меня, – и пнул.
     – В город вернёмся, я тебя прирежу, – злобно ощерился мальчишка.

      …В тихий час я сбежал в бассейн, чтобы немножко полежать под нашим общим светилом, послушать шум тополиной листвы, посмотреть на рябь на воде, полюбоваться голубым небом с белыми пятнышками облаков, одним словом, вспомнить, на какой прекрасной планете доводится проводить очередную свою жизнь.
     Андрей со мной. 
     На дощечках, окружающих бассейн, лежали четыре дамы: журналистка с поэтессой и прибывшие третьего дня прекрасная полячка и художница. Я поздоровался с ними, они вежливо пригласили в компанию. Но я устроился в сторонке так, чтобы не обидеть милую богему и соблюсти строгое одиночество.
     О чём они говорили, я намеренно не слушал и заснул под шум тополиной листвы. Тени сместились; дамы вслед за тенью перебрались поближе ко мне и разбудили болтовней. Обсуждали они лагерные дела. Женщины эти вплотную подошли к бальзаковскому возрасту и темы разговоров выбирали соответствующие.
     – Он всегда и везде себя так ведёт, – выражала неудовольствие журналистка. – На юрфаке учится.
     – Спина есть, – вяло бросила Владикина мама.
     – А за спиной – спина, – пропела художница.      
     – А так он ничего, – вздохнула поэтесса, закатила глаза и легла поудобнее.
     Говорили они о Володе-поливальщике. Он был симпатичный парень, голубоглазый мускулистый брюнет, сейчас таких называют „мачо”.
     Андрей счастливо плескался на мелком месте и поглядывал на тётенек.
     Женщины с улыбкой посмотрели на мальчика.    
     Я почёл своим долгом вступить в беседу:
     – Что-то его не видно последние дни.
      Дамы охотно откликнулись:
     – Он ногу сломал.
     – Во время прогулки.
     – Позавчера.
     – В темноте.
     – Ночью опасно ходить по горам.
     – Своих, что ли, не хватает? – недовольно заключила поэтесса.
     Обсуждение кандидатов продолжалось.
     Взялись за Сергея, воспитателя четвёртого отряда. Нахваливали. Наша мама скептически слушала, потом небрежно сказала:
     – Из него Сереженька, как из меня Машенька.
     – Нет, он неплох, – заметила журналистка, увлёкшись. – Можно дать.

     Однажды я зачем-то пришёл в третий отряд. В комнатке воспитателя на кроватях сидели Саша и его жена. Он курил, пуская дым в потолок, жена преданно смотрела на мужа. Рядом с ним на одеяле лежала пачка престижных сигарет „Золотое руно”.
     Они заметили мой взгляд, но не один мускул не дрогнул на лицах супружеской пары.
     Вот такая скупая мужская дружба…

     …Ночи стояли холодные. Настало полнолуние. Луна, поднимаясь над горами, величаво двигалась меж звёзд, заставляя поднимать взор к своему бледному лику, светящемуся отражённым светом солнца. Этот неверный, тревожный свет проникал в палаты и навевал детям странные беспокойные сны. Андрей ложился мне под бочок, обнимал и засыпал.
     Он разбудил меня в Час Быка.
     – Дядя Игорь, – сказал он, – я описался. 
     Я отвёл мальчика в палату, уложил в его кровать, поцеловал:
     – Спи, Андрей.
     Сменил постельное бельё, мокрую простынь повесил на елку подальше от павильона.
     Остановился и поднял голову к чёрному небосводу. Ах, так бы и не спал ночи напролёт!
     …Проснулся я оттого, что кто-то тронул меня за плечо.
     Возле кровати стоял Андрей с простыней в руках.
     – Дядя Игорь, – сказал мальчик, – я вам свою простыню принёс, а то вам не на чем спать. Я не хочу, чтобы вам было холодно.
     – Ладно, Андрюша, спасибо. Прыгай ко мне.
     Я лежал без сна и смотрел в потолок, пока по нему не побежали предрассветные тени.

