Сны на этаже эйфеля

                Рассказ
    СНЫ НА «ЭТАЖЕ ЭЙФЕЛЯ»
    Вы никогда не задумывались, какая разница между нами, когда нам, например, четырнадцать-шестнадцать и когда уже, ну, пусть, сорок? Никакой. Мы точно такие же. У нас внутри в сорок всё то же самое, только оно пообтёсано временем, на него надет эдакий саркофаг приличия в понимании той социальной ячейки, куда нас затолкнула жизнь. Мы научились выглядеть «в соответствии». На нас уже галстук либо от Tom Ford, костюм от Gucci и во взгляде умная задумчивость. Или может быть, за спиной рюкзак с пустыми бутылками, сандалии на босу ногу и джинсы, протертые на коленях, и мы в подворотне лакаем из банки пиво.
    Помню, в девятом классе я носил только вошедшую в моду вискозную рубашку и был влюблен в Оксану. Она сидела на первой парте и была во всех отношениях образцом в моем мальчишеском понимании девичьей красоты. У неё все получалось — и в учебе, и в спорте, и в самодеятельной драматической студии при нашей школе, которой руководил знаменитый в прошлом актер с большим красным носом и слезящимися глазами. Я стал звать её Окси — это было имя героини из рассказа какого-то американского писателя, который произвел на меня сильное впечатление. С моей легкой руки её так стали звать все одноклассники, а потом даже учителя.
    Мы с Окси писали друг другу нежные записки, ездили в парк имени Горького, который тогда действительно был местом, наполненным каким-то гриновским драйвом, и в тоже время в нем было что-то от Пушкина и Чехова, от той Руси со шляпками, вуалями и вальсами духового оркестра.
На одном из школьных вечеров я затянул Окси на «этаж Эйфеля» — так у нас называли самую верхнюю лестничную площадку металлической пожарной лестницы, ведущей на чердак. Кто-то из школьных остряков, вознеся это место к творению знаменитого французского инженера и назвав его именем, вплеснул весомую порцию романтики в обычные запретные действа, ради которых туда бегали старшеклассники во время различных торжественных школьных мероприятий. А бегали мы туда покурить, сделать несколько глотков вина «для мужского запаха» прямо из горла бутылки, чтобы во время танца девушка ощутила присутствие мужчины, а не прыщавого подростка. Кстати, прыщи мы закрашивали ворованной у своих старших сестер или матерей крем-пудрой, бывшей в то время большим дефицитом.
    В тот вечер там, на «этаже Эйфеля», был не первый наш с Окси поцелуй. Мы уже до этого вкушали гипнотизирующий и пьянящий вкус прикосновений губами. Тогда случилось другое. Мы говорили друг другу что-то
неуклюже-нежное и целовались. Она доверчиво прижималась ко мне. Я чувствовал ее груди — две нежных упругих выпуклости, в которые природа заложила какую-то мистическую тайну. Я потом, гораздо позже, уже искушенный опытом близости с женщиной, пойму, что эту тайну мы, мужчины, никогда так и не узнаем. Нам не позволено. Природа специально так устроила, чтобы сохранять наше желание познавать и заставлять добиваться женщины. Наш создатель — прагматист, а не романтик, им движет забота, подобная той, что движет человеком, разводящим овец. Овцевод стремится, чтобы каждый окот самки приносил как можно больший приплод. И тот, кто управляет нами, тоже стремится, чтобы нас становилось все больше и больше, чтобы мы оказались в ситуации, когда нам уже не будет хватать территории и пресной воды, и мы, как волки, начнем грызть друг другу глотки. Только в отличие от волков — изощренно, например, с помощью водородной бомбы или более страшного оружия, которое еще изобретем завтра. Обязательно изобретем.
    Тогда, на «этаже Эйфеля», я трогал ее груди и чувствовал, как они там, под тонкой блузкой, вздрагивали от моих прикосновений. Мне даже казалось, что от них исходил электрический разряд, как от электромашины в школьном кабинете физики. Слов уже не было, а она вдруг отстранилась от меня и начала расстегивать пуговички блузки. Потом нашла мою руку и начала медленно поднимать ее вверх, прижимая мою ладонь к своему телу. А когда я ощутил под своей рукой горячую нежность ее груди, она оттолкнула мою руку, расстегнула ещё несколько пуговиц и сказала:
    — Поцелуй меня сюда. Меня здесь ещё никто не целовал.
    И я поцеловал. Мне показалось, что Окси не дышала. Я не дышал точно.
    Это был первое в мой жизни прикосновение к женской груди.
    В выпускном классе Окси уже в нашей школе не было. Ее отца, известного ученого в области кибернетики, перевели в создаваемый тогда в Новосибирске новый НИИ. Я приходил проводить ее на вокзал. Туда пришли и другие её школьные друзья, и мы с ней только скромно пожали друг другу руки. Она сказала, что пришлет мне адрес, чтобы я ей писал.
