С. П. Шевырёв. Сто Русских литераторов. Том 2. Рец

Степан Петрович Шевырев

Сто Русских литераторов. Издание книгопродавца А. Смирдина.
Том второй. С. Петербург. В Типографии Бородина и Ко. 1841.


При виде этой книги, внимание Критики само собою обращается на два главные пункта: во-первых, на самое издание, - во-вторых, на содержание второго тома.
Издание принадлежит нашему первому книгопродавцу. И в нем он не изменил той расточительной роскоши, тому наружному блеску, какими отличаются все Русские книги, на которых он привык ставить свое имя.
Литературные предприятия книгопродавцев подлежат также строгому суду Критики. Книгопродавцы, особенно в нашу эпоху, играют важную ролю во всех литературах европейских - и много участвуют в современном их направлении. Книгопродавцу умному, просвещенному, деятельному, благородно-бескорыстному, чуждому партий литературных, могут также, без всякого сомнения, принадлежать многие значительные страницы в будущей Истории современной Русской Словесности.
Смотря на это великолепное издание, украшенное всем блеском типографского и гравировального искусства, мы невольно припоминаем себе все прежнее поприще А.Ф. Смирдина. Новоселье было, конечно, самою блестящею минутой, верхним зенитом его славы. Кто, любя Русскую литературу, не вспомнит добрым словом того радушного пира, который он, в своей образцовой библиотеке, соединившей все сокровища нашей минувшей словесности, задавал всем тем, кои составляли тогда славу современного литературного мiра? - Мы хотя не были гостьми ни на этом пиру, ни в печатном Новоселье, - но всею душою участвовали и в том и в другом, потому что в них видели залог полезных надежд для внешней деятельности Русской литературы, воображали, что она приобрела наконец книгопродавца, умевшего поставить себя в самые счастливые отношения ко всем писателям Русским, книгопродавца, который, не взирая ни на какие партии, представит достойного, беспристрастного посредника между пишущим нашим мipoм и читающею публикою.
Наши надежды - так по крайней мере казалось - начинали уже сбываться, когда деятельный книгопродавец объявил подписку на Библиотеку для чтения. Кто не помнит того достопамятного листа, на котором сияли имена всех литераторов Русских и который послужил обверткою для нового журнала? - Публика читателей, со всех концев России, стеклась на новый пир, который, по-видимому, задавал снова для всех без исключения книгопродавец гостеприимный. Все думали, что Библиотека для чтения, в руках г-на Смирдина, будет всегдашним, непрерывным Новосельем литературы Русской, на радость всем читателям.
Кому неизвестно, как мало сбылись надежды публики? Имена лучших писателей Русских стали реже и реже являться в новом журнале. Достопамятная обвертка с алфавитным списком современной Литературы вдруг исчезла, как ненужное, лишнее украшение, - и об ней в истории словесности нашей сохранилась только одна насмешливая притча, что редактор Б. для чтения и его книгопродавец употребили имена всех литераторов Русских на обвертку для первого года их периодического издания. Не знаем, кому все это обошлось даром или не даром. Дело в том только, что первый книгопродавец всей Русской литературы сделался с тех пор книгопродавцем редакции своего журнала, и вместо того, чтобы от всех писателей действовать на Русскую публику, ограничился немногими, если не одним…
Последствия этого известны современной публике и книгопродавцам. Одно из таких последствий теперь лежит перед нами в самом пышном издании. Г. Смирдин хочет еще раз уверить Русскую публику в том, что он книгопродавец не немногих, что у него сто Русских литераторов под рукою; еще раз открывает он у себя для них великолепную гостинную, призвавши на помощь все те обаяния, которыми приятно раздражается щекотливое авторское самолюбие.
Посмотрите, как заманчиво он вербует всякого встречного в свою необходимую сотню! Кому же, в самом деле, не будет приятно выставить под кудрявым фронтисписом имя, только вчера распустившееся в Русской литературе, подле тех имен, которые, как вековые дубы, бросают тень свою на все их окружающее?.. Идите, идите в эту сотню. Ваше сочинение будет напечатано на славной Петергофской бумаге! К вашему сочинению известный художник сочинит красивый рисунок; другой известный художник его выгравирует. Ваше сочинение, вчера только написанное вами, доживет завтра же до прославленного издания - до той апофеозы типографской, до которой другие творения доживали столетиями.
