Чифирь

- Ты хотел бы поохотиться на негров? – спросил у меня случайный попутчик. - Легально.

Я сморщился, будто резко кольнул зуб, но Владимир Сергеевич продолжал:

- Только представь: старенький, но ещё крепкий пикап, в кузове удобное кресло, ты в нём крепко стянут ремнями, а в руках гашетка. Забрались на холм, осмотрелись, обнаружили цель и, крупным калибром: Бум! Бум! Бум!
 
Наши этапные дороги пересеклись в древнем Ярославле, в не менее старой транзитной тюрьме. Её некоторые закоулки напоминали заброшенный психдиспансер с настежь распахнутыми толстыми дверьми и приваренными к стене койками над провалившимся полом. После относительно комфортных московских изоляторов контраст был чрезмерно резким. Чёрные шрамы выщербленного кирпича на фасаде и неожиданно огромное пространство внутри с далёким, умчавшимся в темноту потолком, круговыми ржавыми лестницами вдоль рваных стен и стрелами свободного солнца в штукатурной пыли.

Официально здание было на капремонте, неофициально же в нём пребывали этапники, то есть все мы.  В каждой уважающей себя тюрьме есть особое место, неподконтрольное наблюдательным комиссиям и правозащитным структурам – «сборка» или, реже – «отстойник». Когда арестант уезжает на суд или следственный эксперимент, его сначала отводят из камеры на «сборку», где в ожидании поездки томятся такие же бедолаги. Замученного и нервно-издёрганного человека привозит назад автозак и, прежде чем он вернётся в «родную хату» и в бессильной тоске упадёт на койку, он снова оказывается в «сборке» и, зачастую, не на один час.

Уже осуждённый и ещё более бесправный зек едет в далёкий лагерь, проезжая несколько централов. И – привет, «сборка»! После ожидания в транзитных камерах столыпинской оказии день-два-неделю зек, через «сборку» снова отправляется в путь.

В одних централах «сборка» помогает зекам встретиться друг с другом – «словиться» и обсудить общие дела, передать что-то для кого-то, а то и наказать провинившегося арестанта. На иных же тюрьмах зеки боятся «сборки» как слепого от видеокамер и свободного от закона места, где с подозреваемыми могут делать всё то, на что у следователей не хватает смелости в своих кабинетах.

В большом помещении без окон с исписано-разрисованными стенами, донельзя загаженным туалетом без ограждений, парой скамеек и мутной лампочкой под низким осыпающимся потолком зеков набивается под завязку. Одни выходят, других заводят, лица мелькают, и полнится «сборка» новостями о лагерной житухе.

У вентиляционных щелей нет шансов избавить тесную «сборку» от ароматов потных тел, вековечного табака и туалетной кислятины. Но уже через полчаса к запахам привыкаешь и можно даже перекусить.

Зеки сидят на скамейках, сумках, на «кортах», небрезгливые грязнули прямо на липком полу. Кто-то пытается ходить туда-сюда, но быстро успокаиваются и стоят, рассматривают стены, словно доску объявлений: кто, сколько и за что схлопотал, кто куда едет и о чём мечтает. Старики дремлют, больные кашляют, украдкой схаркивая кровь, основная же масса этапников общается, меняется вещами и слухами.

По этапу в лагерь зеки едут пока ещё в вольной одежде. Пересыльные в казённой робе и фуфайках встречаются редко, и на них смотрят, как на уже хлебнувших каторжного опыта. Разговор о жизни в зоне с ними куда интереснее, но в глазах «бывалых» волчий блеск и в собеседнике они, зачастую, видят лишь его качественные вольные вещи.

Я сидел на скамейке рядом со взрослым солидным мужчиной в бежевом двубортном пальто и большой спортивной сумкой у ног. Бритое лицо, свежие стрелки на серых в полоску брюках и глянец остроносых туфель могли говорить как о щепетильности ещё не отвыкшего от воли человека, так и об его оперативной работе. Но к чему гадать, кто бы ни был твой случайный попутчик – следи за языком, больше слушай, да смотри во все глаза – это и есть главное правило безопасной жизни молодого арестанта.
 
Владимир Сергеевич рассказывал мне о тёплой жизни в Аргентине и её автобанах, что лучше немецких, о вечно весёлых латиносах и неутомимых в любви мулатках. О легальной торговле в Европе джемом и нелегальной – кокаином. О неудачной попытке выйти на перспективный рынок России и неожиданном аресте.

