Запреты и принуждения в СССР

Не прошло и тридцати лет с распада СССР, а уже столько мифов насочиняли о советском прошлом, столько небылиц напридумывали. Способствуют мифотворчеству и люди известные, имеющие доступ к телевидению и прочей масс-медиа. Так, титулованная писательница и телеведущая умных передач Татьяна Толстая в программе «Аудитория» на канале «Совершенно секретно» заявила, что летом 1974 она не смогла купить в Москве босоножки и решила, было, сама сплести их из веревок, но и веревок в магазинах не нашлось. Ох, и фантазерка вы, Татьяна Никитична! Ох, и фантазерка! Не знаю, где юная Татьяна искала босоножки - может быть, исключительно в спец. магазинах для заслуженных людей, где она, по ее собственным словам, отоваривалась как внучка знаменитого деда. Вот, наверное, летом того года случился сбой – не завезли в спец. магазины для заслуженных босоножки ее размера. Что же касается остальных граждан, то в благополучные семидесятые годы проблем с обувью, как и с веревками, они не испытывали. Да, была, в основном, отечественная обувь, не очень красивая, не всегда удобная, не в большом ассортименте, но - была! А если постараться – побегать по магазинам, постоять в очередях, а еще лучше завести знакомство с продавцами, - то и импортную обувь можно было приобрести: австрийскую, немецкую, чехословацкую, югославскую.
Уходят постепенно люди, жившие в СССР в сознательном возрасте. Вот и пользуются этим некоторые товарищи, склонные к сочинительству-очернительству, впаривают в юные головы откровенную ложь. А потом эти «юные головы» будут пересказывать небылицы своим детям, а те – своим. И вот уже, неровен час, какой-нибудь историк напишет в своих научных трудах, что советские люди ходили босиком, потому что даже веревок у них не было, чтобы сплести лапти. И побежит мысль дальше: раз не было веревок, то и белье они сушили на ветвях деревьев, если вообще у них белье было. Додуматься можно до чего угодно.
В последние годы, однако, мифотворчество сделало крутой разворот – охаивание всего советского сменилось неумеренным его восхвалением. И опять в этом активное участие принимают люди не простые – известные политики, деятели искусств и пр. И снова дурят молодежь, рассказывая теперь уже о райской жизни в стране Советов. Уже не раз, и не два слышала я от молодых людей: да, вам хорошо было, вы в СССР жили. Вот в пику этим новым, «райским», мифам я и решила рассказать о неприглядных сторонах жизни в Советском Союзе. Не обо всех, конечно. Я выбрала всего лишь две категории - запреты и принуждения.
Упреждая вопрос, а кто я такая, представляю коротко себя и свои взгляды. В Советском Союзе я была рядовым гражданином, простым советским инженером, дослужившимся к началу перестройки до заведующего группой. Я прожила в СССР с рождения до пятидесяти лет. Я не была коммунистом и не стала демократом. Я считаю, что-то было лучше в СССР, а что-то лучше сейчас. Мне близка социалистическая идея, но, если бы пришлось выбирать, где жить – в том Советском Союзе или в нынешней России, - я бы предпочла Россию. Я постараюсь быть как можно более точной и непредвзятой в своем повествовании, хотя прекрасно понимаю, что любые воспоминания субъективны, а суждения ограничены личным опытом. Я не буду давать оценок, всего лишь факты. Оценки делайте сами.
Сначала я расскажу о существовавших в СССР запретах - запретах, которые в наше время кажутся, мягко говоря, странными.
Начну с простого – с одежды. Нынешнему человеку трудно понять, зачем партия (партия у нас была одна, руководящая - КПСС) и правительство так ревностно следили за одеждой, которую надевали на себя граждане. Казалось бы, что им до этого? Было бы что людям носить! Ан нет! Власти упорно боролись с желанием части граждан надеть не то, что положено.
 Законов, запрещавших носить ту или иную одежду, в СССР не существовало, но всякий раз, когда возникали какие-то изменения в моде, не находившие понимания и одобрения у закостеневших на своих постах партийных деятелей, - будь то иная ширина мужских брюк или длина юбок, - все средства массовой информации по отмашке сверху взрывались гневными статьями. Тех, кто посмел надеть неодобренную партией и правительством одежду – а это была по преимуществу молодежь, - клеймили на комсомольских собраниях, в рабочих коллективах, не пускали в общественные места – травили по полной программе. И ведь речь шла не о каких-то несусветных, экзотических или неприличных нарядах, не о декольтированных до пупка блузках, не о разодранных на коленях брюках и не о – боже упаси! - стрингах.  Самые невинные, казалось бы, изменения в моде вызывали бурю негодования со стороны властей, партии и комсомола. И надо признать, их поддерживало большое количество граждан, не утруждавших себя жить своим умом.
Сколько копий было сломано о мужские брюки! А всего-то менялась ширина брючин внизу. Сначала брюки сузились – их называли «брюки-дудочки». Поднялся невероятный вопль. Какое безобразие! Мужчины, надевшие на себя «дудочки», недостойны звания строителя коммунизма! Брюки устыдились, взяли и расширились, но… перестарались, получились шире, чем положено - их называли «брюки-клёш». Это опять вызвало недовольство, развернулась новая компания теперь уже против брюк-клёш.
Потом молодые люди, знаете, что учудили? Стали летом носить рубашки навыпуск вместо того, чтобы заправлять их, как положено, в брюки. Те, кто шили рубашки для ношения навыпуск, даже кармашки снизу стали пришивать, чтобы оправдать эту оголтелую моду – мол, нельзя ведь кармашки засовывать под брюки. Куда там! Газеты заполнились разгромными статьями и карикатурами – как не стыдно советским мужчинам носить рубашки поверх брюк!
О женской одежде я и не говорю – женщины еще больше склонны к экспериментам. Сначала они носили юбки до середины икр – и это было правильно. И вдруг юбки начали стремительно укорачиваться и дошли - о, ужас! – до колен! Если бы партийные деятели тех лет в проблеске ясновидения узрели, в каких юбчонках будут щеголять их внучки и правнучки, кремлевская больница переполнилась бы инфарктниками.
Борьба шла не только с фасоном одежды, но и с цветовой гаммой. Мужчинам пристойно было носить костюмы черного, темно-коричневого и темно-синего цветов, а рубашки должны были быть белыми или белыми в тонкую продольную полоску. Никаких маек, водолазок, никакой пестрядины! И никаких шейных платков! Летом, на курортах, допускались белые и светло-серые брюки и пиджаки. Надеть брюки красного цвета не могло бы прийти в голову даже самым отпетым. А сейчас – пожалуйста! Известные люди щеголяют на всю страну в красных штанах.
Женщины сначала носили хлопчатобумажные чулки коричневого цвета, и вдруг появились капроновые, тоже коричневые, но тонкие, прозрачные. В нашей школе началась охота на капроновые чулки. Я помню, как директриса и завуч стояли по утрам по обе стороны от входной двери школы и рассматривали ноги входящих девочек. И коли какая старшеклассница – младшие не осмеливались - являлась в капроновых чулках, ее тут же с позором прогоняли и требовали на ковер родителей. Что плохого было в капроновых чулках, понять не могу до сих пор. Да, они были прозрачными, и ноги сквозь них просвечивались. Ну так что ж? Во-первых, просвечивались не все ноги целиком, а лишь небольшая часть от середины икр до щиколоток. А во-вторых, в теплую погоду, в сентябре и мае, мы вообще ходили в школу без чулок - и ничего, это позволялось.
Настоящая война развернулась во второй половине 50-ых с женскими брюками. До этого женщины надевали брюки только для спорта – байковые шаровары зимой, трикотажные синие и черные «треники» – летом. В обычной жизни женщины носили только платья и юбки, и даже зимой мерзли в чулках. Казалось бы, ну что плохого в брюках? Всё прилично, все прикрыто от бесстыжих глаз. Но нет! Чего я только не наслушалась, когда одной из первых влезла в брюки. И мужичка я! И «какой позор, выставила свою ж… на показ!» И «стыдоба-то какая, в пижаме по улице ходит!» - это о летних брюках.
В 1962 году весь третий курс нашего Московского авиационного института отправили в Казахстан помогать стране осваивать целину. Так как мы ехали туда работать, а не развлекаться, то нарядов с собой не брали, а только рабочую одежду и брюки для вечерних прогулок и посиделок - в Москве женские брюки уже более-менее утвердились. Всего лишь одна девочка из нашей группы прихватила с собой сарафан - простенький ситцевый выгоревший на солнце сарафанчик, -  но он неожиданно стал очень ценной вещью в нашей девичьей среде и пошел по рукам, вернее, по телам. Вот как это случилось.
За четыре месяца работы на целине нам предоставили один-единственный выходной день, в который нас вывезли на грузовиках в балку. Однако хотелось увидеть что-то еще кроме стройплощадки и балки, и мы использовали для этого банные дни, которые устраивались два-три раза в месяц. В эти дни нас освобождали от работы с обеда. Но вместо бани часть студентов отправлялась на ближайшую железнодорожную станцию Вишневку, через которую шли поезда на Караганду и Целиноград (ныне это Астана, столица Казахстана). В эти города мы и ездили в банные дни, гуляли там весь вечер и ночь, а утренним поездом возвращались назад.
В первый раз мы отправились в Целиноград ввосьмером – три девушки и пятеро ребят. Мы с Лидой надели брюки и блузку, а третья девушка - тот самый сарафанчик. К вечеру мы сильно проголодались, но все столовые и магазины в городе оказались закрыты. Светился огнями лишь ресторан в центре города. Туда мы и направились. Ресторан был по московским понятиям так себе, на уровне хорошей столовой, но со всеми атрибутами настоящего ресторана – громкой музыкой и швейцаром у входа. И вот этот швейцар, завидев нас с Лидой, стал стеной на нашем пути: куда это мы в брюках лезем! Никакие уговоры и взывание к совести – мы тут им целину поднимаем! – не подействовали. Мальчиков и девушку в линялом сарафанчике он пропустил, а нас с Лидой завернул и отогнал подальше от входа, чтобы не позорили своим видом столь уважаемое заведение.
Я попросила ребят, чтобы они вынесли нам с Лидой хотя бы по куску хлеба, но они придумали вариант получше. Они заказали блюда с расчетом на нас, и пока мальчики слушали музыку, беседовали и неторопливо жевали, девушка в сарафане быстро заглотила свою порцию и вышла к нам. Мы с ней зашли на задний двор ресторана и поменялись одеждой – она надела мои брюки и блузку, а я ее сарафан. Девушка была маленькой и худенькой, ее сарафан был мне тесен, талия оказалась под грудью, а подол задрался выше колен. Вид у меня был нелепый до неприличия, но швейцар пропустил – это же не брюки! Я подсела к нашим ребятам, тоже быстро съела свою порцию и передала дежурный сарафан Лиде. Все остались довольны: мы поели, а швейцар не допустил антисоветских девушек в свое заведение.
Я говорю «антисоветских», потому что ношение неодобряемой партией и правительством одежды приравнивалось к низкопоклонству перед западными странами и их капиталистическим строем. Конечно, ни о каком низкопоклонстве и строе мы и думать не думали, надевая на себя то, что нам нравилось, но мода действительно шла к нам из этих самых западных стран – просачивалась тонким ручейком и разливалась по городам и весям. Это, видимо, и бесило нашу власть. В то время выехать за границу удавалось редким счастливчикам, но такие все же были, они-то и привозили в нашу страну заграничные шмотки и журналы мод. По их образцам наши умелицы шили и вязали эту «токсичную», как бы сейчас сказали, одежду.  У многих тогда дома были швейные машинки. А уж вязать умела практически каждая женщина.
Самый разгар борьбы с модной одеждой пришелся на 50-ые – начало 70-ых годов. До этого были война и разруха - не до моды было людям. А в середине 70-ых страсти по одежде стали постепенно утихать, в магазинах появились импортная одежда и обувь, новая мода стала легче пробиваться к людям, но до теперешних вольностей все равно не дошло.