Перебирая в какой-нибудь аристократической библиотеке пышные издания Дидотов и Бодони, вы конечно с завистию смотрели на эти печатные саркофаги, в которых типографское искусство, с торжественными почестями, погребло для веков нетленные творения всех великих гениев древнего и нового мiра. Теперь не завидуйте им: для ваших маленьких повестей, для ваших невинных рассказов у нас есть свой домашний Дидот, свой радушный Бодони, который подберет и прославит типографски всякую вчерашнюю скороспелку вашего пера.
Этого мало. Имя ваше не будет напечатано под сочинением, обыкновенными крупными буквами, как водилось прежде. Нет! Верный fac-simile с вашей собственноручной подписи будет приложен к вашему сочинению. Публика узнает ваш почерк, как будто бы это был почерк какого-нибудь знаменитого лица, и по чертам ваших букв будет отгадывать черты вашего характера. Как же не лестно! Но и этого еще мало! И этим еще не кончились все почести, с какими г. Смирдин принимает литераторов в необходимую ему сотню!
Знаете ли? - Он подарит вас и публику вашим портретом... Черты вашего лица будут переданы всей России и потомству!.. Лик ваш в 2000 экземплярах разлетится от Невы до Оби, от 1841 года дойдет до 1941-го!.. К тому же ваше лицо поручено будет славному живописцу и граверу… Если вы дурны собой и боитесь так явиться в публику, - пожалуй, вас переделают в красавца; наведут на все черты ваши какое-то приятное выражение; всему безобразному в вас дадут значительный оттенок - и все излишние выпуклости вашего лица, толщина губ, опухлость носа, излишки бровей, ваши бородавки и веснушки, все, все сольется в один идеальный портрет!..
Портрет!.. Портрет!.. Вы помните, что значил прежде портрет в нашей литературе? Кто из прежних писателей Русских дожил до портрета?.. Очень немногие. Сколько было замечательных талантов, которые безлично погибли в пучине строгого минувшего!.. Как часто случается теперь издателю прежнего автора, тщетно искать портрета его для своего издания!.. Да и как было в то время дожить до портрета?.. Портрет стоил венца лаврового в Капитолии; он являлся высшею апофеозою, правом на бессмертие заживо объявленным; портрета требовал голос всей публики; в нем искали наружного выражения той духовной физиогномии писателя, с которою уже знакомы были в его оригинальных творениях; портретом желали поверить испытанные от него впечатления... Вот что значил портрет во время-оно литературы нашей… Теперь он не то; теперь он только льстивый подарок от гостеприимного книгопродавца, вербующего вас в литераторы для своего торгового предприятия.
Кажется, как бы не итти в необходимую сотню г. Смирдина?.. Вы видели, что все возможные сети так хитро, так затейливо расставлены для авторского самолюбия, чтобы наловить и более сотни литераторов…  Несмотря на то, что за странность! Литераторы как-то нейдут на все эти приманки, и те, которые пришли, пришли как будто не совсем радушно; блистающие прежнею заслуженною славой принесли с собою не самое лучшее... Пир дается затейливо; хозяин тот же, что на Новоселье; также щедр до мотовства в роскоши своего издания; но от чего же нет такого же раздолья на пиру его, какое было во времена оны? От чего гостей не много и эти немногие что-то не в духе? От чего хозяин, не понадеясь на одних знатных, рад уж и всяким?.. От чего?..
Но мы не будем продолжать своих вопросов, чтобы не сочли их преувеличенным укором за прошедшее. Нет, мы не хотим укорять!.. Мы всегда с благодарностию и должным уважением развертываем образцовую, систематическую Роспись Российским книгам для чтения, без которой не может обойтись История Русской Словесности; с теми же чувствами благодарности припоминаем мы и сорок первую тысячу Басень Крылова, и издание сочинений Жуковского, Карамзина, и других, и маленькое издание Истории Государства Российского, и множество полезных для образования предприятий, которыми г. Смирдин заслужил от всех литераторов и публики справедливую дань и уважения и признательности. И так укорять мы не будем; но извлечем отсюда полезный, предупредительный урок для книгопродавцев всего мipa.
