В поисках утраченных смыслов

Если читатель решил, что найдет в этом разделе переводы из старинных арабских манускриптов – его ждет разочарование. Реконструкция текстов поэтических опытов Ибн Сины и раскрытие духовных энергий Корана подразумевают воссоздание смыслов, которые при переводе, как правило, глубоко «упаковываются» в слова иного языка.
Выход на уровень синергетики при подобной реконструкции позволяет, частично уходя от формы, сосредоточиться на трансляции смыслов.
Главное – это ощущение того, что информационный поток, возникший когда-то в совершенно иных исторических условиях, проходит через твое сознание. Марина Цветаева об этом говорила – «вышло», подразумевая – «прошло через»… некий проводник. Который в моем понимании включает в себя: 1) сознание – реальную систему ретрансляции, формирование резонансных связей; 2) состояние души – интуитивную систему ретрансляции; 3) резонансный контакт во времени, глубокую метафизическую «привязку» к автору текстов. Последнее похоже на фантастику, но на выходе этих «контактов во времени» есть некий реальный продукт, который можно прочитать, оценить – и далее либо принять и определить как реконструкцию смыслов во времени, либо отвергнуть – как навязчивое желание выдать иллюзию за реальность.
Зачем столь сложный путь? Хороший вопрос. Ответить на него однозначно нельзя, – но можно поразмышлять.

Размышление первое.
В поисках утраченных смыслов

Арнольд Тойнби очень верно отметил, что «в Настоящем черты Прошлого искажены до неузнаваемости». Так, например, то, что произошло с литературным наследием Ибн Сины, можно приравнять к гуманитарной катастрофе в конструкции времени. Сравнивая дошедшие до нас труды Гиппократа и Галена с текстом «Канона», поэтические опыты Ибн Сины и стихи аль-Маарри, Джалаладдина Руми, Омара Хайяма, – даже не специалист-филолог увидит разительный контраст. С одной стороны – шедевры научной и литературной мысли, с другой – «тонны словесной руды и ни грамма радия».
И снова прав Гегель. «Правильная постановка задачи историком – не в том, чтобы узнать, что люди сделали, но в понимании того, что они думали». Для начала необходимо заново пройти по лабиринтам искаженных текстов, формы, или того, что Ибн Сина называл «мантией красоты», до выстраивания всех причинно-следственных цепочек, из которых строится смысловой каркас всего, что сегодня пришло к нам из древности и средних веков. А, чтобы представить себе истинные масштабы работы, надо, как у Мандельштама в «Разговоре о Данте», вообразить ситуацию, как если бы над созданием фантастически гигантского улья работали мириады пчел, одаренных гениальным стереометрическим чутьем и выполняющих каждая свою задачу все время с оглядкой на целое.
Да, время и люди превратили многие бессмертные тексты, и в особенности тексты Ибн Сины, в подобие лабиринта, состоящего из многочисленных тупиковых коридоров. Но как тонко заметил А. Петруччани: «только природные лабиринты пусты и бесконечны; лабиринты, созданные человеком, – текстуальные, – входят в ограниченное замкнутое пространство, но всегда есть возможность, сведя все счеты, раздвинуть бумажные стены и выйти наружу».
Самым ярким примером, когда «раздвигались бумажные стены», является творческий прорыв голландской исследовательницы Миа Герхардт в ее фундаментальной работе «Искусство повествования», посвященной литературному исследованию «1001 ночи».
Известный востоковед И.М. Фильштинский, давая высокую оценку этой смелой попытке раздвинуть привычные рамки «возможного» в сфере воссоздания подлинного стиля мышления средневекового человека, писал: «Смело нарушив востоковедческую традицию, исследовательница сумела найти выход, вероятно единственно доступный литературоведу-западнику, не владеющему восточными языками, но хорошо знакомому с античным и западноевропейским средневековьем». Особо отмечает он, что «ее попытка современного «прочтения» сказок и рассказов «1001» ночи не вызывает возражений: право исследователя избрать при анализе наиболее интересный для него и доступный ему угол зрения – бесспорно».
Сказочница Миа Герхардт доказала, что работа с подстрочником, или, можно сказать, «переводом с ограниченной понимаемостью» – неисчерпаемый источник для строительства интеллектуальных конструкций любой степени сложности. Она «проторила тропку» в зазеркалье эпохи, в которую жил Ибн Сина, – туда, где можно встретить Синдбада-морехода, хитроумного Али-Бабу и даже самого халифа Харуна ар-Рашида. Получилось совсем как у Пастернака:

              Кто тропку к двери проторил,
              К дыре, засыпанной крупой,
              Пока я с Байроном курил,
              Пока я пил с Эдгаром По?

 Миа Герхардт лишь «проторила тропку», – но как же это важно, когда «нарушаются корпоративные научные традиции» и процесс познания обретает новую подвижность, открывая возможность для поиска там, где раньше стояла стена из условностей «что там можно, что нельзя».

