Рассвет над Кореей

(любимое незавершенное)

Я смотрю на нее и думаю: совершенство. Стану ли я когда-либо похожим на нее? Это невероятно. Я пропускал через себя столько судеб, страданий, характеров и даже вредных привычек. Мое лицо испещрено тысячью невидимых морщин, которые проявляются в необходимом рисунке для каждого из моих героев. Мои походка, голос, выражение и форма глаз, и даже их цвет были востребованы сотни раз… Даже ею. Что ж, те четыре месяца рядом с ней, когда я растер в пыль свой уникальный характер, стать и харизму внешности… Эти месяцы стали важнейшим экзаменом моего актерского мастерства.
Я — актер. И всегда благополучно жил в моей маленькой и горячо любимой Южной Корее, которую на карте мира всегда рисуют нежно-зеленым цветом. Это правильно. Страна Утренней Свежести и немыслима в другой расцветке. Разве что еще был бы уместен оттенок рассвета — бледно-розовый, охватывающий весь горизонт.
Я часто занимался в детстве такими сравнениями: цвет играл в моей жизни главного героя, в то время как звуки, запахи, вкус были персонажами второстепенными. Видимо, как раз поэтому медведь наступил мне на ухо, и я не совмещаю съемки в кино и пение перед тысячью безумных фанатов. В еде я тоже неразборчив. В рекламе я могу изобразить телячий восторг от поедаемого голубого торта, а выступающие на глазах слезы, которые приписывают глубочайшему удовольствию от вкуснятины, на самом деле лишь горький результат подсчетов в больном мозгу: за один такой сладкий кусочек мне придется два дня отдуваться в спортзале. Как будто мало других дел…
О да. Я всегда должен быть в форме. Мой рост — 194 сантиметра, а весить я смею не более 84 килограмм. Треть моей жизни занимает сон, другую треть — внешность: почти ежедневные парикмахерские, магазины модных штучек, первоклассные портные, стилисты, пуды косметики, фотосъемки, обязательные вечеринки. И только восемь часов остается для родителей, друзей и творчества. Сложная роль и вовсе отметает эту последнюю треть. Но родные давно смирились — ведь я далеко не последнее лицо нашего кинематографа. Можно сказать, почти его бог. Выше звезд.
Меня зовут Хо Тэкю, который нашел свою любовь в Стране Цвета Рассвета. Ради нее я прожил несколько лет в условиях, далеких от уютной цивилизации, овладел двумя сложнейшими языками, отказался от роли отца, которую сыграл бы не хуже моего почтенного родителя. А ценные душевно устойчивые до смерти три трети жизни поменял на ежедневно не сулящие никакого спокойствия.
Но я не жалею. Ее простые роли изо дня в день куда лучше всех сыгранных мною ролей и тех, которые еще сыграю. Она — маяк, чей свет освещает путь только моему кораблю.

*
— Я тебя люблю… — на ломаном русском изголялся я, чем вызвал очередной взрыв бешенства у режиссера.
— Что у тебя с языком, Тэкю?! Вшивые три иностранных слова — я и то снять не могу!
Русская актриса сидела передо мной совершенно сконфуженная, как будто кричали на нее.
— Давайте, я скажу это по-английски, — миролюбиво предложил я, элементарно не выспавшийся после загульной ночки с моим стилистом в незнакомой стране. Мы решили сравнить крепость здешних напитков с нашими, только и всего. Жизнь и так давно дышала скукой. В ней ровным счетом не происходило никаких событий. Как будто режиссер не понимает этого. А еще режиссер! Стилист Рю подмигнул мне — как еще он мог меня поддержать?
Режиссер с досады хлопнул себя по бедрам:
— Тэкю, я и правда услышал то, что услышал?
Стилист покачал головой. Я вздохнул:
— Я ничего не говорил. Извините.
Режиссер возмущенно выдохнул:
— Перерыв 10 минут. И пусть за это время боги кино спустятся на землю!
Плохи шутки с этим серьезным дураком. Все-таки боги режиссуры выше богов кино: они распределяют роли, они создают нашу репутацию.
Русскую актрису Дашу, чьи формы притягивали меня, как муху к сладкому, я почти не терял из виду все долгие часы съемок. Стилист Рю одобрял мой временный выбор и желал скорейшего благополучного исхода моих намерений. А я не торопился. Целых две недели впереди.
Даша смотрела телевизор в так называемой комнате отдыха. Как раз начались новости. Здесь еще находились операторы — они обедали за столом в углу — и Дашина костюмерша, которая появилась вместо ушедшей с большим скандалом. Новенькая пару раз мелькнула где-то под моими ногами.
Диван перед телевизором был достаточно длинный, так что я подсел к Даше на один край, а на другом, впившись в экран, сидела, замерев, костюмерша. Я абсолютно не знал языка — и ТВ меня не прельщало, поэтому, потягивая сок, я взялся обрабатывать мою русскую партнершу, унизившись до английского.
— Новости во всем мире ничем не отличаются. Тот же запугивающий тон, застреленные дипломаты и спасенные тигрята.
— Ты сегодня не в форме? — посочувствовала мне Даша, и на душе стало приятно. — Режиссер так кричал.
— Это его работа, — невозмутимо ответил я.
Я еще раз украдкой ее осмотрел. Она определенно была привлекательной.
— Я коллекционирую шляпы. Уже столько дней здесь, а поиски шляпных магазинов насмарку.
Даша поймала намек. Ее тон был таким равнодушным:
— Я покажу тебе парочку, если ты так желаешь.
— Буду очень признателен.
И она допила мой сок. Я остался доволен, хотя ожидаемой интриги не получил.
Новости закончились. Каменное изваяние костюмерши подало признаки жизни. Она вздохнула, будто не услышала чего-то главного, что бы могло ее утешить.
— Такая странная, — указал я лицом на уходящую фигуру.
Даша не была удивлена.
— Ее брат участвует в крупной исследовательской экспедиции в Гималаях. Две недели назад в новостях сообщили, что связь с экспедицией утеряна. Теперь Олька не пропускает ни один выпуск… А на днях за братом уехал и отец.
Что я мог на это ответить?
— Ясно. У всех свои проблемы.
Я уже чуял дыхание сердитого режиссера в углу соседнего павильона — и встал ему навстречу.
— Так мы договорились? Я буду ждать тебя, — бросил я напоследок через плечо.

