М. М. Кириллов Петропавловск Казахстанский Очерк

М.М.КИРИЛЛОВ

ПЕТРОПАВЛОВСК-КАЗАХСТАНСКИЙ

              27 декабря за нами приехал отец! Радость была такая, что я сейчас ничего вспомнить не могу. У нас было полдня на сборы. Я попрощался с учительницей, оценки у меня за полгода были отличные, и мне выдали справку. Собрали вещи в мешки, которые привез отец. Попрощались с хозяевами и соседями, сели в сани с глубоким дном, закутались в хозяйские тулупы, чтобы не продуло по дороге. Отвозил нас председатель до самой станции. Очень хороший, честный, человек. Если бы не он, нам бы в эти полгода было не продержатся. Мама говорила, что он и есть советская власть – и по должности, и по совести.
        28 декабря мы были уже в Петропавловске.
           С поезда, уже поздним вечером, нас доставили в дом, расположенный вблизи от станции. Это был обычный 4-х-этажный дом. В двухкомнатной квартире одна комната была наша. Нас поразило уже забытое электрическое освещение, а также то, что было тепло, хотя печек не было. А у батарей можно было играть прямо на полу. Кухня была общая. Но был ли газ или электрическая плита, я уже вспомнить не могу. Приехав, спали мы как убитые, прямо на своих вещах. Потом уже обзавелись кроватями, столом и стульями.
       Во дворе дома, огороженном сараями, лежал грязный снег. Чувствовалась близость железной дороги и поездов, которых топили углём. Даже адрес наш был: 1-я линия отчуждения. Мама объяснила, что территория, где стоял наш дом, была отчуждена (принадлежала) железной дороге, а в доме жили семьи железнодорожников. Во дворе был магазин. А за домом шла обычная улица, и стояли деревянные и каменные дома. Мы с Сашкой всё это изучили, выяснив проходы в заборе и в сараях, ведущие к железнодорожному полотну. Познакомились мы и с здешними  мальчишками.
     Место было беспокойное: в ста метрах от дома шли составы, в том числе с орудиями и танками на платформах под охраной красноармейцев. И днём, и ночью были слышны паровозные гудки. Недалеко был переходной мост, ведший на привокзальную площадь. На площади стоял памятник В.И.Ленину. С переходного моста многое было видно. Город был большой, но низкоэтажный. Его окружала степь. Он стоял как бы посредине на железной дороге между Челябинском и Омском. Где-то в другом его конце протекала река Ишим, приток Иртыша. В городе часто приходилось видеть верблюдов, используемых вместо лошадей. Видел, как верблюды плевались, особенно если их обижали или дразнили. Обидчик оказался оплёванным.
    Новый год справляли на кухне, вместе с соседями, работниками железной дороги. Рассыпчатая картошка с топленым маслом, соленые огурчики, чай с конфетами, о которых мы совсем забыли. Стоял и графинчик с водочкой, которую выпили отец и сосед. Я обрадовался конфетам (карамель), на что отец сказал: «У тебя, Мишка, губа не дура, язык не лопата». Я это выражение услышал впервые.
    После Нового года меня определили в школу за вокзалом. Класс был укомплектован полностью, то есть не так, как в деревенской школе. В школу меня никто не провожал, но и опасности особой не было. В городе были большие дома, Военторг. На главной площади я впервые увидел верблюдов. Смешные такие, идут и как бы спят. Видел, как они плюются. Плевок размером с шапку.
     Маме стало намного легче жить. Перестал болеть Сашка, пошел на поправку и Вовка. Все мы перестали мучиться животами. Залечили Сашкину чесотку. Однако особого достатка не было. Экономили на всем. Отец раздобыл валенки у друзей (на время), и у него перестали мерзнуть ноги.
