Закрытые пейзажи. Глава 16. Костёр за оградой

  Огонёк поддерживали в течение всего рабочего дня. Он не только способствовал временному единению людей, что собирались здесь каждое утро на работу, но и был в некотором роде символом, — подтверждением того, что всё сооружаемое и восстанавливаемое вокруг – нетленно, как и пламя в человеческих душах. Подпитывать сей источник света и тепла было нетрудно: кругом хватало всевозможных обрезков из пиломатериалов, которые любой из работников при первой возможности мог подбросить в него. В случае же истощения этого добра за узорной решетчатой оградой начинался сосновый лес, где различного сухо- и древостоя было в полном обилии. И посему соблюсти этот негласный ритуал не составляло особого труда.

  Сейчас на костре варился ужин для всей бригады: в чугунном котле, подвешенном над огнём, ласково побулькивала гороховая похлебка. Можно было, конечно, после работы поужинать и в деревенской хате, в тепле и чистоте, но отведать горяченького от живого огонька – кто от такого откажется! И в дополнение к символике, рассаживаться вокруг костра и хлебать пахнущее дымом варево стало еще одним негласным ритуалом среди артельщиков, реставрирующих церковь Николая Чудотворца в эти осенние дни. Обед, понятное дело, готовился здесь же, причем редко кто брался кухарить до конца – работы и без того хватало. А значит, варево чаще всего получалось стихийным образом доведенным до абстрактного фактурного состояния; нельзя было разобрать, что выходило на поверку – суп ли, каша или похлёбка. Артельщиков это нисколько не смущало и даже служило предметом неистощимых шутливых афоризмов, сочиняемых по ходу работы. Никто, впрочем, не жаловался на качество приготовленного, хотя бывали случаи, когда содержимое котла оказывалось непросоленным, или же при заваривании чая саму заварку путали с торфотуфом, беспорядочно разбросанным по всей территории будущего церковного двора (что имело место в действительности, слава Богу, лишь однажды).

… Артур закончил сколачивать верхний ярус лесов, приставленных к фасадной стороне церквушки, и спустился вниз. На сегодня работы, как будто, для него уже не предвиделось – можно было проследить за стряпнёй. Он подошел к костру, снял с одной из рогатин, на которые был положен арматурный прут с нанизанным посередине котлом, длинный алюминиевый половничек и, черпанув с бурлящей поверхности, осторожно попробовал варево на соль. Удовлетворенно хмыкнув, подцепил половничек обратно, достал из кармана ватника сигареты и с наслаждением прикурил от тлеющей головешки – табачный дымок в таких случаях всегда приобретает удивительный аромат, словно уголёк непонятным образом проникает в сигаретную начинку и умиротворенно благоухает в течение всего процесса. Артур присел на деревянную чурку неподалеку и задумчиво оглядел всю церквушку – от золочёного креста на маковке колокольни до фасадных изразцовых дверей из литого чугуна.

  Как и большинство сохранившихся с царских времен православных святилищ, — сохранившихся, но основательно поруганных Советами, храм святого Николая Чудотворца спустя десятилетия в который раз возрождался из тлена и позора. Сравненья с землёй в тридцатые годы ему избежать удалось, однако использовали его морально устойчивые и идеологически выдержанные плановики светлого будущего и колхозные бригадиры на всякий лад, как только могли. Служила им церквушка в качестве и ремонтной мастерской, и зерно-овощехранилища, и склада минеральных удобрений со стройматериалами. Последней отраслью народного хозяйства, проэксплуатировавшей здание уже на закате перестройки развитого социализма, была деревообрабатывающая; еще каких-нибудь полтора года назад внутри его протяжно визжала циркулярка, распиливая сосновые бревна вдоль и поперёк (отходы их теперь неплохо пригодились в качестве топлива для артельного костерка). Пилорама активно поставляла материал некой фирме-поставщику для мебельной фабрики и спецкомбинату ритуальных услуг, пока духовенство, заручившись поддержкой комитета по охране окружающей среды (а возможно, и милиции, что более вероятно), не восстановило своих исконных прав на сей объект людского поклонения.