Все в ней выявляло бесталанность. Кроме, верно, портняжьей работы, иначе не избежать бы ей скандального увольнения от придирчивой, с развитым чувством вкуса Даши. Когда бы я ни вошел в комнату с телевизором, она, затаив дыхание, сидела у экрана. Красилась она скудно, одевалась неброско, сидела всегда в тени — по крайней мере, так мне казалось. Но я все-таки разглядел в ней красавицу. А когда режиссер заставил ее сесть в массовке в шикарном ресторане, она и вовсе преобразилась, и в достойном одеянии, обстановке, с подобающим макияжем и прической оказалась куда красивее Даши и, по-моему, всех присутствующих девушек.
Но играла она плохо. Перед камерой просто бледнела и составляла такой резкий контраст со своим разговорчивым спутником, что режиссер был вынужден ее заменить.
А на следующий день по съемочной площадке бегала маленькая девочка, чья красота сразу вызвала во мне воспоминания: где я встречал похожие черты? И только увидев в дверях костюмершу, в досаде вспомнил.
— У нее ребенок? — спросил я у проходящей мимо Даши, обнявшей меня слегка за талию незаметно для других.
— Нет, это племянница. Дочь брата.
— Который сгинул в Гималаях?
— Да.
— А мать девочки?
— Она давно ушла из семьи.
Я посмотрел на Ольгу с претензией:
— Видимо, такая семья…

Я выпросил у режиссера выходной. Он и сам понимал, что случай подобающий: в Корее в этот день отмечали праздник.
Как же я соскучился по нашей еде… По маминым осьминогам в соусе. То русское, чем угощала меня Даша, не годилось и в подметки корейской кухне, сладко-острой, пикантной.
Я весь день вместе со стилистом выбирал подарки родным и друзьям. В России меня не знали, и я, расхаживая свободно по улицам, магазинам и кафе, смог вернуться в далекие годы юности, когда меня еще никто не подкарауливал на углу с фотокамерой.
А вечером вся наша корейская группа отмечала большой праздник в корейском ресторанчике, и здесь-то я, наконец, смог до отвала наесться родных кушаний и насладиться привычными восхищенными взглядами официантов и администрации в сторону моей особы. Мне их не хватало… Я на Родине!
 И меня понесло. Не помню даже, что я пел своим фальшивым голосом в караоке, а сколько выпил — это, должно быть, известно одному богу…

Видимо, все-таки много выпил. Никто не чувствовал себя более скверно, чем я на следующий день. Голова гудела, а неумолимый режиссер готовился к съемкам. Состояние мое было несовместимо с вдохновением перед объективами. До съемок оставалось пятнадцать минут. Сценарий не шел в голову. Я был в ужасе от самого себя.
И тут освежающий запах содовой. Женская рука держала наполненный стакан перед самым моим носом. Только жадно осушив все до дна, я взглянул на нее. Передо мной стояла Ольга.
— Вам полегче? — тон, которым она спросила, был понятен на любом языке.
— Все хорошо. Спасибо, — ответил я по-английски и улыбнулся.
           На смену ушедшей Ольге вбежала ее маленькая племянница и уселась рядом со мной. Начала меня рассматривать.
 — Привет, — сказал я.
Девочка прижимала к груди медвежонка. Она часто носилась с ним здесь, то кормя, то укладывая спать, то ругая и хваля его.
Что-то в моих собранных в хвост волосах привлекло ее внимание. Она принялась аккуратно расправлять прядь за прядью. Когда в дверях появилась Ольга, малышка тут же забросила свое увлекательное занятие и стала от радости скакать на диване. Тапочки упали с ножек на пол.
— Оля пришла! Моя Оля! — не выпуская из рук приятеля-мишку.
Я еще подумал: «За что любят малоодаренных людей?»
— Я тебя по всему этажу ищу, а ты вот где! — Оля шла навстречу девочке, протягивая к ней руки. Она улыбалась — кажется, я впервые видел ее улыбку. И она оказалась милой.
Девочка забралась к Ольге на руки.
— Извините, надеюсь, она Вам не помешала, — сев на диван и обув племянницу, обратилась Ольга ко мне.
«Какой странный у них язык… Ничего от корейского».
Едва ощутимый, легкий, нежный, как рассвет в Корее, аромат донесся до меня. Встав с дивана с девочкой на руках, Ольга обронила золотистую вещицу. Она уже уходила, как я окликнул ее:
— Оля!
Она обернулась. Я протягивал ей заколку. С распущенными волнистыми светлыми волосами она меня удивила — в который раз за этот день.
— Благодарю Вас! — она взяла заколку. — Я так легко теряю вещи.
— Пожалуйста, — ответил я по-русски.
Наверное, это слово — единственное, что я знал тогда, если не считать злосчастного «я люблю тебя», на которое ушло столько режиссерских нервов.
С тех пор, не прекращая отношений с Дашей, я стал с праздным, по моему мнению, интересом смотреть в сторону ее костюмерши.

*
Мать Ольги попала в больницу с приступом сердца, когда узнала о потере связи с экспедицией и от страха за мужа, уехавшим на поиски сына. Ольга вынуждена была таскать на работу малышку, занималась с ней в свободное время. Съемочная группа очень привязалась к маленькой непоседе, которая, однако, никогда не срывала съемок, а следила за ними с неподражаемым интересом.
Однажды она так и уснула, наблюдая. Ольга отнесла ее в теплую звукооператорскую и уложила там.
Наступил короткий перерыв. Кто бы мог подумать, что за это мизерное время решится моя жизнь.
Ольга пришивала Даше камешек к платью:
— Так будет лучше.
И тут из комнаты отдыха раздался возбужденный голос оператора:
— Оля, Оля! Новости! Экспедиция!
Бросив болтаться на нитке иглу, костюмерша исчезла. Даша поранила палец.
— Да что она вытворяет?!
Мы подошли в нужный момент. На моих глазах Ольга становилась белой, как полотно. Операторы в безропотном ужасе слушали известия из Гималаев. Даша сникла и тихо переводила мне слова ведущей:
— Экспедиция погибла. Нашли двоих замерзших исследователей из группы Олиного брата.
Из глаз Ольги текли слезы, но едва ли она замечала это. Новости вещали уже совсем другой сюжет… Повисла тяжелая атмосфера смерти.
— Оля! — радостный детский вопль заставил всех вздрогнуть.
Сонная малышка стояла в дверях. Оля быстро отвернулась. Я мигом подал ей воды. Стакан дрожал в ее руках. Она собиралась духом. «Боже мой… Что же это…». Я удерживал ее ладони вокруг стакана и медленно подносил к ее губам. И тут она выбила стакан из моих рук и наплескала быстрым движением воду на лицо. В следующий момент она, как ни в чем ни бывало, подняла голову навстречу маленькой племяннице, утираясь, и улыбнулась ей в ответ:
— Какая я неловкая… А ты так быстро проснулась!
— Я хочу есть!
Это была ее лучшая роль. Лучшее режиссерское решение. Лучшая сцена в фильме под названием «История единственной любви одного актера».
Ей позвонили — казалось, судьба хочет раздавить ее. Я никогда никого не терял. Но знал, что она чувствует. И что ей надо выплакаться как можно скорей.
— Мама? Ты уже видела это? Не вздумай этому верить. Его не нашли, а значит, мы будем верить. Лично у меня нет сомнений, что он скоро вернется. И ты думай так же. Поняла? Я тебя еще раз спрашиваю: ты поняла?
Ее бодрый голос один звенел в осевшей тишине.
— Вот и умница. Сегодня я заберу тебя. Мы будем вместе ждать его дома. Маруся очень соскучилась по тебе…