     Некогда подземные стихии вытолкнули наверх каменные горы. Морское дно податливо разошлось, вспучилось, побежало горными хребтами.
     Моллюски оставили раковины, они окаменели, вплавились в скалы.
     Время точило камень. Скалы крошились, ракушки выпадали и рассыпались по ущельям.
     Сегодня пятый отряд прыгает по валунам над горной речкой и радуется удивительным находкам. 
     Я сижу повыше, так, чтобы все были на виду.
     Поток тепла с небес, клочки белых облачков над зелёными срезами гор, без устали звенит горная речушка. Мала она, вода прозрачна и чиста. 
     Дел полно. Можно искать ракушки, можно собирать разноцветные красивые камушки, можно складывать запруды в напрасной надежде накопить воды хотя бы до колена, а можно забраться высоко на склоны и там, на жёлтых высохших склонах собирать травы – душицу, чабрец, тысячелистник, дикую рябинку, зверобой. Ещё можно ловить насекомых возле цветков, наблюдать, как бегут тени по вершине. Но лучше всего подняться высоко-высоко, остаться одному и в тишине смотреть в бездонное голубое небо.
     Дети перекликаются, смеются, кричат, но голоса не слышны…
     Всё, как и тогда…
     Но что-то неуловимо изменилось. Горы стали ниже, солнце чуть потускнело, деревья выросли, тропинки ушли глубже? Не знаю…

     А нынче возле меня на валуне малыш, нечаянно обретённый сынок. Зовут его Андрей Иванов.
     Вот он бежит к детям, оглядываясь на меня, потом возвращается, дотрагивается до моей руки, посидит рядышком, скажет лукаво: „Папа”, и снова убегает.

     Я уже собрался подать сержанту Федорейченко представление о производстве гвардии лейтенанта Иванова в капитаны, но настал родительский день, день, в который родители навещают детей.
     Начался он с неприятности.
     Валентина Дмитриевна не была строгой начальницей и лагерь с утра заполнился чужими. Они придирались – у моего ребёнка плохо постель заправлена, под ногтями у него грязно, царапины… 
     Я слышал, как один родитель выговаривал почему-то именно Саше:
     – У меня дома мой пацан привык от пуза жрать, а здесь вы его голодом морите.
     Саша возразил, что за питание мы не отвечаем, но папаша, толстый мужик, возмутился ещё больше и пообещал расправиться с нами по возвращению в город.

     Приехала и мать Андрея.
     Она остановилась у крыльца.
     Андрей сложил вещи в сумку и тихо, так, чтобы не слышала мать, сказал:
     – Папа, дай мне твой телефон. Я буду звонить тебе.   
     Я протянул ему листок. Мальчик аккуратно сложил бумажку, спустился на дорожку.
     – Мама, здесь телефон дяди Игоря. Спрячь, пожалуйста, а дома отдашь.
     Женщина брезгливо взяла листок, что-то хотела сказать, но передумала.   
     Андрей оглянулся на меня, прибежал, обнял за шею:
     – Дядя Игорь, я вас никогда не забуду.
     – Оставайся, Андрей, – сказал я. 
     – Ты скоро? – сердито спросила женщина.
     Андрей направился к матери, но вдруг замер.    
     Вот и стоим мы: мама на дорожке, воспитатель на веранде возле стола, а на ступеньках – мальчик.
     Он беспомощно смотрел то на мать, то на меня.
     Душа ребёнка разрывалась.
     На дорожке – мама, настоящая, родная.
     На веранде – дядя Игорь, неделю бывший моим папой.
     Гвардии лейтенант Андрей Иванов плакал, не зная, как поступить.
     Вышел из-за ёлок мужчина, зыркнул на меня.
     – Ну, вы там! – заплетающимся языком проговорил он и ухватился за ветви. – Давай! Домой!
     Не нравилось ему наше прощание.
     – Пошли, – женщина повела мальчика за собой.
     На повороте Андрей обернулся. В ясных серых глазах, чуть отдававших зелёным, снова ожила тоска первых дней в лагере.
     – Дядя Игорь, я буду вам звонить!
     Они исчезли.
     Я вытер сентиментальную слезу.