Другим запретом, более существенным и чувствительным для большинства советских людей было ограничение на выезд за границу. Опять-таки формального запрета не было, но только поехать в другую страну по туристической путевке было крайне сложно, для большинства - невозможно. Турагентств, таких как сейчас, в СССР не существовало, путевки в дома отдыха, санатории и на экскурсии продавались-распределялись в профсоюзных комитетах предприятий. Заграничные туры были там редким гостем. Я работала в четырех больших организациях, и только в одной из них в конце семидесятых появились вдруг путевки за границу. Ходили слухи, что к нам на работу устроился кто-то, имевший по этой части большой блат. Но даже при большом блате путевок было мизер: где-то 14 – 16 в год на четыре тысячи работавших в институте.
Конечно, при таком ничтожном количестве путевок наивно было думать, что она может достаться простому инженеру, но я именно так и думала. Страсть к путешествиям у меня в крови, в сердце, в ногах, в мозгах, и они буквально закипели, когда я увидела, как женщина из профкома вывешивает на доску объявлений список зарубежных туров. Среди них были соц. страны - Чехословакия, Венгрия, Болгария - и...  о, чудо! о, мечта всей моей жизни -  Египет!!! Я рванула в профком подавать заявление на Египет. Я была первая на Египет и вообще первая на какой-либо заграничный тур. Я наивно полагала, что это будет иметь значение. Увы!
Когда путевки распределили, меня среди счастливчиков не оказалось. Вообще-то, я человек неконфликтный, скорее махну рукой и отступлюсь, чем буду устраивать скандал и бороться за какие-то блага. Но не в этом случае! Я написала гневное заявление в профком, требуя объяснить мне в письменном виде, почему мне не дали путевку в Египет, хотя я первой подала заявку. Мне объяснили устно, доверительно:
- Нам очень жаль, но мы не можем отправить вас в кап. страну, пока вы не побываете в соц. стране. Сначала – соц. страна.
Я тут же написала заявление на тур в любую соц. страну на следующий год. И опять мимо. На этот раз мне сказали, что на заграничные туры есть более достойные претенденты, чем я. Достойные ведут серьёзную общественную работу, а одних лишь моих трудовых заслуг и спортивных наград за выступления за наше предприятие недостаточно. Я тут же потребовала предоставить мне серьезную общественную работу. Мне ее предоставили.  Целый год я рвала когти на серьезной общественной работе, однако на следующий год путевки за рубеж мне снова не досталось. На этот раз я уже не скандалила. Я поняла, что пока дирекция нашего НИИ, профком, партком и комитет комсомола не насытятся зарубежными поездками, мне их не видать. А они вряд ли когда насытятся.
Поездка за границу была мечтой почти всех, если не всех, людей в СССР. Стремление попасть туда любой ценой иногда принимало уродливые формы.
Однажды для отдела вычислительной техники и программирования, где я работала, заказали в Великобритании специальную электронно-вычислительную машину (ЭВМ). Для обучения программированию и обслуживанию ЭВМ англичане запросили трех специалистов: программиста, инженера-электронщика и оператора. У нас в отделе были прекрасные специалисты, но не они отправились на обучение в Лондон. Уж очень лакомым куском оказалась эта командировка. Уж слишком это жирно для простых сотрудников ехать в Англию, решил наш начальник отдела. И он поехал туда сам, хотя был чистым управленцем и об ЭВМ имел самое общее представление. А вместо двух других приглашенных специалистов поехали совсем уж посторонние люди - начальник отдела сварки и начальник отдела литья, которые ЭВМ в глаза не видели.
Как они там учились, история умалчивает, но представить себе нетрудно. Нетрудно также догадаться, что английские преподаватели подумали о квалификации советских инженеров. Вряд ли им могло прийти в голову, что вместо специалистов ЭВМ им прислали сварщика и литейщика.
Через некоторое время после окончания учебы англичане снова вызвали этих горе-специалистов, теперь уже не учиться, а принимать готовую к отправке ЭВМ. И, наверное, снова удивились, когда вместо трех обученных к ним приехал всего один - и тот необученный. Обученные сдрейфили и послали вместо себя другого человека. Им повезло, что был у нас в отделе специалист - если не гений, то близко к тому. Звали его Юрием Ивановичем, он был моим непосредственным руководителем, так что я знаю, о чем говорю. За считанные дни он переварил двухмесячный курс всех трех специалистов и достойно принял в эксплуатацию английскую ЭВМ.
Правда, Юрий Иванович жаловался, что в отличие от предыдущей троицы он ничего не увидел в Англии, кроме гостиницы и завода. Все свободное время он сидел в номере и разбирался с документацией. На мои просьбы рассказать об Англии смущенно улыбался, а на вопрос, что там его удивило, рассказал всего о двух вещах. Первая – это как умываются англичане. А умываются они в раковине: закрывают ее затычкой и наливают воду из двух отдельных кранов: горячего и холодного, смесителя у них нет. Юрий Иванович сказал, что он детдомовский, ко всему привычный, но «опуститься до такого» все же не смог и умывался под струей холодной воды. Вторая вещь, которая его поразила, это то, как одевались его английские коллеги. В СССР мужчины на работу ходили в костюмах, а начальники и другие важные особы еще и при галстуках.
- А они ходят на работу в джинсах и майках, - удивлялся Юрий Иванович. – Причем один профессор носил такую майку, какой моя жена побрезговала бы полы мыть.
Да уж! Не озаботилась Великобритания представить своих людей перед советскими в лучшем виде. А наши власти очень трепетно относились к тому, как выглядят советские люди за рубежом. У нас выезжающего за границу проверяли по полной программе на соответствие образу достойного советского гражданина. Во-первых, каждый выезжающий по туристической путевке – о командированных не знаю, - должен был обязательно сдать экзамен на политическую грамотность. Для этого собирали комиссию сначала по месту работы, а потом в районном комитете КПСС. Претендент на поездку должен был знать историю коммунистического движения в стране, которую собирался посетить, помнить имена их партийных лидеров, решения съездов партии, а также быть в курсе текущих событий в стране и мире.
Во-вторых, выезжающие за рубеж в командировку – о туристах не знаю - проходили серьезное медицинское обследование, сдавали кучу анализов, приносили справки из туберкулезного, психоневрологического и наркологического диспансеров. Если все оказывалось в норме, то им выдавали заключение об отсутствии медицинских противопоказаний для осуществления зарубежной поездки.
Вот так-то! Нездоровые не должны были портить имидж советского человека за рубежом, путь за границу им был закрыт. В нашем отделе, все в том же НИИ, о котором я писала выше, не выпустили в заграничную командировку человека из-за физического недостатка – у него левая рука была короче и тоньше правой, что не мешало ему быть классным специалистом. Вместо него поехал другой, менее квалифицированный, зато здоровенький, к тому же – член КПСС, что тоже имело значение.
Перед поездкой туристы проходили инструктаж в райкоме партии, где им рассказывали, как они должны вести себя в чужой стране, что им можно и чего нельзя там делать. Для присмотра за туристами в группу – а выезжали в заграничные туры только группами – внедрялся представитель КГБ, который следил за туристами и по приезде писал отчет об их поведении. Если кто-то был в чем-то заподозрен, выезд за границу ему перекрывали на веки вечные.
Так что за рубеж выезжали абсолютно здоровые и политически подкованные советские люди. Но, увы, бедные! То есть они, конечно, не были бедными дома, но количество валюты, которое им обменивали при выезде за границу было очень маленьким – хватало только на сувениры. Обменять валюту другим способом в СССР было негде - обменных пунктов не существовало. Правда, были нелегальные обменщики валюты, но не каждый рисковал с ними связываться. Чаще вывозили за границу отечественные товары, которые пользовались там спросом, и продавали их из-под полы.
Командированным денег давали больше, чем туристам, так как им надо было питаться и передвигаться.  На еде они обычно и экономили, чтобы купить заграничные шмотки и бытовые товары. Мне рассказывала одна танцовщица из ансамбля Моисеева, что они брали с собой в зарубежные поездки пакетики с сухим супом и консервы и питались ими в номере. Идешь, говорила она, по гостиничному коридору, в который выходят наши номера, а в нем стоит запах вермишелевого супа, тушенки и кильки в томатном соусе.