Мы выезжали на природу. Ноябрьский лес мало кого мог порадовать, но деревья казались фиолетовыми — и думалось: вот здесь-то и живут страшные герои волшебных сказок. А мы снимали мистическую сцену.
Сегодня Ольга была без племянницы. Мы по-прежнему обменивались сдержанными приветствиями, но я стал замечать за собой непонятное желание разговориться с ней. Через Дашу, увы, я не мог этого сделать. Она избегала общения со мной — и я ленился покопаться в памяти и выудить на свет причину. Видимо, я сам все меньше ее замечал.
Ольга была ниже меня ростом на две головы. В перерыве она с улыбкой раздавала нам чай и горячее, после чего сразу уходила в импровизированную костюмерную. В этом фиолетовом лесу не было убежища для личной боли, и Ольга ходила в стороне от съемочного процесса, вжавшись в пуховую бледно-розовую куртку, глядя под ноги.
— Ты так смотришь на нее… — раздался надо мной голос Даши.
Ее волшебно-зловещее платье в стиле ампир ожидало скорейшей демонстрации перед объективами.
Меня удивил ее тон.
— Как смотрю? Просто представляю, что она сейчас переживает. Примеряю ее роль.
Сверху Даша накинула куртку и грела руки в маленьких карманах.
— Я спрашивала ее о тебе.
Я молчал и выглядел, должно быть, равнодушным.
— Она сказала, что мы вращаемся в разных кругах.
— Мы — это кто?
— Я, ты — и она.
Я издал понимающий звук.
— Если был такой ответ, то каким же — вопрос?
Даша смутилась. Правда, ненадолго: она привыкла думать быстро.
— Вечером ты свободен?
Я возразил. Спасительный призыв режиссера поднял меня. Мне не терпелось начать работу: недомолвки с Дашей создавали тягостное настроение.
Она крикнула в спину:
— Я спросила: что бы ты сказала, если бы узнала, что нравишься Тэкю?
У меня все опустилось в груди. Я замер, боясь поверить ушам. И все никак не мог возродить в памяти ответ Ольги.
Мне не привыкать к женской мести. В конце концов, я заслуживал ее, потому что выходил из игры под названием «отношения», как правило, первым.
В общем, на этот раз, как говорят в России, я проглотил пилюлю. Как обычно. Только горечь от нее не проходила.
На съемках я был молодцом. Режиссер сердился уже на кого-то другого, а мне дал отдых на целый час, пока готовилась новая сцена.
В этом глухом и дремучем месте она старалась поймать связь. Видимо, не теряла надежду. За четверть часа, что я ел у раскинутого временного пристанища, она ходила с телефоном, теряясь из виду и возникая всякий раз в неожиданном месте.
Она понадобилась Даше. И пока я смотрел, как она приближалась, получил в лоб чем-то острым. Желудь скатился к моим ногам.
— Ух ты! Белка! — голос Ольги звучал в моих ушах, как будто их касался мягкий снег. — Белка!
Она посмотрела на меня, и ее взгляд умолял: «Удивись!». А я, рассеянный, только сейчас разглядел, что ее глаза не голубые, не синие, серые, светло-карие, как у многих европейцев… А цвета весенней зелени. Как моя Родина на карте.
Даже когда все смотрели на белку, когда начали гоняться за ней с камерами и фотоаппаратами, и когда Ольга уже исчезла из виду… За ней исчез на миг весь мир. Потому что я видел, как она смотрела на меня. Ее взгляд… короткий, как вечность. Теперь я знал, что это не пустое сравнение.

Я ни разу в жизни не видел живую белку. Огненно-рыжую, с пушистым изогнутым хвостом. Один ловкий сотрудник запечатлел, как она спускается за приманкой — большим фундуком, а потом молниеносно сгрызает его.
Но это видео я смотрел лишь много дней спустя в зале ожидания московского аэропорта, когда наша группа возвращалась домой.
Фамилия Ольги была Белкина.

Даша смерила взглядом свою растерянную подопечную.
— Мы уедем только завтра вечером. Это съемки, а не промежуток от рассвета до заката с перерывом на обед!
— Ты не предупредила меня! Я не могу оставить Марусю на больную маму даже на день! Я битый час не могу до них дозвониться!
Дашин голос был, как лед:
— Оглянись, подруга. Это дремучий лес.
Пауза.
— Так не отпустишь?
— Разве что через уход по собственному желанию.
Ольга молчала недолго.
— Как скажешь.

Об этом разговоре я узнал поздним вечером того же дня, когда недовольное лицо Даши порядком надоело всем к концу съемочного процесса.
— Что-то случилось? — пришлось принять в ней участие.
— Ничего особенного.
Мимо шел режиссер.
— Эй, мисс Даша, а где твоя костюмерша? Спит? Мы уже привыкли к ее обществу, особенно во время ужина.
— Она ушла.
Режиссер, а вместе с ним я и стилист Рю вросли в землю.
— Куда?
— Ну не за грибами же, — буркнула наша актриса. — В отставку… Да не волнуйтесь, русская женщина нигде не пропадет.
Спустилась темная тихая безлунная ночь. На моей лежанке было тепло. Я был сыт. Я был благополучен.
Стилист Рю дежурил у костра. Я вышел к нему.
— Ты чего? Через час меня сменит оператор.
— Не спится.
— Ладно. Я рад компании.
Я долго смотрел на пламя.
— Почему она ушла в такое время?

…………………………..
(середина)

В хлынувшем на меня мире людей я чувствовал себя дикарем. Ощупывал сиденье в самолете, как будто впервые в нем находился. Увидев себя в зеркале комфортной «комнаты для мальчиков», я отметил побелевший, видимо, от снега и мороза, цвет лица и темную бороду. Некоторые пассажиры с опаской и любопытством поглядывали в мою сторону. Могу себе представить — высокий, бородатый, небогато одетый узкоглазый мужчина, удивленно ощупывающий сидение… Я бы отсел от такого.
Но реакция соседей меня мало интересовала. Я закрыл глаза, и там, в полудреме, снова возникли горы, спокойные, вечные, многоцветные…