     Я хотел детей, вот и приехал в пионерский лагерь. И нашёл здесь сыночка. Андрей был именно таким ребёнком, о котором я мечтал. 
     После отъезда Андрея моё пребывание здесь потеряло смысл.
     Я остался в одиночестве. Потянулись дни, десять.
     Было много всякого, порой значительного, порой смешного, но оно осталось фрагментами незавершённой повести.
     Уложив отряд и выпроводив гостей, я садился за стол на веранде, но не мог ничего написать. Спать не хотелось. В темноте я поднимался к шоссе, на Кобыльей поляне ложился на спину и смотрел в небо. Звёзд было много – Вселенная. Они мерцали над головой, и, казалось, летели прямо на меня. Я чувствовал себя беззащитным.
     Острое чувство утраты, которое я так часто испытывал в своей жизни, не покидало меня.
     Саша Федорейченко тоже скучал. Мы уходили из лагеря, гуляли по полянам, вечеряли на Красных песках, смеялись и огорчались вместе с детьми, но не хватало нам лейтенанта Иванова.
     Мы присматривали подходящего мальчонку. И, казалось, нашли: лет семи, Витюня. Саша полдня терпеливо обучал новобранца, но Витюнька ни умом, ни статью не тянул на гвардейца. Сержант махнул рукой. 

     После отбоя Марина Евтухова лежала не раздеваясь и плакала. Остальные девочки занимались своими делами и принципиально ничего не замечали. Я сел возле Марины и стал выяснять причину слёз. Оказывается, ей причинили жестокую и несправедливую обиду. 
     На дискотеке она один раз, всего один раз, танцевала с Олегом Борщаковым, а теперь товарки попрекали бедную девочку тем, что она влюбилась.
     – Но ведь это же здорово! – сказал я после того, как известные мне методы успокаивания детей не помогли. – Влюбиться! Я тебе так завидую! Мне б в кого-нибудь влюбиться!
     Но Марина почему-то заплакала ещё горше. Пришлось сидеть возле неё и держать за руку, пока девочка не уснула. Несколько раз в палату заглядывали по очереди Света, Владик и напоминали, что ненужное мне общество ждёт.
     Какое счастье, что девичья память короткая! Наутро Марина ничего не помнила.   
    
     Вечер, веранда. Толкутся дети, кричат, бегают по тёмным дорожкам между павильонами. 
     Полунощные собрания в своём отряде я прекратил за ненадобностью.