  Меньше повезло прилегающему к церквушке монастырю. Примерно до середины двадцатых годов схимная обитель произрастала в некотором обособлении, как ей и полагалось, от мирского бытия, не вмешиваясь в бурлящий водоворот стихий, обрушившихся на Русь-матушку в первой половине ХХ столетия. Монахи и послушники чинно-мирно вели скромное хозяйство в пределах выделенного закутка, лишь изредка вступая в сношения с окружающей средой, ибо христианством не возбраняется сжигать мосты для деловых и духовных связей с бренным миром даже братьям и сестрам Христовым.

  Многолетняя и размеренная идиллия оборвалась, точно пуповина в материнской утробе. Однажды у монастырских врат спешился непокорный кавалерийский разъезд во главе с чубарым комиссаром и, загрохотав нагайками в дубовые створки, властно потребовал впустить их внутрь. Затрясшийся игумен мигом учуял, что внешние раздоры и перемены докатились, в конце концов, и сюда, и что ему с его послушн;й братией предстоит отныне в лучшем случае выбрать какое-нибудь иное местечко – в лесной глухомани или же посередь болотистых топей, дабы коротать там остаток дней в заново отстроенном скиту. Предчувствие его не обмануло: представленный комиссаром мандат, выданный губкомовским руководством, гласил о 48-часовом сроке, по истечении которого все обитатели монастыря обязаны были покинуть его (направление, в котором мог указываться начальный этап их будущих скитаний, слава Богу, отсутствовало).

  О дальнейшей судьбе монастырян никому не было известно, зато покинутая ими обитель приняла под свою сень лихих конногвардейцев и преобразилась в армейскую казарму. В кельях нижнего яруса пофыркивали и ржали гнедые, саврасые и буланые; ярус верхний сотрясался от непривычного для себя хохота, гомона и мата, извлекаемых из ядрёных кавалерийских глоток. Запасы провизии и причастного винишка, конфискованные у прежних обитателей, улетучились как бы сами собой; монастырский сад и огороды обчистились и затоптались сапогами и копытами; пруд, в котором разводились караси и сазаны, в одночасье сделался обитаемым разве что ужами и квакшами – постоянными конкурентами с рыбёхой в борьбе за выживаемость.

  В эпоху коллективизации (а она совпала по времени с сокращением кавалерийских войск) некий 30-тысячник рассудил, что не грех бы отвести покинутую казарму частично под конюшню, частично под склад реквизированного у середняка добра. И в одну прекрасную ночь реквизируемые облили склад керосином и подожгли, дабы находившееся внутри не досталось уже никому. Обгорелые стены монастыря еще долго печалили глаза жителям окрестных деревень, пока в пятидесятые годы помещение худо-бедно не восстановили, чтобы содержавшиеся там отныне коровы испытывали хоть какой-то животный комфорт. Понятно, что со временем прилегающий ландшафт претерпел качественные изменения не в лучшую сторону.

  И наконец, в связи с перестроечным развалом и общим кризисом экономики, экс-убежище служителей церкви, отечеству и Минсельхозу опустело всерьёз и надолго, благоухая всеми ароматами коллективного ведения хозяйства. Спасти и сохранить его, в отличие от церквушки, казалось делом абсолютно безнадежным. Разве что за последние несколько лет всё чаще стала брезжить робкая надежда в хоть какой-то степени омолодить по новой уже даже не скорбную, а отчаявшуюся обитель монашеской приверженности христианским добродетелям. Губернское духовенство в который раз воспрянуло и предприняло ряд попыток возродить кусочек Руси-изначальной. Однако всё это покамест были только попытки.

