Гарднер Дозуа. Утреннее дитя

В старый дом что-то попало во время войны, смяв его почти в лепёшку. Фасад вдавило, будто ударом гигантского кулака: древесина растрескалась в щепы, балки торчали под странными углами, как переломанные пальцы, второй этаж обвалился на остатки первого. Всё вокруг красным покрывалом устилали осколки кирпичного дымохода. Справа руины пересекал пролом, оголяя слои оплавленного камня, штукатурки и обугленного дерева — всё было перемешано между собой, словно ткани по краям гангренозной раны. Сорняки захватили низкий придорожный откос и перекинулись на дом, окутывая развалины покровом полевых цветов и дикого винограда, зелень которых приглушала неприглядность разрушений.

Вильямс приводил сюда Джона почти каждый день. Когда-то давно они жили в этом доме и, хотя Джон сохранил о том времени только смутные воспоминания, само место, несмотря на свой разгромленный вид, у него связывалось с чем-то приятным. Тут он чувствовал себя счастливей всего и охотно играл галькой и палочками на обломках каменных ступеней, с гиканьем продирался сквозь джунгли сорняков на лужайке и, хищно кружа, понарошку подкрадывался к Вильямсу, который собирал в торбы чернику, лилейник, глицинию, одуванчики и прочие съедобные растения.

Даже Вильямс в посещении руин находил горькую радость, хоть приход сюда и воскрешал воспоминания, которые он предпочёл бы не тревожить. Этот уголок навевал приятную грусть, к тому же сочетание мшистого старого камня и новой нежной зелени странным образом успокаивало, напоминая о неизбежном круговороте: от жизни к смерти, от смерти к жизни.

Вылетев из зарослей высокого бурьяна, Джон со смехом подбежал к Вильямсу, стоявшему с торбами добычи.

— Я сражался с динозаврами! Огромными-преогромными!

— Молодец, — нагнувшись, с горькой улыбкой потрепал его по макушке Вильямс.

Они постояли секунду. После недавней беготни Джон дышал часто, как собака, глаза его сияли. Вильямс чуть задержал руку на маленькой, взъерошенной головке. По утрам в это время Джон, словно пребывал в постоянном движении — движении настолько непрерывном, что создавалась чуть ли не иллюзия покоя: будто у струи воды, которая кажется неподвижной, пока не останавливается, разбиваясь о преграду на тысячи брызг.

Столь рано Джон останавливался редко. А когда это всё же происходило, словно заледеневал и его лицо принимало испуганное, напряжённое выражение, будто он прислушивается к звукам, которых больше никто не слышит. В такие минуты Вильямс изучал его с мучительной сосредоточенностью, пытаясь разглядеть в нём себя — порой успешно, порой нет — и задавался вопросом: что больнее первое или второе и почему?

Вильямс со вздохом убрал руку.

Солнце уже поднялось высоко, и если они хотели успеть сделать основную работу, стоило поспешить в лагерь. Вильямс медленно закинул торбы на плечо, крякнув под их весом — этим утром они с Джоном насобирал много.

— Идём, — позвал Вильямс, — пора.

И пошёл прочь, прихрамывая под более тяжёлой ношей чуть сильнее обычного. Джон, семенивший рядом на коротких ножках, это заметил.

— Можно я помогу нести торбы? — вызвался он. — Можно? Я уже большой!

— Ещё нет, Джон, — с улыбкой покачал головой Вильямс. — Давай чуть позже.

Они вышли из прохладной тени развалин и зашагали по пустынному шоссе обратно в лагерь.

С безоблачного неба припекало солнце. Где-то зазвенели цикады, чей резкий металлический стрекот удивительно напоминал жужжание циркулярной пилы. Больше звуков не было — только шелест ветра в высокой траве и дикой пшенице, шёпот деревьев и пронзительно-высокий голосок Джона. Сквозь битум шоссе пробивались травинки — крошечные, зелёные пальцы, что погнули дорожное полотно и разломили его на разномастные глыбы.

Ещё несколько лет и не останется никакой дороги, только слабый след в подлеске, а потом даже он исчезнет. Время сотрёт всё: похоронит под новыми деревьями, поднимет новые холмы, накладывая новый пейзаж поверх старого. Углы более крутых поворотов и так уже съедены горошком и прочими травами, а на дорогу ветром нанесло земли. Кое-где видна молодая поросль. Зелёная и трепетная она растёт посреди шоссе, словно насмехаясь над поблекшими знаками с указанием километража и населённых пунктов.

Джон забежал вперёд, подобрал и швырнул булыжник, после чего, вернувшись к Вильямсу, заносился вокруг него, точно на невидимом поводке. Они шли посередине дороги. Джон раскинул руки для равновесия, представляя, что поблекшая белая линия — это туго натянутый канат, и криками предостерегал сам себя о тварях из бездны, которые его сожрут, если он оступится и упадёт.

