Би-жутерия свободы 263

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 263
 
Огорчению короля спален и маркиза будуаров Даника Шницеля не было предела, потому что оно не подлежало критической оценке в достижении оргазма потиранием рук.
В свою очередь, Жорж зарекомендовал себя натурой, не выносящей атмосферного давления на себя. Он проводил часы в барокамере предварительного злоключения или занимался подводным плаванием, разгоняя хлорку конечностями в бассейне на вилле. Пиггинс, запретил Данику беспокоить редактора Печенегу, потому что периферическая  нервная система селян развита лучше центральной столичных жителей. Именно поэтому Жорж, обладая тонким турецким вкусом, любил Дарданеллы, Босфор и Мраморное... мясо между ними, не говоря уже о пирожном Наполеон, сладко скрестившим руки на пряном животике – проявление жировой тирании (не отогревать же замёрзшие пальцы утюгом).
Неужели бестактный пройдоха профессор Жора Пиггинс, мобилизовав всю свою внутреннюю собранность, хочет окончательно прибрать Гастона к липким рукам, как  насущный элемент Средств Массовой Истерии и дезинформации?
Данику Шницелю не терпелось позвонить профессору и крикнуть в трубку напрямую: «Лучше не раззадоривай меня! Давай без дураков, когда вокруг столько идиотов околачивается!». Но изначально поддельный порыв пропал из страха перед непредсказуемостью последствий изобретательного задавалы Жоржика, направляемого бандаршей Доней Молекулой, девизом которой было: «Если вас посещают сомненья, притворитесь, что вас нет дома. Я протеже сутенёра, задейстВованного на службе неспускаемоглазного слежения небесных тел. Но я не ропщу на дефицит существования и подрабатываю гардеробщицей».
Интересно, какая судьба, ожидает Шницелевский труд «Мемуары обо мне!», начинавшиеся фразой: «Стою перед зеркалом и безжалостно расстреливаю признанного гения глазами». А что станется со статьёй из его расследовательской серии «Шалашовое изысканное лето-жаркое в Рифляндии», написанной открытым текстом при закрытых дверях? В ней на протяжении 300 страниц (при высоком коэффициенте загаженности) фикция рядится с фрикцией в римскую тогу и устами начинающего младенца глаголит прописные истины: «Каждый дорожит своим рабочим местом, а я прикрываю собственную задницу» и «Ростом не вышел, а ноги для чего?».
Странно, но общественность после издания вызывающей серии не выступила против Даника, придерживаясь правила «Не торопись с выводами, если есть более достойная компания». Поднявшаяся вокруг заваруха  напоминала «Песенку о тонком кишечнике».

Нас травят выхлопными, нас кормят пестицидами,
Но мы настырно продолжаем род.
С бронхитами, колитами, с извечными гастритами
Денатураты заливаем в рот.

Роскошно пировал неутолимый Бахус,
Он воду пил без цинка и свинца.
Не ведал Божество некачественный закус,
Который мог отправить к праотцам.

Не становится мир человечнее,
Дрессировке не поддается.
Это ж тонкое дело кишечник,
А там, где тонко, там и рвётся.

Мы служим полигонами таблеток и рентгенов,
Содержим стойко армии врачей.
Нам изменяет память, нам изменяют гены
А перспективы глуше и мрачней.

В услугах фармакологов теряем вес и бдение,
Леча цивилизации грешки.
Сегодня несварение, назавтра прободение,
Не повезёт, так рак прямой кишки.

Не становится мир человечнее,
Дрессировке не поддается.
Это ж тонкое дело кишечник,
А там, где тонко, там и рвётся.
 
