Би-жутерия свободы 264

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 264
 
Город был покрыт десятисантиметровой слойкой белёсого тумана, как будто бы по нему прошлась утрусская метла февральской революционной метели. Переливающиеся без остатка одна в другую краски заката заполнили стриты волнистой рябью теней, отретушировали пересекающиеся авеню в местах, где парк плавно переходил в бульвар, принимая «скверный» оборот.
Хотелось достать из кармана чайную ложечку и размешать сгустившиеся кофейные сумерки, чтобы не слышать как два вьетнамца изъясняются с полицейским-католиком на языке бадминтона, а он им вдалбливает, что если бы не существовало Сына Божьего, не было бы отрезков времени ни до рождения Христа, ни после.
Вечерний Пипкингс-хайвей извивался лентой разноцветных фонарей, отражавшихся в дождевом плаще асфальта. Дальние родственницы молний – неистощимые на выдумки зарницы – заигрывали с брезгливым горизонтом, поглощавшим остатки солнца.
Над головами брюквинцев (членов общества прихлебателей чая, от нулевой результативности которого можно было защититься, только избавившись от него улучшившейся посещаемостью) скрежетала погремучая змея сабвея. Верхнечелюстные колёса вагонов в компании нижнечелюстных рельс перемалывали сухие ветки, занесённые океанским ветреником-бризом.
Республиканские окна, отсвечивающие махровым демократизмом, склонным к водосточным полемикам в непогоду, газелями глазели на уличный красавец-вечер своими «запавшими» глазницами в отсвете немигающих осветительных глазуний-ламп.
Мышцы Амброзия, познавшие, что такое работа на износ, ныли и молили о передышке, напоминая о славных временах, когда он из гостей приходил в запустение домой, валился на кушетку и вспоминал телефонный номер хиропрактора-китайца, чтобы записаться к нему бесчеловечное (на первый взгляд) иглоукалывание.
Да, это тело заслуживало пристального внимания, оно дотянуло до дверей тяжеленный мешок с яйцами и оставило холщовый на пороге инкубатора идиотского счастья добытчика, знающего, что половина его критиков – завистники.
Натруженные руки Садюги захрустели  перекорёженными одеревеневшими суставами, а ноги наконец-то сбросили на коврик у входа увесистые краги-саркофаги. В такие моменты Амброзий всегда вспоминал первопроходимца деда, которого после окончания средней школы  заграбастали в армию и послали обхаживать границу с Монголией для получения широкоскульного образования.
У поблескивающей бровями вразлёт и размахивающей грудями вразброс Фру-Фру, невзирая на отсутствие стратегической базы данных при строго соблюдаемой анонимности внебрачных связей с Мошкой, появилось ощущение, что посиневшие пальцы с наращенными ногтями затекли яичными желтками в полиэтиленовые кошёлки, которые она упрямо тащила домой, не обращая внимания на расцветающие по бокам железнодорожные ветки сирени.
Фрума по-лошадиному согнулась в три ипподромные прогибели (от Прогнуться и Гибели), где каждая говорила сама за себя и за двух остальных во времена пробуксовывающей экономики.
Немецкая (Вер-Мишель?) школьных воспоминаний закопошилась в её не расчёсанной ногтями голове – видела бы её сейчас аппетитная подружка Маринка Душан Б с усвояемостью пищи, превышающей освоение учебного материала (пять лет назад обтекаемые силиконовые груди Маринки улучшили аэродинамику тела в забегах на короткие дистанции). Хотя, подумала Фру-Фру, правильней было бы отнести силиконовые полушария ягодиц к сферам непосредственного влияния на мужскую психику.
– Я откровенно устала, – прокряхтела она, переводя дыхание стрелкой на часах. Задыхаясь под ношей, Фрума буквально вползла на кухню. Её пышная грудь ходила несбалансированными передними колёсами. Задние, отороченные клеймом жгучей тайны, были затянуты облегающими джинсами, что мешало привычке молотить языком и одновременно залетать мошкаре.