Горячий кофе. Я так давно его не пил. Аромат, который напоминает работу. Съемочные площадки. Многоликих невзрачных режиссеров. Откровенные роли. Интриги с симпатичными сотрудницами…
Я так и не смог его допить. Ничего. Я сделаю это в Корее, уже завтра. А сейчас я вышел из метро и, припомнив адрес, продолжил поиски. Такое чувство, что последнее время я и не переставал искать.
Вот оно. Семиэтажный дом. Детская площадка. Бабушки за большим деревянным столом в центре двора играют во что-то: с большими прямоугольными карточками и фишками, похожими на малюсенькие бочки. Они меня заметили, и я скорей подошел к ним, поздоровался и спросил, где живут Белкины.
— Белкины… Белкины… — деловито вспоминала одна. — Это Надька, что ли, из второго подъезда?
— Да вон идет ее старшой, Максим.
Я обомлел.
— Кто?
— Сын ее старший — Максим.
— Про него в новостях говорили, что погиб, а он живой-здоровехонький!
— Месяц как вернулся.
Я поблагодарил их с легким поклоном. Долгое время вдали от Родины не избавило меня от привычки кланяться.
Вот и все. Финишная лента, увидев которую, нелепую, среди пустыни, понимаешь, что путешествие оказалось напрасным. Жалел ли я?
Однако стоило завершить этот путь.
— Здравствуйте.
Это говорил я — брату Ольги. Высокий, крепко сложенный, темноглазый — я все думал, глядя на этого красавца: «Почему тебя оставила жена?».
— Здравствуйте, — ответил он весьма дружелюбно.
Медлить не было смысла. Я достал из кармана рубашки сверток и протянул ему:
— Это Ваше. Я только хотел вернуть.
Максим смутился и взял сверток из моих рук. Он, конечно, его узнал. Прочитал надпись.
— Откуда у Вас это? — нахмурился он.
— Отдал старик, у которого Вы жили.
Максим осмотрел вещицу.
— Вы не вскрывали это?
— Это не мне.
Максим еще больше нахмурился. Он, видимо, был прямолинейным человеком, и всякие тайны его доводили.
— Откуда Вы меня знаете?
— Я Вас первый раз вижу… Очень рад, что у Вас в семье все наладилось.
Я поклонился, хотя мое сердце болезненно сжалось: вовсе не он должен был принять этот сверток.
Что ж, очередное смирение. Длительное ожидание прийти и просто передать ей информацию обмануто. В обмен на самую малость — ее взгляд. Ее покой…
— Постойте!
Я обернулся.
— Благодарю Вас.
Максим протянул мне руку.
— Вы проделали трудный путь. Я буду рад услышать новости о краях Аннапурны. А мама очень любит гостей.
Я не решался.
— Скоро мой самолет.
— Я Вас отвезу, когда скажете.
Разве в визите была необходимость? Ее покой вернулся еще месяц назад вместе с долгожданным братом. Я как мог держался. Сейчас бы горного воздуха…
— Пришел, Максимка?
Нам навстречу вышла полная женщина лет шестидесяти, с мягкой улыбкой и с грустным выражением темных глаз. «Оля в отца», — подумал я.
— Кто это с тобой? Товарищ по службе?
Я поздоровался с ней.
— Скорее всего. Еще и сам не пойму. 
— Нет-нет, я готовился к роли … Вживался в образ… — я так невпопад встрял, сказав это, что оба удивленно застыли. — И так совпало, что я встретил старика…
Я отметил про себя, что мы с Максимом были почти одного роста.
Мать побежала накрывать стол для дорогого гостя с криком:
— Маруся, помоги!
Наверное, я вел себя чересчур сдержанно. Тишина Гималаев еще жила во мне.
— Ты не стесняйся, — бросил Максим, зовя меня за собой. — Или уже спешишь?
Я не успел ему возразить. Пока мама Максима накрывала на стол, в комнату, где мы с ним сидели, заглянула красивая девочка лет шести. Она все больше становилась похожей на Ольгу. Я ей подмигнул, и она, застеснявшись, скрылась.
За столом мы сидели вчетвером. Максим держал в руках тот самый сверток. Мы выпили за встречу и новую дружбу.
— Тэкю, а ты не спрашивал у старика о возрасте русского, который оставил ему это?
— У меня была твоя фотография, очень маленькая, а старик плохо видел… Нет, не говорил.
— Я не писал этих слов.
— Но «М. Белкин»… — я ничего не понимал.
Мать приняла участие, вглядываясь в строки на свертке, сильно щурясь.
— А что написано, сынок?
Но взяв у него этот пакет и приблизив к глазам как следует, она охнула от ужаса и схватилась за сердце.
— Миша!.. — запричитала.
— Миша? — что можно сказать, я словно опять очутился впервые один на один с зубастыми горами, а все тропы замело — так я сейчас был растерян.
Мать Максима горько плакала, прижимая сверток к груди.
— Это оставил мой отец, — пояснил Максим.
— Я Вас огорчил, простите меня… — бросился я утешать бедную женщину.
Много месяцев я не видел человеческих страданий, и эти неожиданные слезы, и осознание себя дурным вестником — все необыкновенно потрясло меня.
Уехав за сыном, потерявшимся в Гималаях, отец так и не вернулся. Его нашли замерзшим, переправили на Родину и похоронили еще полтора года назад.
За окном начался холодный мартовский дождь. Я заспешил в аэропорт и просил Максима не провожать меня. Марине Викторовне — его душевной маме — лучше бы не оставаться сейчас одной.
Коснувшись дверной ручки, я подумал, что наверняка больше до нее никогда не дотронусь. Дело оставалось незавершенным. Я мешкал.
— А как поживает Ольга?
Максим изменился в лице, но не сказать, чтобы его настроение упало. Выражение глаз, губ, лба — все стало другим. Он ответил не сразу. Я уже подумал, что коснулся, быть может, какой-то запретной темы.
— Всю неделю она работает сверхурочно: замещает сотрудницу.
— Ясно.
Мне ничего не оставалось, кроме как улыбнуться на прощание.

Страница жизни, связанная с Россией, закрылась. Мне предстояло восстановиться в кинематографе, если, конечно, после моего неожиданного побега со съемок в Непал меня захочет хоть кто-то реабилитировать. Я ни о чем не жалел. И не подпускал скребущуюся в двери души боль. Она была такой большой — как я мог впустить ее?
До аэропорта я ехал долго: автобусом, метро, аэроэкспрессом… И вот, наконец, место, откуда прямая дорога к дому. Люди снуют, жуют, тыкают в ноутбуке с деловыми лицами, грустят, дремлют… Спешат проводить родных, ищут их — вон как та запыхавшаяся дамочка в зеленом пальто.
Ее красивая фигура со спины привлекла меня. Я очень давно не видел таких. Присмотревшись, я понял, что одета она была слишком легко для этого времени года и,  к тому же, странно: пальто выше колен и никаких признаков брюк или юбки. Черные колготки заканчивались внизу сиреневыми легкими мокасинами, насквозь вымокшими. «О времена, о нравы…» — подумал я, вспоминая свои бесшабашные, страстные донепальские годы.
Мой рейс ожидался через два часа. Регистрация шла вовсю. Я встал в самый конец очереди желающих лететь в корейские края. Борода спасала меня: я чувствовал себя свободным от вспышек фотокамер. Не знаю, сколько прошло времени — час или больше. Я брел, не торопясь, к залу ожидания.
Огромные зеленые глаза смотрели куда-то мимо меня, когда я вновь, заблудившись в бесконечных выходах, оказался у первого пропускного пункта, куда безбилетникам был вход заказан. Не имея права пройти, фигура в тени и глаза на свету кого-то высматривали. Полоска света была и на одежде. Я узнал зеленое пальто той почти босоногой девушки.
Ее глаза не теряли надежду.
Это была Ольга. К ней обратился охранник, и она послушно отошла. Предъявила паспорт. Она совсем не изменилась. Правда, похудела. И такая же — без царя в голове. Теперь я был уверен, что под пальто она была в одной маечке.
Она чихнула и зашмыгала носом. Мокрые озябшие ноги давали о себе знать. Самолетами она никогда прежде не летала, а потому смотрела в разные стороны, полагая, вероятно, что после регистрации я мог пойти куда угодно в этом огромном аэрокомплексе. Она искренне удивлялась, что охранник не пропускает ее дальше.