Книгопродавец более всего должен беречь свою личную независимость и не отдавать себя в кабалу ни одной литературной партии. Чем огромнее его капиталы, тем свободнее должны быть его отношения ко всем писателям того народа, середи которого он действует. Мнения враждущих между собою партий пускай будут для него совершенно чужды. Одно пусть имеет он в виду: торговлею расширять деятельность литературы по всем концам своего отечества и быть равно готовым посредником между всеми читателями и всеми писателями без исключения. Его книжная лавка есть канал, по которому должна двигаться вся литература и протекать в жизнь самого народа: пускай в нем будет место и могучим кораблям, и легким судам, и маленьким лодочкам! Пускай развеваются на нем все возможные флаги, без всякого разбора! Чем быстрее, полноводнее и теснее ход его канала, - тем лучше для литературы, для народа, для писателей, для него самого! Если такой книгопродавец будет иногда подчинять свои выгоды потребностям истинной пользы общественной и не всегда иметь в виду одни первые, - то и тем он уже много заслужит, как гражданин, перед лицом своего отечества. Такое высокое, такое независимое положение книгопродавца в обществе литераторов обеспечит ему непременно его будущность, во всех возможных случаях его торговли и жизни. Он не упадет, потому что если бы и случилось ему пошатнуться в своих капиталах, - то конечно, все литераторы дружною толпою соберутся около того, который хотел быть полезен для всех и независим ни от кого.
Но если книгопродавец неблагоразумно отдаст свою свободу в зависимость какой-нибудь литературной партии, то тем без сомнения прикует он и свой торговый успех, и все отношения свои, к литературному успеху и отношениям партии им избранной. Еще неосторожнее поступит он в том случае, когда эта партия обязана временным своим успехом, или какой-нибудь минуте всеобщего бездействия литературного, или такому особенному направлению, которое может привлечь толпу на время, но не содержит в себе никакого прочного залога к дальнейшему распространению своего влияния. С упадком этой партии неизбежно падает и книгопродавец - и литература бывает равнодушна к падению того, который мог быть полезен для всех и добровольно ограничил круг своих действий немногими.
В Париже вышли les Cent et un, памятные банкрутством книгопродавца Ладвока, около которого соединились дружною толпою литераторы Французские различных партий. Вот единственная причина, по которой и у нас, в подражание Сто одному Парижскому, выходит Сто Русских литераторов, под фирмою Г-на Смирдина. Не знаем только, почему в Русском числе убавлен против Парижского этот значительный один, показывающий какой-то избыток, какую-то надежду на лишек: потому ли это, что в Русской арифметике ровный счет лучше неровного, чет лучше нечета, - или потому, что издатель, не надеясь на лишек, боится скорее недочета в обещанной им сотне: в последнем случае уж лучше бы было, по нашему мнению, вместо сотни объявить девяносто девять.
Странное подражание!.. Но когда Ладвока принялся за свое издание, - Сто один были у него под руками; он имел или слово их, или их сочинения. Любопыт-но бы было заглянуть в сотенный лист Г-на Смирдина; любопытно разгадать, кого-то в следующих годах назначил он к производству в Русские литераторы? - Может быть найдутся и такие, которые сидят еще на лавках, учатся Грамматике, лишаются блюда за обедом за эту несносную букву ;: кто знает? Может быть и они еще поспеют к пятому или к седьмому тому его издания. Красивые юноши, с модными прическами, в закинутых через плечо альмавивах, могут быть особенно хороши для портретов.
Нет! Сколько расположены мы выражать уважение наше к издателю за все то, что он сделал полезного для Русской литературы, - столько же мало сочувствуем мы такому предприятию, которое задумано только по одному легкомысленному подражанию Французам, не применено к нашей местности и исполняется без вы-бора, без вкуса, под влиянием некоторых отношений, в какие неосторожно поставил себя издатель к невыгоде собственной.