Существовал в СССР еще один негласный запрет, который прямо нарушал конституцию страны. Я говорю о праве советских граждан на мирные собрания и объединения. Это право объявлялось завоеванием революции рабочих и крестьян. Завоевать завоевали, но осуществить это право было крайне сложно. Разрешались лишь организованные властью собрания и объединения, а все остальное, даже самое невинное вызывало подозрение и ему чинились всяческие препятствия вплоть до прямого запрета.
Мой коллега Давид был страстным любителем классической музыки и джаза. Такие же, как он, поклонники музыки собирались вместе по выходным дням, обсуждали сочинения композиторов, слушали музыку в записи и живую музыку, для чего приглашали профессиональных музыкантов, которые соглашались выступить бесплатно. Для встреч им нужно было помещение. Одно время, я знаю, они собирались во дворце культуры Московского станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе. Я была там однажды. Никаких разговоров о политике, да и о чем-либо еще, кроме музыки. Это были чистой воды фанаты музыки. Тем не менее, руководство дворца культуры, опасаясь неприятностей за то, что пригрели у себя неформальное объединение, представляли это музыкальное сообщество как заводскую самодеятельность. Спасибо им за это.
Любители классической и джазовой музыки собирались и в других городах. Они наладили между собой связи и задумали организовать всесоюзное общество любителей музыки. Разработали структуру этой организации, составили уставные документы, привлекли для поддержки известных людей – им очень помогал космонавт Гречко. Долго боролись они за конституционное право создать мирное объединение любителей музыки, но единственное, чего добились – и очень этому радовались, -  это стать подразделением Всесоюзного общества филателистов. При чем тут филателисты? Где марки, а где музыка? Зато властям так было удобнее – общество филателистов уже существовало, наверняка контролировалось, а любителей музыки добавили «до кучи», так легче приглядывать за ними.
Надо сказать, что опасения властей нельзя назвать необоснованными, негативный опыт у них был. Вспомнить хотя бы широко известную историю, когда противники власти, диссиденты, свили гнездо в сообществе любителей поэзии. А ведь тоже все начиналось невинно. На площади Маяковского (ныне Триумфальная площадь) в 1958 году торжественно открыли памятник Маяковскому. По этому случаю у памятника выступали артисты - читали стихи поэта. Потом, уже вне программы, стали выходить зрители и тоже читать стихи Маяковского. Людям это понравилось, власть не возражала. Чтение стихов у памятника Маяковскому превратилось в традицию, любители поэзии стали собираться там субботними и воскресными вечерами и читать стихи - со временем, все больше свои собственные стихи. Поэзия в те годы переживала бум, концертные залы ломились от желающих посетить поэтические вечера, неудивительно, что и к памятнику приходило очень много людей.
Я тоже увлекалась поэзией и часто посещала эти собрания. Однако о том, что происходило в глубинах этого поэтического сообщества я узнала только в перестройку, когда диссидентов вытащили на свет божий и объявили героями. Не хочу спорить с этим утверждением, но единственную в Москве свободную поэтическую площадку они угробили.
Мне было тогда 17 – 19 лет, и я понятия не имела о подспудных течениях на площади Маяковского. А вот диссидент Владимир Буковский, который был на два года моложе меня, не только имел понятие, но и принимал активное участие в этих делах. Видимо, разное мы искали на этих собраниях. Позже я узнала, что на площади распространяли листовки и произведения самиздата, но лично мне в руки ни разу ничего не попало. Говорят, поэты-диссиденты читали антисоветские стихи, но я или не слышала их, или не понимала заложенного в них смысла. Единственное, что попало в мое поле зрения, это неожиданное бегство некоторых участников собрания. Вдруг какой-нибудь парень, не дочитав стихотворения, спрыгивал с памятника и нырял в толпу. Толпа раздвигалась, давая ему проход, и тут же смыкалась, не пуская того, кто за ним гнался. Но зачем он убегал, и кто за ним гнался, я понятия не имела, и, честно говоря, не очень над этим задумывалась.
Однажды, придя на Маяковку в день собраний, я увидела, что площадь пуста, а вокруг памятника наматывает круги снегоуборочная машина, гоняя смесь снега с пылью – кажется, это был ноябрь. По краям площади жался народ. Я тоже постояла-постояла и ушла. Было очень тоскливо. Больше я на Маяковку не ходила, да там, кажется, уже ничего и не было.

