Майкл Муркок - Сэр Молоко-и-Кровь

Сэр Молоко-и-Кровь

1996

— Сколько времени? — спрашивает он. — Пэд, сколько времени? Мои часы остановились.

— Четыре тридцать, — отвечает Патрик. — Не следовало ли ему объявиться к этому времени?

— Он всегда бывает вовремя. Он будет здесь. Боже, как я буду рад получить увольнение, — он тянется к своей чашке. — Случившееся беспокоит меня, Пэд. Не могу избавиться от него.

— Ты и должен чувствовать себя плохо. В конце концов, твой брат…

— Да. Но еще дети, понимаешь…

— На войне не бывает "невинных" жертв, — говорит Патрик. — Во всяком случае, не на этой. Ты всегда напоминал мне, как много наших детей умерло, чтобы сделать их богатыми.

— Пэд, я не хочу делать этого снова никогда. Я присоединился не для того, чтобы убивать детей, — взглянув на нахмурившееся лицо своего товарища, он понимает, что говорит лишнее. Даже если думаешь об этом, никогда не говори.

— Ну, маловероятно, что кому-то из нас придется делать это снова, — говорит Патрик, игнорируя произошедшее нарушение профессиональной этики. — Скоро у нас будут новые паспорта, и мы сможем уехать отсюда. Куда угодно, только не в Ирландию или в страны Соединенного Королевства. Можем поехать в Америку. У тебя там родственники, не так ли?

— Они читают газеты, — отвечает он. Но, все равно, думает, что не станет там свободным. Ему стыдно встречаться с семьей. Он уже знает, что они думают о нем. Нет в мире новостного канала, который бы не показал кадры взорванного трамвая, разбросанных повсюду детских тел, рыдающих матерей. И небритые лица, его и Патрика, сумасшедше пялящихся на это, а в глазах — отражение яркой вспышки камеры. — Боже, Пэд, хотел бы ты никогда не впутываться в это?

— Я не думаю об этом, как ты, — говорит Патрик. — С тринадцати лет я только и занимаюсь таким. Но что есть кроме этого? Чтобы ты делал сейчас, если бы не присоединился к движению?

— Прежде чем попасть в политику, я собирался, с божьей помощью, стать школьным учителем, — он закуривает "житан" и идет к серому, в потеках окну, чтобы посмотреть на дождь, падающий в грязную воду широкой причальной части канала далеко внизу, где все шесть больших подземных рек города появлялись на свет и сливались у пользующегося дурной славой Квай Д'ивера [фр. зимний док]. — Я решил, что смогу сделать больше добра, будучи в движении.

Как только он и Патрик были опознаны как выжившие террористы, а их фотографии были опубликованы, они покинули Лондон и проплыли весь путь к Парижу из голландского Хука на барже. Это заняло у них пару недель, но через две недели власти предположили, что они сбежали подальше из Европы. Как было обещано, движение заботилось о них. Их нынешний приказ состоял в том, чтобы оставаться на месте, пока не наступит их "увольнение". Им было сказано, кого ждать. Когда он объявится, ошибиться насчет него будет невозможно.

— Я, в самом деле, желал бы, чтобы этого не случилось, — говорит он.

— Иисус, не думай даже, что я не желаю того же! Но это была не твоя вина, и не моя. А твой гребаный брат умер смертью героя. По нему тебе следует горевать. Ты, бля, слишком много думаешь об этом. Ты должен оставить это позади. А теперь прекращай причитания, пожалуйста! Честно, совсем не круто начинать таким образом, — показалось, Патрик раскаялся из-за грубости своего тона. — Ты знаешь это также хорошо, как и я.

Он знает, что обречен молчать остаток своей жизни. Если присоединяешься к движению, то уже никогда не "уходишь на пенсию". Только "увольняешься с действительной службы", а это означает, что движение заботится о тебе, пока не понадобишься снова. Никогда прежде он ни желал с такой страстью освободиться от всего этого.

— Ну, погляди на это так — мы добыли что-то вроде дополнительного обеспечения. Это облегчит нашу жизнь, да? — Патрик идет к столу и поднимает тяжелый сверток из газетной бумаги.

Он и Патрик только что вышли из трамвая на Ватерлоо-Бридж. Тони собирался сойти на следующей остановке или через одну, оставив свою сумку под сиденьем, а затем сесть на поезд к Чаринг-Кросс. И тут бомба взорвалась, и их обоих отбросило ударной волной, распластав на земле. Когда же они, восстанавливая сбитое дыхание, встали на ноги, у них словно случилось видение. Стеклянная витрина серебряных дел мастера лопнула, и все вещи на ней разлетелись прочь, кроме одного тяжелого объекта, бывшего в центре экспозиции, но не сдвинувшегося и не пострадавшего. Инстинкт, выработанный воровской жизнью, двинул Патрика, и он, схватив эту вещь, помчался прочь. Встретившись позже, они узнали, что Тони, сидевший на первом этаже в начале трамвая, еще держал бомбу на коленях, когда она взорвалась.