По завершении песенки Даник купил пару стереофонических наушников заснувших в «Bose» и выкраденных с турецкой авиалинии, занявшей первое место в мире по кормлению грудью, чтобы прислушиваться к внутреннему голосу. Он с молодых ногтей был уверен, что пишет удобоваримо на уровне Ильфа и Петровки 38, поэтому у Шницеля набралось несчётное количество «Болотных юморясок» под прибалтийским псевдонимом Иоган Вольтерянц, таких как:

Ещё чеснок во рту горел,
И за ширинкой страсть пылала,
А мне себя всё было мало,
Я посылал судью на сало...

«Влагина с её микроклиматом – двигатель розничной торговли в поисках откидного места под солнцем» (о метеорологических тенденциях, в которых я – перпетуум мобиле – бегаю за женщинами и никак не могу остановиться на достигнутой),
«Катар нижних выводящих путей» (о родах в урологии).
А множащиеся Шницелевские проекты в связи с грубым вмешательством профессора Жоры Пиггинса, представляющие собой все виды драже перед начальством, вообще повисали воздушными шарами, готовыми лопнуть от бесперспективности в загазованном феминистскими писательницами сероводородном воздухе. По этому поводу Жора, с детства занятый освобождением деревьев от плодов на соседних участках, говорил: «Во мне живёт двойник, но мы с ним такие разные».
Даник не способный на создание увесистых томов-фолиантов, признавал, что немало гомиков вышло из-под его бандитского пёрышка. Он не представлял, как без спонсируемой Гастоном Печенегой компании, обладающей способностью сманиловщины кадров, ему удастся спасти рекламируемые моющие средства, и как в атмосфере запятнанной репутации пройдёт презентация книжицы «Дегустация прелестей незнакомки» в закусочной «От посла уши», стоймя или полусидя? Определённо его малокровное детище, сопровождаемое цветными диапозитивами «Раньше мы прожигали жизнь, теперь сжигаем калории в себе, но кому под силу сжечь за собой воздушные мосты?» ожидало фиаско, по крайней мере, славы оно не сулило – в опреснённые шутки он незаметно подсыпал толчёный перец. А вообще-то не тактично воровать аппетит, разыгрывающийся в лоттерею, у других, сидя за столиком напротив.
Но вздорный ханурик Шницель не задумывался над тем, что случится с залежами женского белья в ископаемых комодах вечно голодной Мурочки Спички, если ненасытные потребительницы не увидят на страницах газеты его феерический рассказ «Бретельки не с того плеча», повествующий о разновидностях утилитарной лжи, как всего лишь прелюдии к ней.
Рассказ начинался в эпоху Вознаграждения описанием природы, задевающей голых мужчин за живое. Он был рассчитан на доверчивый женский ум: «Терпеливая осень осыпающихся волосяных прядей дождя, свисавших из-под усечённого конуса небесного колпака, играла в лучах заходящегося от смеха солнца».
