Милка

В конце лета исполнилось два года со дня смерти моего папы. А я все не могу принять эту смерть. Последние полтора года перед смертью папа отчаянно боролся с самой страшной болезнью. Папа никогда не болел, никогда не жаловался, всю жизнь занимался спортом, ходил на лыжах, на коньках, плавал, стрелял, занимался легкой и тяжелой атлетикой, тренировал спортивные команды и вообще был мужчиной во всех отношениях. Мне кажется, что сегодня таких нет. Он был красив, умен, благороден, предан, заботлив и так и не стал стариком. Он остался мужчиной до конца, последние его слова были о том, кто же теперь будет заботиться о маме, и как это он не выполнит до конца свой долг. Под конец, он вдруг стал много рассказывать о своей жизни, спешил и хотел рассказать. Понимал, что может не успеть. Один из таких рассказов, мне показался очень трогательным и я записала его с папиных слов.

Милка.

Мы жили в маленьком городке в восточной части Белоруссии, почти на границе с Россией, недалеко от Смоленска.  До войны в Краснополье проживало достаточно много евреев. В 1944 году  еврейские семьи можно было пересчитать по пальцах.
У нас была небольшая семья по тем понятиям: родители, старшая 15-летняя сестра Люба, я  и 4-летний братишка Геник.

Шло знойное, раскаленное солнцем и напряженной обстановкой лето 41. Мне шел двенадцатый год, и хотя сестра была старше на пару лет, именно тогда я интуитивно почувствовал, что отныне ответственность за нее, за маму и за младшего братишку лежит на мне.
 
Стремительно захватив западную часть Белоруссии в считанные дни, немцы были совсем рядом, и наш тихий городок охватила сумасшедшая паника. Мой папа панике не поддавался, он единственный из всех евреев в городке знал немцев по прошлой войне. Ему пришлось побывать в Германии в плену. Вернулся он  оттуда в шикарном пальто по последней европейской моде и шляпе, коих в наших краях до тех пор не видывали. В Германии ему довелось работать у хозяина, относились к нему хорошо и кормили досыта. Так что уезжать он никуда не собирался и мама, со своим мягким характером, конечно, спорить с ним не могла. Уговорила папу моя сестра Люба. До нее дошли слухи,что немцы, якобы, насилуют молоденьких девушек,и она заявила,  что уедет одна, как будто по дороге никаких опасностей для молодой девочки не предвидится.

Красавица Люба была точная копия отца и разумеется его любимица .Папе на ту пору было уже за 50, в армию его не призвали по возрасту. Не знаю, напуганный ли Любиной угрозой или ощущением приближающейся  катастрофы, но буквально за несколько часов до входа немцев в город, папа велел нам быстро собрать немного вещей, погрузив все нехитрое барахло на телегу, запряженную небольшой староватой белой лошадкой. Бросив последний взгляд на знакомое крылечко, сад и дом, мы вышли за околицу, сразу соединившись с потоком таких же как мы ошарашенных и напуганных соседей. Лошади отчаянно ржали и испуганно шарахались, совсем близко гремела канонада. Пыль, шум, плач и крики сливались у меня в голове. Вдруг где то рядом раздалось громкое и протяжное "Му"- это вырвавшись из загона, нас догнала мамина  любимая корова Милка. Это была очень необычная корова, она любила мою маму  и была так предана всей нашей семье, что сегодня иногда я думаю, может  это была собака или просто добрый ангел в обличии Милки. Именно ей  мы обязаны тем, что смогли бежать из того ада, тем, что нам был дан шанс выжить.
 
Мы не привязывали Милку к телеге и не кормили ее, совсем наоборот, пытались вначале ее отогнать. Но она бежала вслед за нами и кормила нас. Нехитрая снедь, которую мама собрала на дорогу, быстро закончилась и мы голодали, ибо негде было раздобыть еду. Мы бежали по старой Смоленской дороге вместе с отступающей Советской Армией, разбитой, растерянной и такой же голодной как мы. Милка ,отбегая о нас мирно пощипывала травку, но заметив, что телега отдалилась, немедленно догоняла. Именно ее молоко помогло нам не умереть от голода. Понятно, что было много желающих подкрепиться молоком, но это было абсолютно невозможно. Милка не разрешала чужим подходить к ней близко, могла толкнуть всем своим мощным телом и даже ударить копытом. Не говоря о том, чтобы разрешить подоить - этот процесс она доверяла только маме. Милка была агрессивна по отношению к окружающим и беспредельна добра к нашей семье.
 
Мы шли в основном ночами, пытаясь отдалиться от линии фронта, но она неумолимо приближалась к нам снова. В один из таких тяжелых  дней мы расположились в поле недалеко от поселка Семеновка. Вдруг раздался оглушительный вой, небо почернело и, подняв глаза, я отчетливо увидел огромные черные, как страшные  стальные птицы- самолеты с немецкой свастикой. Они шли на бреющем полете,  низко, совершенно уверенные в полной безопасности. Так низко, что можно было четко разглядеть лица пилотов, в шлемах и огромных защитных очках. Прицеливаясь, они почти в упор расстреливали беспомощно бегущих людей с пулемета. Я  почувствовал какое то жуткое оцепенение, почти нечеловеческий страх. Зажмурив глаза и прихватив с собой младшего братишку, я упал в траву, стараясь вжаться в нее как можно глубже и закрывая одной рукой свою, а другой рукой голову братишки. Одновременно раздались несколько оглушительных взрывов, я  в ужасе успел подумать, что меня убили. Взрывы продолжались, но к ним прибавились ужасающие крики страха, боли и отчаяния.