     …Воспитательница шестого отряда Вера Михайловна, Саша называл её „чучундрой” или „тортилой”, обратилась ко мне:
     – У вас в отряде есть отвратительный пацан. Вот этот. Пусть к нам не заходит. Он него дерьмом несёт.
     От мальчишки нестерпимо пахло какашками. „Наелся ли, что ли?” – брезгливо подумал я и спросил:
     – Ты в уборной был? Давно?
     Мальчишка растерялся и пролепетал:
     – Только что. А откуда вы знаете?
     А я, не понимая, что происходит, ляпнул:    
     – По лицу видно.
     Ребёнок побледнел и почти шепотом сказал:
     – Ой, уже и на лице видно.
     Я засмеялся, а он заплакал. Он хотел убежать, но я, наконец, сообразил, что здесь скрывается какая-то тайна, схватил и привлёк к себе:
     – Ну, что ты, что ты. Я пошутил, пошутил, прости меня. 
     Я не отпускал мальчика, пока он не успокоился и сказал:
     – Расскажи в чём дело.
     – А вы не будете смеяться?
     – Ни за что. Честное детское.
     Он говорил, всхлипывая, бледнея и краснея.
     – Понимаете, мой папа всегда ругается, говорит, как пойдёшь в уборную, – мальчик употребил другое слово, но не „ватерклозет”, – так от тебя всегда какашками, – непечатное  словечко, – воняет ох…, – он сказал полностью. – И потом, от меня всегда так пахнет.
     Несколько дней я обдумывал услышанное, а потом спросил в медпункте. Да, сказали мне, встречается, нас этому учили в институте.
     – И часто это встречается?
     – Я не встречал.
     – Могу вам продемонстрировать.
     Медик Иван Николаевич терпеть меня не мог, но казался человеком добрым.
     Он сделал шаг назад и так внимательно посмотрел на меня, что я слишком поспешно сказал:
     – У меня в отряде есть такой мальчик. Я хочу привести его к вам.
     – Зачем? – он отступил ещё.
     – Я думаю, что надо как-нибудь помочь мальчику, ведь родители им заниматься не будут.
     – Мы это не лечим. Не смейте приводить его сюда.
     Бедный ребёнок! Как ему сложится жизнь!
     В тот же вечер произошёл ещё один неприятный инцидент.
     Перед отбоем в палате девчонок возник скандал. Я не торопился, думая, что утихнет само собой, но шум нарастал.
     – Что случилось?
     – Вот у неё гниды, – кричали девчонки, указывая на Катю Шевелеву. – Я сама видела! Пусть она уйдёт отсюда! Она заразная!
     – Может, вы ошибаетесь?
     – Пусть уходит!
     Бедная Катя плакала. У неё была чудная коса, у остальных короткая стрижка.
     – Хорошо. Так: Марина, Света, Надя – вы свидетели. Сейчас мы возьмём Катю и пойдём в медпункт. Пусть доктор посмотрит. Но честно предупреждаю: если у Кати ничего не найдут, то всех девочек наголо пострижём. Всех. Кроме Кати.
     Мы пришли в медпункт и я сказал:
     – Иван Николаевич, мои красавицы говорят, что у Кати Шевелевой гниды завелись. Поищите, пожалуйста, внимательно; если нет, то завтра весь отряд наголо пострижём.
     Невероятно, но Иван Николаевич встал на мою сторону. Он посмотрел на свидетелей, на меня и сказал:
     – Ладно.
     Он так долго и добросовестно перебирал Катины волосы, что я начал переживать.
     Наконец Иван Николаевич сказал:
     – Ничего нет, – и многозначительно посмотрел на свидетелей.
     Девочки побледнели.
     – Так. Когда лучше отряд привести, а, Иван Николаевич? Утром, днём? Начнём с девочек?
     – Да, перед завтраком, после завтрака – мальчиков. Я сейчас машинку приготовлю. Катю стричь не будем.
     Полночи в девчоночьей палате перешёптывались. Разбудили они меня задолго до рассвета:    
     – Игорь Васильевич, не стригите нас, пожалуйста, мы больше не будем.
      
     Периодически у вожатых, практиканток из педучилищ, проявлялся интерес к моей персоне – девичье любопытство неодолимо; они зазывали меня к себе, расспрашивали, переглядывались и хихикали. Мне с ними было скучно.
     В пышных формах девиц клокотала та же самая сила, что миллионы лет назад из молодого чрева земли вытолкнула наши горы. Как возможного сексуального партнёра они меня, конечно, не воспринимали, но само мужское общество возбуждало девушек, они чувствовали во мне то, что ещё отсутствует в их ровесниках. Они были совсем неопытны, иногда прикасались ко мне, замирая, или вдруг с вызовом глядя в глаза. Но было видно, что это девочки из добропорядочных семей, и совсем не похожи на шлюшек, которыми полнятся пионерские лагеря. 
     Что им снилось ночами?
     Что бы сгладить неловкость, я гадал на картах. Разумеется, выпадали и дальняя дорога, и нечаянная встреча, и червонный король. Чепуху эту девушки воспринимали совершенно серьёзно и в девичьих глазах вспыхивали то радость, то задумчивое ожидание. Я объяснил значения карт и они сами гадали себе с утра до вечера, простодушно радуясь удачным комбинациям и печалясь, когда вдруг выпадали пики и трефы. Нагадали и мне. 
     – Вам будет известие, – сказала Галочка, старательно раскладывая карты и морща лобик.   
     Они не подозревали, что при любом раскладе в жизни выпадет всё: и пустые хлопоты, и дальняя дорога, и казённый туз, и разлучница пиковая дама, и потери, которыми так богата жизнь, и прочие неизбежные события.
     – Да ну? – приятно удивился я и невольно подумал: „Что случится?”, ведь в глубине души мы все суеверны.

