Пекарь

(провинциальная трагедия)
В утренней зимней темноте мы ждали школьный автобус. Одинокий тусклый фонарь покачивался и скрипел над местом нашего сбора. Вторым источником света была просторная деревянная изба, сияющая всеми окнами. Это была пекарня. Только самые отважные мальчишки рисковали приблизиться к ней и заглянуть внутрь. Собственно, приближаться и заглядывать туда не было особенного смысла, так как в ничем незанавешенные окна было видно все: печи, формы для выпекания уже заполненные тестом, стеллажи, разделочные столы… Но храбрость заключалась в том, чтобы именно приблизиться и наблюдать, как там работает горбун Лёня, который не выносил детей и особенно мальчишек.  Когда он поднимал голову от своих трудов и в окне замечал мордочки хулиганов, то разражался злобным, отборным матом, хватал кочергу и бежал на улицу. Мальчишки улепетывали с реактивной скоростью, чтобы спрятаться за теми, кто мирно ждал автобус. Леня на пороге махал кочергой, посылал им в след еще несколько ругательств и возвращался к работе.
 К девяти часам в магазине появлялись теплые, желтые кирпичики свежего хлеба. Настолько вкусного, воздушного, ровно пропеченного, что за ним приезжали из других поселков, а те, кто бывал по служебным делам с машиной из Читы, специально с собой прихватывали чистые мешки, по размерам сопоставимые с картофельными, чтобы затоварится лёниным хлебом.  Его хлеб долго не черствел, никогда не плесневел, его можно было нарезать на кусочки, он сам засыхал и получались прекрасные сухарики.
Леня привлекал внимание и будил воображение. Хромоногий горбун, который разговаривал матом. Жил один, ни с кем не дружил, общался только по крайней надобности. Рано, в 4 утра, уже приступал к работе. Убрав пекарню шел спать. Иногда его душа требовала праздника он продавал мешок муки и на эти деньги напивался до бесчувствия. Тогда к работе приступала его помощница Трескина, женщина невероятной толщины, которая едва-едва боком проходила в калитку, в которой спокойно расходились двое взрослых мужчин. Хлеб у Трескиной выходил сверху горелый, снизу сырой. Его по привычке покупали, потом отдавали тем, кто держал скотину, на прикорм. Когда Леня выходил из запоя, его к себе на ковер вызывал начальник санатория, бранил за украденный мешок муки, грозился вызвать милицию составить протокол кражи государственного имущества, грозился уволить, в итоге выносил ему устный выговор, заставлял вернуть деньги за муку и … к ноябрьским праздникам давал премию, как передовику производства. К Мастеру требовался особый подход, и начальник это понимал. Трескина интриговала, Трескина уверяла, что постигла науку выпекания хлебов, но начальство ело тот же хлеб и понимало, что Лёня такой один. Когда он приходил за продуктами в единственный магазин в этой части поселка, все с ним вежливо здоровались и пропускали вперед, чтобы он не начал нервничать…
  Так Леня и жил: ни хорошо, ни плохо, ни весело, ни грустно. Летом ездил удить рыбу, зимой кроме любимой пекарни, вообще никуда не выходил, смотрел телевизор. День ко дню, год за годом.
  За это время в бараке, в котором жили только самые без амбициозные люди, не желающие никак улучшать свою жизнь (короче говоря, пьяницы), выросла красивая девка Любка Павлинова. Как говориться, поднялась и расцвела. После окончания средней школы устроилась работать официанткой в санаторскую столовую. Где Леня ее успел разглядеть не ведомо, да только пропал.
  После работы, убрав пекарню, ехал на своем мотоцикле за цветами. Благо их в тайге было предостаточно: лилии, пионы, гвоздики, не говоря уже о маках, ромашках и прочей мелкой чепухе. Романтический цветок эдельвейс назывался просто «кошачьи лапки» водился в неограниченном количестве и считался хорошим противовоспалительным средством.  Хозяйки набирали его и высушивали. Считалось, что наволочка сушеных эдельвейсов хороший объем на зиму.  Росли красно книжные орхидеи «венерин башмачок». По радио часто рассказывали, что нельзя их рвать, они на грани исчезновения. Но что для любви слово нельзя, да еще произнесенное по радио?