— Еще по гребаному стаканчику, мужик, — Патрик плещет виски в пару стаканов. — Выпьем.

— Это не действует на меня.

— Боже, ты — гребаный ненормальный педик! Ты же решительный и непреклонный, так ведь? — Патрик осушает свой стакан и берет другой. — Это трата времени! Оставь это позади, приятель, — он нетерпеливо и бесцельно шагает по маленькой комнате, словно его тело пытается сбежать, тогда как мозг говорит ему, что надо остановиться. — Это партизанская война. Никто не хочет жертв среди мирных граждан, но иногда они случаются. Я не должен напоминать тебе об этом. Ты учил меня. Была ли наша вина в том, что бомба взорвалась слишком рано? Если бы твой тупой брат установил гребаный таймер верно, никто бы из нас не попал в переделку!

— Хорошо, он мертв. Как мертвы и десять других людей, в основном дети. Ехавшие субботним вечером из кино домой в предвкушении ужина.

— О, мужик, прекращай уже! Ты делаешь себе хуже. Предполагалось, что никто не пострадает. Бомба должна была взорваться, когда трамвай будет в депо. Предполагалось, что и депо будет пустым. Инструкции были ясные. Никаких жертв. Просто нанести максимальный урон поворотным платформам. Наша задача — вредить уличному движению и средствам передвижения, а не убивать детей.

— Но мы все же убили детей. И я не могу выкинуть их из головы. Я не могу смириться с мыслью об еще одном таком дне. Ох, господи Иисусе, я хочу освободиться от этого, раз и навсегда, — он снова увидел взволнованное неодобрение на лице Патрика и утих.

— Ну, избавишься, вот-вот в любую минуту, — Патрик проявил огромную выдержку. — Кто он, этот парень? Ты знаешь его, так ведь?

— Думаю, немец. Я был с ним в одной компании раз или два, — он пытался говорить обычным голосом, по крайней мере, контролировать тон. — Что-то странное было в нем. Нельзя понять, сколько ему лет. Но он должен быть старше, чем выглядит. Мик говорит, что он был самым молодым полковником СС, — он снова сел в кресло, почувствовав себя немного лучше благодаря разговору, отвлекшему его мысли от взорванного трамвая.

— После войны он поехал в Южную Америку, был немного в Испании и Северной Африке. Он поставлял оружие все то время, пока я состою в движении. Конечно, он помогал нам и в других делах. Он был нашим главным агентом в Ливии, пока там все не скисло. Ты назвал бы его солдатом удачи, наемником — думаю, он ни кто иной, как отступник. Он ничему не предан. Нет убеждений, нет веры и, насколько я могу сказать, нет проклятой совести.

— Он производит впечатление исключительного чувака, — говорит Патрик, подчеркивая согласные звуки так, как делают в Керри, чтобы указать на сарказм.

— О, он такой, конечно, — вздыхает он. — Нет, я не разыгрываю. В нем есть нечто. Когда я был ребенком, нам обычно рассказывали одну историю. Она была одной из тех ирландских баек, которые кажутся абсолютно местными, — он тушит "житан" и прикуривает следующий. Комната затуманивается от дыма. — Моя бабуля, обычно, называла ее по-английски "Сэр Молоко-и-Кровь". Она не особо говорила по-гаэльски, но я подумал, что это имя, должно быть, пришло из старо-ирландского, и поискал его. Я обнаружил кое-что, звучащее по-корнуоллски похоже — Малан-Блойт [похоже на милк-н-блад (англ. молоко и кровь)].

— Ты говорил, что он немец.

— В рассказе моей бабули он пришел из Верхней Германии, вероятно, из Саксонии, и искал Святой Грааль. Но Малан-Блойт не был странствующим рыцарем, разыскивающим Святой Грааль, каким он являлся в образе Сэра Молоко-и-Кровь. Его имя означает, насколько точно мне удастся сказать по-английски, Демон-Волк.

— Ради бога, что за куча дерьма, — говорит Патрик, садясь со вздохом на угол железной кровати. Он оглядывается, будто ища пути побега. — Святой Иисус, я бы не отказался от чашечки достойного чая. Какого черта ты рассказываешь мне историю из детства?

— Чтобы потянуть время. Отвлечь мысли от сущего. Поэтому я говорил об этом типе.

— Немце?

