Дядька

Вступительная часть романа


Хорошо, дядя. (Луи-Фердинанд Селин «Смерть в кредит»)

«Голод не тётка...» (нар.)


Дядька первым делом продал снегокат. Дяде Косте продал, соседу, живущему через подъезд. Он был ДядьКа, а дядю Костю весь двор звал ДядьКо. Два собутыльника закадычных, один алкоголик, другой пьяница. Дядька и ДядьКо... А его звали Сёма. Сёма Горюнов, и это был его дядька, и это был его снегокат. Дяде Косте же снегокат пригодился за тем, чтоб катался его новоявленный пасынок. Пасынок появился так.

ДядьКо по случаю удачно «выбитого» в районной поликлинике больничного находился в запое, шёл откуда-то в сторону дома, поскользнулся и упал. Упал и задремал, поняв, что упал не больно. Не прошло и пяти минут, как лежащим заинтересовалась проходящая мимо тётка, тоже не очень трезвая и вот те раз - одинокая. Вдова... Недостаточно личной жизнь была уже год, Ну и вот...

Дядька рад, ДядьКо рад, мальчишка с горки по соседству с домом катится. Продали, значит, всем хорошо. Всем, кроме Сёмы.

Сёма не маленький мальчик... Нет.… Вообще, когда тебе 26 лет — на детский снегокат ты лишь по тому же пьяному делу полезешь, под улюлюканье друзей. Но Сёме стало плохо не от самого исчезновения снегоката. У его единственного родного человека начала развиваться настоящая страсть продавать вещи из квартиры. И питаться на эти деньги. Вернее – пить. Деньги, вырученные с торговли, на что-то другое не тратились

Сырьевая у нас экономика, - Дядька пьяный сидит на кухне и гордо протяжно рычит. - Всех соседей «пересамогоним», потому, что у нас просторы и недра, угодия, а у них что? Реклама, да толерантность. Мы тут все на богатстве сидим. Вот вчера у Соловьева... Стой, куда пошёл, хрен по горло?

Сёма не слушает, Сёма уходит с кухни в их единственную комнату. Хрущевская пятиэтажка белого цвета стоит вторым корпусом в тесном строе одинаковых белых пятиэтажек, в сотне метров от Проспекта В. По проспекту метёт. За окнами вечер, в телевизоре булькают и бурлят «Уральские пельмени», обычные — в кастрюле на плите. Обмывание сделки со снегокатом в разгаре. Январь на календаре с репродукциями художников Ренессанса за 1993 год. Календарь совпадает с наступившим годом. Пошла вторая бутылка водки. Бюджет события равняется двум третям стоимости снегоката. Одна треть после долгих, старательных уговоров досталась-таки бывшему владельцу вещи, безработному с недавних пор.
Дядька вёл себя, как глава семьи, называл себя опекуном и при малейшей необходимости напоминал, насколько он старше племянника.

Он оплачивал с пенсии все коммунальные услуги, жильё и сёмин месячный тариф за интернет, всеми средствами распоряжался сам, с Сёмой не советовался вообще, словно Сёма несовершеннолетний. И не верил, что он однажды найдёт работу, где ему станут щедро платить. Лёгким способом добывать деньги даже гордился. Особенно сделкой со снегокатом, ничего дороже пока продать не удалось.

Если бы Сёма заспорил, тем более стал ругать Дядьку — начался бы скандал. Дядька был обидчив и болезненно тщеславен... Как и большая часть пьющих мужиков, перешагнувших под градусом пятидесятилетний рубеж, он к любым замечаниям и упрёкам относился враждебно. Сразу бросался браниться в ответ, а потом застывал в сером, каменном безразличии, обязательно завершив эскападу любимой фразой: “ну вот опять ты, хрен по горло...» Сёме это молчание почему-то было невыносимо.

Свою жизнь он отгородил старым платяным шкафом, где-то примерно посередине комнаты. Уходить в этот «уголок», как пространство своё Сёма мысленно звал, было сносно в любой ситуации. Здесь хоть было и не уютно, а всё же совсем по-своему. После очередной ссоры обиженный Дядька из «уголка» начинал казаться лишь беспокойным соседом, иногда забывался совсем даже. А когда ссоры не было, как в этот раз, забывалась и та вынужденная уступчивость, с которой Сёма сбегал от него всё чаще. И забылся утраченный снегокат, ненужный, но дорогой не деньгами, потому что его покупала ещё мать, в подарок на восьмилетие. Красивая, молодая, жизнерадостная, деловитая. Это время счастливого детства и страшный диагноз, с которым оно завершилось… Сёма так и не смог до конца поверить, что это конец, просто однажды он больше её не увидел… 