Служащая аэропорта, не выходя из запрещенной области, протянула Оле пакет, придерживая поверх него записку.
— Вам передали.
Оля развернула маленькое послание: «Оденься, дурочка. Тэкю», — по-русски было написано в нем.
Как маленький промокший цыпленок, Оля начала метаться перед входом на регистрацию. Охранник мощным корпусом загородил проход.
— Тэкю! Не уезжай! — услышал я ее крик.
— Ведите себя тихо! — предупредил ее невозмутимый страж порядка, готовый в любую минуту принять самые серьезные меры.
Я тоже уже не мог выйти к ней. Она получила вторую записку: «У меня нет денег на другой билет. В долг не возьму. Ты будешь ждать меня?»
Охранник посторонился по просьбе служащей. Ольга узнала меня. Я улыбался. Закивала. Улыбнулась сквозь слезы. Я показал ей, чтоб не плакала. И оделась. Она снова кивнула, но слезы полились пуще прежнего. Надеюсь, после того, как я в буквальном смысле убежал, опаздывая на посадку, Ольга все-таки надела содержимое пакета. А пока она лишь крепко прижимала его к груди и всматривалась в меня. Ее глаза, огромные, по которым я так скучал, за эти пару минут в полной мере возместили мою тоску по зеленому теплому цвету.
Я понял тогда: быть с ней — значит, дышать свежим воздухом весны, когда только-только начинает выделяться хлорофилл из молодых листиков. Я не учел одного: ее непредсказуемости.

Меня приняли довольно быстро. Жизнь пошла так, как будто никогда и не было в ней гор, маленьких хижин, любви в России и отсутствия санузла. Выйти в люди без оглядки на утренний кофе, необходимую меру физических нагрузок в фитнес-зале, выбора подходящей шляпы из моей коллекции — такого нельзя было теперь допустить. Мама и отец проявляли свою заботу в двойном размере, друзья выпытывали о моей жизни вне Кореи и склоняли на вечеринки в честь нашей встречи то у одного, то у другого. Я забылся. Прошлое словно исчезло. Девушки бегали за моей особой даже чаще, чем раньше. Впрочем, моя борода — ухоженная и модная — нравилась многим. Под мой новый стиль написали новый сценарий и создали образ нового героя. «Корейский горец» – так меня теперь называли в стране.

Я говорил ей, что занят зарабатыванием денег. Чаще общался с ее братом. Мои фотосессии — я параллельно снова работал моделью — не могли не остаться незамеченными ею. Полуобнаженный, с такими же скудно одетыми партнершами, с выражением лица, вызывающим вожделение.
Родители называли мои Гималаи бзиком одинокого и измученного карьерой мужчины. Сватали мне красавиц и умниц. Я оправдывался желанием подольше гостить у них — и не ходил на свидания. Но и об Ольге им не говорил.
Я помнил свое обещание ей. Но отчего-то медлил. Меня кружило в жарком пламени удовольствий, и работа являлась одним из них.

Брат Ольги звонил мне раз-два в месяц. С ней я почти перестал общаться. Я забывал ее, ведь она была всего лишь приятным сном, как и время в горах, а все сны проходят и редко когда повторяются.
Я словно вынырнул из проруби, не зная, как же дальше из нее выбраться, однажды утром. Рядом лежала моя вчерашняя спутница. И это был не мой дом. На столике у кровати — два бокала, недопитая бутылка. Красное пятно от вина растянулось на дорогом ковре. Отвратительная картина в богатой современной раме прямо надо мной перекосилась.
Невыразимо остро мне захотелось бежать от всего этого, но в следующий за этим миг я понял, что нельзя убежать от того, что сам создал. Да, меня окружало то, чем я был. И как это все было противно…
Нет. Я желал одного. Столько дней, недель, месяцев я затаптывал ее образ. А теперь он сиял передо мной и ласково улыбался. Как последний раз в аэропорту…
Я купил ей кольцо. Красивое. Оно ей обязательно понравится. И камень в нем — чистый, прозрачно-зеленый. Она оценит его, я верю. И оно будет ей в самый раз. А если нет — все поправимо.
Я бросился с отчаяньем к удивленной матери.
— Мама… У меня невеста в России… И я люблю ее больше всего на свете… Ты ее примешь?
— Это все серьезно?
Я открыл кольцо. Наверное, мое лихорадочное состояние ее насторожило.
— А с ней что-то не так? Почему ты такой? Я не против нее, но для приличия, наверное, лучше нам прежде познакомиться…
Когда я вернулся из России через два дня, отец встретил меня чуть не с распростертыми объятиями.
— Ну, а где невеста? Мы подготовились. Мать сейчас вернется из парикмахерской. На мне новый костюм. Нравится?
Я вяло кивнул.
— Папа… Я немного поем и уйду.
— А мама? Ты ее подождешь? Она очень ждала…

Я молча ел. Отец посматривал на меня. Мама сидела рядом с ним, боясь меня потревожить. Вынув маленький футляр, я придвинул его ближе к матери.
— Сохрани. Или лучше носи сама.
Мама была в восхищении от золотой безделицы.
— И она это не приняла? Какой у тебя хороший вкус, сынок! Она не достойна нашего сына, раз отказалась от такой красоты!
— Да она его даже не видела.
Родители выглядели смущенными, я встал и поспешил закончить разговор:
— Сегодня в полдень… — я взглянул на часы, — …она вышла замуж.

Прошло пять лет. Как Дориан Грэй, я не менялся. Мир вокруг старел, тускнел, и пища теряла свой вкус, а в свои тридцать восемь ни один седой волос, ни одна серьезная морщина и лишний килограмм меня не коснулись. Кому я продал душу — я и сам забыл. Где блуждало сердце — разве можно вспомнить?

Россия не стала закрытой книгой. Максим Белкин считал меня своим другом и последнее время активно звал в гости «или хотя бы в Альпийских горах покататься».
— В горы? Это что-то новенькое… — писал я ему в Скайпе. — Дочь не просит нянчиться с ней?
— Ну да. В двенадцать лет неизвестно, кто с кем нянчится. Мама не совсем здорова, но Олька возится с обеими получше моего… А горцев — ты же знаешь — всегда тянет к вершинам.
— Ольке больше делать нечего — вас опекать? Я сколько ее помню — она то с матерью, то с Маруськой. Дай ей семейную жизнь развернуть, наконец!
— О, это дохлый номер, брат…
Я посчитал умерить свою дотошность.