  Всё это поведал работникам будущий настоятель церквушки отец Василий, проводивший на объекте свободное от мирских забот время: активно помогал не токмо добрыми и напутственными словами, но также собственными молодецкими силами: ему не было еще тридцати. В строительстве он смыслил мало, однако в качестве подсобного рабочего здесь ему не было равных: терзал бетономешалку, таскал вёдрами раствор аж на колокольню, разбирал и переколачивал леса, разводил краски и пигменты для отделочных работ, кашеварил, — словом, старался быть не только примером в деле, но и олицетворителем демократизации служителей культа. Причём со стороны всё это не казалось чем-то лицедейским и показным: переодевшись в работягу, отец Василий почти не отличался от остальных артельщиков, разве что выдавали его старославянская веероподобная бородка да очки в роговой оправе, из-под которых были хорошо заметны внимательные и пытливые глаза. Ростом он был невысок, но подвижен и энергичен, что опять-таки не вязалось с традиционным представлением о людях его рода занятий – степенных, величавых и словно бы излучавших благочестивую солидность не только внешним видом, но и внутренней убежденностью в силе собственных мировоззрений. Впрочем, последней отцу Василию было не занимать; эта самая убеждённость вкупе с энтузиазмом так и выпирали из него наружу. В первые дни Артуру во всём этом чудилось нечто фанатичное, и он, не терпевший проявлений подобного, даже сторонился будущего настоятеля храма; однако скоро убедился, что здесь совсем иное. Отец Василий был из той породы людей, которых искренняя вера во что-либо наставляет и окрыляет, подобно тому как это же самое проделывает с человеком влюбленным открытие, что объект его поклонения отвечает взаимностью.   

  Однако по-настоящему они прониклись друг к другу уважением после того как однажды Артур поинтересовался, отчего церковь носит имя Николая Чудотворца, а не кого-то другого: ведь этому святому поклоняются в основном моряки, в то время как ближайшее море находится не в одной тысяче километров отсюда.
Отец Василий оказался компетентен и в вопросе топонимики здешних мест; воодушевленно блеснув из-под очков глазищами, он обстоятельно выложил историю создания храма. Оказывается, первый камень в него заложил участник Северной войны со шведами некто Писарев – участник битв у мыса Гангут и острова Гренгам.  Воротившись с войны целым и невредимым, офицер флота и задумал соорудить в честь святого покровителя моряков храм Господень. По всему видать, располагал средствами и был в милости у государя-императора.

  Отец Василий признался Артуру, что подобного вопроса ему здесь еще никто не задавал – дескать, Николай так Николай, мало ли проживало святых и каноников на белом свете. С той минуты у него с Артуром установился этакий негласный контакт: каждый старался по мере своих сил и знаний просветить другого в той области, где считал себя хотя бы не профаном. Василий Игнатенко когда-то еще до семинарии учился на истфаке МГУ, ушел оттуда и посвятил себя христианскому служению, дабы, по его словам, «узреть в себе то, что не может быть доступно простому мирянину – зачатки Высшего Разума…» Что под сим разумелось, он пока разъяснить не мог, однако твердо и свято верил в своё предназначение в этом мире. Обладая даром убеждения, он быстро расположил к себе не только артельщиков, но и окрестное население: бабуси из прилегающих деревень не чаяли в нём души и всячески умасливали по мере своих скромных сил, поднося дары из подполов в виде кринок и чугунков, а также промеж собой обсуждая на все лады возможную будущую кандидатуру в попадьи, — из числа доморощенных аборигенш на выданье. Отец Василий, как поговаривали, поначалу смущенно отнекивался, но со временем выгоду своего положения и статуса осознал и разыгрывать из себя недотрогу перестал – надо было обустраиваться, ни кола ни двора, а тут еще и орава строителей – восемь здоровых мужичков, и каждый с хорошим аппетитом и нормальными потребностями. Будущая паства, само собой, не могла не откликнуться на просьбу их духовника и охотно разместила у себя по хаткам столь уважаемых постояльцев; Артур с Вадимом, да еще один из артельщиков, спец по сварным делам, поселились у пожилой вдовы Степаниды Григорьевны, по-своему хлебосольной и словоохотливой сибирячки, забавно комкающей в монологах окончания глаголов. Проблем с пропитанием не было, а по поводу денег отец Василий побожился на кресте, что по истечении года вся бригада не останется в претензии на святую церковь. К слову сказать, наряды составлял он же, преподобный…