А о презентации «Разговора начистую с мужскими гормонами» Шницель понимал, что придётся забыть, как о чём-то неосуществимом. Иначе какой-нибудь терьер Мошка с марксистскими убеждениями типа: «Я – за снятие отремонтированных помещений капитала!» будет беспрепятственно входить в контакт с любой, подвернувшейся под хпост болонкой, и заниматься надувательством, от чего весь город заполнится бесхозными щенятами нежелательных недопород. Для тех кто неустанно ползает по радиошкале в поисках здоровья запустили медицинский шлягер «Неблагозвучный кашель» группы «Три-пана-сома», оплаченный отхаркивающей настойкой отоларингологом Леонардом О’Титом. Поговаривали, что Лео пообещал сделать дарственную надпись делегации бегемотов, забронировавших места в ресторане «Густо у лангуста», где слишком шумно, когда проголодавшийся народишко объясняется в любви к еде, и всё произойдёт в торжественной обстановке в День подневольной Гуттаперчевой Женщины, гнувшей спину на цирковой арене после Сицилианской защиты диссертации «Иди свищи, иссекая свищи в пределах здоровых тканей».
Песню «Неблагозвучный кашель» солировала и перчила Трос-Тиночка Подлезко-Подлюбого на стихи поэта-песенника ограниченных свобод с не сложившимся бытом Л.T.M., изувечившего массу слов и сумевшего (сколько верёвочка не вейся) разложить при всех песенку 30-х «Вейся песня на просторе» на лопатки под сплюснутое ладошечно-аплодисментное одобрение тюленей в вольерах Челопарка. И тут проницательный Даник Шницель вспомнил, что жизнь доставалась ему дорогой ценой в переводе на инвалюту, когда руководитель группы Фрол Полуфабрикат сидел с ним три года подряд в лагере у костра «Для провинившихся мастурбирующих пионерок». Не считаясь со своим девичьм телом, Фрол Полуфабрикат выносил на утреннюю линейку под флаг ответственное лицо, обтянутое качественной кожей, а боевое подразделение карликов на взводе в пионерских галстуках Эраст Созерцалов и Хасан Итоги, обнявшись смеялись над ним. Это были человечки идентичной наружности, обитатели бессодержательных квартир, страдающие кислородным голоданием.
– Какой же я идиот! – воскликнул вслух Даник, и что-то уже совсем нецензурное про себя.
Рациональная Мурочка не пыталась разубеждать его, потерявшего охоту к занятию рыбной ловлей в муторном пруду. Она пудрилась японскими духами «Сухими» у трельяжа, поглощая сашими и догадываясь, что сюжета у поэта всё равно не отыскать, так как его интересовало только то, что предшествует фабуле.
– Немедленно звоню на радио, – сердце Даника Шницеля залопатило загустевшую кровь в предчувствии непредсказуемого, сожалея о канувших в лета временах, когда гусиное перо подвергалось заточению. С Евочкой его, пропащего, связывали надежды плотской любви – этого тесного плоскостного сотрудничества. Ему, полжизни посвятившему разведению морских свинок по клеткам навсегда врезались в память шары её розовых коленок, скрывавшиеся за амбразурой узкой юбки. Ей он посвятил посланные инкогнито стихи, в которых прохладительные заигрывания предваряли его страстное желание.

