Почему какают лягушки?

   Лицо и спина увлажнились от пота - припекает весеннее солнышко. Высунув кончик языка от напряжения, старательно выписываю каждую букву. Мне нравится мой почерк. Округлые буковки, с нажимом, ровные как пионерская линейка на плацу. Написав слово, я откидываюсь на спинку, любуюсь им, и снова склоняюсь над тетрадью. К концу строчки важно не упустить момент переноса, иначе буквы будут толкаться, и мять бока друг другу. Это упражнение по русскому  принесет мне заслуженную «пятерку»!
  Почему мне это так важно? Накануне так же, но с не скрываемым отвращением я писал в нотной тетради. На каждой линейке в пределах такта нужно было расположить гроздья «восьмушек». Ноты висели виноградными кистями, цеплялись друг за друга хвостиками штилей, криво торчащими вниз и вверх, наезжали,  получались искалеченными  овалами, наползая друг на друга. 
   Прочитать и понять написанье мог только криминалист. Я боролся с ними, пыхтел и расталкивал, пытаясь заставить их лежать спокойно в пределах стана. Бесполезно, в них бес вселился, что ли? В отчаянии я закинул нотную тетрадь в папку. Будь, что будет. Да, не Моцарт.
  На столе лежали тетради сестры, из любопытства открыл одну и увидел ровные стройные батареи нот всех типов и размеров. Овальные с аккуратным наклоном вправо «целые», ну, этим-то меня не удивишь, но мелкие мураши хвостатых четвертушек и восьмушек восхитили меня. Каждая нотка выделялась изящной удлиненной точечкой перечеркивающей линейку, а гибкие волны палочек и хвостиков, чуть оторванные от нот, щетинились стройненьким заборчиком. Весь лист переливался черно-белой светотенью. Выглядело это как-то грациозно-женственно и парадно.
   Тонко отточенный карандаш на мелованной бумаге после короткой, но упорной тренировки стал оставлять тоже стройные и по-военному молодцеватые фигурки.
Но то карандаш. Перьевая ручка имеет скверный характер. Он проявляется в то самое время когда, смахнув нависшую от усердия на кончике носа каплю пота, обнаруживаешь в тетради, но том месте, где должна находиться заветная «пятерка», сочную кляксу. Жить не хочется!
   Отчаяние охватило меня. В школу нужно идти, да, пожалуй, теперь уже бежать, через полчаса звонок. А упражнение нужно переписывать. Клякса – это в лучшем случае «четыре». Целое утро потрачено корове под хвост!
   Но, «Голь на выдумки хитра» - это любимая поговорка папы. Выход найден! Лист, на котором сидит клякса можно вырвать. И на чистом листе дописать всего-то одно недостающее предложение. Ура! Тетрадь чуть похудела, но кто станет считать количество страниц? С предельной осторожностью, аккуратно, обмакивая перо в чернила, вывожу: «Лягушки громко квакали». 
   Ставлю точку и бегу в школу. Школа недалеко, и я бегу в припрыжку, с подскоком на одной ноге. В такт в голове звенит «там-та-дам, там-та-дам, там-та-дам» по восходящей, когда бегу в горку, и по нисходящей под гору. Хорошая погода,  безмятежное настроение.
   Свою тетрадь хитренько кладу на учительский стол поверх стопки. Знаю, что пока мы будем  делать классную работу, Раиса Ивановна проверит и в конце урока вернет тетрадки. И проверку начнет с моей. Дома я с гордостью покажу маме (и сестре!) свой успех.
   Как же обрадуется мама! Мама всегда переживает за меня и часто сердится, и потому мне все время хочется что-то для нее сделать. Хочется, но почему-то не делается. Только придумаешь хорошее дело, а сестра тут как тут, выходит из комнаты с ведром и тряпкой в руках. Я тоже умею мыть полы. После того как ее одноклассник однажды провел по только что вымытому мной полу рукой и показал свою ладонь всю покрытую песком и кошачьими волосами. Он же и научил, что тряпкой надо загребать, а не просто елозить.