  Вадим Семичастный сдержал слово уломать будущего настоятеля насчет Артура, пояснив, что оный – не последний в деле строительства и особенно архитектуры, т.е. внешнего фасадного лоска зданий всевозможных типов. И посему вот уже третью неделю Артур под пытливым святейшим оком усердно доказывал истинность Вадимовых слов. Однако доселе отче покамест не упоминал про декорации, и приходилось свои шабашные навыки использовать по прямому назначению – плотничать, штукатурить, бетонировать и прочее. Между прочим, рабочих рук всё равно не хватало, поскольку церквушку планировалось, по выражению одного из артельщиков, «запустить на полный оборот» к Покрову дню, а на дворе стоял уже октябрь. Но отец Василий ревностно следил за кадрами, весьма неохотно принимая в бригаду пополнение: еще летом два неких виртуоза столярного ремесла коварно толканули налево изрядное количество соснового пиломатериала, предназначенного для нужд храма Божьего. Это всплыло наружу, аферисты были с позором изгнаны и преданы анафеме (словесной), а отец Василий получил от митрополита строгий наказ впредь быть разборчивым не только при найме во благой труд, но и в оценке своего будущего прихода. Вот почему Артур первые дни отнюдь не ощущал за собою особой теплоты со стороны деятельного представителя местного духовенства.

  И всё же он был рад, что оказался здесь, среди деревенской глухомани и простого, незатейливого быта. Во-первых, личный бюджет в городе почти иссяк, а квартплата и кормежка продолжали неуклонно дорожать, будто условия жилья и качество продуктов становились всё лучше и добротнее. А тут – крыша над головой есть, в брюхе не свищет, тепло и сухо, – только трудись. Во-вторых, о приобщении если к не Богу, то хотя бы к святой церкви рано или поздно ощущает в себе любая мало-мальски творческая личность, да и не только она, а чаще всего человек с совестью и чувством долга. Причем не обязательно верующий. Для Артура, как ему давно уже казалось, здесь могло быть скрыто нечто такое, что оказало бы ему немалую подмогу в его теперешней ситуации. Уже в который раз в нём подспудно засело необъяснимое убеждение в том, что где-то неподалеку кроится разгадка всех его треволнений и раздумий по поводу прошлого и настоящего, а возможно, в какой-то степени и будущего. И как в детской игре «холодно – горячо», он не мог отделаться от странного ощущения, что ЭТО – где-то действительно рядом…

  Однако, несмотря на все эти плюсы его пребывания здесь, Артур не намеревался оставаться до самого окончания реставрационных работ. Дело в том, что и в самом деле освобождалась к ноябрю вакансия ночного сторожа в детском саду. Несмотря на то, что зарплата не составляла и половины того, что он имел на оптико-омеханическом заводе, Артур лучшего для себя в теперешней ситуации не мог и пожелать. Преимущества здесь имелись существенные. Рукой подать до работы – раз (минут двадцать пешком, стало быть, уже экономия на транспорте; удобный график дежурств – два (сутки отдежурил – двое суток свободен, уйма времени для основной работы и прочего); наконец, ответственность несешь только за себя, не то что в заводском цехе с хмельными работягами и малолетними блатарями из спецбурсы. Как ни крути, а местечко в детсадике, еще не остывшее после его прежнего (вернее, еще пока дорабатывающего свой стаж) хранителя детского казенного инвентаря и покоя, на данный момент просто находка, если не манна небесная. Вот только что скажет по этому поводу Ирина? Ей Артур пока еще о своих планах на зиму не сообщал…


… Сзади послышались шаги, и у костра возникла фигура преподобного Василия Игнатенко – будущего пастыря людских душ в церкви святого Николая Чудотворца. Одет он был по-рабочему – в старый армейский бушлат, заляпанные брезентовые штаны и кирзовые сапоги.