– Перестань кочевряжиться, у тебя закостенелый мозг, поэтому остеопороз тебе на пользу, – выдавил пасту слов Садюга, пресекая её излишние поползновения по полу и отмечая про себя, что слякотная полновесность винтовой лестницы порождает беспомощные фразы, складывающиеся в не хлипкий и сухой рассказ вроде: «Не ищите экватора у женщины, лучше зайдите с тыла, и вашему взору пониже предстанет заслуживающий внимания меридиан».
– Это неграм в Африке тепло и уютно, исходя из принципа уговор дороже тени. Они не знают, что такое биться с Нечистой Силой, как рыба об лёд, – вывернулась заартачившаяся Фрума, пребывая в плачевном состоянии не пролитых слёз и вспоминая о сборе пожертвований в фонд её невостребованной невинности, когда она была полна артистических надежд, не считая прилагающихся запланированных договором канцерогенных концертов солистки пресных блюд в привокзальных столовых и ресторанах.
Портрет товарища Сталина, с незапамятных времён висевший над газовой плитой напротив офорта «Гетеры в полосатых гетрах в гетто», посмотрел на парочку вепрем с укоризной и запыхтел трубкой, набитой изысканным табаком из беспорядочно разбросанных по кафельному полу разломанных папирос «Герцеговина флор». А ведь генералиссимус не только почивал на лаврах, но и почивал ими гостей. Так уж повелось – планёры планируют, фланируем мы, пока наслаждаемся дарованной свободой.
Садюгу охватил озноб злобы против диктатора, за то что с самого неунывающего детства, которым он, как и все, «кругом бегом» был обязан вождю, Амброзию привили обрывки раболепствующего сознания. Не вынеся  взгляда товарища Сосо и почувствовав, что поблажки от сатрапа не дождёшься, Садюга повернул заядлого курильщика лицом к стенке, к которой тот с удовольствием в своё время, поставил бы его самого. Но сейчас курилка, всеми способами узнававший стучит ли у стукачей кровь в висках малокровным боем башенных часов, пребывал в состоянии повешенного на стену антикварного ружья и опасности уже не представлял.
Кстати, другим фюрером экспериментально было доказано, что попадая в мандариновые джунгли, жертвы заходятся в душегубках от вегетарианского смеха, а бесшабашные шкафные любовники чихают то ли от ревнивых мужей, то ли от нафталина.
Очнувшись от экскурса в прошлое, Амброзий успокоено подумал, что у него ещё вся жизнь в запасе и услышал голос Фрумочки,  подрабатывавшей на грузинском кладбище вязальщицей узелков на вечную в прорехах память, когда та подводила её к обрыву фразы. Как  показалось Амброзию, она заговорила с кавказским акцентом:
– Я откровэнно устал или по-вашему намытарился.
– Догрэемся, – пересмеивая её, хмыкнул Садюга и траурной лентой нечищеного коврика в коридоре, в котором притаилась семья двух неуживчивых микробов, неоново прошёл в комнату.
Шелковистого йоркшира Мошки на месте не оказалось, видимо поэтому он не получил кличку «Тутовый шелкопряд». Вместо шерстяного Моси на подстилке валялась надтреснутая капельница, исполнявшая жизненные функции на продлёнке до последней капли. Но что можно было от Стеклянной добиться, когда весь раствор уже вытек, не пытать же мокрые пятна, оставшиеся на полу?
Странно, подумал Садюга, неужели барбос дрыхнул без задних ног, опираясь на передние, и таким образом выжил?
