Ужасознание, октябрем опаленное

Иду и плачу. Душа - как обугленная картошка. Вся пылает голая в огне. От обнаженности чувствуется, как твари ее клюют и рвут невидимыми клювами. Шипят, обвивают, вонзают зубы. Дышать тяжело, сознавая это. То, до чего себя довел творчеством и другими пороками. Или и без того она всегда пылает, а мы думаем, что из-за грязного поведения.

Грязь под ногами узорами. Ботинки чужих неведающих о душе взбили узор. Пожалуй, все-таки по гармонии нам дают за наше... Только где этот порок в агонии и осознать тяжело. В болевом шоке сложно прилично мыслить. Знаю, впусти в себя свет, крест, Богородицу, и печка как бы пригаснет - не будешь замечать - ведь анастетик. Чуть отпустишь их погулять, и калитка опять настежь - и полетели в ночи все мздаимцы.

Порой качается мысль в ополчение: жрать я много не люблю, женщинам мне давать нечего. Я не урод, и пол с юбками проявляет ко мне интерес. Но я их вижу насквозь. Поощрять не планирую корыстолюбцев. Кажутся очень праведными лозунги. Но надломив полено гордыни, вижу иное: они такие же несчастные, и все, чего хотят, умиротворения. Неумело хватают не свое. От бессилья и безграмотности выглядят преступными. Несчастные призваны их научить.

Иду из церкви. Там калиточку призакрывают. Там крючок вешают. До следующей ошибки Вжи безумного... Сколько раз в слезах я стоял перед Пречистой, что глядит на меня лилипутского, держащего строй под дождевыми пощечинами, мнущего брусчаткой колени под утешением облепляющей листвы, сколько я просил: верните, верните ее, я так старался... Но как же я могу изменить волю той мадмуазели, которая сделала свой выбор против меня и ушла к господину другого толка.

Влачится моя душенка по улице обугленным шариком, и вокруг такие же только с прививкой нечувствительности. По их виду - не осязают боли, не анализируют ужаса быть пщей злого. Сознавать - значит быть в аду. Чувствовать - значит сжимать ладонями горящую головню.

Иногда я понимаю, что личную мощь не стоит разменивать на уговоры. Что силы вражьи гнобят меня, а я ошибочно играю в великодушие. Заблуждаюсь и полагаю, что надо сносить и потакать им, с непротивлением святого смиренно кивать головой, вместо того, чтоб решительно сделать шаг вперед, взять и пресечь все разом. Не позволить им потирать руки и смеяться, как они меня провели и развели на христианское смирение. В эти часы сверкает ясная мысль, что то, что идет в руки, надо брать, что этим мы выходим на борьбу за слабое, что надо становиться сильнее и хлопать сапогами далее. Но с каждым днем по-немногу листья падают-падают. Великодушно валятся в светлое время. Падают в сумерки. Роняются поздним вечером. Ветер уносит их от стволов, которые листья произвели. И смирение пронизывает нас по-тихоньку, меняя в подлинное "молодец".

Утром заново начинается моя биография. Одиноко сижу, таращусь в монитор вжи-вселенной. Верю, что пустотой из пустоты можно залатать изъяны на модели себя. Дома знаю, какие молитвы. Тысяча мужиков таких. Хочу защиты. Выносить не могу. Нурафен словесный продайте. Сдаюсь ощущать правду о себе. Пощадочки мечтает тело. Ужас днем и, увы, ночью.