   Леня приходил, когда официанты уже накрыли столы к обеду и выжидали 15-20 минут, чтобы открыть двери столовой для отдыхающих. Лёню, конечно, все знали и пускали без вопросов. Любка, в свои 18 лет, такая же прекрасная и глупая, как Эсмеральда, с насмешкой и смущением принимала цветы от немолодого, горбатого, по-прежнему ужасного, хоть и одетого в новую модную рубашку, Квазимодо. Что делать дальше она не знала, а он просто смотрел на нее влюбленными глазами и не решался заговорить.  Любовь Лёни потешала всех работников столовой. Как только он уходил раздавался смех, который больно ранил влюбленного. И все же на следующий день он приходил вновь, надеялся, ждал, верил…
 Как положено в историю невольно вмешался молодой красивый офицер, свой капитан королевских стрелков Феб де Шатопер.  Он, отдыхая по государственной путевке, заплатив 25% от ее стоимости, томился молодыми силами, укрепленными прекрасным питанием и минеральными водами. Разумеется, пропустить красивую официантку он никак не мог. А местные девушки для того и шли работать официантками, чтобы выйти замуж за офицера и уехать в большой город, а может быть и вовсе с молодым мужем за границу, тогда наши войска стояли в Восточной Европе. Кто ж не хочет красиво наряжаться, ни в чем не нуждаться и жить беззаботной жизнью? Именно такое представление было у местного населения об офицерских женах. То, что жены местных офицеров все поголовно работали никак не затуманивало и не разрушало мечту.
    Итак, капитан Феб пригласил Любку – Эсмеральду на танцы, которые регулярно проводились на открытой площадке, окруженной зарослями черемухи.  Любка, не будь дура, надела красивую блузку, длинную юбку с разрезом по бедру до самого «не балуй», туфли на каблуках. Накрасилась – намазалась, набрызгалась мамкиными духами «Красная Москва» (других и в помине не было, Красная Москва – были синонимом духов).  В урочный час, при первых звуках музыки, доносившихся с танцплощадки капитан Феб зашел за Любкой в жилой барак, галантно предложил даме руку. Они чинно пошли в санаторий на танцы, - молодая, красивая, многообещающая пара. Да вот беда, местная детвора решила поддразнить Эсмеральду. Детсадовские карапузы лет 6-7 бегали вокруг пары и кричали «Любка! Зашей юбку! У тебя сбоку трусы видно!». Любке ума хватило бросить своего кавалера и бегать, догонять малышей. Которые разбегались врассыпную и очень веселились.  Кавалер призвал Любу одуматься и идти на танцы. Она послушалась здравого совета, и они пошли дальше чинно, как положено, как и другие молодые пары из местной молодежи, которые шли в том же направлении такие же нарядные, но их как-то не хотелось дразнить...  Видимо шум на улице, привлек внимание, и Леня выглянул в окно. Его влюбленное сердце наполнилось ревностью и болью. Чтобы все видеть самому, видеть до конца, он тоже нарядился в модную, белую рубашку с разноцветными кругами и пошел на танцы.
  После танцев, капитана Феба ждала встреча из местных парней, с Леней во главе. Леня был свой, а капитан Феб приезжий, отдыхающий и он не мог забирать девку у Лени. Надо сказать, капитан Феб оказался не из робких, драться умел, первый отпор дал. Драку разогнали дружинники из местных мужиков. Когда на следующий день приехала разбираться милиция, дружинники всё отрицали. Темно де было, не разглядели, нарушители быстро убежали. Кто же будет своих сливать ради приезжего? Конечно, Леню, потерпевший не мог не описать, а милиция по описанию не узнать, он один такой на поселок.  Как положено, доложили начальнику санатория. Начальник крепко задумался: отправить Леню на 15 суток мести двор милиции и в самый курортный сезон лишить отдыхающих нормального хлеба или…  Начальник, как разумный человек, болеющий за порученное ему дело, вновь предпочел хлеб законности и посоветовал милиции не узнать Лёню, но обещал с ним поговорить.  Отдыхающий все равно через неделю должен был выписываться. Дело утряслось, больше капитан Феб за Любкой не заходил, на танцы не звал и через неделю отбыл по месту прохождения службы. Но санаторий, есть санаторий на место одного отдыхающего прибыл другой и тоже начал ухаживать за Любкой. Любка стала уже опытной, второго жениха упускать ей не хотелось, и она сама отчитала Лёню, а заодно и объяснила, что такого урода, как он любить никогда не будет. Лёня затосковал, но все еще надеялся, а когда убедился, что не уберег глупую Любку и у нее с развлекающимся фатом произошло «нечто непоправимое» впал в тоску. Начал пить. Уже не гонял мальчишек, которые и летом, на каникулах, заглядывали в окна его пекарни.