На полу белели две записки, наспех нацарапанные собачьей кровью, видимо, с помощью нестриженого когтя. Первая гласила: «Тщетно пытался затолкнуть голубую мечту в пролетающий мимо вагон, понимая, что физически меня там не будет.  P.S. Когда ввернусь, не знаю». Вторую обращенческую записку со словами: «Да не поскудеет рука дающего» Садюга поднимать не стал. Странно, подумал он, а я-то думал каюк ему настал. Неужели пёс дрыхнул без задних ног и выжил? Сбежал кобелёк, встав не с той ноги, или его крысы на запчасти растащили, цинично ухмыльнулся Амброзий, кощунственно напевая песенку А. Вертинского на слова А. Ахматовой: «Слава тебе, безысходная боль, умер вчера сероглазый король». И как бы в ответ ему из кухни донеслись слова Лебедева Too Much(а) «Моя судьба – двоюродная сестра Милопредсердия» в исполнении уставшей от фабержейнояйцевых приключений Фрумочки Пюльпитер. В этой потрясающей кулаками сонате (Опа Сион Нате) болеутоляющими  словами было выражено лучшее средство от угрызения совести, не оставляющее зубчатых следов.
В отместку Фру-Фру Садюга (поборник одностороннего движения в сексе, двубортных пиджаков и чистки головы от партийных шлаков) разделся и с минуту постоял поодаль от окна нагишом, размышляя о хамелеонных временах. Он прошёл на кухню в чём мать родила – без ковбойки, в которой он, по свидетельским показаниям акушера Калистрата День-Деньского, якобы родился.
Фрумочка инквизиторски посмотрела на то место, где когда-то вогнутую с фронтона осиную талию заменил вздутый баллон живота. Она заподозрила, что он хочет подвергнуть её любви нетрадиционным способом вкупе с рентгеноподобным просвещением и  громко вздохнула, – Надо же, Бог дал человеку такую фигуру!
– Это потому, что настоящий поэт гоняется за женщинами, а не за деньгами, – гордо продекламировал дорвавшийся до аудитории в лице Фру-Фру Амброзий, хорошо зная, что сам «не догонял» ни тех, ни других. – Разрешите попользоваться вашим прокатным станом, – галантно спросил он, похотливо поглядывая на не до конца  разрешённый задачник дамы, и погрузился в то, что он называл глубоководными размышлениями на тему о шаловливом ветерке на пляже, в ритме рубленого бифштекса «Меня бортанула гризетка».
Она улыбнулась, и на кухонном столе они имели мимолетное сплетение обстоятельств, тел и конечностей, расположение которых напоминало позеленевших от злости брюховолосатых мух. Процесс сочетания прервал  резкий звонок в дверь.
Икроножные мышцы Амброзия напряглись, как при бешеном бое башенных часов. Шнуром из розетки он выдернул то, чего в ней не было, и, как ни в ком не бывало, прикрыл халатом своё самое дорогое и непостижимое. Приведя себя в божеский вид, он, как полагается юмористу-террористу, разразился взрывом хохота.
– Заходи, подруга! Ты откуда?
– От цыганки Джины Поладони, – призналась Мура, – она брутальная гадалка и сеанс ворожбы закончился раньше ожидания изыманием пяти таллеров по старому курсу из каждого кармана.
– А я смотрю из глазастого окна, хлопающего ставнями, и думаю, кто это идёт к нам с развёрнутыми знамёнами ног? Уж собиралась звонить по поводу яиц, – озабоченно приветствовала на пороге Фрумочка Мурочку, приметив нервные срывы на отрывном календаре её кофточки и суконную горжетку, отороченную рыжей лисой, откинувшей лапки после кесарева сечения.
– Ты слышала последние новости? – тоненько заверещала Спичка, и её закольцованные алмазами артритные пальчики, бескомпромиссно затянутые в перчатку, сцепились в отчаянии, – рослый кавказский парень с норовом. По дороге на тот свет ревнивец Захотидзе прихватил Глафиру Кондратьевну Парнусе, как ангину, голосовавшую у шоссе, спрятавшись в ветвях деревьев. И мало кто догадывался, что у художницы были на него большие виды с обнажёнными пейзажами, в тот момент, когда соскабливала у него с тирольской шляпы дрожжевой грибок. Ведь когда она приближалась к нему голая, у него сразу поднималось воодешевлённое настроение,  опускались руки, и рабочий палец взрослел.