     Как-то он взял меня с собой на производство. Завод только месяц, как разместился на новом месте, но уже приступил к выдаче продукции. К моему удивлению, на части привокзальной площади под брезентовыми тентами на металлических платформах стояли станки. Работали, одетые в ватники токари и инженеры. Стоял шум от станков, из-под резцов бежала стружка. Вытачивались снаряды. Наверное, это был не единственный цех, но я видел только это. А на площади сыпал снежок. Отец, как начальник производства, пропадал здесь целыми днями, в том числе в субботы и в воскресенья. Но мы были вместе.
     Отец рассказывал маме, как завод эвакуировался из Москвы. Это было в самое тревожное время для столицы. Бои шли в десятках километров от Москвы. Город опустел. 7 ноября был проведен парад войск, которые после парада сразу были переброшены на фронт. Все знали: Сталин остается в Москве.
     Погрузка шла на путях завода «Серп и молот», как когда-то и наша, но под бомбежкой. Состав загрузили заводским оборудованием, его закрепили стальными тросами, личному составу выделили теплушки. Работа шла лихорадочными темпами, некогда было поесть. Отец вспоминал, что мимо него пробежал знакомый инженер одного из цехов  и на бегу ел белый хлеб с колбасой. В это время бомба угодила прямо в одну из платформ, и этого инженера отбросило взрывной волной и ударило о столб насмерть. Погибший так и лежал рядом с составом, и изо рта у него торчала недоеденная  булка с колбасой. Отец впервые видел убитого, к тому же знакомого человека, и это его потрясло. Разбитую платформу убрали, и состав двинулся в сторону г. Горького. Немецкие самолеты налетали несколько раз, бомбили, но составу удалось проскочить. Ехали севернее, через г. Молотов, и больше 20 дней, так забита была железная дорога войсками, направлявшимися на фронт. В Москве, на заводе и в городке осталась охрана, Руководил оставшимся хозяйством друг отца инженер Ложкомоев. Оттуда приходили письма со штампом военной цензуры.
      Немцев от Москвы отогнали большой ценой. Было много раненых. Даже в Петропавловск приходили санитарные поезда. На вокзале постоянно ютились беженцы, в том числе дети. На ночь туда приходили и цыгане.
      В конце января стояли морозы. Один бездомный забрался на крышу котельной (я видел эту котельную), чтобы согреться, сорвался с нее в чан и сварился. Так говорили.
       Дома была радиоточка, и мы регулярно слушали сообщения Информбюро. Рассматривали места боев на карте. Я и раньше любил географию. Мог мысленно проплыть из Финского залива через Балтийское море, мимо Дании и Норвегии в Лондон. Но теперь я знал, что вся Европа занята фашистами. Из Ленинграда письма не приходили, мы часто вспоминали о дедушке и бабушке – как они там - в блокаде, живы ли?
     По радио было сообщение о гибели Тани, нашей разведчицы, девушки из Москвы, в деревне Петрищево. Фашисты ее повесили. (Позже мы узнали, что эта девушка – Зоя Космодемьянская).
        Недалеко от нас, в частном доме жила семья военнослужащего из нашего московского двора. Она эвакуировалась позже нас прямо в Петропавловск. Дело в том, что женщина эта родила в начале июля, то есть уже после начала войны и выехать с нами не смогла. Их отец, командир, к этому времени уже был на фронте, и из роддома ее и малыша забирал мой отец. История их была сложной. За день до начала войны у этого командира (его фамилия была Северов) в трамвае, в давке, из кобуры вытащили пистолет. Тогда оружие командирам выдавалось на руки. Было оно и у отца. Когда Северов спохватился, вора найти уже не удалось. За оружием охотились антисоветские элементы, да и просто бандиты. А 22-го июня началась война. Северова отдали под трибунал и направили в дисциплинарный батальон. Они оказались в тылу у немцев, прорывались с боями и вышли к нашим. Но и это им не простили. Он был направлен в лагерь, но позже освобожден, так как практически ослеп. А семью его, тем более, что жена работала бухгалтером на нашем заводе, эвакуировали вместе с заводом.