- - -

Полежав, он поднялся и разбудил свой компьютер, который почти никогда не выключал. Не столько для удовольствия, а просто чтобы не слышать ни плеска спиртного, ни позывных программы «Время», ни глупых ведущих, ни Дядьку, который порой начинал бурчать пришедшим на память хитом русской попсы или шлягером советской эстрады. Он поставил в Winamp’е «Монгло-Шуудан». Захотелось веселья, но взвившийся пёстрыми юбками пляс казачьего панка подействовал словно отрава. Стало даже грустнее. Попробовал Prodigy в память о школьных годах, завоняло холодной кислятиной грязного пола в спортзале его школы, стал мерещиться сквозь полумрак «уголка» истерически резвый разврат ученической дискотеки. Вспомнил один дружеский совет и попробовал “Die Totten Hosen”, звёзд немецкого панка. Не понял, что это такое, выключил. Тут в голову пришла странная идея. Он забил в поисковую строку интерфейса своей соцсети два слова, что просто пришли на ум. Настроение в двух словах... Сёма для большей выразительности написал их латиницей. Вдруг поиск выдаст то, что надо. Группа с таким названием нашлась. Он запустил файл и приготовился к оглушительной какофонии. Но под первые же секунды трека от всей души расхохотался. Найденный коллектив меланхолически забормотал низким уличным битом. Идеально. Сёма расслабился, удивляясь удачному попаданию пальца в небо. Точнее в кнопки. Он вписал в поиск Massive Attack.

«Атака – лучший способ обороняться», – подумал он, а потом отошёл к форточке. Открыл и почувствовал избавление от какого-то едкого, тяжёлого газа, что травил его мысли всё это время. Заменил его ровной прохладой дыхания зимнего города. Сёма ожил по-настоящему и с приятным аппетитом на новую информацию вернулся за компьютер.

Дядька выпить ему предлагал не всегда и как будто лишь для порядка. Сам же Сёма пил редко и только пиво. Эта разница в интересах позволяла им не встречаться в квартире по целому дню. Дядьке для счастья нужна была кухня, где телевизор и холодильник, стаканы и водка. А Сёме компьютер и то, на чём можно сидеть перед ним. Ещё он любил окно и открытую форточку. Окно чёрным зеркалом отражало картину его уголка, форточка ласково дула зимой.
Сёма листал подборку фото первой Мировой войны в историческом неком коммьюнити и прислушивался к новой музыке. Всё как всегда, только работы нет. Впрочем, и это не в первый раз.

Когда Дядька вышел на пенсию, он, как сам это называл, расслабился. Последнее время работал охранником автостоянки. Работу любил свою очень, поскольку от дома до места её нахождения пешком было всего семь минут. В уютной рубке дежурного, где был телевизор, цветастая скатерть, горячий рефлектор, и полка с томами кроссвордов, при полной не подотчётности, скуке и в общем безделье он попробовал выпивать. И привык это делать всё время довольно скоро. Сидел, словно дачник, смотря в окошко, курил в мятую банку от кофе, слушал маленькое сиплое радио на батарейках, доставал то и дело из-под столика милую сердцу жидкость, пил. Вступая на смену, Дядька первым делом всегда поднимал настроение стограммовой бутылочкой коньяка вместо кофе и дальше в течение дня выпивал полулитровую бутылку водки стабильно. А после работы нёс пиво всегда. Бутылку при входе в подъезд и две перед сном. А потом обнаружились, как сказал терапевт, возрастные болезни, мотор забарахлил, как сказал сосед дядя Костя. Оказалось, что руководство того и ждало. Уволили моментально. Остался сидеть с кипой документов, где всё было про пенсию, нетрудоспособность, про возраст, про старость, про то, что он, Дядька, развалина и вообще ходячий покойник. Ему бы и бросить пить в самый раз, нет  ни рубки, ни столика, ни окошка, да и опасно уже не просто для здоровья, для жизни. Но всё только тут началось