Три дня мы с Максимом катались с европейских гор, но обоюдно решив, что ничто не сравнимо с Гималаями, мы заскучали и на русское Рождество приехали к нему.
У Максима была отдельная квартира, где он жил с дочерью. Конечно, сейчас Маруси здесь быть не могло. Семья готовилась к празднику.
— Будешь жить у меня.
Мы поднимались на третий этаж с нашей поклажей.
— Послушай, неудобно… Я не планировал ехать к тебе… без подарков.
— Уймись. У нас народ простой.

За время в Альпах я больше расспрашивал о Марусе и родителях Максима. Говорил о своих. И все.
— Поскорей бы вымыться…
Так мы оба мечтали. Каково же было наше удивление, когда в прихожей мы увидели ведро с пенной водой, швабру: полы только что вымыли. На кухне шкворчало, в комнате скоблили влажной тряпкой окно.
— Здесь Маруся?
— Терпеть не могу, когда кто-то хозяйничает здесь без моего ведома! — возмутился Максим. — Дочь, ты?
— Максюш, привет! Что ты так рано? — донесся женский крик из комнаты. — Я залезла на окно — извини, что не встречаю. Убираю накануне праздника.
— А у Маруськи рук нет, что ли?
— Здесь много. Она помогает маме… Не бурди, заходи давай — по краю, на цыпочках!
Это, конечно, был ее голос. Такой же веселый, как в иные времена, когда мы только встретились. Мы по стеночке прошли в гостиную.
— Я не один, — объявил Максим — и вдруг расхохотался.
Было над чем: в коротком выцветшем домашнем платьице, ярких полосатых гольфах-перчатках, шерстяном платке, обвязанном ниже талии, Ольга смотрелась неожиданно. Я со смехом поприветствовал ее издалека.
— Вместо того, чтобы издеваться над собственной сестрой, лучше бы помог слезть, — она очень спокойно восприняла меня, и от этого я вздохнул свободней.
Максим спустил ее, как перышко.
— Мне просто холодно в этом месте, — добавила она, снимая платок с поясницы и складывая его в шкаф.
Ольга не менялась. Ни в чем. Как будто ее жизнь остановилась. Как моя…
— Держите, друзья-альпинисты, — подала она нам толстые махровые полотенца.
Я не стал тянуть время — и первым отправился в ванную. А когда вернулся, застал чем-то опечаленную Ольгу, которая готовила обед, и бездумно грызущего хлебец ее брата. Видимо, их разговор был не самым радужным.
— Как у него хватило наглости позвонить — я не понимаю… — Ольга колдовала над мясом.
— По привычке, что такого? — отвечал Максим.
Я подсел к ним.
— Быть крестной — что такого-то? Его жена не против — это ж хорошо!
Ольга многозначительно поглядела на брата:
— Я вот смотрю на тебя и думаю: с какой вершины ты брякнулся?
Смысл их разговора оставался для меня туманным.

Герои — это люди со сверххарактером. Воспитавший в любви чужого ребенка — разве герой? Подавший милостыню тому, у кого на тебя была последняя надежда, — тоже не герой. Победивший обжорство, вызвавший скорую помощь, дошедший до общечеловеческой цели ценой чьей-то незначительной жизни, наславший вихрь на мертвую пустыню… Никто из них не герой. А вот люди-мечтатели, часто с дурным, неустойчивым характером, идущие незаметно, изо дня в день, по неровной дороге…
Я не о себе. Я слабый человек. На экране вы можете видеть что угодно, но на репетициях, с друзьями или дома вы бы меня не узнали. Неуверенность в собственном таланте, забывчивость, небрежность в одежде — это немалое, что есть плохого в актере Хо Тэкю.
Во мне, вероятно, быстро разочаровывались временные спутницы. Хотя и сам я был, честно скажем, слишком разборчив. Мне не давала покоя вспыхивающая то и дело страсть, горячая, хлеще магнитного ядра Земли… Эта страсть изводила меня и порой надоедала, но зависимость от нее была значительней всего. Я знаю, почему: я был одинок.
Когда она появилась в моей жизни — я подумал, что она такая же, как я. Одинокая. А потому у нас все непременно получится. Со многими, бывшими когда-то, получалось. И все осталось в этом жутком «когда-то».
Когда я смотрел на нее, сначала мне хотелось смеяться: то волосы уложены смешно, то глаза чуть не выкатывались из орбит, когда она чему-то удивлялась… Неужели бывают такие большие глазищи, да еще серо-буро-малинового зеленого цвета?.. Она часто ежилась от холода и оттого казалась бессильной и даже ленивой: неужели одеться потеплее так уж сложно?
И вдруг все рухнуло: она стала сильной перед маленькой племянницей. И то, что смешило, удивляло, раздражало в ней, — стало за миг привлекательным. Притягательным. Невыносимо недоступным. Я даже в мыслях боялся сблизиться с ней: а вдруг, если подумаю, ничего не сбудется? И тут я понял, что моя профессия не стоит медного гроша, если она одна меня не замечает. Все в Корее знают, кто я. Здесь, в России, слава тоже растет не по дням…
Ольга, Ольга, останови на мне свои жутко огромные глаза… Но она думала о семье, дороже которой не было ничего и которая держалась теперь хрупким женским костячком, оголенная для злых поветрий без мужской защиты.
Чувствуя себя просветленным и самодостаточным после Гималаев, я решил продлить это состояние и ограничить себя в контактах, в том числе и с ней. Единственный человек, в котором ощущалось что-то от моего тогдашнего состояния «горной невесомости», был Максим. Я мог подолгу болтать с ним, уже находясь в Корее, и одновременно цивилизация и привычная догималайская жизнь засасывала меня. У Максима появилась женщина. У меня — следом. Я больше не чувствовал себя Учителем человечества. И даже не помнил, каков он, горный воздух. Никого не изводил речами: горы возвышают! Разве что за рюмкой соджу…
И чувство одиночества ушло. Мне было комфортно во всех отношениях. А она? Брат вернулся. Семья восстановилась. Она тоже не одна. Все благополучно.
И тут, вскользь, без акцента, Максим сообщал, что ее жизнь ломалась: тайные кавалеры, частая смена работы, лечение, замужество и возврат в семью спустя пять лет…
Я не могу похвастаться, что жил правильно. Но у меня в целом ничего не изменилось. Фактически я оставался один, хотя общения изо дня в день было предостаточно. Моя постоянная и любимая работа не давала скучать. Мои родители меня боготворили, и это было взаимно.
Теперь Максим жил в отдельной квартире с дочерью, которая, правда, предпочитала старое жилье — там Ольга и бабушка, добрая и поседевшая, не дали бы ей соскучиться…