*

От издания перейдем к содержанию второго тома.

Вначале все внимание наше, конечно, упало на новую басенку И.А. Крылова. Это золотая страничка во втором томе - и вот новая пословица в языке Русском, пословица, очень приличная современной нашей Литературе:

Кукушка хвалит петуха
За то, что хвалит он кукушку.

С особенным удовольствием заметили мы и в новой гостье ту живость непотухающей мысли, ту меткость едкой сатиры, какими всегда отличался у нас творец нашей басни. Но это только полторы странички в тех семи стах, для которых нужно было терпение!
Несколько страниц, написанных А.С. Шишковым, кстати напоминают нам о том, что мы не так давно лишились одного из ветеранов литературы нашей, в котором вмещалось почти целое ее столетие. Автор рассуждения о старом и новом слоге, по всем правам, как литератор, ведет свою родословную от Ломоносова. На нас, и на всех товарищах наших, лежит еще обязанность указать место, какое покойный занимал в литературе, и оценить заслуги его в Словено-Русской Филологии, которые, будучи признаны на Западе, никогда еще не были оценены у нас по своему достоинству.

Оффициальный обед М.Н. Загоскина есть род рассказанной комедии. Содержание, как должно думать, заимствовано из какого-нибудь анекдота. В главном мотиве рассказа мы находим ту же игривую шутливость и веселость непритворную, какими всегда наш комик и романист отличался. В самом деле, очень забавна эта переделка известного припева, на публичном обеде, в честь сановника, присланного из Петербурга:
Славься сим, Максим Петрович,
Славься нежная к нам мать.