      Мы навестили их. Она выехала с детьми и домработницей, тетей Агашей, поэтому ей было легче, да и дом они нашли сухой и теплый. Мы заходили к ним, тем более, что старший их ребенок был ровесник нашего Саньки. Мы знали, что у тети Агаши к началу войны сын служил на Западной Украине красноармейцем, и о нем ничего не было известно. Тетя Агаша часто плакала.
     Саша начал готовиться к 1-му классу. Буквы, цифры. Он быстро схватывал, но был неусидчив. Вовочка окреп, уже сидел в подушках, играл в игрушки, охотно тянулся к нам. Нам было так хорошо всем вместе, хоть и на чужбине, но вместе. Особенно, когда приходил отец. Какой-то островок счастья посреди войны. 
     После отличного окончания третьей четверти папка подарил мне книгу «Малахитовая шкатулка» писателя Павла Бажова с цветными картинками. Я читал, а Санька разглядывал картинки. Я даже дал эту книжку почитать своему другу во дворе.
    Как-то отец пришёл домой веселый и сказал: «Пришивай, мать, третьи шпалы в петлицы!» Сейчас бы это значило воинское звание «инженер - подполковник». Он расцеловал нас, уколов  своей рыжей щетинкой.   
    К марту-апрелю в Петропавловск- Казахстанский стали съезжаться наши заводские семьи из Челябинской области, съезжаться к мужьям. Селились в городе, в частном секторе. Но некоторые остались в деревне, так как их мужья были уже на фронте. Некоторых из них я помнил, это были командиры - Чибисов и Линьков. Уже позже я узнал, что они возглавляли партизанские соединения. Один из них звал отца туда же комиссаром, но командование, учитывая, что у отца нас трое, распорядилось иначе.
     В мае я закончил учебу и перешёл в 3-й класс с похвальной грамотой. На ней были портреты Ленина и Сталина. Я был октябрёнок.
     В июне пришел приказ о возвращении завода в Москву. Угрозы для Москвы уже не существовало. Для нас отъезд завода оказался неожиданностью. Отец ушел с головой в демонтаж оборудования, в его погрузку. Сроки были напряженные. В последнюю неделю стало ясно, что без него из комнаты, где мы жили последние полгода, нас могут выселить. И он бросился искать нам хоть какое-то сносное жилье. Нашел: в одной половине частного дома с отдельным входом жили хозяева, в другой – мы четверо. Плата была сносная. Было тепло, и он не учел, что пол в нашей комнате земляной. Да и некогда ему было. Вот-вот должна была произойти отправка эшелона. Мы переехали на новое место.
     Пришел день прощания, 12-го июня. Эшелон стоял на путях. Все мужья  высыпали на перрон товарной станции к семьям, к женам и ребятишкам. Мы стояли, прижавшись друг к другу. И Вовка был с нами. Ему только что исполнился годик, а он еще не ходил. Родные запахи от папкиной гимнастерки. Старались не плакать. Отец побежал к составу, поднялся на платформу, раздался длинный гудок и состав тронулся. Мы долго еще видели и уходящий поезд, и его самого.
     Началась наша новая жизнь. Это была юго-восточная окраина Петропавловска. Через пару кварталов грунтовая дорога уходила в степь. В город часто приходили обозы. В их составе были лошади и верблюды с поклажами. Вся наша улица Киевская, довольно широкая, была перерыта огородами. Этим люди жили, так как тем, что давали по карточкам, прожить было нельзя. Оставалась пустой лишь самая середина улицы для проезда транспорта. Во дворах были колодцы, вода в них располагалась  глубоко, так как место было засушливое: Казахстан. От железной дороги мы теперь жили далеко, но стук колес все-таки был слышен.