С Ольгой мы не виделись все ее замужество. И теперь она воспринимала меня, вопреки опасениям, как старого приятеля. Я вторил ей. Подстраивался под ее настроение. Не навязывался. Но чувство, похожее на обиду, потихоньку поднималось во мне. И я не мог объяснить — почему.
Вот и сейчас — она сидела за книгой, погруженная в параллельный нашему мир, вытянув ноги в смешных носках-перчатках на стул, а обида, чуть не со слезами, не давала мне покоя. Мой ноутбук, с уже вторым параллельным миром в этой комнате, якобы меня занимал. Мы молчали. Изредка перелистывались страницы и мягко шумели кнопки.
Максим уехал за Марусей.
Звонок мобильного заставил вздрогнуть нас обоих. Оля дотянулась до него.
— Да?
Она нахмурилась. Начало беседы не доставило ей удовольствия.
— Все здоровы. У меня все хорошо.
Она слушала какое-то время.
— Наверное, не очень тактично при живой жене звонить мне… Ты на работе? Ну, какая разница… Я? Я никогда тебя не ревновала.
Она, видимо, перебила его.
— Она в положении, так что заботься о ее спокойствии.
Снова перебила, и довольно жестко.
— Пожалуйста, не звони больше.
Отключила телефон и забросила на другое кресло. Приняла положение, как до звонка и, покачав головой, продолжила свое занятие.
Телефон задребезжал жалобно и отчаянно.
— О Господи! — Оля рассердилась.
Телефон не унимался.
— А если это Максим или Маруська? — отозвался я со своего угла.
Оля поверила. Но увидев, кто так настойчиво ломится в ее мир, она в раздражении удалила сим-карту. Все успокоилось. Она тоже.
— Почему вы расстались?
Оля обматывала бедра тем самым пуховым платком.
— Я не могу иметь детей.
Это удивило. Я помнил, как Ольга заботилась о маленькой Марусе, как она творчески подходила ко всему, что делала; как она любила ухаживать за цветами… Все это было таким контрастом с ее заявлением.
— Врачи так и сказали?
— Достаточно одного хорошего врача. И бесполезного лечения.
Я все еще был в недоумении.
— Он так хотел ребенка?
— Как всякий нормальный мужчина.
Она запоздало бросила на меня взгляд, просящий извинить ее бестактность. Я сделал вид, что не принял это на свой счет.
— Значит, инициатором развода был он, — я, вроде бы, понял ситуацию.
— Я. Он — воспитанный слишком и хорошо прятал многолетнюю досаду.
— Зачем же так часто звонит?
— Да вот спроси! — искренне удивлялась она. — И всегда одно и то же: как дела и все ли здоровы… Бог с ним. Не люблю обсуждать людей.

***
(середина)

Терпение Ольги заканчивалось.
— Вот что я тебе скажу. Я всегда любила другого человека. До тебя, во время тебя — и сейчас. И что он чувствует ко мне — уже все равно. Но всю жизнь я буду ждать его одного. Понял? И хватит меня доставать. Пожалуйста.
— Взаимно, — тихо сказал он, когда она ушла.
Я навсегда запомню взгляд, которым Борис провожал ее. Несмотря на личную глубокую трагедию, сожаление и сиюминутную попытку смирения с тем, что кололо его, как горячий нож, он в тот момент вовсе не казался жалким. И он восхищался ею — той, которая больше никогда не пройдет даже по краю его судьбы. До какого же отчаяния был доведен этот человек, чтобы выйти на миг за рамки своей тактичности и откровенно заговорить с ней, недостижимой мечтой всей его жизни.

Я долго думал над этим. И чем больше думал, тем с большим осуждением смотрел на Ольгу. Она представлялась мне равнодушным существом, жестоким и неприятно непредсказуемым, неискренним. Зачем она придумала историю о любимом человеке? Неужели мужчина, с которым она так долго прожила, был не достоин правды в тот момент, когда он перешагнул ради этой самой правды через свою гордость? Элементарное уважение Ольга и то не удосужилась найти в себе!
Возмущение мое росло. И когда при Максиме, маме и Маруське я сказал Ольге:
— Ты безобразно относишься к людям. Я ни разу не видел, чтобы ты отнеслась к Борису по-человечески. Ты просто тиран.
Она вдруг побелела, выпрямилась:
 — Научилась у других.
И скрылась в спальне.
Узнав причину стычки, Максим не спешил меня поддержать.
— Она с самого начала не хотела за него. Мы уговорили. Она не улыбается ни на одной свадебной фотографии.
— Зачем же было принуждать? — я растерялся.
— Да не получилось у нее с одним. Она замкнулась, стала какой-то серой, работу меняла одну за другой… А тут появился этот интеллигент, служащий банка, как он нам представился. Мы с мамой подумали: ведь семья делает человека спокойнее. Видимо, мы ошибались.
Я листал свадебный альбом, который тайком от Ольги хранила мать.
— Он ей оставил две квартиры, всю собственность после развода. Автомобиль невозможный, дачу в таком живописном месте, что просто ах! — Максим сделал колоритный жест. — Его родители ее очень любили… А она ничего не приняла. Даже свое обручальное кольцо ему отдала: мол, не возьмешь — выброшу. Чем больше мы осуждали ее, тем сильнее она его ненавидела.
Я помнил ее давным-давно на съемках. Скромная, своеобразная, дружелюбная. У меня не укладывалось в голове: та она и она с мужем. Раздвоение личности, никак иначе. 
На свадьбе улыбались все, кроме нее. За день до этого, помнится, я уехал. И увез кольцо для нее. Увез все надежды. Тогда мы увиделись вскользь, между прочим. Она готовилась к свадьбе. Легкая улыбка на некоторых фотографиях могла иным показаться скромностью невесты. Но я почему-то сравнивал ее со своим глупым выражением лица, когда понимал, как одинок в шумной, настырной толпе друзей.
У Бориса было все — и он был несчастен без нее. У меня тоже все было — но счастьем мой лик не дышал по причине, затерявшейся где-то в ушедшем. А она? Что с ней не так? Как я мог ей помочь?
В комнату вошла Маруся. Ее смело можно было назвать копией своей тети. Светло-русые волнистые волосы, королевская осанка, ямочки при улыбке… Только глаза голубые.
— Пап… - позвала она, плюхнувшись на диван с учебником и уткнувшись в него.
Максим отозвался.
— Завтра я в школу не иду.
— Что это вдруг?
— Весь класс едет по литературным местам. Я там уже сто раз была.
— А чего тогда учишь сидишь? — усмехнулся отец.
— Люблю историю!
Максим исследовал на столе карту, прорабатывая очередной маршрут.
— Пап…
Максим отозвался вновь.
— Настя отмечает день рождения в кафе. Можно, я пойду?
Отец угукнул.
— Там будут мальчики, — осторожно предупредила дочь.
— Мальчики тоже люди…
Добившись своего, довольная Маруся вскинула кверху руки.
— Папочка! Ты такой славный!
Учебник истории пренебрежительно грохнулся на диван. Маруся чуть не вприпрыжку от радости выходила из комнаты.
— Наденешь короткое платье — убью.
Твердый голос отца, занятого делом, догнал ее. От такого неожиданного удара ее руки опустились, и девчонка вся почти ссутулилась.
— Дядя Теша, ну, скажи ему… Я не монашка! Это смешно!
Я встал, складывая альбом под мышку.
— Я бы тоже убил.
Переглянувшись, мы с Максимом остались довольны друг другом.
— Но чтобы тебя утешить, бабушку удивить, тетю развеселить, а отца заманить исследовать дебри новой страны… Приглашаю всех вас в Корею в начале мая.
Максим даже свистнул. Маруся отнеслась к приглашению скептически: она все еще дулась на нас.
— А там есть на что посмотреть?
Максим ее осек.
— Оля на тебя обиделась! Она не поедет, — продолжала девчонка.
Я нашелся:
— Да пожалуйста. Поедет тот, кто захочет увидеть самый потрясающий мост с танцующими фонтанами, очутиться в подводном мире, оставаясь сухим… Ну и что там еще? — я постучал по подбородку. — Огромные пешеходные проспекты со всем, что только пожелаешь!
— Ага… Особенно ты там гуляешь, — сказала Маруся.
— А что? Я старый, меня все забыли. Кроме того, есть такая штука, как грим.
— Да?
Оказалось, что это самая интересная вещь. Маруся не подавала вида, что ей любопытно.