     После полдника Света, Сергей и я стояли возле столовой и сплетничали.
     Шёл откуда-то и куда-то золотозубый шофёр, он увидел Свету, остановился, о чём-то подумал и пошёл к нам. Я не видел его с тех пор, когда Андрей выдал нашу танцовщицу, и полагал, что золотозубый обижен на нас, но нет, мы поздоровались, как ни чём не бывало.
     Пылкий кавалер не сводил глаз с девушки.
     Света улыбнулась в ответ, ласково и застенчиво.
     Кавалер стал расспрашивать её о жизни и предложил покататься вечерком на лагерном микроавтобусе.
     – Туда поедем, сюда поедем, немножка музыка послушаем. Можна и…, – он пальцами пощёлкал по горлу.
     Света внимательно слушала, краснела и молча соглашалась.
     Золотозубый загорался.
     – Я вам один умный вещь скажу, – потупила взор Света, – только вы не обижайтесь.
     Золотозубый подался вперёд.
     – Вы такой интересный мужчина, – Света совсем смутилась и зашла мне за спину.
     Я так помешал порыву золотозубого, что ему пришлось толкнуть меня, но проказница ускользнула от объятий и запрыгнула за скамейку. Чувствуя себя в безопасности, она совсем смутилась и, пунцовая донельзя, еле слышно добавила:
     – Я так думаю.
     – Чего думать? – возразил золотозубый. – Давай!      
     – Не обещаю, – обнадёживающе сказала она. – На следующей неделе дам ответ. Может быть, в городе.
     – Телефон скажи, – попросил кавалер.
     – Я не помню…
     – Помню, не помню, – раздражённо сказал шофёр. – Зачем такой говоришь?
     Всё это походило на дурной анекдот.
     – Света! – воскликнул я предостерегающе. – Ты забыла? Тебе в шесть надо быть у Валентины Дмитриевны.

     На центральной лестнице я встретил Петра Петровича.
     – Что-то ты больше записочек не присылаешь, и пацан твой не приходит, – с некоторых пор физрук стал мне тыкать.
     – Каких записочек?
     – А вот каких, – он вынул из кармана потёртую бумажку.
     Это был листок из моей конторской книги. На нём неровно написано: „П.П., передайте через пацана несколько сигарет. И.В.”
     Сказать нечего. А объяснять… Зачем?

     Обилие жалких поступков настраивало меня на философский лад.   

     …Золотозубый шофёр плохо знал русский, но поговорить на нём любил, особенно со Светой.
     Он увидел нас на скамейке и направился к нам.
     Света же пятки расставила, пухлые яблочки-коленки сдвинула, ладошки на коленные чашечки положила и забарабанила по ним прямыми пальчиками. Золотозубый восхищённо зацокал языком.
     Нас с Сергеем он, разумеется, не видел и заговорил со Светкой:
     – Я вчера на работа мал-мал ошибка давал.
     – Кто не давал, тот не ошибал, – ободрила Света.
     – Да, да, – согласно кивнул головой шофёр. – Кататься будем? Когда?
     – А какой ошибка? – участливо спросила Светка.
     – Один красивый девушка подвести хотел.
     – И чего ж?
     – Э-э-э, разве это девушка? – недовольно сказал золотозубый и сплюнул. – Деньга давал.
     – А что не так? – удивилась Света.
     – Деньга джигит даёт. Девушка другой даёт, – он хитро подмигнул.
     – А что именно?
     – Играть надо.
     – Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Ну, ничего, – сказала Света, – другой раз. Трудно вам.
     – Э-э-э…, – протянул золотозубый. – Поехали?!

     …Случилось явление, которому до сей поры не могу найти объяснения.
     Уложив детей и проводив гостей, я садился за стол, чтобы отразить на бумаге новые впечатления. Выполнить задачу не удавалось. Впечатлений было много, а слов мало, поэтому, написав несколько однообразных строк, я задумывался и курил одну сигарету за другой. Это, наверное, были лучшие минуты за день. Слабый свет на веранде, ночь над горами, пение насекомых, ветер, застревающий в игольчатых ветвях, вечный шум речки, несмотря на усталость приподнятое настроение, и, конечно, ожидание чуда…
     Стол стоял у перил, отсюда была видна дорожка, частью освещённая, частью теряющаяся во тьме.
     Так я и сидел однажды, как вдруг, оторвав глаза от тетради, увидел на дорожке возле крылечка самого себя, стоящего на дорожке и смотрящего прямо мне в лицо. Видение точно так же было одето и держало в руке дымящуюся сигарету.
     Но в следующий миг я стоял на дорожке, смотрел на веранду, видел самого себя за столом, видел, как подношу сигарету к губам, затягиваюсь и поднимаю глаза…