     Поблизости жили ещё две-три семьи, знакомые нам по Москве. Все было трудно: нужно было отоваривать хлебные карточки (иногда вместо хлеба давали муку), покупать керосин, стирать белье (теперь оно уже было наше). Лето было теплое, даже жаркое, но в доме было прохладно. Готовили на керогазе или на керосинке. Я овладел этим, но всякий раз боялся зажигать, так как при этом происходило некое шипение и возникала вспышка от спички. Мама договорилась с соседями и покупала у них молоко. Мы его кипятили. В июле картошка была еще дорогая, покупали понемногу.
     Собирали на дорогах кизяки, высохший верблюжий и коровий навоз. Сохнул он на солнце быстро, никак не пахнул, и мы его с Сашей заготавливали впрок как отличное топливо. Нас записали в ближнюю школу: меня в 3-й класс, а Сашу в первый.
     Делать нам особенно было нечего, и мы слонялись на улице. Играли в «асики». Это были косточки от суставов, которыми разбивали горки из тех же костей. В Петропавловске был большой мясокомбинат, оттуда и доставались нам эти кости. Играли на меткость, но не на денежки.
     Был случай: От скуки, не нарочно, я запулил гладкий такой камешек в сторону соседнего дома, на крыльце которого стояла девочка лет шести с бантиками на косичках. Камешек угодил ей в лоб. Раздался вопль. Девочка поднялась в дом, я немедленно скрылся в уборной во дворе, мама девочки бросилась к нам (других мальчишек поблизости не было), требуя наказания преступника. Рядом с мамой вертелся Санька. Поскольку ей и в голову не могло придти, что виновником мог быть я, таким благоразумным я считался, что она схватила Саньку и безо всякого предупреждения отхлестала его по попе. Тот, ничего не понимая, орал и вывертывался как уж. А я сквозь щель в стене уборной все это видел и продолжал прятаться. Совесть моя просыпалась медленнее, чем продолжалась экзекуция Саньки. И потом я видел, что по мере нарастания рева невинно осужденного соседка  постепенно успокаивалась, и решил, что нужно еще немного подождать, пока она уйдет. Все равно уж дело сделано, думал я, не пропадать же еще и второму. А Саньке не привыкать. Когда соседка и ее дочка ушли, Саньке, наконец, удалось докричаться, что он не виноват. Мама увидев, как я, стараясь остаться незаметным, тихо уходил из своего укрытия на улицу, схватив пустую бутылку из-под шампанского, стала гоняться за мной по огороду, говоря, что я трус и предатель. И это все видели! Мне показалось таким обидным, что мама хотела меня наказать, ведь меня никогда не наказывали, и потом я же не нарочно попал камнем в девчонку. Я, конечно, убежал и долго скитался по улицам, вышел даже в степь за городом, так сильно переживал. Но постепенно мне стало одному тоскливо как-то, особенно когда стемнело, и я, пожалев Саньку, вдруг так соскучился по маме, что мне остро захотелось вернуться домой и быть прощённым. Виноватым долго быть тяжело, особенно если ты виноват. Я вернулся, все, даже маленький Вовочка, были рады мне, и поскольку я своими страданиями, как мне казалось, искупил свою вину, то мне о ней не напоминали и, понимая, что я проголодался, накормили мятой картошкой с маслом.
      Где-то в августе к нам пришел эвакуированный из блокадного Ленинграда родственник. Это был истощенный мужчина маленького роста и хлипкого телосложения. Я помню, как радовалась мама, на чужбине встречи желанны. Они посидели за чаем, поговорили, и он ушёл. Его семья – жена и дочь - жили где-то в городе, за кладбищем. А вечером мама рассказала мне по секрету, что этого дядю, знавшего несколько иностранных языков и занимавшегося эсперанто, незадолго до войны увезли в НКВД, держали в камере и на допросах били по голове металлическими шариками на шнурках, доводя до беспамятства и сумасшествия. Потом, видимо убедившись в бесполезности и безвредности этого человека, его отпустили.
           Вскоре там, в Петропавловске, он и умер от алиментарной дистрофии. Мама и я посетили их. Дочка, девочка лет десяти, страдала врождённым пороком сердца и сердечной недостаточностью, губки у нее были почти чёрные. Вскоре эта девочка умерла. Потом мы узнали, что её мама, тетя Вера, после окончания войны вернулась в Ленинград и там, из-за  одиночества, покончила с собой.