  — Не помешаю? – с улыбкой поинтересовался он и, не дождавшись ответа, присел рядом на сосновое бревно. – Кажись, на сегодня все работы завершаются, я зря переодевался.
  Артур кивнул в сторону церквушки:
  — Завтра начнем отделку стен. Краскопульт я уже наладил, растворители с пигментом отнес пока вовнутрь.
  — Зачем?

  — Как зачем? – Он удивленно повернул голову к собеседнику. – Мало ли… Дождь может пойти, намокнет всё к… — Артур собирался произнести «к чертям», но в последний момент решил, что здесь это не вполне уместно. – Да и стянуть могут.

 — Кто?
 — Да уж не мы с вами, понятное дело. – («Он что, в самом деле такой наив, или же провоцирует меня на дискуссию о терпимости к ближнему?»). – Кругом хватает всякого сброда. За бутылку отравы родной матери горло перережут. Для таких святую церковь грабануть – всё равно что на забор помочиться…

  Несколько секунд отец Василий внимательно смотрел Артуру в глаза, а затем с легким вздохом тихо заметил:
  — Странный ты какой-то человек, Артур Викторович.
  — Что же во мне такого странного? – продолжал недоумевать Артур, пропустив мимо ушей то, что его неправильно назвали по отчеству. – Просто-напросто позаботился об инструментах и материалах, вот и всё.
  — Не в том дело, — задумчиво проговорил отец Василий, вороша палкой угольки в костре. – Я к тебе с первого дня присматриваюсь и всё никак не разберу, что ты из себя представляешь как личность. Как духовная оболочка, что ли. Непонятно?
  — Ну почему же…  –  Артур бросил окурок в костер и рассеянно уставился в небо.
  Сумерки, казалось, опускались именно оттуда. – Я и сам нередко себя об этом спрашиваю, когда что-то не получается или делаю неправильно. А разве я в чём-то отличаюсь в этом плане от других?

  — Всякий нормальный человек иногда просто обязан себя об этом спрашивать в той или иной ситуации. – Отец Василий поправил на носу очки и снова внимательно посмотрел на Артура. – Я все-таки немножко о другом. На мой взгляд, в тебе заложено нечто такое, что не поддается пониманию со стороны простых смертных.
  — Обывателей? – с усмешкой уточнил Артур.
  — Не совсем. Понимаешь, существует какой-то особый тип людей, которые просто биоэнергетически излучают вокруг себя ауру какой-то патологической неразгаданности. Я не имею в виду ту загадочность, что стараются напускать на себя, к примеру, женщины, чтобы привлечь внимание. И такая вот аура, или биополе (так, наверное, будет точнее), наоборот, исходит из глубин души. Она, или оно, – следствие глубоких внутренних… нет, не переживаний, а скорее брожений – духовных, нравственных, творческих, амбициозных… Чаще всего это проявляется у людей талантливых, даже гениальных.

  «Эге! – воскликнул про себя озадаченный Артур. – Неужто и в самом деле?!..  Хотя кто знает, по молодости чего только не придет в голову! Однако и впрямь занятно послушать, куда наш отче гнёт…»

  — Всё это, однако, совсем не значит, что в тебе заложено нечто вроде дара Божьего, — продолжал отец Василий, поблескивая очковыми линзами. – Скорее всего, на тебя наложили отпечаток некие внешние факторы – условия проживания, воспитание, отношения с окружающими…

  «Это уже начинает походить на лекционную проповедь. Еще немного – и я буду вынужден ставить свечку перед образом, дабы исповедаться: грешен, батюшка, поддаюсь соблазнам, чревоугодию, обуян гордыней… Тьфу, и правда какой-то бес в меня заполз, если реагирую на искренность цинизмом! Недаром говорят, что самый коварный соперник – в тебе самом…»

  — … А бывает еще и такое, когда человека одолевает одна из самых роковых и фатальных страстей в мире, — не унимался отец Василий. – И здесь очень важно найти в себе силы повернуть в нужную сторону. Я имею в виду извечное противоборство двух сил – Добра и Зла. Они ведь потенциально заложены в каждом человеке.