Вильямс держал размеренный шаг, не спешил — этакий образчик бывшего военного: белоснежные волосы блестят на солнце, походный нож у пояса, старенький винчестер тридцатого калибра за спиной, хотя… вряд ли тот мог понадобиться. Конечно, помимо них в мире оставались другие люди, пусть даже порой в это не верилось, но здешние места давно опустели. Выбрав эту дорогу, они с Джоном за своё долгое путешествие с юга не увидели ни души. Здесь их никто не найдёт.

Вдоль дороги потянулись остатки зданий. О том, что когда-то на этом месте стоял маленький провинциальный городок, теперь напоминало немногое: обгорелые коньки крыш, оплетённые сорняками; каменные фундаменты с зияющими пустотами, похожими на амбразуры в боевых укреплениях гномов, и разбитый газовый насос, в котором поселились птицы и грызуны. Свернув на второстепенную гравийную дорогу, Вильямс и Джон миновали опалённый остов ещё одной заправочной станции и обветшалый придорожный киоск, полный наметённого ветром мусора. Вверху на проводе раскачивался ржавый светофор. С одной стороны кто-то привязал к нему большой жёлто-оранжевый круг с вписанной в него многоконечной звездой, а с другой, обращённой во враждебный мир, висел злой глаз, нарисованный на белом фоне ярким, кричащим красным. В последние дни прежнего мира чего только не творилось.

Вильямс, еле успевая за всё более широкой поступью Джона, решил, что пора дать понести торбы. С лёгкостью закинув их на спину, Джон сверкнул в улыбке белыми крепкими зубами и начал взбираться по долгому склону — последнему на пути в лагерь. Длинные ноги несли его быстро, тягаться в скорости было бесполезно мечтать. Вильямс добродушно выругался, и Джон, рассмеявшись, встал, поджидая его на вершине холма.

Их лагерь располагался довольно далеко от дороги, у обрыва прямо над маленькой речкой. Когда-то здесь стоял ресторан и до сих пор сохранился угол здания: две стены и часть крыши. Затягиваешь открытый конец брезентом, и получается вполне уютное убежище. К зиме, конечно, придётся подыскать что-то получше, но для июля не так уж плохо: достаточно укромно и близко к воде.

К северу и востоку катились лесистые холмы. К югу, через реку, эти холмы плавно переходили в равнину, и глазам до самого горизонта открывалась даль.

Они перекусили и тут же принялись за работу: кололи дрова, из реки вытаскивали сети с рыбой, поднимали по крутому склону воду для кухни. Большую часть тяжёлой работы Вильмс доверил Джону. Тот напевал и весело посвистывал, а однажды, возвращаясь с дровами, рассмеялся, поднял Вильмса под мышки и, прокружив в воздухе, поставил на землю.

— Что, силу некуда девать? — шутливо пожурил Вильямс, глядя в улыбающееся потное лицо.

— Ну, кто-то ведь здесь должен работать, — жизнерадостно ответил он, и оба рассмеялись. — Жду не дождусь, возвращения в часть, — с воодушевлением продолжал Джон. — Мне теперь много лучше. Замечательно даже. Мы тут ещё надолго? — Он с мольбой посмотрел на Вильямса. — Мы ведь скоро возвращаемся?

— Да, — соврал Вильмс, — совсем скоро.

Впрочем, Джон уже начинал уставать. К закату он едва волочил ноги, дышал тяжело и надсадно. Он прервался посреди работы, положил топор для колки дров и мгновение стоял, тупо уставившись в пустоту.

Внезапно его лицо стало сосредоточенным, замкнутым, глаза потускнели. Он обессилено покачнулся и утёр лоб ладонью. Вильямс усадил его на пень у самодельного очага. Джон сидел там молча, с отсутствующим видом глядя в землю, а Вильямс тем временем торопливо разжигал огонь, разделывал рыбу, измельчал корешки одуванчика и венчики цикория, кипятил воду. Солнце уже зашло, и светлячки, парящие над рекой, словно волшебные фонарики, мерцали в бархатной темноте.

Вильямс всеми силами старался заинтересовать Джона ужином, надеясь хоть чем-то накормить, пока у того есть зубы, но Джон ел плохо. Через несколько минут он отставил оловянную миску и тупо устремил взгляд на юг, в даль за тёмными землями на другом берегу реки, едва различимыми в тусклом свете полумесяца. Лицо его стало озабоченным, мрачным, щёки начали обвисать. Линия роста волос широкой аркой ушла назад, надо лбом появились большие залысины. Он несколько раз нерешительно пошлёпал губами и наконец спросил:

— Я что, болел?

— Да, Джон, — мягко ответил Вильямс, — болел.

— Не помню... я совсем не помню. — Его надтреснутый голос звучал сипло, жалобно. — Всё такое запутанное. Не могу разобраться что есть что...

Где-то на невидимом горизонте, примерно в сотне миль, на краю мира взметнулся столб огня.