     Наступила осень. От отца приходили письма. Мы жили на средства по его аттестату. Я пошёл в школу. Было плохо с тетрадями, разрезали и сшивали тетради из газет. В них и писали.
    Осенью нас вывозили на подсолнечник. Я впервые видел промышленные посадки подсолнечника. Это были прямые крепкие и высокие стебли, наверху у которых висели тяжелые черно-желтые шляпки созревших семян. Часть из них уже валялась на земле. Взрослые срезали шляпки, а мы должны были собирать их и относить в корзины. Конечно, мы вдоволь погрызли семечек.
     Начались и уроки естествознания. Иногда их проводили в школьном дворе. Учительница говорила нам: «Повернитесь дети лицом к солнышку». Повернулись. «Утром солнышко на востоке. Там Сибирь. А за спиной у вас - повернитесь кругом – это запад, там Москва, там Ленинград, там Сталин, там война с фашистами. Днём солнышко будет указывать уже на юг, там Каспийское море, там Волга и Сталинград». Страна наша была большой, и мне казалось счастьем, что я живу не где-нибудь, а в Советском Союзе.
     К нам в класс приходил пионервожатый, мальчик из седьмого класса. На груди у него был повязан красный галстук. Он следил, чтобы мы не дрались на переменках и никого не обижали, особенно девочек. Мы были октябрята.
        В школе учились ребята разных национальностей, в том числе украинцы, казахи, татары, евреи. Многие были эвакуированы из Ленинграда. О некоторых национальностях я узнавал впервые. Мы, дети, разницы не замечали, тем более, что все разговаривали на русском. И учебники были на русском языке. Никто никого не дразнил и не унижал. Это был естественный детский интернационализм. Мама говорила мне о равенстве людей всех национальностей в нашей стране по Конституции и по жизни. А фашисты преследовали и уничтожали славян и евреев, считая их неполноценными, сжигали в топках. Об этом говорили по радио и писал в газетах Илья Эренбург. В некоторые семьи с фронта приходили «похоронки», приходило горе. Мы играли в войну, но никто не хотел быть на стороне фашистов: мы их ненавидели.
    Постепенно у меня накапливались медицинские наблюдения. Я уже знал, что такое рахит, чесотка. А тут увидел у мальчишки выпадение прямой кишки. Когда он натуживался, кишочка вылезала и болталась, а ему не было больно.
    К нам иногда заходили соседи по московскому двору, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя детьми тяжко.
    У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а младший – Вовка, которому должно было исполниться полтора года, часто болел и еще не ходил. И вот я, по поручению мамы, отправлялся через две улицы к тете Лии, весёлой и толстой женщине, которую я помнил ещё по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было немного меньше, чем нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым гранёным стаканом, закрытым марлей, и тетя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у нее было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всём меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеяться, и молоко у нее, наверное, было весёлое. Мне даже завидно было, что всё это Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нес это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту, молоко было весёлое, а он почему-то засыпал. Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучительно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернёмся домой. Иногда мне становилось страшно от одной только мысли, что я мог родиться и жить не в СССР.
     Как-то мы с мамой ходили в город за керосином. Он был нужен для керогаза и керосиновой лампы – электричества в этом районе города не было. Несли вдвоём, просунув палку в ручку банки, керосина было литров 5, это было тяжело.
     Вовочка чувствовал себя неплохо, начинал ходить, держась за ручку. Мы с Сашей ходили в школу. Там был строгий санитарный контроль. Боролись с вшивостью. Дежурные по классу утром осматривали у всех волосы и подворотнички. Если находили вшей, докладывали учительнице и отправляли домой. Особенно доставалось эвакуированным, в том числе и нам с Сашкой. Были трудности с мытьём, как столько воды разогреть? Подворотнички подшивали и проглаживали утюгом. Но и мы сами были дежурными санитарами.