Мать Ольги осталась дома, Максим разгребал кучу недоделанных дел, тем более через месяц он уезжал по заданию научно-исследовательского института в Южную Америку. Таким образом, в Сеуле я ожидал молодую часть семьи Белкиных.
Это было потрясающее явление — две красавицы-блондинки, удивленно озирающиеся по сторонам, выходят с багажом к толпе встречающих. По крайней мере, люди с моей стороны забыли, кого встречали сами — и все провожали взглядом моих долгожданных гостий.
Я предупредил обеих, что буду в гриме, но когда поприветствовал их, отняв багаж, Оля живо воспротивилась:
— Эй-эй-эй, Вы что творите?
Она схватила мою руку, державшую дорожную сумку, и это прикосновение — странно, неужели так бывает? — сразу ее успокоило.
— Теша, ты?
— Я не понимать по-русски… — пошутил я с акцентом.
Тогда и Маруся признала меня.
 — Как же здорово быть актером… Притворяешься, когда тебе надо… — все восхищалась она, пока мы шли к машине и укладывали туда вещи. — Захотел искупаться в любви — и прыгнул в море фанатских рук!
Мы с Ольгой прыснули.
— Куда же я прыгну? Я не певец.
— А, ну без разницы… Куда-нибудь! — махнула рукой мечтательница, уносясь за своим воображением. — Главное — ты можешь стать всем, чем захочешь! Идут люди, а на рекламе — ты! Вот, скажут они, это же тот самый… Какой он классный… Какие у него зубы!
Мы уже были в пути. И как раз впереди, на беду, показался щит с моей физиономией. В салоне повисла тишина.
— Ну что? И какие у него зубы?
Мы с Ольгой вовсю смеялись, а Маруська удивленно обернулась, всматриваясь в удаляющийся щит.
— Уймись, пожалуйста, — попросила ее Ольга, сидящая рядом со мной.
Она сама с интересом наблюдала все, что творилось за окном.
— Тут у всех такие глаза! — искренне поражалась ее племянница.
— Поверь, они точно так же удивляются. Но только нашим носам. Огромным носам! — ответила Ольга и раскрыла разговорник.
Она попыталась произнести что-то, но получалось у нее неважно.
— Кошмар. В школе изучала два языка. Английский еле натянули на четверку. Французский утопал в красных-прекрасных трояках… Родители так мечтали вырастить переводчика… Это престижно.
Она улыбнулась.
— И ты этим гордишься? — тон Маруси не был одобрительным.
— Нет, — Ольга закрыла разговорник и отдала его племяннице. — Нет, не горжусь. Держи.
— В конце концов, есть Интернет, где можно даже произношение узнать. Дядя Теша, вот послушай!
И она произнесла по-корейски целый диалог, причем я мало к чему мог придраться. Но меня все же удивляло, что усердие в языках не привело Ольгу ни к чему. И, будто в ответ на мои размышления, она сказала:
— Иногда старание не дает результатов. Быть может, потому что еще не время… или жизнь готовит тебя совсем для другого.
— Для чего же? — отозвалась Маруся, шурша страницами.
— Не знаю… Тебя вот растить, дурочку.
Маруся обняла ее с заднего сидения:
— Знаешь, как по-корейски «я тебя люблю»?
— Да.
— Откуда? — Марусин сюрприз провалился.
— Я же не сказала, что не понимаю язык. Просто самой говорить трудно.
Девчонка не верила:
— Дядя Теша, я в жизни не видела, чтоб так вот в лицо врали и не краснели… И это родная тетя!
Ольга ничуть не чувствовала себя виноватой.
— Например, твой диалог. Там один у другого спрашивал, чем тот увлекается… А собеседник отвечал про современные танцы и еще… с друзьями, видимо, гулять.
Я глянул в зеркало. Там на меня смотрели не менее удивленные, чем мои, глаза Маруськи.

Мои родители готовились к встрече иностранных гостей с особой тщательностью. Я и до этого знал, с каким лоском они преподносят нашу семью, но на сей раз они удивили даже меня. Дом блестел, меню мама составила на несколько дней вперед, освоила в том числе и европейскую кухню, к которой до этих пор относилась крайне предвзято.
В комнате для гостей интерьер был изменен полностью, в то время как к моему уголку в этом доме мама не прикоснулась. Наоборот, переместила туда явно лишний шкафчик из преображаемой комнаты, о который я вот уже неделю как спотыкался.
Мои гостьи ступали по квартире, как по музею. Я предупредил родителей, что Оля и Маруся мало знакомы с нашими обычаями, особенно с традиционными поклонами при встрече и по любому поводу.
Папа с самым серьезным видом поглядывал на Ольгу, пока мы все обедали. Мама предусмотрела даже вилку, но Маруся щеголяла умением есть палочками. Она, как всегда, переусердствовала и ткнула ими в еду. У папы брови округлились, так что пришлось предупредить хулиганку о корейских суевериях. Маруся, облизав концы палочек, извинилась по-корейски. Родителей это несказанно обрадовало.
— А твоя тетя говорит по-нашему? — осведомилась мама у Маруси.
В заученных диалогах девчонки не нашлось такого вопроса, и она хлопала глазами, усердно стараясь понять хоть что-то.
— Мама, Маруся только начала изучать язык, без преподавателя, сама. А Оля никаким не владеет.
Мама живо переключилась на младшую гостью, болтая с ней посредством меня до конца обеда. Олю это ничуть не смущало: она с интересом оглядывала кухню и столовую, объединенные в одно гармоничное целое.
Она знала, что мой отец связан со строительством.
— В России много однотипных домов, а здесь я пока не увидела ни одного похожего.
Отец почувствовал косвенную похвалу и заулыбался.
— У нас тоже есть одинаковые коробки. Но, например… Вы верно заметили… Этот дом больше похож на ромб, что очень удобно для жильцов.
Я чувствовал себя узелком бантика, переводя фразы на два фронта и оставаясь поэтому в пассивном, невидимом положении. Но меня, наконец, заметили.
— Тэкю, подай соль, пожалуйста.
И мама снова увлеклась Марусей.
……………………………………………………………………

Ноябрь-декабрь 2012