Длинное лето. Глава 27. Музыка красок

За плеером отправились вдвоём. Перед калиткой Роза остановилась и со страхом посмотрела на отца: как-то их примут… Чермен ободряюще улыбнулся и распахнул калитку.
— А где твои? Опять не приехали? — по-свойски спросил Чермен, и Вика — заносчивая, наглая, невыносимая и какая там ещё… — обрадованно затараторила, словно Чермен был её приятелем:
— Они к дедушке поехали, в санаторий, он там соскучился один, вот и поехали навестить. Завтра вечером приедут.

Вечером. Девчонке в понедельник в школу, а мать приедет в воскресенье вечером, и конечно, останется.  А Вика уедет домой и всю неделю будет жить одна, до субботы. Нехорошо это, неправильно. — думал Чермен.

Вика, как гостеприимная хозяйка, предложила гостям осмотреть дом. А посмотреть здесь было на что: искусно вышитые рушники, массивный комод на гнутых ножках, стулья с затейливыми узорами на спинках, стол из деревянных плах медового цвета… От столешницы, казалось, пахло соснами. Не удержавшись, Роза наклонилась, и забыв что она в чужом доме, восторженно завопила: «Папа! Иди понюхай, стол лесом пахнет!»
Чермен с улыбкой наклонился над столом. Отскобленные до масленого блеска доски и вправду пахли сосновой смолой. Ручная работа. Вся мебель сделана своими руками, понял Чермен. Если бы калиновцы это увидели, засыпали бы Остапа заказами…

В углу обнаружилась лестница, ведущая на чердак. Интересно, что там? Роза хотела  спросить у Вики разрешения, но передумала (вдруг она не разрешит, и Роза никогда не узнает, что там, наверху). Взбежала по скрипучим ступенькам, которые словно напевали  мелодию. Несмело толкнула единственную дверь…

Об архитектурном приёме, когда задумана асимметрия фронтона и помещение мансарды сдвинуто к одной стене (один скат крыши с изломом, а другой прямой), Роза не знала. И теперь удивлялась: под ломаной крышей из грубо оструганных досок стоять в полный рост можно было только у одной стены, от пола до потолка густо завешанной натюрмортами, пейзажами и портретами в простых деревянных рамках и вовсе без рам.
Висящие на тонких верёвочках, стоящие вдоль стен, сложенные аккуратными стопками, картины были нарисованы (или написаны, Роза не знала, как правильно сказать) неизвестным художником на холсте, на картонках от обувных коробок, на обрезках фанеры…

Роза осторожно потрогала масляно блестящий холст, шероховатый от густо наложенных красок. Да это же… это же луг! Она его тысячу раз видела из окна и не представляла, какой он красивый! А вот калитка. И черёмушник и дорога, по которой хочется идти. Вот если бы вправду — встать на неё и пойти… Интересно, куда приведёт её нарисованная дорога? Может быть, на станцию, где заливисто свистят электрички, требовательно гудят скорые поезда, громыхает порожняк, и дежурный по станции объявляет «Осторожно, поезд!»

Дорога была настоящей, с желтеющими на обочинах ромашками и пыльными листьями подорожника. Пыль тоже была настоящей — белёсой, тёплой на ощупь. Как у неё получилось — нарисовать нагретую солнцем дорожную пыль, которая всегда светлее дороги, бежевая или сливочно-белая, с едва уловимым сиреневым оттенком… Как ей это удалось?

Здесь же стоял складной мольберт с наброшенным на него выцветшим покрывалом. Роза стащила покрывало и застыла в немом изумлении: с портрета на неё смотрели глаза отца — живые, настоящие! Портрет был выполнен углём, нарочито небрежно, свободно, раскованно. Но это был Чермен, и улыбка была его — чуть обозначенная, с хитрецой. Портрет Чермена Баринокова (похож, конечно, но это не её папа, что-то у художницы не получилось… Или всё-таки — получилось? Роза запуталась, узнавая и не узнавая отца) — портрет словно жил своей жизнью. Глаза смотрели выжидательно, в углах губ пряталась усмешка, такая знакомая, такая… папина.

Вернув покрывало на место, девочка перевела дух и стояла — вбирая, вкушая, впитывая в себя музыку красок, ощущая всем существом незримую ауру, созданную рукой художника. Вика?.. Неужели это она — так рисует? И этот необыкновенный мир, из которого трудно уйти, в котором хочется остаться, этот мир создан её воображением, её рукой.
Снизу позвали: «Эй, вы где? Идите чай пить, у меня всё готово!» — «Я сейчас!» — крикнула Роза. И не ушла, осталась в волшебном, магическом мире картин.

Южный маленький городок, оглохший от полуденной горячей тишины, раскинувшийся в ленивой истоме. Дом с ослепительно белыми стенами, весь облитый солнечным светом. Чисто выметенный зелёный дворик. Развешанные на верёвке разноцветные детские платьица, штанишки и рубашки. На распялке сушилось чьё-то пальто. Выбеленная солнцем, вышарканная подошвами дорога поворачивала от дома налево. Наверное, к другим таким же домам с тенистыми двориками, обещающими уютную прохладу. А может, дорога вела к морю, которое — совсем близко, ворочает тяжелые зелёноватые валы, лижет тёплые камни…

Роза подошла поближе — и ахнула. Стена дома вовсе не была белой! Выписанная беспорядочными, хаотически расположенными цветовыми пятнами, она была — палевой, желто-лимонной, грязно-розовой, серо-горчичной, салатно-лимонной… И только белого цвета не было в этом хаосе красок, в этой мешанине цветов. От неожиданности Роза попятилась — и дом как по волшебству снова стал белым, отражая солнечные слепящие лучи.
Солнцем было пропитано всё — дом, двор, дорога с пирамидальными высокими тополями… Ой, что это? Дорога прямая как стрела, и смотрит прямо на неё, Розу! А ведь сворачивала влево, Роза помнила! Не понимая, в чём тут секрет, она осторожно приблизилась к картине на два шага. Дорога больше не изгибалась, она вела прямо к дому.