     Всё-таки непросто: сорок шесть детей, вожатые в загулах, посетители приходят развлекаться, утро, день, вечер, столовая, тихий час, подъём, отбой, линейки, дискотеки, отрядная работа, мероприятия, да ещё родители с претензиями – на мне одном.
     Саша Федорейченко отслеживал ситуацию, сложившуюся в моём отряде. И решил помочь.   
     У него была волшебная дудочка, послушав которую, ребёнок начинал тосковать по отчему дому.
     Саша говорил:
     – Дома, знаешь, как хорошо! Утром спи, сколько захочешь, мама и бабушка всегда дадут поесть. Друзей навалом. А, здесь, смотри, пацаны со старших отрядов всё время хотят тебя поколотить. Я тебе точно говорю, век воли не видать. Кто тебя будет заставлять дома мыть ноги холодной водой? А здесь запросто.   
     Отряд таял на глазах, за субботу и воскресенье уехало множество детей.
     Свете нравились проводы.
     – Петя Киселёв! – возглашала Света. – На выход! – и после паузы торжественно добавляла: – С вещами!
     А потом жалостливо говорила:
     – За тобой мама приехала.
     Жаль, но Свете не хватало чувства меры; она приходила к воротам и напутствовала уходящих: „Молодец! На свободу с чистой совестью”.
 
     Через несколько дней в моём отряде осталось восемнадцать пионеров и пионерок. 
    
     Идём в поход. Пересекаем стук дизеля, лежащего полосой. Спускаемся в ущелье. Бегаем, кричим. Поднимая голову к голубому небу, видим облачко, оно следит – опять они здесь?   
     Тропинки уводили на высоты, в арчовники. Понимались и выше – на Песочный перевал; яркое солнце в пронзительной синеве, горные цепи сизой акварелью…
     Как прекрасен мир!
     Жаль только, Андрей уехал. Вот и горы не горы, так, глина, морское дно.

     После полдника возле столовой собралось общество, рассуждая о живописи.      
     В центре стояли художница и поэтесса.
     – Я видела ваши этюды, – сказала Света тоном, с каким профессионал обращается к профессионалу. – Мне понравилось.
     Художница довольно улыбнулась. Она выставила свои произведения в библиотеке.
     – А вот Володя-поливальщик говорит, что не очень, – бестактно заметила мышка из свиты Валентины Дмитриевны.
     Повелительница кисти заморгала глазами.
     – Обидеть художника может каждый, – сочувственно сказала Света. – У вашего Володи нет никакого вкуса.
     – Вот именно, – поддержал я. – Никакого. Так ему и скажите.
     – Ничего я ему говорить не буду, – обиделась мышка. – Я тут вообще не при чём.
     – Разумеется, – нахально подтвердила Света. – Так ему и передайте. 
    
     Света – двоечница, что для такой своенравной и упрямой девушки естественно. У неё хвост по марксизму-ленинизму. Поставить „неуд” по такому предмету считалось политической диверсией. 
     – Свет, за что тебе двойку поставили?
     – Вот я и сама удивляюсь…
     – Да я тоже. Вроде бы ты предмет знаешь.
     – Вы о чём?
     – Помнишь отрядную работу? „Мы к коммунизму на пути”.
     – А… Здорово получилось, правда?
     Я пожал плечами.

     В горах созревает поздно и в конце августа мы возвращались с прогулок с полными сумками яблок и алчи. Добычу несли на кухню, где из неё варили компоты и давали на ужин всему лагерю. Дети пьют, а по радио по моей просьбе сообщают, что фрукты для компота собраны пятым отрядом. У догадливых воспитателей дети хором кричат: „Пятый отряд! Спасибо!”, но большинство молчит. Было приятно, однако грамотный сержант Федорейченко разъяснил очевидное: кладовщица, приближённая Валентины Дмитриевны, списывает в пустоту соответствующие продукты. Так что старайся…   