        Я самой себе внушаю – я все смогу, я не ошибусь.Такое чувство было,
        тогда в Коксинвае, куда мы переехали после таинственного, ночью,
        возвращения папы. Переезжали тоже ночью, нагрузив телегу вещами. А
        папа в это время прятался в лесу. Я тогда пошла в первый класс сельской
        школы. Мама еще накануне как заклинание внушала: «Твоя фамилия Хлыбова.
        Тоня Хлыбова. Мы Хлыбовы». Мама называла меня Тоней. Так зовут сестру
        папы, мою тетку, она приезжала к нам, играла со мной. Ей тогда было
        наверно лет 12-13, а мне 4 или 5. Утром перед школой мама внимательно
        посмотрела мне в глаза:
              «Какая у нас фамилия?»
              «Мы Хлыбовы. Я Тоня Хлыбова».
       У меня не было ни тени сомнения или страха. За мной были мама и папа.
       Сегодня я не одна – мама, папа, сестра Аля неколебимо стояли за моей
       спиной и Вася. И я не боюсь. И тоненькие струнки звенят и звенят, не
       умолкая в голове то тихим, то звонким аккомпанементом: «ТАм-та-дАм-та,
       там-тАм-та-дАм, тАм-та-дАм, тАм-та-дАм-та, тАм-та-дАм» - я Тоня, я все
       смогу. «Тоня-Нина, Нина-Тоня, Тоня-Нина». Движения мыслей  ломаные,
       порывистые - как в немом кино – так всплывают и проваливаются во время
       сна в душе неосознанные видения.
       Это какое-то наваждение, во мне постоянно звучит лихорадочный
       аккомпанемент, утром я просыпаюсь и слышу это неутомимое «ти-дА, ти-дА,
       ти-дА, ти-дА». Эта ритмическая одержимость - «ти-дА, ти-дА» -
       сопровождает меня весь день, подстегивает, подгоняет, придает уверенность
       и ... тревожность. Каждое утро в голове формируется синодик дел - утром
       приготовить завтрак для семьи, обед, вечером ужин, ремонт одежды у детей,
       стирка  (не забыть замочить белье), глажка,  магазины, уборка. Нужно
       сходить в школу, к врачу, давно нужно...

       А вечером с ужасом  вижу, что перечень не сократился. Утром «ти-дА, ти-
       дА» звучит на высокой ноте, однообразно, как бесконечное движение
       «восьмых» в симфоническом оркестре. К обеду в них слышна тревога,
       обреченно ухающая сдавленными басами. К вечеру «восьмые» изнуряют меня. А
       утром я снова полна сил и лихорадка «восьмых» начинается с начала.

  И как иронично улыбнется сестра. Так она пытается скрыть зависть. Она всегда старается продемонстрировать свое превосходство. Она думает, что если она старшая, то ей все можно и она лучше меня знает, что и как надо делать. И  мама ее терпит.

            Нужно было видеть его разочарование и полуоткрытый от
            возмущения рот, когда мама обнаружила пустые банки из-под
            «сгущенки». Банки стояли в ряд, в шкафчике на кухне. Их синие
            этикетки хорошо видно сквозь стекло. Этот таинственный магнит всегда
            притягивал наши вожделенные взгляды. Но, банок три, по счету,
            приготовлены к празднику – возьмешь, мама сразу заметит. Когда еще
            будет этот праздник... Я проковыряла маленькую дырочку в крышке и
            понемногу высасывала. Потом вдруг оказалось, что банка пуста, а
            никто не заметил. Братишка еще послушен, ему сказали «Нельзя!»,
            значит нельзя. Мне тоже нельзя, но… Что уж теперь, семь бед… И я
            взялась за вторую. А затем мама нечаянно задела рукой банку и все
            вскрылось.

 Да, конечно, «наши». Я и не смотрел в сторону банок. Она не просто смеется надо мной, а самой не смешно, я же вижу, что она фальшивит. Что бы обиднее было. Нет, старшая сестра это как несправедливое наказание. С ней всегда нужно быть настороже. Как будто идешь летом по улице, радуешься, всем улыбаешься, с неба солнце прямо в глаза - и вдруг бац! - ногой в лужу. А про банки я знал, и тоже прикладывался к ним.

  Урок пролетает незаметно. За пять минут до окончания Раиса Ивановна, оправив гимнастерку – с войны в ней ходит, что ли? Она бы еще кирзовые сапоги надела. Ефрейтор! - берет тетради и, без комментариев, раздает по классу. Подходит ко мне, выразительно останавливает движением руки шум: «А вот как замечательно написал домашнее задание ...». И в горле у нее как подозрительно что-то всхлипывает.
   Класс удивленно затихает в ожидании. Никогда еще мои работы не вызывали такого персонального внимания. У Раисы Ивановны непредсказуемая реакция, она может погладить по голове, может и линейкой, ребром, по пальцам приголубить. Я всегда прячу свою голову в плечи при ее приближении.
   Мое сердце мелко затрепетало, веером выстукивая «восьмушками» хроматическую дробь: «там-та-да-та-да-та-да-та-да».  Во все глаза смотрю вверх, жду чего-то особенного. Такого еще не было. Значит сейчас, сейчас...
   Пауза затягивается невыносимо, а учительница не торопясь, перелистывает мою тетрадку. И продолжает, выдерживая паузы: «Все хорошо... Даже отлично... Особенно последнее предложение...». Сердце камнем проваливается вниз.
Лист! Неужели заметила, что лист был вырван?
Со странным выражением лица и дрогнувшим голосом Раисванна громко, с левитанской интонацией, зачитывает: «Лягушки громко КАКАЛИ».
До меня не сразу доходит, что она сказала. Класс взвыл, сползая под парты, трясясь в мелком ознобе хохота. Сосед Мишка в изнеможении бьет пятками по полу – друг называется!
Мое лицо заливает пот. Или слезы?