Они потрясённо смотрели, как тот растёт и растёт, вздымаясь всё выше и выше, и наконец превращается в тонкую струю яркого пламени, от земли до стратосферы разрезая угрюмо-чёрное небо. Огненный столб минуту или две ровным светом пылал на горизонте, а затем начал моргать, загораясь зелёным, голубым, серебряным, оранжевым — цвета судорожно вспыхивали и меркли, переходя друг в друга. Постепенно столб расширился, с некой величественно-жуткой симметрией превратившись в ромб бело-голубого огня. Медленно вращаясь вокруг своей оси, ромб всё больше раскалялся и наконец стал ярким до рези в глазах. Вокруг него, будто мотыльки вокруг пламени свечи, метались невидимые гигантские формы, которые отбрасывали причудливые огромные тени.

Что-то проухало низким, заунывным голосом, а затем проухало снова — ужасный, полный одиночества звук эхом гулял между холмов, пока не сошёл на нет.

Ослепительный ромб моргнул и погас. На его месте заплясали жаркие белые звёзды. Затем звёзды поблекли до тусклых оранжевых точек, а те, в свою очередь, помигали, темнея, и пропали.

Опять наступила темнота.

Ночь потрясённо замолкла. Какое-то время стояла гробовая тишина, затем постепенно, опасливо, один за другим, сверчки и лягушки снова начали выводить свои ночные трели.

— Война... — прошептал Джон. Теперь он гнусавил, в его голос слабом, усталом голосе звучала боль. — Она ещё продолжается?

— Война... она теперь какая-то странная, — тихо ответил Вильямс. — И чем дальше, тем страннее. Новые союзники, новое оружие... — Он вперился в темноту, туда, где недавно плясали огни: ночное небо на горизонте не то чтобы светилось, но как-то тревожно мерцало. — Наверное, ты пострадал от такого оружия. Например, чего-то вроде этого. — Он кивнул на горизонт, лицо стало жёстким. — Не знаю. Не знаю даже, что там. Слабо понимаю, что нынче в мире творится... Может, ты пострадал даже не от оружия. Может, до того, как ты сбежал, на тебе зачем-то ставили биологические опыты. Откуда нам знать? Может, это сделано намеренно — в наказание. Или наоборот, как награда. Кто знает, что у них в головах? Может, это побочный эффект действия устройства, предназначенного для чего-то совершенного другого. А может, несчастливая случайность. Вдруг ты просто слишком приблизился к чему-то похожему, когда оно занималось своими делами.

Вильямс помолчал и со вздохом добавил:

— Что бы там ни было, потом ты меня как-то нашёл, и я стал о тебе заботиться. С тех пор мы всё время прячемся, перебираемся с места на место.

Пока глаза привыкали к темноте, оба были почти слепыми, но теперь, щурясь в неярком свете низкого кухонного костерка, Вильямс опять видел Джона. Джон уже совсем облысел, щёки ввалились, тусклые, пожелтевшие глаза глубоко запали в обезображенное старостью лицо. Он попытался подняться на ноги, и тут же осел обратно на пень.

— Не могу...

По его щекам скатились две бессильные слезинки. Он задрожал.

Вильямс, вздохнув, поднялся и бросил в кипяток две горсти сосновых иголок, чтобы сделать целебный хвойный чай. Затем помог Джону проковылять к убогому ложу. Того пришлось почти волочь, но это было легко: он сморщился, стал тщедушным и на удивление лёгким, как будто состоит из ткани, ваты и сухих палок, а не мяса и костей. Вильямс его уложил и, несмотря на тёплый вечер, подоткнул одеяло, после чего попытался влить в Джона немного чая.

Джон выпил целых две порции, но вскоре ослаб настолько, что уже не мог удерживать прямо не только кружку, но и голову. Глаза стали пустыми, влажными и невидящими, кожа пошла землисто-коричневыми пятнами и туго обтянула кости лица, отчего он приобрёл сходство со скелетом.

Иссохшие, как у мумии, руки бесцельно теребили одеяло, сквозь полупрозрачную, пергаментную кожу просвечивали синие вены.

Вечер переходил в ночь. Джон стал метаться и скулить, слепо ворочал головой, бессвязно бормоча обрывки фраз. Порой он начинал задыхаться и булькал, его голос поднимался до крика, в котором вообще не было слов, только растерянность, ярость и боль.

Вильямс терпеливо сидел рядом, гладил его по иссохшим рукам и утирал ему пот с горячего лба.

— А теперь спи, — мягко произнес он.

Джон, простонав, издал горловой всхлип.

— Спи, — повторил Вильямс. — Завтра снова пойдём к дому. Ты ведь любишь туда ходить? А сейчас давай спать, спать...

В конце концов Джон затих, его глаза медленно закрылись, дыхание стало глубже и ровнее.

Вильямс терпеливо сидел рядом, и, чтобы успокоить, держал его за плечо. Волосы Джона уже начали отрастать, морщины на лице разглаживались. Он превращался в ребёнка.

Увидев, что Джон заснул, Вильямс заботливо поправил ему одеяло, подоткнув со всех сторон.

— Сладких тебе снов, отец, — и разрыдался беззвучно, горько и безутешно.