– Какой ужас! – спохватилась Фрума, готовая от зависти кусать губы партнёрше Зураба, попавшей в газету, – теперь я полчаса не перестану думать о случившемся, и это после того, как я вспомнила, что у ребёнка Чесноковых прорезались запасные зубчики.
– Настоящий мужик был этот Захотидзе! Член вибрационной комиссии, расправляющий шевелюру над мужским достоинством в два дециметра зазубренной расчёской. После седьмой рюмки он не испытывал неудобство в испытании женского терпения с упоением. Не какой-нибудь там простофиля, а заядлый автомобилист – сменил пружинную кровать на рессорную, – не замедлил вставить свои пять пфеннигов в разговор Садюга, – немедленно сажусь за некролог. Да отпустятся ему грехи, и к тому же он не курносый еврей. Меня в винно-водочном отделе магазина предупредили, что евреи выступают против отпущения грехов, потому что для этого надо постоять за себя. А ведь вы сами знаете, что они затаённую обиду запросто готовы выставить на всеобщее обозрение, и под Холокост денежку заграбастать. Перед моими глазами назревает будоражащий заголовок на половину полосы: «Смерть, достойная подорожания на базаре чувств, при их инфляции». Или, если это не устроит близких родственников Зураба, у меня заготовлено другое, ещё более загадочное: «Кончина Ливербуль терьера, годившегося только для вязки снопов (оставшиеся в живых патлы Битлов скорбят)». Не сомневаюсь, рядом с объявлением лампочки в нашем подъезде «Нашедшего прошу ввернуть меня обратно», некролог, оснащённый субъективизмом, будет выглядеть очень выигрышно.
– Он круглый сирота с разветвлёнными рогами, – окатила Судюгу холодным взглядом безжалостная Мура Спичка.
– Прекрасно, – сориентировался Амброзий, не понимая в каком числе он живёт, – меня некому будет судить в Гомерике, тем более что мой дед не признавал черту оседлости и художества своего родственника Шагала, объезжая Курскую волость и чиня керосинки с примусами. Уверен, я напишу новеллу «Не весть о чём», а мог бы получится целый роман. Написание книги иногда превращается в убийство, если прикончить за один месяц, как это случилось с моей повестью «Птицелов  в часах с кукушкой», повествующей о косоглазой смерти двух зайцев и китайца.
Садюга, совладавший с приобретёнными скандинавскими привычками, по-мальчишески рванул к компьютеру и, чтобы не накликать вирусную беду, концертно взмахнул негнущимися пальцами над кибордом (сказывались пятнадцать лет печатания указательными пальцами с манерным отведением мизинцев в разные стороны). На мониторе зазмеилась первая строчка некролога «Смерть заплетённой косой перекашивает лица влюблённых зайцев и китайца...». Пока он что-то там творил, Фрумочка увела Мурочку в спальню, где они возобновили свои пылкие, не совсем традиционные институтские отношения тридцатилетней давности.
Не стоит забывать, что Фрума была гермафрадиткой со стажем и обладала одутловатым личиком, верещащим голоском и замечательным дальнобойным стволом, на который в своё время случайно наткнулся поражённый эрото-поэт Амброзий Садюга по завершении пассажей озёрно-африкансого танго «Ньика», которое ещё задолго до него запало в Мурочкину душу (на долгие ей годы).
Дамы резвились, как блохи на волосатом животе, как вагоны, сошедшие «с рельсов», подвергая себя гормональной встряске и соблюдая правила хорошего притона. Они придерживались концепции – не следует восстанавливать здоровье... против себя, если оно настолько слабое, что его можно пустить по ветру.
Спустя час они выползли, обнявшись, из спальни – две кошки, смакующие послевкусие эротической «пробежки», с плакатиком в руках «Инсест – это процесс  вхожести туда, на что ты похож».