Мы без искреннего смеха не могли читать его. Но дело в том, что анекдота слишком мало для рассказа во сто страниц и более: анекдот как ни растягивайте, он с комедию не будет; он останется растянутым анекдотом, и, несмотря на все мастерство рассказа, под конец будет скучен: это выйдет ода во-сто строф, из которых 99 писывались прежде для строфы заключительной; это целый дом, приделанный к веселой беседке, которая сначала понравилась владельцу. К тому же еще одно замечание, которое мы позволим себе, под опасением заслужить гнев уважаемого нами Автора. Модели, с которых он списывает свои лица в картинах из уездной нашей жизни, поустарели немного: их бы надо было очень и очень подновить. Правда, что в рассказе выставлен 1816 год, но мы думаем, что и в этом году лица эти жили и говорили иначе. Все это как-то напоминает нам тех же Богатоновых и Транжириных, эти не живые лица, а условные маски, которыми нам изображали прежде наших провинциалов.
В этом рассказе есть и анахронизмы. Марья Никитишна, управляющая Касьяном Гурьевичем, Городничим, ведет свое происхождение еще от Простаковой Фон Визина. Ее Варинька напоминает Софью; Холмин - Правдина и Милона. Некоторые лица, как Князь Чухалов, напоминают поколение, современное Богатоновым и Транжириным. - Карикатуры вечно чихающего Апенкова и вечно плачущего Мутовкина сдаются несколько на что-то в роде некоторых лиц Ревизора. - Осип Андреевич Кочька своим неблагозвучным именем напоминает нам то же самое. С некоторых пор, Автор Ревизора пустил в ход эти смешные имена, начавшие являться очень часто в наших водевилях и рассказах, и заменившие прежние аллегорические, невинно выражавшие характер самих лиц: Гоголев Земляника родил Малину, Присыпочку, Семечко, Жучка и Кочьку. Но смешное имя смешит только на афишке, если оно не приковано к смешному лицу. Осип Андреевич Кочька, виновник всей беды, которая постигла уездный город Бабков, автор переделки знаменитого куплета, употребляет в своем разговоре термины немецкой философии, говорит о чувстве индивидуальном и объективном... Но все это как-то не смешно, не клеится ни с его именем, ни с тем обществом, которым он окружен, ни с переделанным куплетом, ни с 1816-м годом, когда происходит действие.
Лучшая из прозаических статей во втором томе знаменитой сотни принадлежит г-ну Булгарину. Читатели, зная наши литературные отношения к этому писателю, может быть не поверять этим словам и примут их за шутку; но мы ручаемся в искренности нашего мнения. Видно, что г. Булгарин на этот раз постарался за многих. Его очерки нравов прошлого века занимательны: в них схвачены многие любопытные черты из жизни Потемкина и жизни чиновников того времени. Пьяница Глазов, читающий Гомера и Виргилия, работающий за всех и пьющий запоем, нарисован очень удачно. Но должно заметить вообще, что дело г. Булгарина не характеры, а описания: в низших лицах первые ему удаются, но на большие и важные портреты он посягать бы не должен. Настоящее его призвание - описывать: если он углубится в нашу старину, изучит ее основательно, - он может передать из нее еще много занимательного. Но лишь бы только не пускался в создания, а верно описывал то, что найдет в старинных преданиях.
Следя издавна литературное поприще г-на Булгарина и припоминая характеры лиц, действующих в его романах и повестях, мы заметили в нем странное сходство с Греческим трагиком Еврипидом, в отношении к изображению некоторых лиц. Просим опять читателей не принять нашего сравнения в шутку: нет, это истинная правда по нашему мнению.
Прочтите все осмнадцать трагедий Еврипида, которые дошли до нас: в редкой из них, между главными действующими лицами, вы не найдете какого-нибудь низкого лица, в котором господствующая черта состоит в самой закоренелой подлости. Припомним в Медее Язона, который изменил Медее для Креузы из видов одного низкого рассчета и оправдывает себя перед Медеей, говоря, что он поступил честно и благоразумно; припомним в знаменитой Алцесте сцены между Адметом и Ферисом, исполненные низости и малодушия; припомним в Троянках такие же сцены между Еленою и Менелаем, в Вакханках подлый характер Бахуса, в Ипполите низкий характер Федры… Я не знаю право, есть ли хотя одно произведение у Еврипида, в действующих лицах которого эта черта человеческой низости характера совершенно бы отсутствовала. - Точно то же