В заключение расскажу еще об одном странном по теперешним понятиям запрете -  запрете на внебрачные отношения. Это сейчас – с кем хочешь, где хочешь, как хочешь, а в СССР разрешалось только с законным супругом. Конечно, внебрачные отношения, если и не цвели таким пышным цветом, как сейчас, но и редкостью вовсе не были. И свободные от брачных уз, и несвободные граждане встречались и любили, не оглядываясь на штамп в паспорте, только сложнее им было организовывать интимные встречи. Так, ни гостиницы, ни дома отдыха не поселяли мужчину и женщину в один номер, если у них не стоял в паспорте штамп о регистрации брака. Не дремала и общественность. Особенно усердствовали вахтеры. У меня по этому поводу случались иногда неприятные инциденты.  Вот некоторые из них.
В нашем отделе стояла электронно-вычислительная машина (ЭВМ), на которой при необходимости работали и вечером, и ночью. В связи с этим у всех сотрудников нашего отдела в пропусках стояла отметка «КС», что означало разрешение на круглосуточный вход и выход с предприятия. И вот однажды я вышла работать во вторую смену. Вместе со мной остался инженер-электронщик – так полагалось.
Поздно вечером я закончила работу, электронщик выключил ЭВМ, и мы с ним пошли к проходной. По пути электронщик рассказывал мне что-то смешное, и я смеялась. Это, видимо, смутило-возмутило охранника на проходной – он отобрал наши пропуска, затолкал нас в служебную комнату и потребовал объяснить, чем это наша «веселая парочка» занималась на предприятии в столь позднее время. Мы объяснили, чем мы занимались, и указали ему на значки «КС» в пропусках. Его это, однако, не удовлетворило. Он объявил, что мы будем сидеть здесь до утра, пока не придет начальство и не разберется с нами. Я умоляла охранника разрешить мне позвонить по его городскому телефону мужу – мобильников тогда не было, - но он лишь злорадно ухмылялся.  А электронщик схитрил. Он попросил позвонить маме, хотя жил отдельно от нее - а то, мол, маму инфаркт хватит, если он через час не явится домой. И охранник дал слабину, разрешил ему позвонить маме. Электронщик же вместо мамы набрал номер телефона нашего начальника – хорошо, что он помнил его наизусть. Наш начальник был человек крутой, он велел передать трубку охраннику, представился ему и пообещал показать ему кузькину мать, если тот немедленно не выпустит нас.   Пришлось тому подчиниться. Правда, кузькину мать наш начальник все равно устроил.
В другой раз, в Великом Новгороде, меня заподозрили в незаконной связи с моим собственным мужем.  Мы приехали в этот город на экскурсию вместе с нашим шестилетним сыном. За день ребенок так умаялся, что после ужина уснул, как убитый. Наша гостиница находилась прямо напротив Кремля, но несмотря на такое престижное расположение, комфортом не отличалась. В номере не было телевизора, а освещался он единственной лампочкой под потолком, и такой тусклой, что читать было совершенно невозможно. Делать в номере было нечего. Мы выглянули в окно, увидели освещенный изнутри Кремль, множество гуляющих там людей, и решили сами немного прогуляться.
Вышли на часок, погуляли, а вот войти обратно оказалось не так-то просто – я забыла взять с собой пропуск в гостиницу. Хватилась его, когда мы подошли к вахте. По глупости я попросила охранника пропустить меня так, без пропуска, мол, своя я. Вместо этого не пропустили не только меня, но и мужа. Как и в предыдущем случае, нас затолкали в служебную комнату и подвергли допросу с пристрастием. Пристрастия при том было много больше, чем допроса. Наши объяснения попросту не слушали, на меня кричали, что я проститутка, а мужа стыдили, что водит к себе девок.  В конце концов, они решили вызвать наряд милиции, - пусть, мол, милиция их забирает к себе и там с ними разбирается. Вот здесь я возопила так, что гостиница вздрогнула – ведь в номере оставался запертым наш сын.
Что уж мы там кричали, чем им грозили, не помню, только, в конце концов, уговорили их подняться в наш номер, убедиться, что там спит ребенок, как две капли воды похожий на меня, залезть в мою сумку на тумбочке у окна и вытащить оттуда из правого кармана мой паспорт и пропуск в гостиницу. Все в конце концов уладилось, но осадок остался очень неприятный. И никто, конечно, не извинился перед нами.   
И уж совсем дурацкий случай произошел опять-таки в гостинице, но теперь уже города Жданова – сейчас это Мариуполь, Украина. Мы приехали туда в командировку вместе с моим коллегой Давидом - тем самым любителем классической музыки и джаза, о котором я рассказывала выше. Гостиница была новая, построенная специально для иностранных моряков, появления которых ожидали со дня на день после того, как город перестал быть закрытым для иностранцев. Но пока их не было, принимали своих. Гостиница была шикарной по тем понятиям, меня подселили в двухместный номер, где был собственный санузел – невиданная в то время роскошь. На каждом этаже в холле стоял стол, за которым сидела дежурный администратор. Номер Давида был этажом ниже, но в том же крыле здания.
В тот день мы с коллегой вернулись в гостиницу поздно. Давид захотел выпить чаю перед сном и попросил у меня кипятильник. Я всегда брала с собой в командировку этот прибор для кипячения воды в стакане, хотя он был всюду запрещен из-за пожарной опасности. Но тогда в гостиницах не было ни кулеров с горячей водой, ни кафе или баров, так что приходилось нарушать правила.  Мы с Давидом поднялись по центральной лестнице на мой этаж, прошли мимо дежурного администратора и подошли к моему номеру, который был самым последним в коридоре. Я открыла дверь, увидела, что в номере никого нет – моя соседка съехала, а новую еще не подселили, - и пригласила Давида зайти внутрь.  Я отдала ему кипятильник, мы перебросились парой фраз, и Давид ушел к себе по боковой лестнице – все это заняло не более одной-двух минут.
Было уже одиннадцать часов вечера – время, когда гостиница закрывалась. Я решила, что сегодня ко мне уже никого не подселят, а потому закрыла дверь изнутри на задвижку и отправилась в ванную принять душ. Но едва я намылилась, как в дверь постучали. Я подумала, что кого-то все-таки подселяют, и крикнула:
- Я в ванной! Подождите, пожалуйста, несколько минут!
Но за дверью ждать не хотели, барабанили и кричали в два голоса – мужской и женский:
- Открывайте немедленно!!!
Я подумала, что, наверное, что-то случилось, может быть, пожар. Я выскочила из ванной босиком, мокрая, едва набросив на себя халат, и поспешно открыла дверь. И тут в мой номер, отпихнув меня плечом, ворвался здоровенный охранник, а за ним - дежурная с этажа. Они бросились в комнату, потом в санузел, снова в комнату, заглянули в шкаф, за занавески. Наконец, охранник обратил грозный взгляд на меня, испуганную, и прорычал:
- Где он!?
Клянусь, я все еще ничего не понимала. Мне пришло в голову, что какой-то зверь бегает или ползает по гостинице, и им показалось, что он забежал-заполз ко мне.
- Кто он? – спросила я, умирая от страха.
- Сама знаешь, кто! – рявкнула дежурная. – Где мужчина, которого ты завела в номер?
Тут только я догадалась, в чем меня подозревают, и страшно разозлилась.
- Никого я не заводила, - ответила я, нагло глядя на нее.
- Как не заводила!!  Я своими глазами видела мужчину, ты с ним пришла, - настаивала она.
- Если вам повсюду мужчины мерещатся, я-то здесь при чем?  – издевалась я.
Она смутилась. Охранник посмотрел на нее с подозрением.
- Но он был, я видела, - настаивала женщина.
- Тогда ищите. А не найдете, я буду жаловаться вашему руководству. Вы ворвались в мой номер ночью, ищете какого-то пригрезившегося вам мужчину, не даете мне спокойно душ принять. Я буду жаловаться!
Дежурная была совершенно растеряна.
- Может быть, ты перепутала номер? – спросил охранник.
- Ничего я не перепутала. Они мимо меня прошли. Она это! Она! И он был!
- Был и по трубе сплыл, - продолжала издеваться я.
Охранник потянул тетку к выходу, и они ушли, явно разочарованные – такой кайф я им испортила.
Это было в самом начале восьмидесятых, а уже через десять лет нравы резко изменились. Мужчины стали жаловаться, что в гостиницах их достают по ночам, предлагая прислать девочку. Интересно, как теперь ведут себя те самые блюстители морали из мариупольской гостиницы. Все так же врываются ночью в номера в поисках адюльтера или подстроились под новые порядки и угодливо обслуживают незаконные некогда потребности гостей?  Что-то мне подсказывает, что второе вернее.

Это были не единственные запреты в СССР. И принуждения, о которых я собираюсь рассказать дальше, тоже не единственные – лишь те, которые лично мне больше всего досаждали.

Пожалуй, самым распространенным и самым массовым по числу участников принуждением была работа на овощных базах, колхозных полях и стройках. На эти объекты загоняли, в основном, студентов, инженеров и ученых. Заводских рабочих, если и привлекали, то значительно реже, а вот врачи там точно работали. Однажды, войдя в вагон метро, я увидела своего знакомого, стоматолога по профессии. Всегда аккуратный, вычищенный, выглаженный, он был одет в замызганную куртку и такого же вида спортивные штаны. От него несло гнилостным запахом овощной базы.
- Неужели и вас посылают? – удивилась я.
У моего знакомого был взрывной характер.
- Вот, смотри, смотри! – кричал он на весь вагон и показывал мне и стоявшим рядом пассажирам руки с черными от грязи ногтями. – Завтра я этими руками вам в рот полезу!! Это нормально?!  Нормально, я спрашиваю?!
Спрашивай, не спрашивай, но отбиться от принудительных работ было практически невозможно. На моей памяти только один случай, когда кто-то взбунтовался. Это была моя коллега Татьяна. Она заявила начальству, что больше не будет ездить на овощные базы и в колхозы.
- Покажите мне закон, - потребовала она, - где написано, что кандидаты наук обязаны работать на овощной базе.
- Нет такого закона, - согласилось начальство. – Можешь не ездить.
Татьяна продержалась не более полугода – сразу же у нее начались проблемы. Попробовала отпроситься к врачу - ей отказали. Начальник отдела показал ей закон, согласно которому он обязан был предоставлять работникам отпуск за свой счет только в трех случаях: на собственную свадьбу, похороны близкого родственника и еще что-то третье – не помню что, но не посещение врача. Все остальное – на усмотрение начальника. А начальник взял и не усмотрел. В те годы в поликлиниках, в том числе немногочисленных хозрасчетных (платных), не было предварительной записи. С восьми утра выдавались талоны к врачам на первую смену, с двух дня – на вторую, и их быстро расхватывали. В выходные дни поликлиники не работали. Так что, как ни крути, а попасть к врачу можно было только в рабочее время. Вот и делай, что хочешь!
Ближайшую квартальную премию Татьяне урезали, объяснив это тем, что остальным сотрудникам доплачивают за работу на овощной базе, а раз она туда не ходит, так нечего и возмущаться. Татьяна тыкала пальцем в заголовок ведомости, где было указано, что премия дана по итогам выполнения плана научно-исследовательских работ, но начальник стоял на своем, а никто из коллег за нее не заступился – на Татьяну смотрели косо: ишь, какая барыня, все ходят на принудительные работы, а она что, лучше всех? Не разрешили ей также уйти в отпуск летом, хотя все остальные легко договаривались с начальством и отгуливали отпуска, когда хотели, вне зависимости от того, какой месяц был проставлен им в графике отпусков. По графику лишь получали отпускные деньги. Но Татьяне было велено идти в отпуск по правилам, как записано в графике, а это был ноябрь.
То, что позволялось другим сотрудникам, не разрешалось Татьяне. Случалось, например, кому-нибудь пойти обедать во вне обеденный перерыв, или опоздать с обеда, или отлучиться куда-нибудь надолго в рабочее время. Начальство либо закрывало на это глаза, либо слегка журило нарушителя. Но глаза на Татьяну оставались открытыми. Стоило ей надеть пальто за минуту до конца рабочего дня, как она получала устный выговор, и это при том, что остальные ее коллеги уже находились на пути к проходной. Но ведь те, остальные, ходили на принудительные работы, а она – нет. А за чуть более серьезные нарушения она получала письменные выговора. Уже схлопотала два таких выговора, а третий грозил увольнением с соответствующей записью в трудовой книжке. И Татьяна сдалась.