Сёма вернулся из армии, когда Дядька ещё был твёрд и разумен. Вернулся растерянный и от горя едва говорил. Ещё бы — он был далеко от дома, в казарме, мечтал увидеть родных и узнал, что родных никогда не увидит. После похорон сестры Дядька сразу же занял квартиру. Дальние родственники поворчали, конечно, мол, вовремя "подсуетился". Но воспитанному деревней в строгости и упорстве, ему до злых языков не было дела. «Заткну амбразуру. Сестре Галке в память» - он говорил. «Правильно это, дождусь пацана. А там сам пусть решает, захочет со мной воспитаться он дальше или один зажить, сразу уйду». Конечно же, Сёма оставил родного человека. В Москве Дядьке жить стало негде давно. Он был разведён, квартира принадлежала жене. Пришлось бы уехать обратно на родину. В Н-скую область. Деревню Недолино, Дрёмовского района. Где ещё при Советском союзе он сделал карьеру, когда вместо присвоения очередного профессионального разряда местный завод послал его в Москву получать высшее образование. Ему повезло, его взяли инженером в Научно-Исследовательский институт. Но Советский союз развалился, институт прекратил работу. А жена оказалась чужой. Благо детей от него не завела. Он уже поселился в деревне, однако узнав, что завод тоже встал, оказался одним из ненужных героев рабочего класса, до которых новому государству не было дела, как не было бывшей жене беспокойства о нём. Вернувшись в деревню, он работал по всей округе, кем брали. И грузчиком в магазине продуктов на трассе встретил страшную новость о смерти сестры.

Опять Москва. Квартира чужой семьи. Очередное место работы, где зарплата переваливала за десять тысяч. Но всё это радости не приносило. Идея жениться опять в голове не рождалась, и дело не в том, что себя в женихах постаревший он больше не видел. Он просто не думал об этом. Словно сторож сидел в квартире, чтоб не пустовала. Платил за неё, когда Сёма ещё не вернулся. Продолжил, когда приехал. Вся помощь. Хозяйство же каждый вёл сам. Стирали своё, готовили на себя, а убирался один только Сёма. И то в своём «уголке», да на кухне. Дядькина же половина с кроватью, сервантом и тумбочкой похожа была на свалку.

Потом, когда Дядька вышел на пенсию и начал пить по-настоящему - денег хватать перестало. Опустел холодильник, и началось безразличие, что надевать, чем стирать, для чего убираться... Так и жили вдвоём, почти не общались, сначала не знали о чём, потом сильно пьющего родственника Сёма принялся избегать. В тот момент и придумал отгородить половину комнаты, где стояла его тахта, этим огромный шкафом, похожим на сломанную кабину грузового лифта, оставленную посреди городской свалки. В нём висела одежда родителей, умершей матери и исчезнувшего отца. Дверцы шкафа замки не держали, и сквозь полураскрытые створки в дядькину половину из тьмы нафталиновых недр глядели костюмы, жилетки, платья, юбки и свитера людей, что уже в лучшем мире.

Тихий алкоголизм, с телевизором вместо компании. Вместо почты рекламные газетёнки, вместо споров с приятелями и соседями теледебаты, ток-шоу и новости. Телевизор для Дядьки был символом порядка. Там все говорили о счастье, боролись с коррупцией и терроризмом, наказывали агитаторов и врагов государства, срамили зарвавшихся интеллигентов с их личными мнениями. Сажали преступников, стояли за легитимность и суверенитет, грозили жадным партнёрам из заграницы, учили любить традиции и отпускали грехи. Оглашали указы властей. Торговали ресурсами. А ещё пели сладкими голосами, рябили аляписными декорациями, самоотверженно плясали, шутили, смеялись, соревновались в спортивных матчах. И, конечно же, без конца обещали, обещали и обещали. Роста уровня жизни, внутреннего валового продукта, курса рубля, стабильности... Сёму, хлебнувшего супа в армейской столовой, от всех этих радостей словно бы тем самым супом тошнило. Сильней и сильней... Когда он, как говорится, «кое-что понял по жизни», изумился, до чего же все нагло врут. В то время, когда наступивший порядок в стране — просто яд для человека, у которого есть чувство собственного достоинства. Справедливость здесь никого не интересовала. А на прибыль и положение в обществе мог уверенно претендовать только тот, кто умело использовал правила действия в примитивной схеме, где более сильный имеет тебя, а ты в свою очередь более слабых, учась у сильного. Такая содомская пирамида. Вертикаль власти, если угодно. Сёма в неё не хотел. Он себя «поиметь» не давал никогда и других отпускал постоянно, не поимев, да и первый не трогал совсем никого, никогда. Даже в школе, не бил, не терзал и не пытал оскорблениями щуплых, ленивых, толстых, тощих и прочих «не таких»... Ни разу не кинул на деньги какого-нибудь неудачника у метро, ни разу не утащил с вещевого рынка в соседнем районе ни игрушки, ни ручки, ни батарейки. А ведь так делали все, абсолютно все. Не желая поддаться давлению и не давя других, он себе не добыл уважения. При чём не только у сильных, но у слабых кажется тоже. Он с одной стороны понимал — всё животное царство устроено так. Закон внутривидовой доминантности круче и много древнее «Конвенции по правам человека» и на много логичней несовершенной во многих местах конституции Российской Федерации. Но отчаянно верил, не понимая, откуда взялась эта вера, что человек достоин чего-то другого. Что-то кроме законов страны и законов природы должно ещё быть. Грёзы дядькиных вечеров он пытался сначала критиковать. Они вместе смотрели сражения политологов. Но когда Сёма понял, что его критические замечания Дядьке попросту не нужны, прекратил появляться на кухне. Дядька любил, чтобы вторили, соглашались с ведущим и теми ораторами, кто был за режим, а любые сомненья в правоте своих фаворитов встречал, словно дикий крестьянин начала двадцатого века какой-нибудь «самоход» — то есть вилами.