— Суть в том, что он напомнил мне героя бабулиного рассказа. Красные глаза и совсем белая кожа. За это его называли Сэр Молоко-и-Кровь. Он был сверхъестественным созданием, сыном мужчины-сидхи и человеческой женщины. В бабулином варианте истории, он искал Святой Грааль. В других версиях, волшебный котел Финна МакКула. Знаешь…

— Не знаю, бля. Я никогда не интересовался этим.

— Такие вещи следовало бы знать патриоту, — он сумел ухмыльнуться, чтобы показать, что говорит в шутку, но Патрик все равно предпочел возмутиться.

— Возможно. А, возможно, патриоту стоило бы прекратить болтать о нескольких гребаных бедных английских детях в том проклятом трамвае, которых он даже не знал, — Патрик приговаривает свой виски и берет еще одну "галуа" из пачки. — Итак, это тот парень, которого мы ждем. Он кто? Гребаный вервольф?

— Некоторые полагают, что был им.

— Я говорю не о сказочном рассказе. Я говорю о реальном гребаном парне. Чем он заразился? Проказой?

— Возможно. Впервые я повстречал его в Средиземном море, у берегов Марокко. Он был с капитаном Куэлчем, еще одним проклятым отступником, на том судне — Хоуп Демпси, которое чуть не затонуло рядом с Кубой на днях. Мы имели дело с неким взрывоопасным грузом, никто никогда не говорил с каким; но я, конечно, смог догадаться. Моя работа состояла в том, чтобы проверить ящики и заплатить деньги. Я всегда был скорее интендант, чем солдат…

— Расскажи мне об этом, — говорит Патрик и глядит с отвращением на дождь. Он слышит движение на не укрытой ковром лестнице и поднимается с кровати.

Оба мужчины ждут, но это — ложная тревога.

— Ну, он — хладнокровный тип, судя по рассказу о нем, — говорит Патрик. — Что еще ты знаешь о нем?

— Не много. Он какой-то там немецкий князь, но все называют его "месье Зенит". Он провел много времени за Атласскими горами, разговаривает на тамошних языках и ведет дела с берберами. Говорят, он — владелец одной из тех больших вилл в Лас-Каскадас. Но Дональд Куинн сказал мне, что большую часть времени он живет в Египте.

— Почему он заинтересовался этим? — Патрик указал незажженной сигаретой на сверток из газетной бумаги.

— Это его награда. Так договорилось движение.

— Ну, давай надеяться, что он принесет наличные, — говорит Патрик, чешет свой зад и вздыхает. — Не знаю насчет тебя, но я бы не отказался немного погреться на солнце. Еще несколько дней и я буду впитывать его лучи на пляже во Флориде.

— То, что случилось, не важно для тебя, не так ли, Пэд? Ты уже позабыл это.

— Нет смысла поступать иначе, — говорит Патрик. — Еще один инцидент в непрекращающейся борьбе. Ты не можешь сделать так, чтобы этого не происходило. Это — дурной сон. Оставь его позади, приятель, или он будет терзать тебя все время. Или иди и встреться с гребаным священником и очисти свою гребаную душу. Святой Иисус! Ты больше, бля, не интересен. Я буду чертовски рад отделаться от тебя, — он снова начинает свое возбужденное вышагивание, из-за которого никто из двоих не слышит мягкий стук. На второй стук Патрик устремляется к двери и широко распахивает ее вовнутрь.

— Говорил тебе, он будет вовремя.

И это — он. Он был бы немного менее пугающим, если бы не улыбался.

— Ну, хвала Богу, наконец, бля! — говорит Патрик, изучая высокого незнакомца с нервной смелостью.

Хотя еще только ранний вечер, месье Зенит одет в безупречный фрак. За одно плечо отброшена старомодная, с алой подкладкой накидка, на голове — шелковая шляпа. Глаза скрыты за круглыми, темными очками, которые дополнительно подчеркивают бледность его кожи. У него продолговатая, изящной формы голова, уши кажутся заостренными. Едва не женские губы — чувственные и полные. Одной рукой, тонкой, одетой в белую перчатку, он держит трость из черного дерева с серебряной отделкой, в другой несет то, что кажется длинным футляром для электрогитары, который, наклонившись, он ставит на пол.

— Добрый вечер, джентльмены, — говорит он с мягким акцентом, который трудно идентифицировать. — Такая уверенность льстит. Полагаю, у вас есть что показать?

Патрик отшагивает внутрь комнаты, и месье Зенит заносит свою ношу, опускает ее снова, снимает шляпу, осторожно закрывает за собой дверь и приветливо кивает. Аккуратно вытащив из внутреннего кармана узкий серебряный портсигар, он достает короткую, коричневую сигарету и прикуривает ее. Затем незамедлительно переходит к сути:

— У меня ваше увольнение, джентльмены. Но сначала я должен убедиться, что вы те, за кого себя выдаете, и что подробности случившегося такие, как мне было описано.