Сама я познакомилась с принудительными работами еще в детстве, в пионерском лагере, куда родители отправляли меня каждый год на все три смены. В каждой смене один день был выделен для работы в колхозе. Обычно мы пропалывали грядки. Я терпеть не могла полоть грядки, но никто нас, детей, не спрашивал, любим мы что-то или нет, нас просто сажали в грузовик и везли на колхозное поле. У меня в детстве были проблемы с сердцем, и в школе я была напрочь освобождена от физкультуры, но на прополку меня брали. Если день был нежаркий, все обходилось, но в солнечный день со мной обязательно случался солнечный удар. Вожатые пугались, и в следующую смену меня на колхозные работы не брали, а если брали, то сажали в тень и на грядки не выпускали. Однако на следующий год приходили новые вожатые, которые не знали моих проблем с солнцем, меня снова везли на прополку, и всё повторялось.
Моя студенческая жизнь началась с принудительных работ. На следующий же день после объявления результатов вступительных экзаменов нам, счастливчикам, зачисленным в Московский авиационный институт, велено было явиться на строительство институтского стадиона. Там мы проработали вплоть до начала занятий, так что никакого отдыха после экзаменов у нас не получилось. Обидно то, что стадион просуществовал недолго, лет через пятнадцать на его месте построили дворец культуры МАИ, который и поныне там стоит. А с первого сентября у нас, студентов дневного отделения, началась учеба, принудительно совмещенная с работой на заводе – об этом я подробно рассказала в главе мемуаров «Хрущевская реформа образования».
Наши летние студенческие каникулы никогда не были полными. По крайней мере один из двух месяцев мы проводили на принудительных работах. Иногда прихватывали и учебные месяцы. Так третий год обучения начался у нас со сбора картошки в подмосковном колхозе. Условия там были, по нынешним понятиям, ужасные. Поселили нашу группу в заброшенном доме, состоявшем из одной комнаты. Из мебели в комнате был лишь сколоченный из досок стол, похожий на строительные козлы – а, может быть, это и были козлы. За ним мы ели. Готовила нам местная женщина, которая готовить не умела. Кормежка была скудная и однообразная: утром - каша-размазня на воде, в обед на первое – вода, в которой плавали плохо проваренные куски капусты и картошка, на второе - отварная картошка. Вечером макароны или снова отварная картошка.
На участке, где стоял дом, не было туалета, и нам приходилось ходить по нужде в поле за домами. Поле было большим, до леса далеко - не дойти. Поэтому просто отходили подальше от домов - мы называли это «превратиться в точку». Девочки обычно ходили группой, так нам казалось более безопасным и менее стыдным.
Спали мы все вместе на полу в выданных нам видавших виды ватных спальных мешках. Спали впритирку друг к другу, как шпроты в банке. В первый же день мои сотоварищи как-то очень быстро расхватали участки пола для ночевки, а я прозевала, и мне досталось самое плохое место – у порога, вдоль него. Мало того, что на меня наступали, когда выходили ночью по надобности, но еще я мерзла ужасно – в комнате было холодно, а из-под двери сильно дуло. В результате через несколько дней я простудилась, температура - под сорок. Руководитель группы вызывать врача не стал, просто отправил меня домой своим ходом. Автобусы в нашу деревню не ходили, какой-то колхозный мужик довез меня на лошади до ближайшей автобусной остановки. Расписания автобусов на остановке не было, людей – тоже. Хорошо, что был павильон, и крыша у него, в отличие от боковых стен уцелела от погромов. Была в павильоне и кривая скамейка, до которой, к счастью, не доставал непрерывно шедший мелкий дождь. Я легла на нее, свернулась в клубок и пролежала так около трех часов, пока не пришел автобус. Потом вокзал, электричка, метро, домой я уже шла, как в тумане. Родители, увидев меня, вызвали скорую. Болела я жестоко и едва-едва оправилась к началу октября – как раз к тому времени, когда наша группа вернулась из колхоза.
Начали мы третий курс на месяц позже, а закончили на месяц раньше. Уже в конце мая нас отправили в Казахстан помогать стране осваивать целину.  Мы строили курятники для птицеводческого совхоза. Совхоз находился недалеко от железнодорожной станции Вишнёвка – это примерно в шестидесяти километрах к югу от Целинограда, который к тому времени стал центром освоения целины. Прежде это был маленький провинциальный городок, но с началом целинной эпопеи в нем развернулось бурное строительство. Из разных республик СССР приезжали бригады строителей и возводили там целые улицы модных тогда пятиэтажек, внося в них свой национальный колорит. Мне запомнилась улица, построенная украинцами, дома на ней были из желтого кирпича с красно-белыми узорами, как на вышиванках. Интересно, сохранились ли еще эти дома и улицы? Ведь теперь и города с названием Целиноград на карте не найти. Город есть, даже столицей успел стать, а прежнего названия нет. «Благодарные» казахи вскоре после образования независимого государства поспешили переименовать его. Этому городу с переименованиями «везет», за последние 60 лет он сменил пять названий: Акмолинск, Целиноград, Акмола, Астана, и вот теперь - Нур-Султан. Надолго ли?
Но вернемся в Казахстан 1962 года. Вообще-то, ехать в Казахстан в обязательном порядке должны были только юноши, а девушки – по желанию. В нашей группе было шесть девушек, и пятеро из них, в том числе и я, такое желание изъявили. Почему? Романтика! В те годы страна болела целиной – шла мощная рекламная компания. В газетах, по радио рассказывали о том, как замечательно и весело живут и трудятся целинники, звучали жизнерадостные песни о целине, до сих пор помню припев одной из них: «Едем мы, друзья в дальние края, станем новосёлами и ты, и я.»  Это действовало.  Много молодых людей сорвалось с насиженных мест и поехало работать в Казахстан, не временно, как мы, студенты, а надолго, насовсем.
Много лет спустя, в 2011-ом году, я ехала на такси из Казани в находящийся неподалеку туристический объект - Раифский монастырь. Разговорилась с водителем. Он оказался потомком тех самых людей, что приехали в конце пятидесятых в Казахстан поднимать целину. Там его родители встретились, поженились, там и он родился – так что Казахстан был его родиной. Он там учился, потом работал на стройке бригадиром. Хорошо зарабатывал, получал премии и награды. Но когда СССР распался, русских в Казахстане стали притеснять. От него потребовали выучить казахский язык, хотя все его рабочие-казахи прекрасно говорили по-русски. За незнание казахского языка ему урезали премии, пытались сместить с бригадирской должности и поставить на его место своего - казаха. В конце концов, он хлопнул дверью и перебрался в Казань. Там ему понравилось - там русские и татары жили дружно и, надеюсь, по сей день так живут.
Возвращаюсь к нашей работе в Казахстане. Всю нашу учебную группу – и мальчиков, и девочек – опять поселили вместе в большой армейской палатке. Спали мы на нарах, на матрасах и подушках, набитых сеном. Нары стояли слева и справа от входа вдоль двух противоположных стен, а в середине палатки, не на всю длину, а примерно на треть была установлена сколоченная из досок вешалка с крючками в виде загнутых вверх гвоздей. Эта вешалка, когда на ней висела одежда, перекрывала видимость с противоположных нар. Мы, девочки, заняли места как раз напротив вешалки, а, чтобы нас не было видно со стороны наших нар, мы повесили поперек простынь. Однако пришли люди из комитета нашего стройотряда, устроили скандал из-за нашей попытки «отгородиться от коллектива» и велели снять простынь. Так что переодевались мы под одеялом.
Питание на целине в отличие от подмосковного колхоза, о котором я писала выше, было обильным и сытным, но специфическим. В первый же наш обед нам выдали на второе огромных отварных кур из расчета одна курица на четверых. В те годы курица считалась деликатесом и ее обычно подавали на праздничный стол. Понятно, что мы разнесли этих кур до косточек. Поваров это вдохновило, так как кур в колхозе была тьма-тьмущая, и на ужин нам снова подали огромных отварных кур, только теперь уже одна курица на двоих. И так повелось. Куры были каждый день в разных видах на завтрак, обед и ужин. Мы уже выли от кур.
Самое забавное, когда я вернулась домой, мама в честь моего приезда приготовила жареную курицу. Меня к тому времени от кур воротило, и не только потому, что я ими объелась за четыре месяца. При виде курицы у меня в носу возникал специфический запах куриных тушек, которые мы ощипывали, когда наш отряд дежурил по лагерю. Кур приносили нам еще теплыми, только что убитыми, чтобы легче было выдирать из них перья – из холодных перья не выдирались. Уже одно осознание того, что курица только что бегала, было очень неприятно, жутковато, а драть перья из теплого еще тела – отвратительно. Меня первое время сильно тошнило, потом привыкла, но специфический запах забитых кур меня мучил, и когда мы заканчивали работу, я долго-долго мыла руки и нос, чтобы избавиться от запаха куриных трупов. А один студент из нашей группы так и не смог привыкнуть - его рвало всякий раз, как он начинал дергать перья, и мы дружно освободили его от этой работы – и так тошно, а тут еще и его выворачивает. После целины кур я не ела лет пятнадцать.
Другой неприятностью в нашем питании было полное отсутствие картошки. Ее даже в супе не было. Где-то через месяц народ взбунтовался и потребовал картошки. Бедная председатель совхоза, которая тряслась над нами не меньше, чем над своими курами, оправдывалась:
- Да нет у нас картошки, ребятушки! Не родится она у нас.
Однако вскоре она нашла поблизости совхоз, у которого было картофельное поле и договорилась с ними. Нам притащили мешки для картошки и сказали:
- Поезжайте и берите столько картошки, сколько сможете накопать.
Мы бродили по высохшему полю и выкапывали изредка попадавшиеся чахлые кустики. Картофелины были величиной с грецкий орех. Трудились мы на совесть, прошли все большое поле из конца в конец, но набрали совсем немного. И все же вечером у нас был праздник: каждому досталось на ужин по маленькой отварной картошинке. Остальную картошку какое-то время экономно кидали в суп.
Кроме ощипывания кур девушек привлекали к работе на кухне. Меня в первое же дежурство приставили к плите – закидывать продукты в огромные кипящие котлы, помешивать содержимое котлов и следить неусыпно, чтобы там ничего не пригорело и не убежало. Закончилось мое дежурство печально. На улице стояла жара, на кухне – пекло, а у плиты – ад. К вечеру мои руки и шея покрылись волдырями. У нас в лагере медициной заведовала студентка четвертого курса мед. института. Смелая была девушка, лихо ставила диагнозы и выдавала убойные дозы лекарств. Мои волдыри она объяснила укусами насекомых и велела мне сменить сено в матрасе и подушке. Не помогло – на следующий день волдыри разбежались по всему телу. Тогда она повезла меня в районную больницу. Больничка была маленькая, убогая на вид, врач-казах тоже маленький и неказистый, но с моей болезнью разобрался на счет раз. Несмотря на настойчивую подсказку столичной студентки-медички, он не стал интересоваться насекомыми и другой ерундой, а сразу спросил, как я переношу жару. Вызнал подробности и поставил диагноз – реакция на жару. Врач прописал мне болтушку смазывать кожу и велел освободить меня от кухни, а на стройке работать полностью закрытой от солнца и, по возможности, на теневой стороне. Я так и сделала, и вскоре волдыри прошли.
Правда, от кухонных работ меня полностью не освободили, но, на мою радость, перевели в погреб. Там было холодно, и я блаженствовала в двух шагах от жарищи. И уж совсем меня восхитила постоянно стоявшая там кастрюля с творогом, который я обожаю. Творог делали не специально, а когда скисали остатки молока. Творога было недостаточно, чтобы что-либо приготовить из него на общий стол, поэтому его забирали домой поварихи. Но им он, видимо, так же надоел, как нам куры, и они поощряли меня есть его сколько влезет, а влезало в меня много - он полностью заменял мне на время дежурств ненавистных кур.
Рабочий день у нас был длинным – больше положенных восьми часов - и, чем ближе к концу, тем длиннее. Начальство явно нарушало трудовое законодательство, стараясь выжать из нас по максимуму. Выходных дней у нас практически не было. За четыре месяца работы нам дали всего один полный выходной день, да два-три раза в месяц устраивали банные дни, в которые мы работали до обеда. В последний месяц мы работали с утра до ночи и так уставали, что спать валились на нары, не раздеваясь, а некоторые даже не разуваясь. Правда и то, что спать раздетым стало невозможно, так как резко похолодало, утром в умывальнике замерзала вода, а отопления в палатке не было. Мы вымотались до предела, и когда сели в поезд, увозивший нас в Москву, то первые сутки все не слезали с полок - спали на радость проводницам.  На вторые сутки тоже больше лежали, но уже переговаривались, и только на третьи сутки вагон оживился и зашумел-загремел, как и положено при большом скоплении молодежи.
Обычно за принудительные работы нам ничего не платили, но вдруг пошел слух, что на этот раз заплатят. Рядом с нами работали шабашники из Молдавии – строили инкубатор. Шабашники, кто не знает, – это самоорганизованные группы крепких ребят, которые в свой отпуск ехали на стройку, сплав леса и другие физически тяжелые работы, за которые хорошо платили. Мы спросили у наших молдавских соседей, сколько они заработали за месяц. Оказалось, более 700 рублей. Это была огромная сумма по тем временам. Мы размечтались - ведь мы-то проработали целых четыре месяца. 700 р. х 4  - !!! С ума сойти! Однако.
Однако того, что я получила за четыре месяца работы без выходных, хватило мне лишь на покупку обычных зимних сапог. Куда делись остальные деньжищи, мы узнали, когда пошли выяснять, почему одной нашей девушке вообще ничего не заплатили. Эта девушка проработала на целине ровно полсмены. Ее отправили домой после того, как с ней случился второй подряд приступ эпилепсии. И вот оказалось, что из заработанного нами вычли, не получив на то нашего разрешения и даже не уведомив нас об этом, деньги на трактор для Алжира, помощь голодающим в африканской стране, помощь пострадавшим от наводнения в азиатской стране и т.д. и т.п. В общем, ободрали нас по полной. И когда из заработка девушки, проработавшей целых два месяца, все эти поборы вычли, она осталась в минусе. Мы все-таки выхлопотали для нее небольшую сумму.
Ловлю себя на том, что рассказываю о работе в Казахстане с позиции теперешних понятий, но тогда понятия были другими. Сейчас студенты и их родители подняли бы шум на всю страну и из-за условий проживания, и из-за нарушения трудового законодательства, и из-за отъема честно заработанных денег. Но тогда это было делом обычным, да и мы, честно говоря, не очень-то заморачивались на этот счет. Денег, конечно, хотелось, но мы были молоды, веселы, жизнь кипела. Было здорово! И если бы спросили меня, жалею ли я, что добровольно отправилась на стройку в Казахстан, я бы ответила: нет! Не жалела тогда и сейчас не жалею. Вспоминаю построенные нами курятники. Так хотелось бы увидеть их – ведь в них вложена частица моей молодости. Интересно, стоят ли они до сих пор?  Должны бы стоять, ведь они были построены из бута, на века.