Я просыпаюсь ровно в шесть,
встаю, почёсывая шерсть,
и до предела выверну приёмник.
Заслышав голос всем родной,
к семи я словно заводной,
попавший сдуру в радиопитомник.

Тон нужный ловко задаёшь.
Выслушивают твой пи...
и стар и млад, и эксперт в сексе – Люда.
Всегда Иосиф не «в дугу»,
не дожевав с вчера рагу
внесёт в эфир букет из «незабудок».

Пора отправиться в гальён,
но перебил меня шпиён –
Михал Иваныч в радиоразведке.
Он на буфет полемик прёт,
книг в руки с детства не берёт,
обсасывая фантик без конфетки.

И подгоняя время вскачь,
ворвётся Лебедев Too Much
с вседостающим громадян заумом.
За ним Надюшин голосок
картечью выстрелит в висок
банальным сообщением из трюма.

Сверлишь как дрелью пустоту
обрыдлым sCatch(eм) Twenty two,
неведомое заодно потрогав.
Вот так день ото дня живёт
неисправимый пулеглот,
всех посылая в кибениматограф.

Конечно, такие вирши не небо, располагающее к полёту, но они с натугой выуживаются из себя, когда в сексе у влюблённого могут появляться претензии только к правой руке, если человек левша, поэтому Мура не верила Данику с его неослабленным выниманием. Однажды он вызвался оживить мёртвый сезон «Проливных слёз» на турецком курорте «Острые Оглы», но быстро стушевался, когда местный милиционер потребовал предъявить паспорт в бесстыдном открытом виде. С того памятного момента Даник переложил полную ответственность с больной головы на здоровущие руки, и время от времени возникающий между ними спор отклонялся в сторону от удара прямой. Этого бы не происходило, если бы Шницель не измерял своё кровяное давление в атмосферах парового котла – качество, унаследованное им от отца-машиниста паровоза. Муру преследовал незаимствованный  печальный опыт. Когда-то в кинотеатре темнота зависла над серебристым экраном и с неё сняли свидетельские показания, оставив голой, как спичку со спалённой серной головкой, и никто в течение двух недель не пытался проторить дорожку к её тёпленькому местечку. Через год после инцидента она освоила искусство, требующее повиновения, гасящее любовное пламя и увлеклась продажей суставных сумочек врачам по демпинговой цене. Если бы не унаследованные от родителя выдающиеся надбровные дуги с идеей огнеуборных на драйтонских пляжах, Мура осталась бы без средств к существованию задолго до знакомства с добытчиком Шницелем, умеющим подслащивать горькие пилюли, которые приходится заглатывать, закрыв глаза. В промежутке её схватил «Кондратий», но она подала на него в суд. Мура – оживлённая женщина, умиравшая по пять раз на день в магниевых вспышках желаний, выиграла процесс и получила по решению суда ангорскую кошку Астму с заводным мышонком, ужатым змеем,  плюс одышку во время ходьбы по Маленьким Мукам. Она пребывала в мире нечётких предсказаний Шницеля, в которых толпы людей разъярённо били в окнах непонятно чьими отражениями, пытаясь доказать, что кто-то жил в достатке, а кто-то коллективными усилиями коммуналки.  Кончилось тем, что Даник нанёс предварительный визит в ОВИР, который, как известно, не джаз, выдающий импровизы, на выезд (бричка с лошадью).
Прежде чем ночь демонстративно вывесила луну, Шницель набрал гостиничный номер телефона радиозаведущей. В трубке раздался приятный голосок, сообщивший, что номер, с которого он  звонит, отключен за неуплату. Даник улыбнулся и в недоумении посмотрел на Муру. Та смотрелась в трельяж, зная наверняка – всё ценное, что в ней заложено, хранится в ломбарде её памяти.
– Который чичас год и час? – спросил её инквизитор посаженым голосом непотопляемого живого груза на Мёртвом море.
– Шестьдесят три года и два часа после повешенья незабываемого дуче Бенито Муссолини. Не понимаю, зачем лишний раз меня проверять, ведь ты хорошо осведомлён, что мой путь от невежества к противозайчаточным знаниям был тернист,  – блеснула своими математическими знаниями вкупе с историческими способностями Спичка, и подняв высоко головку с глазами пугливой серны, прошла к будничной двери, избегая выходную. Она уже хорошо выучила правило «Три при» – всё притирается, приедается, приемлется в семье и это постоянно преследовало её в четырёх стенах.
Шницель ценил замечательные качества этой женщины, всегда готовой обменять хорошие задатки на здоровые придатки, и принимающей посильное корректорское участие над созданием его «Таблицы преумножения славы». Он знал, что она отказывалась от предложения замкнутого характера, расстёгивающегося в исключительных случаях – катания её на дамском велосипеде (она куда-нибудь испарялась). Данику, ничего не оставалось, как напустить на себя атмосферу осведомлённости, драпируя её в самые серые тона. Он не капитулиравал, но избегал лестницы вниз в неизбежной уступке за уступкой.