      Жизнь нас взрослила, но мы упорно оставались детьми. У нас были металлические колёсики, и мы, соревнуясь, катали их по покатому полу, кто дальше. Причём именовали каждое катание ударами по врагу: сталинским, ворошиловским, чкаловским, буденновским и т.п. Собирали всякие тряпки или вещички и обменивали на свистульки («уди-уди»), когда приезжал старьёвщик с повозкой на лошади. Рядом с лошадью бегал жеребёнок. Мы его кормили травой и ласкали.
     Мы любили рисовать. Я рисовал лошадей или головы лошадей и мечтал иметь собственного жеребенка. Саня рисовал танки и стреляющие пушки.
     Подходил к концу октябрь, стало холодно, хотя снега ещё не было. Когда мы ходили с мамой за покупками (отоваривали карточки, покупали молоко и картошку, приносили керосин и свечи), она мне рассказывала разные истории, в том числе о себе. За Вовкой во время нашего отсутствия присматривал Саша. Мама, я думаю, трезво оценивая свое слабое здоровье, старалась рассказать мне, третьекласснику, как можно больше о себе, о стране, о своих родителях. Наверное, она хотела, чтобы позже я мог рассказать об этом младшим братьям. 
     Как-то она прочла мне и даже тихонько напела стихотворение «А мой сурок со мною» (музыка Бетховена), сказав, что в душе у каждого человека должно быть что-то свое, святое, способное согреть и защитить в беду. Я думаю, что с тех пор в моей душе поселился сурок.
    В другой раз она рассказала об образе Сони из книги Льва Толстого «Война  и мир», которую я тогда ещё не читал, и добавила, что Соня – это она сама, её сущность, и что, когда её не будет, я смогу встретиться с ней, открыв эту книгу. По словам мамы, «Соня могла уступить своё счастье, чтобы сделать счастливым другого человека. Она жертвовала собой ради другого человека. Редко кто на это способен», добавляла мама. Было непонятно, правда, как это мамы не будет, если она есть.
    Рассказала она мне и о своем детстве. Родилась она в Белоруссии. Мать её в родах умерла, поэтому к имени Мария ей добавили и имя её матери – Фанечка. Отец её был поселковый фельдшер, честный и уважаемый человек.
     После смерти отца, а было ей тогда 7 лет, жила она у родственников, испив всю горечь сиротства. Была фотография, на которой был запечатлен выпуск её гимназии: все были в белых праздничных платьях, только она, одна, сидела с краешка в скромном клетчатом платьице.
       При Советской власти окончила дошкольное отделение Герценовского педагогического института в Ленинграде. 25-ти лет вышла замуж за нашего отца, военного инженера, в прошлом рабочего, рабфаковца, коммуниста. 
         Проходя мимо кладбища в Петропавловске, она поведала мне, что над могилой её мамы растёт ольха, а над могилой отца – клён. Она говорила, что нужно знать и помнить свое прошлое, тогда и твоя собственная жизнь станет более долгой и содержательной.
    В ноябре выпал снег, похолодало, начались ветра. В доме стало холодно, хотя хозяева топили. Пол был земляной и холодный. Как-то сразу все, кроме меня, заболели. У Саньки голова покрылась корками золотистого цвета, говорили, что это золотуха, что-то связанное с туберкулезом. Он перестал ходить в школу. Вовка заболел дизентерией. Что бы не съел, всё, даже кипяченое молоко, вызывало у него понос. Стал лихорадить.