  — Почему же тогда не всех эта страсть одолевает? – Артур постарался свести до минимума нотку сарказма в той интонации, что должна была угадываться в его вопросе.

  — Опять-таки вследствие внешне налагаемых факторов, — с некоторым удивлением ответил преподобный, продолжая внимательно изучать собеседника. Ему, наверное, показалось странным, что такой наивный вопросец мог прозвучать в устах человека, которого он, по-видимому, считал компетентным в проблемах философии и теологии. – Равновесие Добра и Зла – изначально, а внешние воздействия в той или иной степени перевешивают, как в детских качелях, значимость как одного, так и другого.

  — Стало быть, выходит…  — Артур прикурил от уголька еще одну сигарету, — …Зло искоренить невозможно. Но ведь это же лишает смысла само бытие. Бесконечная война антагонизмов, постоянное торможение позитивных процессов в развитии. И совершенствовании. Это даже не замкнутый круг, это – полнейший хаос.

  — А вот и нет! – Отец Василий, похоже, оседлал любимого конька. Быстрым движением поправив на носу очки, он уселся не бревне поудобнее и продолжил: — Добро в нашем мире гораздо старше Зла. Оно возникло вместе с сотворением самого бытия, если хотите. А Зло появилось, чтобы отрицать Добро и бытие, чтобы разрушать содеянное ими. В противоборстве Добра и Зла – ключ к разгадке Истины. Вся беда в том, что Злу куда легче существовать. И к тому же у него всего одна задача – победить Добро. В то время как у Добра их две: творить, созидать в этом мире, — и одновременно защищать его от Зла.



  — Ну тогда и сил у Добра должно быть побольше.

  — В том-то и дело, что сил как раз поровну! И Добру сложно еще в том плане, что нельзя забывать о главной своей задаче. Я говорю о созидании. Ведь если это произойдет, и Добро всю свою энергию направит на борьбу со Злом, то тем самым погубит самое себя и сделается таким же Злом, как и его… гм, оппонент. Для того и существуют культура и религия – не дать позволить нарушению естественного равновесия.

  — Только ли для этого? – осторожно поинтересовался Артур.
  — Конечно же, нет. Развитие духовности и есть то зерно, которое придаст смысл существования Добра. Ведь Зло по сути бездуховно и не имеет в своей деятельности никакого смысла. И чем больше людей это осознает, тем легче и плодотворнее будет развиваться общество, в котором мы живем.

  — Но ведь не может же так быть, чтобы в мире воцарилось сплошное царство Добра! – воскликнул Артур. – Лично я не могу себе этого представить. Без борьбы любое развитие остановится. Пускай это и банально звучит.

  — Согласен. В это действительно трудно поверить. Надо стараться хотя бы делать так, чтобы сил Зла не оказалось больше. Что иногда, увы, случается. И тогда происходят войны, теракты, катаклизмы, — они ведь следствие негативной ауры, излучаемой одержимыми злом людьми. Разве не так?

  Артур пожал плечами. Нечто похожее он когда-то уже слышал, только не мог вспомнить, когда и от кого. Уж не подчерпнул ли отец Василий данную теорию из того же источника?..

  — Религия вовсе не требует слепого поклонения, — через небольшую паузу снова заговорил отец Василий. – Разве что в средние века насаждался её диктат – не без помощи власть имущих. Однако и теперь дела обстоят не лучшим образом…

  К костру подходили остальные артельщики. Они рассаживались кто где, временно давая короткий перед стряпнёй отдых своим рукам и ногам, а заодно послушать и даже поучаствовать в философских прениях, ставших традиционными в конце рабочего дня. Артур с самого начала отметил, что схоластический энтузиазм отца Василия нисколько не вызывал у них того скептического и жлобского потаенного сарказма, столь характерного для большинства невежд и хапуг, которые вполне могли здесь оказаться, но, слава Богу, всё обошлось. Будущий настоятель имел вес даже в среде заезжего люда.