     Уложив детей, я поднимался на высшую точку холма.
     За полночь, чёрные силуэты гор, медная луна…
     Безмолвие. Вселенная открыта…
     Звёзд много – море. Они мерцают в невероятной дали, они заставляют задуматься о смысле бытия на Земле, они принимают участие в нашей жизни и украшают её своим непонятным назначением… 
     Как прекрасно это чувство одиночества, чувство разлитости в бесконечных просторах космоса, единства с ним…
     На природе и мысли просты и обыкновенны. Мечтаешь о великих свершениях, стремишься покорить мир, а потом тихо и незаметно, как и все, жившие до тебя, уходишь состарившийся, обессиленный, но с надеждой, что в ином мире будет иначе.
     Но здесь даже окаменелости не останется от тебя.

     После отъезда Андрея я словно потерял нечто важное и моё настроение часто бывало грустным. Дети остались уравновешенные, хлопот не доставляли, обязанности выполнялись сами собой. Я бродил по лагерю, сидел на лавочках, разговаривал с ребятнёй, смотрел на горы… 
     Здесь как будто по-прежнему – всё так же облака бросали тени на горные склоны, всё так же туманилась Вершина, всё так же звенела речка, в том же порядке луна и солнце сменяли друг друга на небосводе. По-прежнему горели светлячки в маленьких ладошках и те же страсти кипели в детских сердцах, но всё было другим. Что именно: дети стали другие, деревья подросли, тропинки глубже ушли в склоны, солнце потускнело? Нет, нет. Я сам другой.
     Но, подумав, говорил себе: ничего подобного – ничего не изменилось, и ты не изменился.
     Всё тот же простодушный ребёнок… 
     А как весело и счастливо жили мы здесь когда-то!

     Смена заканчивалась, заканчивалось и лето.
     Море ушло.

     …Наконец-то, преодолев множество трудностей и завершив повесть, я понял, что простые события вовсе непросты, связи между ними неочевидны, а тихое слово, небрежно сказанное сегодня, завтра вернётся ураганом…   

      Что-то тёмное и страшное опустилось на лагерь. Люди замкнулись, между всеми возникло отчуждение. Света вдруг уехала; осторожно говорили, что золотозубого взяли на шоссе. Только дети ничего не замечали.
    
     Они бегают по склонам и собирают ракушки.
     Я тоже поднимаю окаменелость. Накалённый солнцем камень обжигает руку.
     Возьму его в город.
     В сумрачный зимний день, под низкими холодными тучами, она, ракушка, согреет озябшую ладонь, одарит теплом, накопленным за сотни миллионов лет, напомнит о зелёных горах, о прозрачном небе и щедром ярком солнце.
     И грустно станет среди грубых хлопот.
   
     И опять мелко: репродуктор позвал Сергея к начальнице лагеря. „Конфетки делить”, – насмешливо подумал я. И, правда, – он вернулся с кулёчком.

     День отъезда выдался пасмурным. Вершину горы срезало огромной клубящейся тучей – там шёл снег.
     Лето кончилось.
     На целый год стихнут наши голоса в долине.
     Но он пройдет…
     И всё начнётся сначала. Волна тепла нахлынет на горы, зацветут травы, поплывут по голубому небу облака, заскользят неслышные тени по склонам, зазвенят ручьи, запоёт речка серебряным голосом. Оживёт лагерь: засмеются и заплачут, встретятся, влюбятся, обманутся, расстанутся…
     Всё вернётся.
     Может быть, вернусь и я.
     Только не вернётся прошлое лето.
     И Андрюша не прижмётся ко мне и не скажет: „Папа…” 

     Не вернётся и море Тетис. Существа, обитавшие в нём, превратились в глину и пылью тропинок вьются под нашими ногами.
     А некоторые окаменели.
     И я, маленький мальчик, до конца своих дней буду собирать ракушки на берегу сияющего океана жизни, и каждое существо, застывшее в камне и живущее в нём, будет восхищать и поражать меня… 
     Андрей Иванов так и не позвонил.

     Через три года у меня был дом, жена и двое малышей. Я гордился своими мальчуганами, крепкими и умненькими. Но гордыня – смертный грех; ещё через три год жена сошла с ума и свела с ума моих сыновей.



                2008 – 2018