Вот уж действительно от чего остались у меня самые неприятные воспоминания – так это от овощных баз. В шестидесятые годы они еще были сравнительно редкими, и посылали нас туда только в сезон закладки овощей на хранение, в августе-сентябре, когда свои, штатные, рабочие не справлялись с объемами. Работали мы не более четырех, от силы – пяти, часов, и некоторым это даже нравилось: можно было пораньше вернуться домой и забрать ребенка из детского сада или с продленки, сходить в магазин, пока там еще мало покупателей, или какие другие дела сделать.  На овощной базе мы разгружали вагоны и перебирали овощи и фрукты. И сами, конечно, ели фрукты – никто нас за руку не хватал, а кто посмелее и с собой прихватывал немного – на проходной в небольшие сумки не заглядывали. А в конце работы местный начальник кланялся нам в ноги и благодарил за помощь.
Но постепенно и довольно быстро ситуация с овощными базами стала меняться к худшему, нас гоняли туда все чаще, и, наконец, овощная база стала круглогодичной повинностью. Кому-то наверху очень понравилось использовать бесплатный труд инженеров и ученых. Незачем думать, как наладить работу на овощных базах, проще нагнать туда толпы подневольных людей с высшим образованием – и работа будет сделана. Не знаю, проводились ли какие-нибудь экономические выкладки, подсчитывал ли кто-нибудь стоимость килограмма картошки, расфасованной по пакетам кандидатами наук.
Дело дошло до того, что в нашем научно-исследовательском институте один рабочий день в неделю был отведен для работы на овощной базе. НИИ стал филиалом овощной базы. Рабочий день на овощной базе постепенно удлиняли и довели до семи с половиной часов. Начальство овощной базы стало рассматривать нас как своих законных работников, а, чтобы мы не халтурили, работали хорошо и быстро, приставляли к нам местных работниц, которые надзирали за нами, подгоняли, покрикивали, да еще следили, чтобы мы, не упаси бог, не съели яблочко или помидоринку. Ох, с каким же чувством они материли нас, инженерОв (их ударение), неумех с их точки зрения.
Помню конфликт с одной такой командиршей из-за того, что мы неправильно сортировали помидоры. Правильно было полностью сгнившие помидоры кидать в бочку – на переработку, полусгнившие – в ящики для продажи в магазинах, а идеальные, отборные аккуратно складывать в ящики для райкома партии.  Мы же полусгнившие тоже отправляли в бочки, а хорошие распределяли равномерно для магазинов и райкомов. Наша надзирательница была в ярости, вылавливала из бочек полусгнившие помидоры и кидала их в магазинные ящики, а мы перекидывали их в райкомовские.
Овощная база сделала выводы, и нашему отделу было выделено постоянное место работы в картофельном цехе, где не было разделения на магазинную и райкомовскую картошку – весь картофель был дрянной и шел в магазины. Нас расставляли между местными работницами. Мы выкидывали гнилушки с проплывавшего по транспортерной ленте картофеля, фасовали картошку в пакеты и укладывали их в контейнеры. Ритм работы задавал транспортер, управлявшийся работницами базы. Они были материально заинтересованы работать быстро – у них была сдельная оплата труда. Нам же за труд на овощной базе платил наш институт в соответствие с нашими окладами, а потому работать на пределе возможностей нам не было смысла, но приходилось. К концу смены я валилась с ног.
Был, однако, один плюс в овощных базах и колхозах – это отгулы, которые давали за работу в выходные дни. Эти отгулы не подчинялись общим правилам отгуливания отгулов, их можно было брать, когда хочешь, по одному или пачками, или даже по часам – начальник никогда не возражал, иначе он не смог бы набрать спущенное сверху количество людей для работы в выходные дни. В будний день отказаться от принудительных работ было нельзя, а в выходной каждый мог найти причину: ребенка не с кем оставить, родственника надо в больнице навестить, на свадьбе погулять и т.п. За летне-осенний сезон можно было набрать столько отгулов, сколько хочешь.  За один выходной день на овощной базе или в колхозе давали два-три отгула. Один отгул даже не рассматривался. Начинали обычно предлагать два отгула. Если не набиралось нужное количество людей, ставка повышалась до трех отгулов. Доходило и до четырех.
В колхозы ездили либо на один день, либо на длительный срок – две-три недели. В длительные командировки отправляли мужчин и незамужних или бездетных женщин. Я там ни разу не была, сказать ничего не могу. А вот в однодневные поездки на сбор картошки ездила каждый год и не по разу. Процесс уборки затягивался порой до ноября, и, случалось, копали картошку под падающим мокрым снегом. Летом иногда ездили на прополку колхозных полей. Эти поездки считались легкой прогулкой, на них всегда находилось достаточно желающих, так что ненавистные мне с детства прополки прошли мимо меня. Один только раз я поехала на это мероприятие в выходной день – очень нужны были отгулы. Выглядело это так. Собрались, не торопясь, утром у проходной. Не торопясь, с песнями, поехали. Пробок на дорогах тогда не было, и путь до колхоза должен был бы занять около двух часов, но получился гораздо длиннее, так как по пути завернули к озеру искупаться. То да се, приехали в колхоз к обеду. Колхозного начальства на месте не оказалось, пошли его искать. Похоже нас не очень-то ждали, потому что, когда начальство нашлось, оно долго соображало, куда нас направить. Пока они там разбирались, мы расположились на полянке, развели костер и устроили общий стол: ели, пили, пели песни, веселились – тогда было принято петь песни за общим столом. Часа через полтора-два появился колхозный начальник и препроводил нас на поле, которое мы должны были прополоть. С местным начальством обычно договаривались так: либо мы работаем до какого-то часа, либо нам выделяют участок, и как пропололи его, так и уехали. Опытный колхозный начальник выбрал второй вариант.  Управились мы за два часа. Поехали назад, снова остановились на озере, теперь уже надолго, купались, загорали, играли в волейбол. Домой приехали поздно. Отличная получилась прогулка, да еще по три отгула за нее заработали.