  — А как теперь? – внимательно спросил уже пожилой, но крепко сбитый Иван Дмитриевич Андрейченко, специалист по плотницкому делу.

  Отец Василий подождал, когда все рассядутся поудобнее, шумно вздохнул и поправил очки.
  — Теперь основная масса людей относится к религии, я бы сказал, с потребительской точки зрения.
  — Это как? – широко распахнул глаза двадцатилетний Антон Малахов, молодой штукатур, совсем недавно демобилизованный из армии.
  — Очень просто. Всех интересует примерно одно и то же: существует ли Всевышний? Для чего он нас сотворил? Что будет дальше и к чему всё движется?
  — Ну и что в этом плохого? – спокойно полюбопытствовал Андрейченко, раскуривая от головешки.

  — Я не говорю, что это плохо, – тоже старался быть спокойным отец Василий. – Просто не всё в этом мире можно объяснить и доказать. А повсюду требуют: докажите, что есть Бог – и тогда будем в него верить; что есть Царствие Небесное – тогда будем усердно творить добро, чтобы в рай попасть; объясните, для чего вообще сотворен Мир – будем что-то делать для него, а не только грести под себя…

  — Но ведь слепая, бездоказательная вера – она ведь тоже рано или поздно становится обреченной, – заметил Артур. – Особенно когда со временем большинство убеждается, что их религиозность – всего лишь слабое утешение от безысходности существования.

  — А так ли это? – почти вскричал преподобный. – Давайте обратимся не только к истории, но и географии. Смотрите: нет на Земле ни одного уголка, где бы люди не верили в сверхъестественное. Даже самые отсталые племена в самых глухих джунглях – и те поклоняются и будут поклоняться своим божествам. Религиозность, — добавил он, немного успокоившись и глядя в костер, — она у человека заложена в генах. И её ничем не искоренить… Разве это не доказательство?

  — Существования Бога? – уточнил Артур.
  — Не только. Того, что своего рода опять-таки заложено, закодировано, если хотите, в человеческой сущности. Это стремление к познанию Истины и созиданию во имя её же. Другое дело, когда в это начинают вмешиваться силы Зла. Они находят людей, у которых есть некая предрасположенность к внутренним противоречиям: не могут окончательно уверовать в Истину – и вплетают их в свои сети. Отсюда и появление злых гениев – Гитлера, Сталина, Чингиз-хана и подобных им исчадий зла…

  — Ты хочешь сказать, — снова вмешался Андрейченко, неторопливо затягиваясь сигаретным дымом, — что и Гитлер мог бы стать хорошим парнем, если бы в него черти не вселились?
  Кое-кто из артельщиков нехотя, устало рассмеялся.

  — Человек, способный к Великому Служению Истине, рождается в каждом из нас, — терпеливо разъяснял отец Василий, —  еще когда мы сами появляемся на свет. Но человеческие пути-дорожки весьма тернисты, и поэтому не все попадают, куда им это было уготовано. Многие затаптывают всё изначально хорошее в себе. Причём это может зависеть от любой случайности. Разве много надо, чтобы сломать росток деревца или задавить птенца? А иногда может хватить и малюсенькой лжи, которая в конце концов приведет тебя к катастрофе.

  Все молчали, переваривая в себе изложенное им. Да, подумал Артур, проповедник из тебя выйдет отменный, если не сопьешься в этой глухомани. Такое с вашим братом случалось нередко…

  — А бывает и так, — снова оживился Василий. – Живет некто вроде бы тихо-мирно, крови никому не портит, хвори и беды обходят его стороной. И его не волнует этот основной вопрос бытия. А вот когда начинает маячить порог, за которым для него непонятно что, подпрыгивает: а может, там всё-таки что-то есть? для чего же я жил?.. Понимаете, вселенский страх подступает к человечку. И тут-то начинаются взывания: «Дайте мне Истину!..»