О беженцах из смытого цунами Гаити и небывалой возможности контрактной службы в погранвойсках Доминиканской Республики ради двухнедельного сафари на чернокожих нелегалов.
 
Я слушал его чудную историю в пол-уха и думал о том, как бы вежливо отвязаться от подозрительного «наркобарона».
 
Вдруг от дальней стены выкрикнули:
 
- У кого-нибудь есть дрова?

Секундная тишина, и каждый снова занялся своим бездельем. Я схватился за повод, извинился перед соседом и направился к двум зекам, возившимся в стороне. На обоих болтались чёрные робы со светло-серыми полосками на плечах. Рядом на клетчатых худых баулах лежали скрученные фуфайки.

- Может быть у меня есть, - сказал я им, - но что это такое, дрова?

Они переглянулись и один из них, явив мне почерневшие обломки сгнивших зубов, поинтересовался:

 - Ты сколько сидишь?

 - Два года, - ответил я. – С хвостиком.

 - И за два года ты не узнал, что такое дрова? - прищурился зек.

Я пожал плечами.

- Ты где чалился-то? - спросил второй, весь усыпанный сочными оспинами. – Чё за крытка?

 -В Лефортово. Это…

- Понятно, - перебил меня беззубый, махнув рукой. – Дрова — это то, на чём мы ща
будем чифирь подымать. Простынь или харник хозовский есть?

- Харник?!

- Мля, тля! - покачал головой прыщавый. – Полотенце казённое.

Я кивнул и пошёл к сумкам.

- Ты здравый? - донеслось в спину.

Я оглянулся и снова кивнул.

Вернулся я с комплектов постельного белья и советом от наркобарона не связываться с опасными «акулами».
 
- В рот компот! - засмеялся беззубый, увидев меня с охапкой «дров». - Давай сюда!

Бледно-синими от истлевших наколок пальцами одна простынь тут же была разорвала в длинные ровные клочья. Вторая же беззастенчиво перекочевала в клетчатый баул «на потом». Наволочку отложили в сторону.

Беззубый достал закопченную алюминиевую кружку, шерстяной носок и пакет с мелколистовым чаем. Ручка кружки была обмотана носовым платком, носок - заштопан.

Зек набрал из-под крана воду и кинул несколько жменей чая. Получилось «с горкой». Пока он возился с кружкой, его «кореш» скрутил из полос ткани фитиль и достал спички. С нарочито серьёзной понтовитостью зек одной рукой вынул из коробка спичку, той же рукой ловко её и зажёг, подпалив следом фитиль. 

Оба зека сели на корточки. Беззубый натянул на руку носок, локтём упёрся в ногу и крепко стиснул кружку. Второй рукой он поддерживал напряжённую кисть. Его прыщавый товарищ поднёс ко дну пламя.

Зеки застыли. Казалось, они перестали дышать, медитируя на пламя. Но как только кончик фитиля подгорал, прыщавый выдёргивал пальцами с обглоданными ногтями чёрную окалину и поднимал фитиль, точно выдерживая расстояние от огня до кружки.

Металл нагревался всё сильнее. Мутная плёнка испарины покрыла лоб зека. Шло время. Зек не шевелился. Мои ноги затекли, я встал размяться, снова сел и через пару минут встал. Догорал уже третий фитиль. Беззубый закрыл глаза и сжал губы, в миг превратившись в сморщенного старика.

- Если огонь погаснет, - сипло сказал зек с фитилём, - хана чифиру!

Дым от дров заполнял «сборку», но никто и не думал жаловаться – в тюрьме чифирь свят, да и в табачном угаре доля нашей копоти была невелика.

 Толстый почерневший слой чая чуть провалился и тихо засопел.

- Шепчет, - протянул беззубый, не открывая глаз и растянув сухие губы в улыбке.

Сквозь тяжёлую, взбухшую шапку чая вырывались тонкие струйки пара. Распахни сейчас дверь и объяви о свободе – зеки и не дёрнутся, пока не доведут ритуал до конца.
Чай зашевелился, то оседая, то снова подымаясь над краем кружки грибной лепёшкой.

- Смотри-ка, дышит, родненький - любовно сказал страдалец в носке и качнул кружкой.

Наконец, когда вода под плотным слоем заварки пошла пузырями, зек кинул на пол фитиль и затушил его стоптанным ботинком.