Роза подошла к картине вплотную. Висящие на верёвке платьица, кофточки и брючки потеряли свои очертания и превратились в бесформенные пятна, ничем не напоминаюшие одежду. Заинтересовавшись, Роза попятилась, и розовые и зеленые небрежные мазки снова стали платьями, штанами и рубашками, а чёрное размытое пятно превратилось в пальто. Или шубу!

Но и это было ещё не всё. Дорога изменила направление и теперь сворачивала вправо — вслед за Розой, идущей вдоль стены… Словно приглашала её вернуться!

А вот ещё один пейзаж — цветущий куст с неизвестным названием, значившимся под рисунком. Куст утопал в густой холодной росе (которую неведомый художник как-то исхитрился нарисовать, и она получилась холодной!). Фоном служило розовое утреннее небо. Солнце ещё не поднялось, всё вокруг сверкало росой — земля, трава, цветы… Куст словно бы наслаждался, каждым листочком, каждым розово-лиловым цветком жадно вбирая в себя росу. Да он же живой! Он же дышит! — подумала Роза.

За её спиной негромко сказали:
— Это Крым. Мы с мамой там отдыхали, две недели. Я мало успела написать, краски долго подбирала. Там всё другое — звонкое, яркое, другая палитра нужна. Пока разобралась, пока научилась краски смешивать… Это всё что написала, две картины всего, — с сожалением сказала Вика.

Роза отдыхала на море каждый год, — в Испании, в Греции, в Черногории, а в прошлом году на Гоа.
— А почему только на две недели?
— Потому что у нас денег нет.
Вот, значит, как? Оказывается, Вика вовсе не богачка, какой её считали в «Красной Калине».
— На трёхэтажный дом хватило денег, а на Крым не хватило? — ляпнула Роза. И испугалась: Вика обидится, и вообще, разве можно такое говорить, разве так ведут себя в гостях?

Не глядя на Розино красное от стыда лицо, Вика грустно кивнула:
— Не хватило. У дедушки рука парализована, бабушка болеет, мама за ними ухаживает и ещё работает, в архитектурной мастерской, но там копейки платят… Папа тоже работает, но мы ведь участок купили, дом построили, и квартиру снимаем в Загорске. Думаешь, мы миллионеры? Думаешь, мы картошку для красоты посадили? И огород…

Викин дедушка, профессор кафедры реставрации монументальной и декоративной живописи, член секции скульптуры Московского Союза Художников, был когда-то в фаворе. Вот именно — когда-то. За восемь лет, которые он прожил, не пробуя взять в руки инструмент (парализованная правая рука не работала и даже не слышала прикосновений), о Мацковском благополучно забыли…

Вика сама не понимала, зачем она рассказывает об этом сопливой малолетке, которой нравились её картины. Нравились так, что Роза даже не спустилась к столу, и за ней пришлось идти наверх…

Роза вихрем скатилась по лестнице, прихватив с собой стопку акварелей.
— Это тоже твоё? Эти картины.
— Это не картины, это домашние задания, нам в художке задавали. Тебе нравятся? Если хочешь, возьми одну.
— Подожди… Это же ты! Сама себя нарисовала?
— Сама. В зеркале. Ещё акварели есть, сейчас принесу. — Вика исчезла и через минуту вернулась с папкой в руках.

У Розы загорелись глаза. О плеере, висящем у неё на шее, она забыла. И смотрела на акварели жадными глазами...
— Тебя в художке научили так рисовать? Это трудно?
—  Не очень, — усмехнулась Вика.
— Меня научишь? Я тоже хочу писать акварели, у меня краски есть, и альбом, только у меня ничего не получается, мазня какая-то выходит, — призналась Роза.
Вика с Черменом улыбнулись и посмотрели друг на друга. Чермен чуть заметно кивнул.
— Научу, что с тобой делать, ты ж теперь не останешь…

К чаю Вика подала творожное печенье, которое испекла в жарочном шкафу. Роза откусила и зажмурилась от удовольствия. Надо папе сказать, чтобы шкаф купил, который такое печенье печёт, вкусное-превкусное!
— Сама пекла? Ты и печь умеешь… Меня научишь?
Чермен отметил, что вопрос прозвучал риторически. «Наша кровь, Бариноковых, просит как приказывает, заведомо зная, что всё получит…»
— Пап, ты зачем смеёшься? Не веришь, что наyчусь? Не веришь? — надулась Роза.

Лицо у Чермена сделалось расстроенное: обидел дочку ни за что, надо следить за мимикой, да как тут уследишь, когда рот набит хрустящим, тающим во рту печеньем (татарские творожные эчпочмаки, и кто её научил их печь, вот мастерица какая!), и губы улыбаются сами собой…

Поймав его одобрительный взгляд, Вика улыбнулась.
— Уроки рисования и кулинарии? Тариф будет двойной, — полушутливо-полусерьёзно предупредила Вика..
— Тройной, — то ли в шутку, то ли всерьёз пообещал Чермен.

О том, что Чермен платил Вике за уроки рисования, не знали даже Викины родители.

Продолжение http://www.proza.ru/2018/10/26/1894