  — А как же быть с теми самыми отсталыми дикарями в джунглях? – ввернул Артур, заинтригованный ходом проповеди. – Они-то, во всяком случае, вряд ли задаются такими вопросами. И всё-таки ж поклоняются своим богам. Это что – инстинкт или у них своя философия?

  — Ну-у… — Отец Василий заворочался на бревне, словно ответ гнездился где-то под ним, отцом, и было неудобно перед публикой извлекать его на свет Божий. – Ты не путай, Викторович, религиозность с суеверием. Религиозность приходит к человеку тогда, когда он духовно созревает для этого. И совсем необязательно быть при этом цивилизованным и образованным. Вера и суеверие такие же разные понятия, как… скажем, созревший плод в ухоженном саду и дичка с лесного кустарника. И что важно: разного совсем они происхождения, мужики. Суеверие порождается невежеством, Вера – Знанием.

  Опять воцарилось молчание, нарушаемое лишь потрескиванием головешек в костре. Затем один из артельщиков несмело кашлянул и произнес:
— Всё так, только похлебка стынет. На пустой желудок какие споры…

  Все будто по команде заворошились, отыскивая каждый свою посудинку – миски, ложки и прочее. Лишь Артур с отцом Василием в задумчивости продолжали неподвижно восседать на чурбаках и глазеть на пульсацию огоньков в черноте кострища. Наконец и преподобный медленно поднялся и уже бодрым голосом сообщил:

  — Меня сегодня одна будущая прихожанка озадачила… – Он отошел в сторонку, где среди дощатых штабелей и груды ломаного кирпича стоял деревянный ящик со сваленной в него всякой всячиной – робами, сапогами, плащами, спецовками. Он поднял крышку ящика и извлек оттуда полуторалитровую бутыль с прозрачным содержимым: — Хозяйка уверила, что сие не наливка домашняя, а божий дар. Тем паче – от чистого сердца, мужики…

  Раздался утробный стон с нотками ублажаемого рычания, от которого прикорнувшая неподалеку у штабелей собачонка по кличке Феня вскочила и с недоумением попятилась, прижав уши.

  — О, це дило, — нежно проворчал Андрейченко, выхватывая из рук отче скромный деревенский презент и поднося его на всеобщее обозрение. – Как раз под наше варево – для очистки сосудов.

  Все рассмеялись и стали приноравливать посуду к предстоящей трапезе: уже давно было известно о том особом красноречии отца Василия в такие минуты, и посему каждому хотелось устроиться с максимальным комфортом, дабы пища, как мирская, так и духовная, усваивалась как можно подобротнее.

  Продукт местного самтреста был оприходован по первому же кругу; бодрость духу и здоровый аппетит семи реставраторов (Вадима на пару дней зачем-то срочно отозвала его начальница по ДК) не позволили бутыли долго оставаться неопорожненной. Захлебав отпитое душистой гороховой «шурп;й» (как метко выразился Толик Скворцов), отец Василий чинно отёр уста платочком и принялся терпеливо ждать, когда артельщики будут готовы внимать его велеречивым наставлениям, что стало уже негласной ежевечерней традицией.

  «Прямо как на заре христианства, в период апостольства и вечерь с преломлением хлебцов», — без усмешки и с какой-то непонятной грустинкой думал в первое время Артур. Но впоследствии и ему этот трогательный и уютный ритуал стал нравиться, и он с приближением вечера каждый раз ощущал нетерпеливый зуд внутри, как когда-то в детстве, у входа в кинотеатр, в ожидании начала сеанса с приключенческим фильмом, с давно купленным билетом в кармане…

  — Так на чём мы остановились? – прихлебывая из миски, рассеянно поинтересовался Андрейченко…