— Что нам придется, бля, доказать? — говорит Патрик. — Что мы взорвали трамвай номер 37 в Стрэнде? Движение знает, кто мы такие. Они послали вас, не так ли?

— Не совсем так, я сам вызвался пойти. Я уже слышал об этом, — он указывает своей тростью на сверток на столе. — А когда узнал, что мне предстоит получить за свои услуги, кусочки пазла сложились вместе. Значит, это была ваша бомба в 37 номере?

— Была наша, — говорит Патрик, бросая сигарету на дощатый пол и раздавливая ее. Его товарищ молчит. Месье Зенит снимает темные очки. На его бледном лице вопрошающе поднимаются брови.

Теперь Патрик обращает внимание на ярко-красные глаза альбиноса, в которых горит сдерживаемая боль и меланхоличная ирония.

Захваченный на мгновение их вневременной глубиной, Патрик внезапно чувствует себя потерянным, словно вся вселенная исчезла вокруг него, и он абсолютно один. Задыхаясь, он разворачивается и почти бежит к столу, где начинает разрывать газету. — Лучше взгляните на этот кубок.

— Нет, — говорит месье Зенит. — Я не желаю видеть это. Не вполне еще желаю. Я знаю, что это, поверьте мне. Я подожду. Вашего ухода.

— Значит, вы верите нам? — говорит Патрик. С надеждой он бросает взгляд на футляр для гитары. Он очень желает уйти. Его товарищ, однако, тихо сидит в кресле и примиряюще, почти покорно, кивает старому знакомому. Он не прикладывает никаких усилий, чтобы приготовиться к уходу.

— Что вы есть те, за кого себя выдаете? Конечно, верю! Кто бы еще заявлял о таком преступлении?

— Господи Боже Всемогущий, — говорит Патрик. — Это — преступление? Я не вынесу еще одного проклятого моралиста. Готов держать пари, что ваши руки испачканы в крови настолько же, насколько и наши.

— О, — говорит месье Зенит, поднимая футляр на стол. — Не сомневайтесь, бесконечно больше.

Это признание в совершении преступлений, как Патрик понимает высказывание, немного расслабляет его. Он указывает на бутылку и стаканы:

— Выпьешь, приятель?

Альбинос чуть двигает головой. Нет. Он поворачивается чудным, почти ангельским лицом к окну и отмечает, что вовнутрь через него никто не смотрит.

— Вижу, ты принес наличку, — говорит Патрик. — Надеюсь, и туристские чеки, как мы просили? — он замолкает, когда альбинос быстро и громко открывает защелки футляра и начинает поднимать крышку. Плеер, или что там, издает звуки, по первому впечатлению похожие на современную североафриканскую музыку. Шум усиливается, пока не проявляется вибрацией на всем стеклянном, что есть в комнате, и вызывает у Патрика ощущение легкой слабости. Возможно, некоторого рода тревоги.

Затем футляр раскрывается полностью. Внутри он выстелен красным вельветом. Всю его длину и большую часть ширины занимает огромный палаш. Невероятно древний настолько, что его металл стал угольно-черным. А на всю длину клинка простирается ряд тревожных, красных рун, которые, как раз когда он присматривается, кажутся постоянно движущимися и меняющимися в унисон со странным глубоким завыванием, исходящим от дрожащего металла. Что-то на рукояти, похожее на огромный рубин, пульсирует в гармонии с обессиливающим голосом меча.

— Что это, черт побери? — храбро спрашивает Патрик, пытаясь догадаться, где спрятаны деньги.

Альбинос выглядит позабавленным. На мгновение его лицо приобретает жаждущий, зверский вид, когда он тянется обеими руками к футляру.

Каким-то образом черный меч, почти в рост Зенита, устраивается в руках альбиноса, и после объединения со своим владельцем его голос сменяется глубоким удовлетворением. Он содрогается словно от сильного предвкушения. Теперь по-новому спокойный месье Зенит поворачивается к сидящему человеку, в его пылающих красных глазах по-прежнему остается толика сожаления.

Весь мир заполняется звучащей громче и громче песней меча. Руны носятся и кружатся по всей его черной длине. Пересоставляясь и сплетаясь то тут, то там, они создают полностью новые языки силы. Вселенная дрожит. Тьма охватывает комнату, затем изливается через окно и заглушает Квай Д'ивер.

Когда Патрика начинает неконтролируемо тошнить, альбинос улыбается.

— Это ваше увольнение, — говорит он.