     Слегла и мама. С ней было что-то непонятное: очень высокая температура, с размахами, ознобы и поты. Она сильно кашляла, хотя и без мокроты. Приходила участковый врач, молоденькая женщина, внимательная, но, наверное, малоопытная. Положить маму в больницу или хотя бы сделать рентген было немыслимо: детей-то куда деть? Она не знала, что с мамой - пневмония или грипп? Какое тогда было лечение? Я приносил из аптеки аспирин, стрептоцид. Она пила горячий чай с малиной (давали соседи), кипячёное молоко, но лучше ей не становилось. Вовочка плакал, лез к ней и часто оправлялся прямо ей на простыни и одеяло. Никакой стирки не было, просто мокрой тряпкой всё это вытиралось, в том числе и мной, ведь мама почти не вставала. Я был её единственным помощником. А ведь я ещё учился, и уроки делал при свете керосинки.
     Я научился зажигать керогаз, ставить на него молоко и картошку и, погасив, снимать кастрюльки. Вовка, горячий и обкаканный, требовал, чтобы его носили на руках. Я носил его, качал, пел ему песенки. А он извивался в руках и кричал. Говорили, что у него «антонов огонь». Приехал детский врач и велел отправить его в инфекционную больницу. Его закутали в одеяло и увезли. Тревога нарастала. У мамы появилось кровохарканье. Она первая поняла, что у нее туберкулез. 
     Хозяйственные вопросы пришлось решать мне. Знакомые перестали приходить. Не интересовалась нами и та женщина, которой так помог наш отец в своё время. Может быть, боялась заразиться и заразить своих детей, или мама уже перестала быть ей полезной.
    Проблемой было получение хлеба по карточкам (три детские и одна иждивенческая). Поскольку я это делал раз в неделю, то хлеба набиралось немало. Сложность состояла в том, что мы были прикреплены к булочной за вокзалом, где я еще весной учился в школе. Там работала знакомая нам продавщица. Получив хлеб (или муку), я должен был идти домой через полгорода. А ведь было уже темно. Я шел осторожно, как будто совершал партизанский рейд в тылу врага. Главное было в том, чтобы не нарваться на местных ребят, могли ведь и отнять. Если была опасность, я обходил целый квартал. Без хлеба – нам было бы не прожить. Ходил за хлебом несколько раз. Мама ждала меня и говорила, что я - ее палочка-выручалочка.
     О Вове мы некоторое время ничего не знали. Мы даже не знали, где расположена больница, в которую его увезли. Некому было узнавать. Но в начале декабря Вовку неожиданно привезли домой, сказав, что врачи решили, что он не жилец и что лучше, если он умрёт дома. Он был истощен и слаб, но понос у него прекратился. Что с ним делать, чем кормить? Мы в то время варили картошку и с молоком делали пюре. Жиденькое такое пюре. К нашей радости, он стал есть это пюре. Мы даже ограничивали его, но он просил добавки. Я его кормил с ложечки. Животик у него стал большой. Но температуры не было и поноса тоже, только газики отходили. Это был успех, появилась надежда, что он не умрёт.
    Тёмными вечерами мы подолгу разговаривали с мамой. Она первая объяснила мне, кто такой коммунист, сказав, что это не просто хороший, честный человек, но такой человек, которому мало жить только для себя, и он борется за освобождение других людей. Поскольку я это не очень понял, добавила, что коммунист – это наш отец, и что коммунистом можно стать, уже будучи пионером. Она пояснила мне, что фашизм – это жестокая вседозволенность, самое подлое явление на земле и что его можно встретить не только на фронте.
     Общее положение наше стало критическим и долго так продолжаться не могло. Мама дала подробную телеграмму отцу, в которой сообщалось, что мы погибнем, если он не сможет срочно забрать нас в Москву. Она понимала, что раз возникло кровохарканье, то процесс в легких становился открытым, а значит опасным для нас, детей. Шли дни. Я спал и под подушкой у меня были сложены папкины гимнастёрки. Так приятно было ощущать его родной запах. Мы ждали его как  спасение.
    Всю эту осень и начало зимы связь с отцом не прерывалась, но письма того времени почти не сохранились, и поэтому я их не привожу прямым текстом. Но во всех его письмах к маме и её к нему сквозила надежда, что несмотря ни на что им удастся сберечь нас, мальчишек, и что семья ещё заживёт. Он писал ей, что «корит себя за то, что частыми беременностями ещё до войны «загнал» её в болезнь, не сознавая её действительного нездоровья». Но кто же знал, что грянет война.