Размышление второе.
Слова и смыслы

Если востоковед может сказать нам, когда именно и, к примеру, каким почерком – куфическим или магрибским – написана рукопись, и даже дать вариант современного прочтения текста, – это не приближает нас к пониманию того, почему такие книги, как «Канон», были востребованы разными народами и в различные периоды истории. От чего зависит сила текстов далекого прошлого? Как работает их энергетика?
Восстанавливая форму подачи информации в реконструированных текстах прошлого, я исхожу из того, что синтаксис арабского языка относят к типу «свободных» – в том смысле, что ему неведом обязательный, жестко закрепленный порядок слов, как, скажем, в немецком языке. Синтетический характер арабского слова, морфологическая выраженность категориальных признаков падежа, рода, числа и состояния – у имени; числа, лица, залога, рода – у глагола – обеспечивают ему независимость от занимаемого им места.
Если слово в тюркских языках сравнивают с железнодорожным составом, где неизменный корень подобен локомотиву, который «тащит» за собой последовательно присоединенные к нему аффиксы – «вагоны»; если в русском языке слово состоит из не очень устойчивого корня, который обрастает с обоих концов приставками, суффиксами и окончаниями, то арабское слово зиждется на прочном согласном каркасе, который наполняется и разбухает изнутри и лишь немного удлиняется с обоих концов.
Говоря языком Мандельштама, любое слово в арабском языке является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку. Исходя из этой особенности арабского языка, можно без ущерба для текста первоисточника импровизировать, строя новые словосочетания там, где подстрочный, буквальный перевод калечит форму излагаемой мысли, тем самым извращая и саму суть сказанного.
Естественно, это, в первую очередь, сугубо творческий процесс. Иной раз одна деталь, один образ, мимолетное слово, не поддающееся рациональному прочтению, может сказать переводчику очень многое, в особенности когда полет фантазии сопровождается солидным научным обоснованием. Ибо так уж устроено, считал Томас Манн, что дух повествования – это дух, свободный до отвлеченности, и средством его является язык как таковой, сам язык, сам абсолют, не желающий знать никаких наречий и местных языковых божеств.

Размышление третье.
О резонансных контактах во времени

По старой русской традиции «о главном в сенях», прощаясь с собеседником… Я уже упоминал о синергетике. Теперь хочу поразмышлять о ней, рискуя вызвать недоверие к тому, как я пользуюсь методологией этой «философии надежды».
Важнейшим мировоззренческим выводом синергетики является утверждение, согласно которому специально подготовленный исследователь реально способен конструировать информационные контакты во времени. Но его творческая созидательная роль имеет ограничения в виде собственных внутренних тенденций развития, особого слуха для «игры на клавишах утраченной реальности». Осмысление неопределенности развития любого сюжета в конструкции времени, наличие множества альтернативных действий позволяет заново переосмыслить содержание текстов из былого, проникнуть в святая святых их «скрытого смысла».
Говоря об исключительной продуктивности этого феномена, социолог И. Валлерстайн отмечал, что мы были бы мудрее, если бы формулировали наши цели в свете постоянной неопределенности и рассматривали эту неопределенность не как нашу беду и временную слепоту, а как потрясающую возможность для воображения, созидания, поиска. В этом случае, считает он, множественность выбора решений становится настоящим «рогом изобилия» возможностей для конструирования заданной реальности.
Вместе с тем, вырабатывая методологию принципиально нового подхода к осмыслению глубинных смыслов в искаженных текстах далекого прошлого, нельзя забывать, что его инновационная составляющая должна формироваться не наобум – «что хочу, то и ворочу», а с учетом принципов спецификации – максимального приближения ко времени их создания, к личности их творца.
Занимаясь конструированием информационного контакта во времени, следует «ударять только по клавишам возможного». Игра не по клавишам говорит о неподготовленности, неспособности до конца вырваться из мира вещей; об отсутствии того особого слуха, который формируется, как правило, в процессе длительного непрерывного страдания. Слуха, когда слышишь ноосферу так, словно голос в телефоне. Было время и место, где мне довелось на практике проверить эффективность «длительного непрерывного страдания» как стимулятора особого слуха и особо острого вдохновения. «Хотя, – как писал Иосиф Бродский, – упоминать свой тюремный опыт ... все равно, что для обычных людей хвастаться важными знакомствами».
«Все задано». Этот вывод классической динамики, как неоднократно подчеркивал Бергсон, характеризует описываемую динамикой реальность. Все задано, но вместе с тем – все возможно. Исследователь-реконструктор может вычислить нужное ему начальное состояние так, чтобы система «спонтанно» перешла в любое заранее выбранное состояние в заданный момент времени.
Важно понять: состояние осязаемого бытия, которое мы обычно называем жизнью, – лишь «верхняя часть айсберга», социобиологический феномен выработки и накопления информационных энергий. Нижняя, основная часть айсберга – сублимация этих энергий в конструкции времени, – процесс, как, например, в случае с Ибн Синой, протяженностью в тысячелетия. И что здесь реальнее с точки зрения столь любимого нами здравого смысла: постоянно обновляющаяся и усложняющаяся духовно-информационная материя или биосоциальный всплеск: родился – посуетился – умер?..
Один из принципов синергетического холизма – это принцип резонансного соединения во времени в сложную устойчиво эволюционирующую целостность. В результате резонансного объединения исследователя-реконструктора с информационными потоками из прошлого единая структура обретает новый смысл и ход развития во времени, и особенно в пространстве «теперь». Правда, как верно было отмечено Р.Г. Баранцевым, «…изучая процессы самоорганизации в творческом акте переживания, человек вовлекается в соответствующее движение мысли и тем самым развивается сам. В целостном общении возникает синдром Пигмалиона. Создавая Галатею синергетики, мы попадаем под ее обаяние, способствующее сотрудничеству, сочувствию, соединению».
Мои реконструкции утраченных смыслов в творчестве Ибн Сины и опыты раскрытия духовных энергий Корана, нашедшие отражение в этой книге, – результат системного применения метафизических подходов, интуитивных решений, глубокого погружения в иную эпоху, самонадеянные попытки проверить на себе «синдром Пигмалиона».