Когда отстрелявшись, мессершмиты улетели, вокруг стоял невообразимый хаос: убитые валялись вперемешку с ранеными и живыми, поле из зеленого превратилось в грязное месиво какого-то бурого цвета и хотелось, как можно быстрее, отдалиться от всего происходящего.  Отчаянно ржали уцелевшие в бомбежке лошади, душераздирающе голосили женщины и плакали дети. Пошевелившись, я обнаружил ,что цел, ощупал онемевшего от страха маленького Геника и на минутку успокоившись, снова испугался. В голове мелькнула мысль." А вдруг все мои погибли или потерялись и мы остались вдвоем .". К счастью, через несколько минут, оглянувшись я обнаружил всех своих живыми и невредимыми. Исчезла только лошадь с повозкой, где были все наши нехитрые пожитки. И еще не было Милки. Мама ужасно расстроилась и запричитала " Что же мы  теперь будем делать без вещей, коровы и лошади?"
Не знаю, или Милка услышала ее плач, но именно в этот момент, мы увидели несущуюся  прямо на нас Милку, на совсем  неподобающей корове скорости. Я думаю, она была рада не меньше нас воссоединению семьи.
 
Радостно потоптавшись возле  своей любимой хозяйки, Милка вдруг отбежала назад, повернула свою белую с черными пятнами голову к нам  и видя ,что мы стоим на месте, снова вернулась, она проделала это несколько раз, пока мама вдруг догадалась, что она зовет нас пойти за нею. Пройдя  вслед за Милкой метров 500, мы вдруг увидели нашу лошадку вместе с телегой, понуро и покинуто прижавшихся  к дереву. Обрадованные, мы снова  тронулись в путь,  покидая за собой ужасающее зрелище, которое моя память не смогла стереть и забыть.

Мы по-прежнему старались передвигаться лесом и ночами. Это был очень длинный, и казалось нескончаемый путь. Таким образом мы прошли более 500 километров, периодически обстреливаемые сверху. Милка не отставая, шла за нами, неся нам пищу и надежду на выживание.

Как сегодня я помню маму , присевшую подоить Милку и голодных чужих детей  вокруг, которым она жалея наливала спасительную кружку теплого, еще парного молока. На каком то отрезке путь нам преградила река, переправиться через которую можно было на единственном огромном пароме. Отступающие разрозненные части армии, беженцы такие же как мы, повозки, машины - все стремились первыми пробиться к парому. Образовалась огромная шевелящаяся пробка. Военные предупредили вести себя максимально тихо, ибо немцы были совсем  недалеко от нас.

У нас не было практически никаких шансов пробиться к парому, который был единственным и последним шансом на спасение. Вдруг Милка упрямо боднув головой, рванулась вперед расталкивая толпу и настойчиво пробивая путь к парому. Мы интуитивно следовали за ней по расчищенному пространству. Возмущение вокруг нас возрастало с каждой минутой, со всех сторон слышались гневные возгласы.
Кто-то из военных вытащил пистолет и хотел немедленно пристрелить "сумасшедшую" корову. Но другие, видимо выше по званию, в последнюю минуту отобрали пистолет, сказав, что немцы так близко, что выстрел равен самоубийству.
Раздались крики: "Пропустите к чертовой матери эту сумасшедшую корову вместе с сумасшедшей семейкой". И так мы молниеносно оказались на уже отплывающем в спешке и панике пароме. Издалека доносился треск  мотоциклов и автоматных очередей .

Каким то чудом нам удалось невредимыми переправиться на другой берег. Оттуда мы шли еще несколько дней , пока наконец добрели до станции в Глухове. Невероятными усилиями папе удалось втиснуть нас в открытый товарный вагон, предназначенный в прошлом для перевозки скота. Прямо возле станции папа распряг уставшую лошадь, тут же начавшую мирно пощипывать травку. Милка заволновалась, когда мы поднялись на платформу, она начала нервно бегать взад, вперед перед вагоном, совершенно не понимая, почему ей не дают подняться вместе с нами. Она смотрела на нас, как мне казалось, теплым умоляющим взглядом и не было такой силы которая бы могла поколебать ее преданность и доверие.

Паровоз загудел и медленно набирая скорость тронулся  в путь.
Милка бежала рядом, вначале легко успевая, потом все медленнее , начиная отставать, потом выбиваясь из последних сил…. Поезд неумолимо уносил нас все дальше и дальше.
Мы стояли всей семьей на открытой платформе не в силах оторвать взгляд от все уменьшающейся точки на горизонте.
Я почувствовал спазм, внезапно сжавший горло, и горячие бессильные слезы хлынули ручьем.
Оглянувшись на родителей, я понял, что мне нечего стыдиться своих слез.

Не знаю простила ли нас когда –нибудь Милка, но я не мог себе простить этого никогда.