Усталые и счастливые они не подозревали, что прелюбопытный Садюга подслушал и записал их будуарный разговор, а точнее, более чем откровенный монолог Мурочки Спички, который поменявшаяся в лице Фрумочка поглощала не без внимания. Вот он:
«Моя мамочка, проработавшая два месяца в Госстрахе смерти и сбежавшая оттуда на Запад, рассказывала, что в детстве я мечтала о зеркальном туалетном столике с биде посередине, возможно потому что у меня была совершенно прямая спинка, как у стула в папиной камере одиночного заключения. С годами я ещё больше выровнялась, и к моему удивлению знакомые парни стали использовать её вместо гладильной доски, так что к огорчению всего двора пришлось отказаться от миссионерской позиции в шахматах.
Особенно мне запомнился один мальчуган из подъезда напротив по фамилии Друзик Огалтян, обладавший мной и воспалённым воображением в момент смены личины.
Говорят, в часы досуга, когда его не видели, он занимался самовнушением, ещё не зная о существовании йоги. По его передовой для того времени теории заядлые курильщики выпускали струйки дыма с синими кольцами над писуарами. Об этом он рассказывал мне сам, когда моя мама готовила на кухне «Оливье», тогда он представлял меня бабочкой-салатницей, а когда мамочка болтала с соседкой о деньгах – капустницей.
Друзик, с его деструктивной нервной системой, старался быть честным, высказывая непредвзяточное мнение  в вопросах, не требующих ответа. По совету отца, Огалтяна-старшего, у которого была уникальная по своим доходам профессия – он обналичивал наличники на только что снятых дверях сейфов, – сын посещал музыкальную школу, чтобы расшатать оставшиеся молочные зубы валторной, которую три раза в неделю пристраивал в вестибюле рта между зубами и губами. По возвращении с занятий Огалтян-младший заставлял меня в комсомольском поцелуе языком осваивать его десневые сосочки, пропитанные армянским коньяком.
Оторванная от телевизора (мама была на работе), я читала Друзику моих любимцев: штампованные рассказы Амброзия Садюги и лирические завихрения несносного Опа-наса Непонашему. В тот памятный вечер на мне был махровый мини-халатик, по-семейному прилегавший к телу. Странная, на первый взгляд, привычка выработалась у меня, когда мы ютились в комнатке, отапливаемой батареей бутылок из-под водки, заменявшей нам с мамой центральную систему отопления. Это уже потом я поняла, что тёплое нижнее бельё охладело ко мне, и я перестала его носить. Мы бесконфликтно разделяли надежды, и каждому доставалось по куску. Бывало я заканчивала чтения и инициатива переходила к Друзику. Тогда и без того чувствительный Огалтян становился маргинально романтичным и со словами: «Мои песни никто не услышит, мои книги никто не прочтёт», раскрывал «Main Kampf», не боясь, получить по тыкве так , что семечки посыплются.
Декламировал он с упоением, нараспев, выдавая за собственную гитлеровскую стряпню. У меня кровь застывала в жилах от таких чтений, хотя они и перемежались близостью, что спасало положение. Растроганная, где только можно, я отдавалась Друзику в позе раздвижной лестницы, уже после того как наманикюрила расслаивающиеся ногти, желтевшие на прокуренном рояле. Это помогало нам избегать грибковые болезни, передававшиеся (по слуху) половым путём, а на танцплощадку мы ходили по субботам, чтобы не забывать о такте, чувстве локтя и мимолётных взглядах.
– Интересно всё-таки узнать – по слуху или половым путём?
– Какая ты недогадливая, всё зависело от того с кем и как...
На этом плёнка прервалась, и голоса переплелись в шорохе поспешно сматывавшейся ленты.
Негодующий Амброзий (насильник консервативных взглядов на будущее) не разделял будуарного увлечения однополых существ, полагая, что следующий день не приёмный, а праздничный. Он воспринимал лесбиянство как взаимоотношения биссектрисы с гипотенузой.