- Ну нихерасе я прозрел! – всхлипнул беззубый, поставил аккуратно кружку и рванул к раковине остужать обожжённую руку.
 
- Неси свой хапок, килишнуть надо,- крикнул он мне, сдирая с руки носок и облегчаясь от боли под струёй холодной воды.

Это я понял.

Издалека заметив мою литровую пластиковую кружку, «особики» одобрительно зацокали:

- Нормальный литрячок, сиротский!

Они вылили в него тёмную смоляную жижу и тут же перелили обратно. Вытряхнув на пол прилипшие к стенкам чаинки, прыщавый взял наволочку, оторвал от неё кусок ткани и сквозь него профильтровал чифирь, выжав заварку до капли.

- Жалко нифеля,- с сожалением протянул он,- с них бы ещё вторячки поднять.

- Не жиди, чая по-бане у нас,- отобрал тряпку второй зек и кинул её на кучу мусора в дальнем углу сборки.
- Есть барабульки?- спросил он у меня.

- Что? - не понял я.

- Сосульки. Стекляшки, - разъяснил он.

Я молчал.

Прыщавый усмехнулся, тускло блеснув стальным зубом и терпеливо перечислил:
- Карамельки, леденцы, конфетки…
 
- Монпансье пойдёт?

- Ещё как пойдёт! - загоготал он. - Тащи сюда!

Через минуту мы встали в круг. К нам подошли ещё двое этапников в робе и взяли по «барабульке».

- Угощусь, не против? - спросил для приличия один из них.

- Ну что, братва, попразднуем! – варщик облизнул губы и передал мне кружку с ценным пойлом. - Взрывай!

- А что за праздник? - спросил я, заглядывая в кружку и оттягивая момент.- Амнистия?

Все скривились, будто я сморозил пошлую глупость.

- Это разве повод? Сказка для малолеток, - ответил зек. - Чифирь есть – уже праздник.

Я понюхал жидкость и вспомнил, как в Белоруссии мы с мальчишками убегали из школы в небольшой сосновый бор и варили на костре кору с шишками, играя в голодных партизан. Но вкус чифира оказался ещё хуже.

Едва пригубив, я чуть было не сплюнул жуткую горечь обратно в кружку, и только страх перед расправой удержал мой рефлекс. Если разжевать таблетку парацетамола, она и то окажется сладостью. Проглотить чифирь, мгновенно связавший мне нёбо с языком было выше моих сил и я, сделав вид, что пью ещё один глоток, оставил чифирь под языком.

Моя собратия выглядела куда счастливее и напоминала бывалых наркоманов, дорвавшихся после долгой ломки к заветной дозе. Пока они пили по два традиционных глотка, благословляя блатную жизнь, я протолкнул в одеревеневшую глотку чифирь. Рот наполнился слюной. На втором круге я смог сделать уже оба глотка и, осилив их, выдохнул:

- Да это же яд!

- В точку! - радостно воскликнул зек, отбирая у меня кружку. – И яд в добришко, когда его чуток. В карцере, в тюрьмах и на этапе нет лучшей профилактики туберкулёза, чем ядрёный чифирок.

Он сделал подход к кружке и передал её дальше по кругу:
 
- Всем плевать сдохнешь ты от тубика или нет, а ты пей чифирь раз в неделю и сам плюй на всех. И всё будет ништяк! Но не часто, а то станешь таким же чифиристом, как они, - кивнул зек на «собутыльников». - Сначала простишься с клыками, потом с печёнкой и желудком. Чифирь – как наркота, быстро на него подсядешь.
 
Слушая его, я пил ещё и ещё, круг за кругом, стараясь касаться губами тот край кружки, где, как мне казалось, было чистое от незнакомцев место.

Голову сдавило, словно на неё наступил омоновец в тяжёлых берцах, в ушах стучал барабан сердечного ритма и надбровные дуги налились тяжёлым свинцом. Я оглянулся. Разноцветные куртки этапников мельтешили яркими конфетными фантиками. Доселе неизвестные в теле моторчики затарахтели, вспыхнуло желание попрыгать на скакалке, или, хотя бы, побегать по стенам. Дорогие энергетики московских дискотек показались мне детским молочным напитком. Я хотел жить, и жить предельно бодро.

Зеки закурили. Я пошёл мыть свою кружку, предвкушая удовольствие от процесса, но меня вырвало прямо в раковину.

За спиной засмеялись:

- И правда, хорош чифирок!