замечаем мы и в повествовательных произведениях г-на Булгарина, начиная с его Выжигина, который представляет главный тип всех выводимых им лиц… Припомните записки Чухина... и здесь то же самое. В новом очерке, который теперь напечатан, обратите внимание на Карла Федоровича Циттербейна... Прежде водилось обыкновение у Русских комиков и повествователей выводить Немецких чиновников людьми честными и бескорыстными… Г. Булгарин изменил этот обычай… Он выводит нам какого-то Немца прошлого столетия, соединив в этом характере все, что только может быть низкого, подлого и отвратительного в мiре чиновников всех столетий!.. Грабитель, взяточник, вор, подлец, трус и так далее, соединены в одном лице!.. Откуда Г. Булгарин заимствует модели для таких лиц? Из какого мiра мог он извлечь своего Трясоножку, которого он по-Немецки так затейливо перевел Циттербейном?.. Надобно, в самом деле, или со свечою искать таких людей по всем закоулкам Петербурга, - или, как В. Гюго, напрягать свое воображение на то, чтобы уродовать нравственную природу человека всевозможным безобразием.
Бывали между естество-испытателями такие люди, которые с особенною страстию наблюдали в природе все то, что только производит она отвратительного для человека. Пауки, лягушки, ящерицы, гады всех видов, все уродливое, все чудовищное, привлекало их внимание. Как разгадать эту тайну души, которая влечет одних к тому, к чему другие могут питать одно лишь отвращение?.. Так и между литераторами есть люди, которые, созерцая нравственную природу человека, любят подмечать в ней безобразное и низкое. В этом-то отношении Г. Булгарин, как повествователь, имеет, по нашему мнению, - большое сходство с Греческим трагиком Еврипидом. Его Циттербейн, Выжигин, Чухин, стоют Язона и Вакха Еврипидовых - и, видно, он создает их с такою же любовию, с какою Еврипид создавал своих, потому что ни одно сложное повествование Г. Булгарина, как ни одна трагедия Еврипида, без такого, хотя одного, лица, обойтись не может. Весьма часто дается этому лицу и главная роля, а если не так, то уж в побочных лицах, вы непременно наткнетесь на такой характер, как натыкаетесь, гуляя вечером в прохладе влажного сада, на прыгающую от вас лягушку. К сожалению, только этою чертою ограничивается сходство г-на Булгарина с Еврипидом.
Любопытно бы было, если бы г. Масальский издал целиком ту старинную рукопись: о разорении града Углича, нарицающегося древле град Угло, которую приобрел он в 1834 году и откуда заимствовал предмет своей повести: Осада Углича, помещенной в этом томе. Мы смеем думать даже, что гораздо лучше бы поступил автор, если бы своим легким, чистым и прибранным слогом начертал нам верную картину исторического события, извлекши ее из своей рукописи и других вспомогательных источников, без всякой примеси изобретения. С некоторых пор излишне стал вкрадываться в нашу литературу этот фальшивый род исторических повестей, которые сами по себе не имеют никакого художественного достоинства, никакой красоты, даже иногда никакой затейливости в вымысле, искажают только историческую истину, отнимают дорогое время у писателей, отвлекают их самих от дельного поприща исторического, которому они могли бы посвятить себя с великою пользою для отечества, и наконец приучают читателей к какому-то праздному, пустому и бесплодному чтению. Г. Масальский (он извинит нашу искренность) излишне предался этому фальшивому роду, тогда как он, судя по всем его трудам, имеющим полуисторическое направление, мог бы с большим успехом посвятить себя вполне тому же, что он делает в половину, и устранить от пера своего совершенно всю область вымысла, мало привлекательную в его произведениях. Роется же он в истории; собирает же с нее легкие поживы для своих романов и повестей: отчего ж бы не отдаться ей совершенно, не описать нам какую-нибудь эпоху, или царствование, или даже одно событие, верно, без всяких прикрас романических?.. Прочтите беспристрастно новое его произведение, эту не-повесть и не-историю, и вы согласитесь с нами. Для повести слишком мало занимательного, для истории неверно: выходит ни то, ни се, а все потому, что автор, владеющий даром рассказа и не избегающий труда, не решается принести небогатые вымыслы своего воображения, в жертву чистой, беспримесной, и столько полезной, и столь мало возделанной у нас, истине исторической.