Кроме овощных баз, колхозов и строек, были еще принудительные субботники и воскресники. Один из них назывался Всесоюзным Ленинским субботником. Его проводили каждый год в конце апреля в честь вождя революции В.И. Ленина, который на заре советской власти сам лично участвовал в субботнике.  Есть фотографии, на которых он тащит бревно по захламленной Красной площади. Возможно, тогда, после революции и гражданской войны, была острая необходимость в том, чтобы даже глава государства в выходной день таскал бревна. Но с тех пор прошло много лет, жизнь наладилась, площади и улицы расчистили, появились штатные уборщики, отвечавшие за чистоту улиц, площадей и производственных помещений. Однако традицию проведения субботников, на радость дворникам и уборщицам, сохранили. Власти уверяли, что проводятся эти субботники по горячему желанию самих трудящихся. Тьфу на их язык! Трудящиеся, на самом деле, ворчали, но отказаться от этих субботников было опять-таки себе дороже. Руководители страны в субботниках больше не участвовали, но простых граждан в их законный выходной день загоняли на уборку улиц и рабочих помещений, то есть заставляли делать работу, которой должны были заниматься штатные дворники и уборщицы.
Помимо этого, общего для всей страны, апрельского субботника были еще и другие субботники и воскресники: комсомольские, дворовые, детсадовские. На этих субботниках опять-таки выполняли работу, с которой не справлялись или не хотели справляться те, кто должны были это делать. На дворовые субботники, от которых легче всего было отвертеться – просто не отзываться на звонки и стук в дверь, - выходили единицы. Я бы пошла сажать во дворе кусты, или цветы, или что-нибудь в таком духе. Но в нашем дворе первым делом надо было разгрести зловонную кучу мусора около помойных контейнеров. Мусор высыпался во время перегрузки его из контейнеров в мусоровоз. Летом дворничиха подметала этот мусор и закидывала обратно в контейнер, а зимой не утруждала себя - ждала, когда присыплет свежим снегом и он станет невидим. Весной, когда снег стаивал, из-под него вылезала гора мусора высотой в человеческий рост и начинала жутко вонять. Однако дворничиха не спешила ее убирать, ждала, когда объявят дворовый субботник, и тогда сами жильцы разгребут вонючую кучу. А дворничиха в этом не участвовала, она лишь командовала «парадом».

В молодые годы я еще пыталась проявлять принципиальность и отбиваться от принуждений, но ни к чему хорошему это не приводило. Самое обидное было то, что мой протест никто не поддерживал – притерпелись люди к принуждениям, попривыкли. Так однажды, в самом начале моей трудовой деятельности, я отказалась платить принудительные взносы в ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту). Каждый месяц в нашу лабораторию приходила профорг и собирала деньги на ДОСААФ, Красный Крест и еще какое-то всесоюзное общество – уже не помню, какое именно. Все, не раздумывая, сдавали деньги, я же решила включить мозги и пришла к заключению, что Красному Кресту и тому, третьему, обществу я помочь обязана, а армия авиация и флот и сами не бедные, офицеры получали в разы больше, чем я, начинающий инженер, так что пусть они сами себе и содействуют. Я объяснила свою позицию профоргу, но она это не приняла. И никто из моих коллег не принял. Все решили, что я – просто жадная. Я тогда не знала, что количество денег на эти взносы спускалось сверху, и недобор грозил неприятностями и моему начальству, и всему коллективу, который плохо воспитывал молодежь. Мой начальник решил, что проще заплатить за меня, чем объясняться с профсоюзным комитетом. Я не сразу об этом узнала, а когда узнала, пришла в ярость, потребовала у начальника не решать за меня, кому и что я должна платить, но он только досадливо отмахнулся, и денег моих обратно не взял. Естественно, я чувствовала себя неловко и больше уже не протестовала, покорно сдавала деньги на все, что требовали. Так система равняла всех под одну гребенку.

Не стала я возражать и против участия в показушном и совершенно бессмысленном мероприятии под названием «всесоюзное социалистическое соревнование». В этом соревновании должны были участвовать все члены профсоюза, а в профсоюзе тогда состояли все, и состояли действительно добровольно. От этой организации был, по крайней мере, толк: она оплачивала больничные листы и распределяла путевки в дома отдыха и санатории, а другим путем приобрести путевку было, практически, невозможно. Членам профсоюза путевки продавали с большой скидкой, вплоть до бесплатной. Казалось бы, замечательно! Но, во-первых, путевок, особенно в летний период и в хорошие места на всех не хватало, и кому эти путевки доставались, нетрудно догадаться. А во-вторых, профсоюз мог навязать свои условия при покупке путевки.  Так однажды я подала заявление в профком с просьбой предоставить мне две путевки в дом отдыха на зимние школьные каникулы. Организация, в которой я тогда работала, относилась к Госстрою СССР. У них был в Подмосковье свой комплекс из дома отдыха и санатория. Моя организация, не знаю уж почему, имела право продавать путевки по льготной цене только в санаторий, а в дом отдыха - по полной цене. Я не возражала против полной цены и скидки не просила. Возразил профком - они, мол, не могут продать члену профсоюза путевку по полной цене, когда есть льготные путевки. Я сказала, что мы с сыном совершенно здоровы и в лечении не нуждаемся. Кроме того, путевки в санаторий продавали на 24 дня, а в дом отдыха – на 12 – как раз мы укладывались в школьные каникулы. Ничего, сказали нам в профкоме, побудете в санатории полсмены и уедете. А то, что вы здоровыми себя считаете, так это неправда, здоровых людей не бывает. Пришлось мне бегать по врачам, оформлять санаторные карты с «липовыми» болезнями, а потом, уже в санатории, принудительно, под угрозой выписки идти к врачу. Пошла я одна, сын категорически отказался. Слава богу, врач оказалась славной женщиной, простила нам «прогулы» и прописала каждому по четыре процедуры, на три из которых мы с удовольствием бегали: кислородную пенку, сауну и лыжные прогулки. А четвертую – душ Шарко – проигнорировали. Но справку для профкома о прохождении полноценного лечения нам оформили.
Возвращаюсь к всесоюзному социалистическому соревнованию. Никакого соревнования на самом деле не было, во всяком случае его не было во всех организациях, где мне пришлось поработать. Это была чистой воды показуха, для галочки. Да и какое соревнование могло быть в научно-исследовательском институте? Каким образом можно было там соревноваться? Это же не изделия на станке штамповать – кто больше сделал, тот и лучший.  У каждого сотрудника НИИ был индивидуальный план научно-исследовательской работы, разбитый на этапы. У этапов были сроки выполнения. Точно просчитать их было невозможно, поэтому их устанавливали с большим запасом, чтобы не получить неприятностей. Вот эти сроки единственно и можно было взять для соревнований. Указывали в соцобязательствах: завершить такой-то этап на один, два, максимум три дня раньше срока. И сами смеялись: какие два-три дня, когда выполняли на недели, а то и месяцы раньше срока. Но такие обязательства брать было нельзя, тогда бы предъявили претензии к тем, кто составлял планы научных разработок.   
В соцобязательствах должен был обязательно присутствовать пункт, который касался достижений в общественной жизни, например, проведение политзанятий, участие в спортивных соревнованиях на предприятии или за предприятие, участие в самодеятельности и т.п. Если же ничего такого у соревнующегося не набиралось, он придумывал что-нибудь другое, иногда весьма оригинальное.  Так однажды мой непосредственный начальник, человек замечательный и остроумный, написал в соцобязательствах: «Быть хорошим семьянином». В конце квартала профорг отдела проверяла соцобязательства и составляла итоговый отчет. Соц. обязательство моего начальника ее смутило.
- А как я проверю, был ли ты хорошим семьянином в этом квартале? – спросила она.
- А ты попробуй соблазнить меня – так и проверишь, - предложил тот.
- А вдруг ты соблазнишься?
- Ну, тогда ты поставишь вопрос о лишении меня звания ударника СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО труда, - ответил он, сделав ударение на слове «социалистического».
Всем нам присваивали звание «ударника социалистического труда» и выдавали красные книжечки, которые ничего их владельцам не давали, и ничего не значили - они были у всех. Вокруг этих липовых соцсоревнований было много липовой активности: писали соцобязательства, обсуждали их на собраниях, проверяли, награждали. Куча людей была задействована в этой никому не нужной работе.