    Спустя месяц, весь поселок, как молния прошила весть: Лёня утонул. Уехал, как всегда один, на дальнее глубокое озеро, по берегам которого ходили журавли, а в центре цвели кувшинки и вот среди этих-то кувшинок, его и нашли рыбаки. Милиция разбиралась «несчастный случай - не несчастный». А местные точно знали «сам, от окаянной любви к Любке-змее». Хоронить Леню собрались все. Перед похоронами мужики долго судили какой памятник ему делать с крестом или со звездой, вроде бы не крещенный, да с другой стороны и коммунистом не был. Родни у него не было никакой, точку в рассуждениях поставить было некому. Старухи посоветовали делать памятник с крестом, так поваднее лежать беспартийному и душе легче будет. После судмедэкспертизы, из морга, Леню доставили домой. Специально занесли к нему в квартиру, чтобы все было по-человечески, а уж из квартиры обратно на грузовик, усыпая путь ветками елок и цветами.  Столько цветов не было ни у кого из покойников, столько народу ни к кому на похороны не приходило. Люди шли и несли цветы. Народ чувствовал, что потерял не просто человека, не просто мастера, потерял художника, дарование которого, возможно, не было раскрыто вполне. Мужики постарались соорудить гроб получше, обили его красной тканью, соорудили памятник с крестом на верхушке и покрасили металлической краской. Старухи говорили, что нельзя ставить памятник до года, но мужики их уже не слушали, рассудив, что никто   потом не будет ставить памятники бессемейному. Так Леню и везли в закрытом гробу, в грузовике, засыпанном цветами и с памятником в одном кузове.  В столовой наварили кутьи и киселя, приглашали приходить всех желающих поминать Леню. Трескина рыдала в три ручья. Да и многие другие женщины плакали, ведь не просто так человек умер, от любви. Но и размышляли, что Любку понять можно, уж больно некрасив был покойник, да и характером крут, да и по возрасту не подходил. На следующий день с опозданием на час, Трескина сдала в магазин партию хлеба. Такой ужасный даже у нее никогда не получался. Сверху корка была совершенно черная горелая, внутри зубы застревали в сыром тесте. Муки ушло больше, чем обычно, а буханок вышло гораздо меньше. Чтобы выручить Трескину, продавщица Гутя взвешивала каждую буханку и продавала каждую по разной цене. Если Ленин хлеб стоил 13 копеек и всем доставлял удовольствие, то тут пришлось платить и 20, и 26 копеек и не понятно за что. Хлеб пытались обрезать, допекать у себя в духовках, но получалось все равно нечто несъедобное. Так продолжалось 3 дня. Потом люди перестали покупать это недоразумение. И ездили в другой конец поселка за хлебом. По счастью среди солдат-срочников нашелся пекарь, его приставили к печам.  Хлеб стал выходить вполне сносный, но совсем не тот, что был у Лени.
  История имела и второй грустный финал. Так и не сбылась простая девичья мечта Любки удачно выйти замуж. Сначала один отдыхающий кавалер ее бросил, потом другой, потом она уже и планов на счастливую жизнь не строила, просто гуляла.  К тридцати годам ее красота увяла, в тридцать пять половина зубов уже были вставные золотые. Никому и никогда в дальнейшем не приходило в голову дарить ей букеты утренних лилий.
25 августа 2018г