Адрес Окси не прислала.
    Она дала о себе знать уже много лет спустя. Я жил в другом городе. Поздно вечером зазвонил мой мобильник. Я нажал на кнопку — это был ее голос.
    — Слава, ты узнаешь меня? — Я узнал, поэтому замешкался от неожиданности, а она продолжала: — Узнаешь, узнаешь… Ты называл меня Окси. Потом меня никто уже так не называл. И ты был первым мужчиной, кто целовал мою грудь. Помнишь? Я помню…
    Она разразилась нервным, надрывным смехом. В телефонной трубке послышался мужской голос:
    — Оксана, перестань, прошу тебя! Оксана!
    — Исчезни! — зло прервала она мужской голос. И мне.     — Я в гостинице «Холидей». Если хочешь, приезжай завтра. Я покажу тебе свои груди… То, что осталось… У меня рак…
    В трубке послышалось всхлипывание, перешедшее опять в надрывный смех.
    — Извини, Слава! Я пьяна… Немножко выпила. Я…
Голос мужчины прервал ее на полуслове:
    — Оксана, отдай сейчас же телефон!
Связь прервалась.
    После звонка я долго не мог уснуть. А потом погрузился в сон — нырнул в водную темноту. Нет, это не был привычный сон, потому что, проснувшись, я вспомнил, что реально ощущал ту темноту и свое движение в ней. Я испытывал страх и напряжение, потому что не было никакого ориентира, и я вращался в той темноте, как это делают люди в невесомости. Было непонятно, где она, спасительная поверхность. Я был охвачен паникой, я понимал, что если не смогу выбраться из этой темноты, то не смогу сделать чего-то очень важного.
    Когда зазвонил будильник, я опустил ноги с постели и вспомнил вчерашний звонок. И вдруг очень захотелось, чтобы того, вчерашнего звонка не было. У меня случается, когда я сам себя начинаю загонять в угол. Во мне тогда два человека — один с совестью, а второй с рациональной логикой. Надо пойти и увидеться с Окси, — рассуждал тот, который с совестью, — ведь у нее такая трагедия...
    Я опять лег и, натянув до подбородка одеяло, дал слово второму. Тот прогундосил: чего напрягаешься? Только вспомни — двадцать лет минуло. Вспомни лучше, как ты поступил с Лизой всего два года назад. Ведь ты ей действительно жизнь испортил. Почти три года ее надежды, опиравшейся на твою изысканную демонстрацию влюбленности, оказались мыльным пузырем. Вспомни: цветы в шесть утра, и слова в постели — «ты самая лучшая», вылетающие пузырем сразу после того, как еще не истечет вся твоя сперма. А с Окси? Игра с невинным пробуждением половых инстинктов, этакие бледно-зеленые побеги сексуальности. И вспомни: она ведь тебе так и не написала ни строчки.
    Мне стало жарко, и я сбросил одеяло, встал и пошел в ванную с полным доверием к доводам второго. Но, выдавив в рот из тюбика порцию зубной пасты и глянув на себя в зеркале, понял, что когда-то в том эпизоде на «этаже Эйфеля» произошло нечто важное, очень чистое, что находится в особом ряду, и его никак не втиснуть в обойму всех моих любовных приключений.
    Я позвонил в редакцию, предупредил секретаршу, что появлюсь лишь после обеда, потому что у меня важная встреча. Еще через сорок минут я входил в помпезный, оформленный в стиле Арт Деко вестибюль гостиницы «Холидей». Симпатичная девушка-портье, улыбаясь до обнаженной нежности, стала листать журнал, чтобы найти нужную мне постоялицу. Конечно, я знал только девичью фамилию Окси. Но такой фамилии не оказалось. Я попросил продолжающую старательно улыбаться девушку поискать теперь женщину с именем Оксана. Имя такое нашли, и год рождения подсказывал, что это именно Окси. Слова портье о том, что та, кого мы ищем, час назад сдала номер, я воспринял с облегчением. Я был оправдан перед тем, который с совестью.
    Зачем мне нужно такое оправдание, думал я на пути в редакцию. Я лукавил – я знал почему. Лады с самим собой — очень нужная штука, потому что человек может лгать кому угодно и притворяться перед кем угодно, но он не может этого делать с собой. «Ладно, пусть так!» — начал заводиться я. Потом успокоился и объяснил себе: «Ну, что ты мог ей сказать, чем мог ее утешить?» Это во мне говорил тот, второй.
Вечером, дома я пил кофе, смотрел какой-то фильм, но был очень далеко от того, что происходило на телеэкране. Во мне опять толкались два человека. Я встал на сторону первого и сказал тому, второму: ты помолчи, ведь я все-таки поехал в гостиницу. И тут же подумал: в оценке самих себя мы выбираем всегда лучший вариант. Так легче жить.