    Помню, что в одном из писем отец сообщал нам, что в ноябре, по приказу командования, слетал на Северный Кавказ и забрал там свою дочь от его первой семьи, Ольгу, попавшую туда после эвакуации из блокадного Ленинграда.
     Дело было так. Ольга (15 лет), ее мать (первая жена отца) и сестричка лет шести, вырвавшись из Ленинграда, эшелонами месяца за два добрались до Сталинграда. Здесь от дизентерии мать Ольги умирает, а младшую девочку берут к себе какие-то военные врачи. Олю отправляют эшелоном на Кавказ, в станицу Георгиевскую (Минеральные воды) Там ее устраивают в одной семье. По совету старших она пишет письмо маршалу Б.М.Шапошникову: «Дяденька Шапошников, найдите моего папу, он военный, работает в Москве, пусть он меня заберет».   
      Отец летит до Астрахани попутным военным самолетом и добирается до Георгиевской. Встречается с дочкой, но выехать им удается лишь через Махачкалу и Каспий (развертывается Сталинградская битва). А затем, через Гурьев и Заволжье, они добираются до Москвы. Невероятная история человечности в то страшное время.
     В 20-х числах декабря отец приехал за нами. Вот радость-то была! Я помню, что поздно вечером, когда он наконец пришёл к нам с вокзала, мама его упрекала, что по приезде он задержался у друзей. Она его очень ждала. Он получил разрешение вывезти нас в Москву, хотя возвращение из эвакуации тогда было запрещено: шёл самый разгар Сталинградского сражения. Собрались, забрали справки из школы об окончании полугодия. Отец пропадал в Управлении железной дороги, выбивая билеты. Удалось ему получить их только до Челябинска. Я успел сбегать в наш старый дом, чтобы забрать у своего друга «Малахитовую шкатулку», подарок отца, которую я дал ему почитать, но он её не нашёл. Зачитали. Это была первая крупная потеря в моей жизни. Сколько их ещё будет.
         23 декабря мы уехали. Впятером занимали купе. В Челябинске застряли дня на два. В здании вокзала мест не было. Лежали на матрасах, на кафельном полу в красно-белую полоску, закрывшись одеялами, в пальто и в валенках. Мама была очень слабенькая, с температурой, харкала кровью. Люди ходили и ходили мимо нас. Красноармейцы бегали за кипятком. Пахло дымом и углём. Отец купил на базаре большой глиняный горшок топлёного масла и велел мне сидеть у вокзальной двери на морозе, чтобы масло не растопилось. Сказал, что масло - это спасенье для мамы и его нужно довести до дома. Наконец, нам дали билеты на поезд. Ехали долго в холодном купе. Масло довезли. Спустя 50 лет я был в Челябинске и посетил это бывшее вокзальное помещение. Тот же кафельный пол в полоску, та же тяжёлая дверь, у которой я сидел, сторожа горшок с маслом. Горькая память.
     В Москву мы приехали 28 декабря. Цифра какая-то заколдованная: уезжали 28 июля 1941 г., приехали в Петропавловск из деревни 28 декабря 1941 г. и вернулись в Москву 28 декабря 1942 г. Здесь нас встречала Оля.
            Новый год мы встречали все вместе, в своём доме. Нам расстелили большое стёганое одеяло на полу, у теплой батареи, и мы играли там в свои довоенные игрушки. И Вовочка с нами. А мама, обнимая папку, расчёсывала ему волосы после мытья. Это и было счастье.
        Прошло с тех пор уже 70 лет. Петропавловск, во многом, русский город, судя по картинкам из Интернета, разросся и похорошел. По-прежнему, через город на север течёт река Ишим. На площади стоит памятник Ленину. Будем надеяться, что в современном Казахстане устоит и пролетарский интернационализм.