Полёт шмеля

 Я словно никогда не жил в этом мире, который своей бессмысленной стремительностью, резкостью и конвульсией движений напоминает «Полёт шмеля» Римского-Корсакова.
 Впрочем, сравнение мира с произведением классической музыки — необычайно большой и непозволительный аванс, ибо из-под слова «мир», как из-под стола, выглядывает горстка голодных, потерявших свои столовые приборы и нелепо ползающих на четвереньках в отчаянных попытках что-либо найти. К счастью, музыка не обедает за одним столом с миром, она, соблюдая дистанцию, гнушается его пищей, нарочито подчёркивая свою отрешённость от людей.
 Возражения не заставят себя долго ждать: как? неужели музыка создавалась не для людей? неужели она не составляет с миром органического единства?
 Нет, нет и ещё раз нет! Музыка создавалась для единиц, а не для их скоплений, то и дело превращающихся в нуль. Слышал ли кто-нибудь музыку, летя по вьющимся дорогам верхом на шмеле, удивительно похожем на автобус? Я слышал лишь жужжание, гул, шум, крик, галдёж, вопли — в общем, весь привычный набор звуков, записанный на нотном стане человечества.
 Он привычный, вы понимаете? Нет, подумать только: многие люди взбунтуются, когда им со всей ответственностью заявят, что музыка, извините, не для них, и при этом мир привык и почитает за норму какофонию, производимую им самим на сломанном рояле.

 Шмель продолжал свой витиеватый путь, перелетая с цветка на цветок и захватывая с собой шумную пыльцу.
 Она спешила, толкалась, спорила, ругалась, подозрительно осматривала друг друга и неумело скрывала неприязнь к себе подобным…
 Шмель, переполненный пассажирами, тяжело подскакивал на воздушных потоках и медленно подлетал к цветкам. Будь на то его воля, не нагружал бы вообще он себя более пыльцой, однако такая роскошь для насекомого, увы, непозволительна: оно вынуждено тащить на себе скрипучий хор до тех пор, пока он по собственному желанию не разобьётся на солистов.
 
 Я был в стороне от всего, наполненный пустотой, спокойствием и божественным ничто.
 Пустота ощущалась в моём взоре, который глядел на всё вокруг и в тот же момент ничего не видел, который впивался в окружающих, но выходил насквозь, как выходит копьё, пронзающее сердце. Ничто затопило удобно расположившийся на крыльях шмеля разум, наблюдавший за полётом. Спокойствие безмятежно играло на водной глади моего лица, но мир, заметив чуждое собственной природе, вознамерился испить всю воду, вычерпав её своими худыми словами-напёрстками.
 Могут ли встревоженные исчерпать океан безмятежности? О нет, они не в состоянии даже приблизиться к его безлюдным, диким, каменистым пляжам; они лишь могут удивлённо глазеть в бинокль на того, кто на лице носит не искажённую эмоцией парсуну, а свободный от краски, рисунка и мельчайшего штриха холст, надувающийся, как парус во время бури, ветром умиротворения и гармонии.
 Я словно никогда не жил в этом мире, который своей бессмысленной стремительностью, резкостью и конвульсией движений напоминает «Полёт шмеля» Римского-Корсакова.
 А ведь, наверное, может быть и по-другому?

 Ветер забот, захватывая в свой вихрь пыль, мусор и опавшую листву, поочерёдно приглашал на Danse macabre — Пляску смерти — слетавшую со шмеля пыльцу, которая, отвечая ему привычной любезностью, удивлённо рассказывала про чудака, напоминавшего наполовину пустой и полный стакан воды.
 «Это не чудак, — отвечал ей ветер забот, — это тот, кто встретил моего злейшего врага — сатори».
 
 Я и сатори, мой новый друг, шли по длинной дорожке, вымощенной камнем.
Мир расступался, пропуская меня вперёд, ибо в авангарде жизни следует тот, у кого сатори в арьергарде.