Однажды он задумал пойти на транссексуальную операцию, чтобы попасть в корифеи, но спохватился, поняв, что дни сочтены... но кем? А вот приостановить в себе журналиста-писателя он не мог. Строчки сизыми голубями вылетали из-под синюшных ногтей, интенсивно долбивших по клавиатуре. Стиснув протезы, он с завистью думал о везунчике – рыцаре ножа, вилки и водочной стопки – Сергее Стоватном, которого за измерение литературного эмигрантского кризиса глубиной в «Восемьдесят тысяч лье под водой» приставили дулом к Нобелевке, чтобы не упал.
Забыв обо всём плохом на свете, Амброзий Садюга самозабвенно печатал двумя указательными сородичами трудолюбивых рук. Мысль о том, как Мура Спичка будет расписывать яйца под Фаберже, застревала в его мозгу, исчерченном сравнительными кривыми паховых областей. Это самокат в будущее по пути к обогащению и захвату контроля  над «Клубом Интимных Встреч», восторженно думал он, мысленно поглаживая заветные яйца. А ведь его, не справившегося с соблазном, чуть не раздавило в сомкнутых откидных местах партийных рядов «Хорошистов».
– Фрума, с той поры как в первой семье проявились ханжество и обман, тёща с женой предложили мне остаться, но я выставил себя дураком, поверив в ваши золотые руки! Признаться, вы моё ненаглядное пособие любви, но это не остановило процесс гниения общества, в котором мы запрограммированы пребывать! – воскликнул автор инквизиторского романа «Затишье перед отравленной пулей» вздорный Амброзий Садюга.
– Да, но переплавить мои руки в платину вам не удастся, пока я не увижу вас во фрачном костюме, – не замедлил себя ждать жёсткий отпор раздражённой Фру-Фру – женщины урожая середины XX столетия, которая третий год была убеждена, что рукопись – это интригующий атрибут мужского туалета на Центральном вокзале.
Всё было бы ничего, если бы их перепалку не услышала спевшаяся кучка материалистов от поэзии: Лёвка Семитский-Анти, Тофик Гайморит, Пров Акация, Галина де Твора, Хильда Спаа Заранку, плюс ярко выраженный камбоджиец поэт-каскадёр (спецназовец из отряда апологетов химической самозащиты) Сим Птом. Они скрашивали обобществлённое одиночество не так, как это делают художники,  скопом заручившись поддержкой горчичника на язык, покусившегося на славу поэта-эрота Амброзия Садюги. А охарактеризовали зарождавшуюся кумачовым закатом любовь в виде соединительной ткани натёртых полов, не исключая дородного картёжника Сима (автора руководства «Потасовка карт», путеводителя «Прямой путь тем и страшен, что бесповоротен» и объявления в газете следующего содержания: «Сдаётся мне... помещение для капитала. Наследников Карла. Маркса прошу не беспокоиться»).
Так этот самый Сим увлёкся определением «Ползучести укомплектованных гадов в джунглях», из-за чего и пострадал в зоопарке за переписку с застеклёнными рептилиями в серии криптограмм к неизвестной подруге «Ослепительная женщина для незрячего, которого охватывает световая гамма эмоции – это пристань, к которой хочется пришвартоваться и бросить якорь».
Самонадеянный, веривший в преемственность поколений Сим Птом, в детстве сажавший кляксы, мечтал то же самое проделывать с опальными людьми, сажая их на место. Он расценивал глубокое декольте как призыв к повсеместному увеличению удоев, не подозревая, что это то же, что лечить косоглазие зайца волком. В своих писаниях он постоянно путался в 12 иудейских коленах (два его в полыхальне адского артрита), безапелляционно утверждая, что в отличие от них его начало берёт за душу и доходит до щиколотки и вообще: «Зачем усложнять себе жизнь? Легкомысленная и тяжёловесная дама-гиревик создана для лабораторных анализов, а не для понимания. Её ублажать надо!»

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #265)