На улице анарексичка Мурочка Спичка скульптурно подняла алебастровую ручку, увитую змеиным ожерельем. Но лепить её на проезжей части никто не собирался, потому что, как она справедливо считала, настоящие ваятели собственных тел перевелись обратно на родину по непостижимой для неё причине. Мура даже не обратила внимания на огромный телеэкран, на котором крутили рекламу для орд праздношатающихся покупателей ширпотреба. В общих чертах Мура Спичка считала свою измождённую жизнь не засчитанным поражением. Она тонко разбиралась в кофепитии, зная из придворного опыта, что мизинец – это отставной пальчик, балансирующий при удержании фарфоровой чашечки в руке, при наличии обеих. Проезжавший мимо таксист притормозил, и опустив забрызганное грязью боковое стекло,  сообщил ей, что собирается войти в её быт простым человеком, а выйти доверенным лицом, интересующимся, куда она направляется, и сколько ей исполнилось лет. Возмущённая Мурочка ответить не соизволила, но с надменным выражением проникла внутрь салона с упреждающими капризы словами протеста, которые с отсыревшим порохом чувства врождённого превосходства и ампутированного страха выпалила ему прямо в лицо: «Спрячьте свой исполнительный орган! Ненавижу случайных детей и когда меня одёргивают, облезшие от аплодисментов ладони». В салоне её озарила золотая улыбка водителя Виктора Примулы. Выпендривается, как все, в несгораемых страстях подумал он, но вдруг вспомнил, что его Губнушка ненавидела завитушки. Он отвёл глаза в сторону, подчиняясь утончённой жене, которая часто напоминала ему, что меченый матом атом, как и метание бисера, не обходятся без свиней. Всякое увлечение прекращает спорное существование, которое жизнью не назовёшь из-за предрассудков, недовольно хрюкнул Витёк и... натянуто улыбнулся, обнажив золотые лопатки верхних резцов времён Викторианского периода. Видимо, сказывалось то, что человек он был неприхотливый и его устраивала окружающая питательная среда, остальные дни недели, в которые он постил, не удостаивались его интереса, недаром же праотец Адам таскал в себе тёщу по имени Ребро. Витьку почудилось, что в глазах у него еретик, хотя он точно помнил, что никто туда не входил. Что за Чёрт, выругался Примула, неужели строитель козней возводит напраслину под крышу с опережением графика и я присутствую на погребении Её Величества Крутой Случайности при отягощающих гроб обстоятельствах (мобильник, Ролекс, губная помада и пачка женских презервативов, так, для перестраховки). Витёк догадывался, что на каком-то этапе нужные слова для кого-то трепотня. Для него же (пользователя словесного строительного материала) – это трамплин к литературному бессмертию перед Диззи, незаслуженно обозвавшей его на днях мосластым тюленем. Если, конечно, преуспеть на данной стезе тянущегося по вине менеджмента девятый месяц евроремонта их отношений (шведская стенка, пол датского короля, потолок норвежский, краска голландская), то Примула, рассчитывавший на доминирующий авторитет, не соблюдал коллегиальность в групповухе с соседями. В ней каждый имел друг друга под будильник для пробуждения совести, но без зазрения её, как хотел и чем попало. Что-то, конечно, подлежало пересмотру, например сериал «Разбил сквер? Ты и отвечай!» ей нравился его лейтмотив «Когда танец превращается в цветок, ноги заходятся в слоу-флоксе».
Но его намерения чаще широкоформатно зевали, отправляясь на боковую или бочком пальцевидно подкрабивались на переднем сиденье такси к доступным незнакомкам, пытаясь заглушить душевную боль, как рыбу заливным катком для желающих.
Диззи Губнушка, уверенная что Англию и Францию разделяет ревущий Реванш, панически боялась быть украденной среди бела дня чёрными, и что само похищение будет освещаться в прессе как киднапинг в особо крупных размерах. За неимением ничего более подходящего она не протестовала против подтверждения свидетельских показаний судом присяжных.
А ей было в неимоверной степени на всё наплевать в душу и не вытереть, потому что в глубине своей ничем незапятнанной совести и отмытой души она считала себя ребёнком, а мужиков после их пересортицы – растлителями малолетних, зарвавшимися обманщиками, принуждающими женщин её консистенции к каторжным попойкам в койках. Диззи помнила, что сказал ей один опереточный режиссёр, сколько ни ставь «Летучую мышь» она всё равно висеть будет.  Сожалела же она лишь об одном, что туговата на ухо, а не на что-то другое (в эфире серебрился тенор Собинова в гимне лесбиянок «О ночь любви волшебной, восторги без конца»).

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #264)