С той поры прошло уже пять лет. И за эти пять лет, Сёма строго в себе разобрался. Он встал в оппозицию этой системе. И система, похоже, ответила тем же, рассорив с близкими, не дав удержаться ни на одном рабочем месте. Неудачи шли по пятам. Этих рабочих мест он сменил не менее десятка, в дым рассорился с единственной компанией старых друзей, образованной школьной порой и годами юношеских скитаний. Нашёл и утратил довольно быстро любимую девушку. Мир как будто бы насмехался, показывая себя привлекательной стороной, дразня, а потом отбирая свои подарки. «Посмотри, это всё быть могло бы твоим, но чужой ты и будь один, терпи полоумие вечеров алкоголика дядьки, глуши пропаганду из телевизора роликами в интернете, музыкой, звуками видеоигр». Сёма винил друзей, которые задрали носы, как только чего-то добились в быту и карьере, винил в том, что их вольное братство было словно бы предано. Заматеревшие, бывшие свои в доску, они стали чёрствыми и скрытными, за то приобрели гадкую склонность во всём поучать. Эта склонность когда-то нервировала во взрослых, их всех, в этом они были солидарны. Теперь Сёма их едва узнавал. Надутые, грубые, важные… Сплошное уныние и скука. Странно, как друг от друга не уставали эти новоявленные мрачные зануды, подобные всем банальным обывателям за тридцать в районе, смирившимся со своими скромными материальными достижениями. Они огорчали Сёму при встрече всё больше. И слушать их важные речи ему делалось всё труднее. Мутило от всех этих дрессированных слов: стабильность, прибыль, схема, вклад, кредит, народные скрепы, порядок, покой, покой, покой... Словно это загробный мир. Наслаждение пищей, добытой, чтобы держаться по жизни дальше, и из последних сил добывать наслаждения с пищей снова. Замкнутый круг. Здесь никто не жил для труда, все, кого он встречал на работе, едва дотянув до окончания смены, звонка, гудка, прощальных слов начальника, принимались за наслаждения. Кто ел гамбургеры, кто красил ногти, кто разглядывал юмор, блуждая по сайтам в своём айфоне, кто играл в игры, складывая, разбирая, сортируя в них что-то старательнее, чем работал ещё пять минут назад. И хвастались друг перед другом и делились намерениями расширить границы доступных себе наслаждений в будущем. Всё только ради них. Уловка о том, что конечная цель накоплений и будней – дети - для Сёмы тоже мало что значила. Бессознательно вырастать в этой жизни и приучаться всё к тем же тупым наслаждениям, разве это добро для потомства? Что-то лучшее? Не в этих краях. Он не верил, что люди, которыми он был окружён, смогут воспитать будущего учёного или тем более сильного практика в области.… А какие они здесь остались?

Сёма полюбил читать книги. Все свободные деньги своих небогатых зарплат щедро тратил теперь на них и прочёл всё, что осталось в квартире нетронутым со времён старшей школы, книги он тогда получал в подарок регулярно, но половину из них так и не открывал. Маму это огорчало, но поделать ничего было нельзя, друзья вечно выманивали гулять. Теперь, когда друзей не осталось, он так и просиживал до поздней ночи, изучая миры Азимова, Кларка, Герберта и Шекли. Даже компьютер трогал всё реже и реже. Чтение будоражило, развивало фантазию, приносило радость, отвлекало разумностью слов от хаоса окружающей неразумности. Очень скоро приятное чувство понимания истины, находимое в строчках книг, заменило ему всё, даже видеоигры, которые он забросил.