Второму тому вербуемой Сотни видно во всем неудача: на этот раз как нарочно не посчастливилось даже одному из любимых повествователей нашей публики, г. Вельтману, так искусно владеющему живым рассказом. Его Урсул вовсе неудачен. К тому же страсть филологическая, эта излишняя любовь к словам того народа, из жизни которого автор берет повесть, тут перешла в крайность. Но ведь дело в том, что куча молдаванских слов, которые, кочуя по этой повести, беспрерывно останавливают внимание читателя, не придает ни лицам, ни действию, молдаванского характера.

За Урсулом следует длинная, длинная Италиянская повесть, чуть не целый роман г-на Надеждина: Сила Воли (воспоминания путешественника). Тут все прибрано для того, чтобы этой повести дать характер Италиянской: тут и Лаго Маджиоре, и Борромейские острова со всеми их окрестностями, и Италиянские монахи интриганы, и Италиянские карбонары, и по временам Италиянские слова, хотя не всегда с правильностью грамматической, как напр. синьоро вместо синьоре, Анзельмо вместо Ансельмо, Канальетти вместо Каналетти (если автор хотел этим словом намекнуть на характер Ансельма, то надо бы было назвать его разве Канальячча), il antro di Polifemo вместо 1’antro di Polifemo… Но главная беда в том, что тут нет ни неба Италии, ни ее грации, ни Италиянских страстей, ни характеров... От этих людей веет каким-то холодом севера: это белые медведи Ледовитого моря, перенесенные на зной полудня. В них страсти остыли и окаменели. Анджелика - девушка, способная захворать от несчастной любви и потом совершенно забыть про первую страсть свою в объятиях какого-то Маркиза, какая девушка - совершенный анахронизм в характерах и страстях Италии. Читатели Москвитянина, может быть, не забыли писем Виттории, в которых нет ничего вымышленного: вот истинный тип любви Итальянской, любви объясняющей возможность Джульетты, которую, только под Авзонийским небом, могла найти страстная кисть молодого Шекспира.

После этой повести, мы несколько отдохнули на Иакове Моле, историческом очерке г-на Каменского, взятом из катастрофы Храмовников. Кисть этого молодо-го повествователя, который много обещает, отличается пылкою живостью. Характер Роберта Русильонского очерчен очень удачно. - Происшествие 1812 года, переданное г-м Панаевым, очень любопытно, если оно истинно, как уверяет Автор.

Но за чем было печатать Любовь Петербургской барышни, будто бы предсмертный рассказ молодого человека, который был до того ослеплен своею литературною страстию к писателю, погубившему ложным направлением талант его, что невинно и простодушно сознался в ней перед читателями? За чем же было тревожить прах покойного таким темным, таким грустным воспоминанием, которое бросает неприятную тень на его память? Мы давно не помним в литературе нашей такого тягостного впечатления, какое произвели на нас первые четыре страницы этого рассказа, которых нельзя читать без глубокого отвращения к их содержанию и без справедливого негодования на того, кто решился выдать их в свет, не уважив памяти усопшего. Как будто под диктант какого-то демона писаны многие строки, особенно второй страницы! Как напоминают нам оне тот грешный оригинал в нашей литературе, с которого обольщенный юноша так легкомысленно списывал на самом себе жалкую копию и вменял (бедный!) в особенное счастие соблюсти возможную верность подлинника! Как эти мнения о женщинах, эти сравнения с болотом и проч., пахнут грязью той школы, в которой безвременно погиб талант, может быть достойный, - погиб, не оставив по себе никакого приятного следа своего бытия литературного. - Надо же было еще запятнать и последние минуты его таким рассказом, которого напечатание - мы должны сказать искренно - признаем неприличным поступком в нашей литературе. Нет, нет, не с таким выбором, не с таким вкусом, не с таким направлением, г. Смирдин может обеспечить успех своему полу-торговому, полу-литературному предприятию.

*

Недавно, в одной замечательной беседе ученых и литераторов, по случаю издания, нами разбираемого, некоторые благонамеренные люди, помнящие заслуги г-на Смирдина для Русской Словесности, радушно говорили, что надобно бы было поддержать его в эту минуту. Один ученый и литератор сказал при этом случае значительное слово, которым мы считаем всего приличнее повершить наше суждение о втором томе вербуемой сотни: «Да, надобно поддержать г-на Смирдина, но поддержат его не Сто Русских литераторов».


(Москвитянин. 1841. Ч. 4. № 8. С. 468 – 484).

Текст к новой публикации подготовлен М.А. Бирюковой.