Принуждение крепко въелось в советскую жизнь. Его рассматривали как неизбежное зло, с ним не боролись, к нему приспосабливались. А те, у кого были возможности принуждать других, пользовались этим иногда совершенно бессовестно. Так воспитательница детского сада, в который ходил мой сын, заставляла родителей покупать для группы игрушки – мол, детсадовских игрушек у нас мало, тащите свои. И тащили, чтобы не навлечь гнев воспитательницы. А однажды она потребовала от меня сшить платье для куклы – старое платье у куколки истрепалось. И это при том, что у меня – сын, и в куклы он, понятное дело, не играл. Но прилипла она намертво: сшейте, да сшейте. Давила, стыдила, приводила в пример хороших родителей.
- Да не умею я шить, - отбивалась я, - у меня и швейной машинки нет.
- Можно и без машинки, на руках.
- Да не умею я.
- Тогда свяжите для куклы кофточку и носочки, - не отставала воспитательница. – Вы же умеете вязать, я знаю.
И я вязала, опасаясь, что отказ повредит моему ребенку.

Некоторые люди выдумывали принуждения, чтобы выслужиться перед начальством, получить от него похвалу. Так парторг нашего отдела проявил инициативу проводить в отделе раз в неделю политинформацию. Велено было всем остаться после рабочего дня. Почти все ушли под разными благовидными реальными или выдуманными предлогами: забрать ребенка из детского сада, родительское собрание посетить, занятия в кружке и т.п.   Но парторг, видимо, уже «засветился» со своей идеей, поэтому сдаваться не собирался. Стал проводить политзанятия в рабочее время. Политзанятия предполагали лекцию и вопросы. Вопросов никогда не было, а лекции были скучные, выступающий пересказывал статьи из газет «Правда» и «Известия» - главных партийно-политических изданий  в СССР. Никто эту лекцию не слушал. Те, кому не повезло, и они оказались в первом ряду, дремали, остальные за спинами товарищей читали книги, играли в морской бой или в модные в то время маленькие магнитные шахматы и шашки, женщины вязали. А работа стояла. Но главное – мероприятие было проведено, галочка поставлена.

Принуждение в той или иной форме проявлялось в разных сферах жизни. Так, например, купить билеты в театр на хороший спектакль можно было только с «нагрузкой» - так назывались билеты на плохой, непопулярный спектакль. «Нагрузку» обычно сразу же выбрасывали в помойку. Но однажды приятельница уговорила меня сходить на «нагрузочный» спектакль, так как в нем были задействованы хорошие артисты.  Это был спектакль на идейно-политическую тему – театры принуждали ставить такие спектакли. Вот краткое содержание того спектакля. Идет экстренное заседание райкома партии, созванное в связи с тем, что в океане загорелось наше рыболовецкое судно. Команде справиться с огнем не удается. Находившееся поблизости судно капиталистической страны предложило помощь. Капитан нашего траулера запросил у райкома партии разрешение принять эту помощь. Райком совещается.  Интригу усиливает то обстоятельство, что на судне находится родной сын секретаря райкома. Все ждут, что в нем победит: любовь к отечеству или родственные чувства. Победил всеобщий идиотизм, райком запретил горящему судну принимать помощь иностранцев. Слава богу, все обошлось: нашим морякам удалось самим потушить пожар. Смотреть такую чушь было мало желающих, и расходы на спектакль окупали, навязывая билеты на него в нагрузку к популярным спектаклям.

С нагрузкой продавались и хорошие книги.  Так с томиком стихов Есенина я получила в нагрузку «Справочник токаря», «Незнайку в цветочном городе» мне продали в комплекте с каким-то политическим журналом, который я тут же отдала школьникам, собиравшим по домам макулатуру. Не отставали и продовольственные магазины. В то время в Москве были дефицитными зеленый горошек, сайра, красная и черная икра, кабачковая икра, импортная копченая колбаса, печенье «Юбилейное», и много чего еще. Эти дефицитные товары можно было купить только в наборе с недефицитными. На один дефицитный – три-четыре обычных.

В заключение расскажу еще об одном добровольно-принудительном мероприятии. В данном случае скорее добровольном, чем принудительном, потому что желающих участвовать в нем, если только не лил дождь и не мела метель, всегда было предостаточно. Речь идет о встречах-проводах лидеров дружественных стран, приезжавших с визитом в Москву. Эти шумно проводимые мероприятия в новостях подавали так, будто советские граждане добровольно вышли на улицы поприветствовать дорогого гостя. На самом деле людей свозили с предприятий на автобусах и расставляли вдоль улиц, по которым проезжал кортеж с гостем. Нашей задачей было приветственно помахать руками и покричать, выражая радость, при виде мчащегося мимо кортежа. Дело было несложное, да еще и выгодное, потому что после того, как кортеж проезжал, можно было идти домой, а лидеры прилетали и улетали, как правило, в первой половине дня.
Предприятие, на котором я проработала много лет, имело еще то дополнительное преимущество, что наше постоянное место встреч-проводов находилось на Ленинском проспекте рядом с универмагом «Москва», который тогда входил в тройку самых больших и популярных магазинов в столице. Привозили нас на место примерно за час до проезда кортежа, и женщины сразу же ныряли в универмаг. Вечером или в выходной день в магазине было не протолкнуться, а в будний день народу было немного, и можно было легко купить вещи, за которыми вечером или в выходные дни пришлось бы отстоять длинную очередь. Моим личным дополнительным плюсом было то, что место встреч-проводов находилось, по московским меркам, недалеко от моего дома, поэтому я записывалась на эти мероприятия в первых рядах.
Но однажды мне не повезло. Я вызвалась провожать кубинского лидера Фиделя Кастро, не зная, что эти проводы состоятся не на нашем обычном месте у универмага «Москва», а на аэродроме во Внуково. День был летний, жаркий, без единого облачка на небе.  Завезли нас прямо на летное поле, выстроили в каре и стали муштровать - учили приветствовать Фиделя Кастро, кричать речёвки. Получалось нестройно, так как народу было очень много, один фланг не слышал, что кричит другой. Женщина, руководившая «хором», нервничала, заставляла повторять снова и снова, и все время оглядывалась, опасаясь, что вот-вот появится Фидель.
Но он все не появлялся. Кончилась репетиция, началось томительное ожидание под палящим солнцем. Все устали, садились прямо на асфальт. Те, у кого были с собой газеты, раздирали их на листы, раздавали своим товарищам, и делали из них панамки от солнца. Кому газет не досталось, прикрывали головы носовыми платками. Покидать место нам не разрешили. За надобностью заходили за стоявший невдалеке сарай – жуть, что там сотворили. Подошло обеденное время, хотелось есть, а больше всего – пить, но воды ни у кого не было, привычных сейчас бутылочек с водой тогда еще в продаже не было.  И вдруг неведомо откуда появилась продавщица мороженого, она прикатила аж две тележки своего товара. Все налетели и разобрали его вмиг. Это были брикеты мороженого, они сильно подтаяли, мороженое текло по рукам и делало их липкими, а помыть руки было негде и нечем.
Напрасно назначенная руководить встречей Кастро женщина волновалась, что мы недостаточно радостно будем приветствовать кубинского лидера. Еще как радостно! Едва он вылез из машины - маленький, в зеленой военной форме - и бодрым шагом направился к нам, мы просто взорвались ликованием – наконец-то, окончилось наше мучение! Фидель, похоже, был тронут таким жарким приемом, выступил перед нами с пламенной, слава богу, короткой речью, а потом пошел вдоль строя и стал пожимать руки, стоявшим в первых рядах людям. Стоявшие во втором и даже третьем ряду тоже тянули к нему свои руки, перегибаясь через плечи и головы товарищей. Я стояла в первом ряду, но к таким вещам я равнодушна, а представив, сколько немытых после туалета и липких после мороженого рук он пожмет, пока дойдет до меня, я отпятилась назад, вглубь строя. Мои коллеги это заметили и после, уже на работе глумились надо мной.
- Глупая! – говорили они. – Ты могла бы всю жизнь рассказывать людям, как сам Фидель Кастро жал тебе руку.
Я огрызалась:
- А я им буду рассказывать, что я отказала Фиделю пожать мне руку.

Вот так мы и жили, с принуждениями и запретами, которые пронизывали всю нашу жизнь. А теперь вот говорят, что в Советском Союзе был чуть ли не рай. И кто говорит? Молодежь, которая той жизни и не нюхала. Что бы вы сказали, если бы вас вытащили из теплого офиса и заставили перебирать гнилые помидоры на овощной базе? Или выкапывать картошку под дождем и снегом? А как бы вы заверещали, если бы вам запретили ездить отдыхать за границу? А ваши так называемые «гражданские» браки? Ни в гостиницу бы вас вместе не поселили, ни в пансионат. Вместо этого в милицию-полицию бы доставили за попытку «общаться» без штампа в паспорте. Так что думайте, прежде чем о рае говорить.