Ад в его глазах

Вы любите детей? Независимо от того, каков будет ваш ответ, история ниже заставит вас задуматься. Независимо от того, насколько хорошо вы знаете меня, автора текста, дальнейший текст вас, скорее всего, удивит. Я начал писать его где-то в начале лета, а закончил только сейчас, в середине осени. Отчасти потому что я просто ленивый, отчасти потому что не вполне понимал, как именно я хочу подать эту историю.

Для меня было важно написать это. Я надеюсь, что вы найдёте в этом смысл для себя, потому что я для себя его нашел.

Все события вымышлены. А может быть и нет. Но разве это имеет значение?

***

Если бы несколько лет назад мне кто-нибудь сказал, что я буду работать в приюте, я бы только покрутил пальцем у виска. Я и дети? Да вы, наверно, шутите. С моей-то самооценкой и полным отсутствием какой-либо самоиронии? «Дети же всё это чувствуют» - сказал бы я или сказали бы мне. Однако когда ты психолог и когда ты жаждешь работать по специальности, выбирать особо не приходится. По крайней мере, не в этой стране. И не в нынешнее время.

Как я себе представлял всё это изначально? Честно – никак. Когда я понял, что всё, меня берут на должность, некоторое время я ощущал, что что-то внутри встало на место. Мол, галочка об официальном трудоустройстве в мозгу поставлена, можно расслабиться. Ничего больше, чем самоуспокоение.

А что же теперь?

Стоп. Начнем сначала.

***

Это был один из первых моих рабочих дней. Чтобы вы понимали: «приют» - это несколько особое место. Это не детский сад и не школа. Это место постоянного пребывания брошенных детей. И это влечет за собой специфику.

К тому времени я уже начинал осваиваться. Познакомился со многими детьми, создал в голове общий образ на каждого. Привыкал к тому, что эта работа очень далека от того, чем я занимался раньше.

К тому времени я вроде бы уже взял «под крыло» всех «проблемных» детей. Такие размышления были у меня в голове, когда педагог попросила поговорить с…ним. Я не буду называть имен, реальных или вымышленных. В конце концов, вы и моего не знаете. Просто «он» и просто «я».

Я посмотрел в его сторону. Он не повернулся ни ко мне, ни к педагогу. На мою просьбу пойти со мной он отреагировал молчаливым выходом в коридор. Даже не подняв глаза на меня.
 
***

Он сидел напротив меня, по-прежнему не поднимая глаза. До этого я уже видел несколько возможных типов взглядов детей – заинтересованные, настороженные, стеснительные, агрессивные, дружелюбные… В его взгляде было что-то другое. На тот момент я не понял, что именно.

Каждую первую беседу  всегда начинаю по шаблону – знакомство, проверка базовых знаний ребенка о себе, вопросы об интересах, друзьях и прочем. Дополнительно всегда идет вопрос «знаешь ли ты, кто такой психолог?». Он не знал. Рассказав вкратце уже привычными предложениями, кто это и зачем, я ожидал чего угодно, но не такого:

- Меня бьёт отец.
 
Вы спросите: что такого необычного в подобном самораскрытии в кабинете психолога? Сейчас уже ничего. Но на период, когда при первых встречах дети отвечают односложно, закрыто, демонстрируют социальную желательность, говорят примерно однотипно и не стремятся делиться чем-то личным, такая искренность прогремела как выстрел из танкового орудия в тишине осенней опушки леса. Прогремела так, что на несколько секунд я потерял способность воспринимать реальность, как при контузии.

Надо сказать, что вспоминая эту ситуацию сейчас, мне кажется, что я действительно слышал далекий грохот взрыва.

***

Наш первый с ним разговор затянулся на час с лишним. На фоне двадцатиминутных бесед «по верхам» это казалось чем-то из ряда вон выходящим. В его словах было столько обиды на мир, что хватило бы на целый народ. Он не плакал – он просто говорил и говорил. Обо всём плохом, что с ним происходило – в прошлом и настоящем. Обо всех травмах просто сходу, будто бы он знает меня уже несколько лет. О том, что бы он сделал с каждым из обидчиков. В этот момент я понял, что вот сейчас, прямо здесь и сейчас, моя работа приобрела мощный смысл. Я почувствовал едва заметный загоревшийся огонёк внутри. Я понял, что хочу вытащить его из этого. Понял, что хочу, чтобы он улыбался.

Пока мы с ним говорили, взгляд на меня он так и не поднял.

***

Спустя несколько часов после нашего разговора он плакал. Стоял в углу коридора и плакал. Его не обижали, просто заболели шрамы. Забегая вперёд, я могу сказать, что когда ребенок в приюте сквозь слёзы говорит «я хочу домой», это означает только одно – его слёзы настоящие. Он сказал именно это, когда я спросил, что случилось.

Я приобнял его за плечи и что-то говорил ему. Сидя на корточках рядом с ним, уткнувшимся лицом в руки и стену, я очень тихо говорил какие-то добрые слова, которые сейчас уже и не вспомню. Пространство вокруг нас слегка сужалось и будто бы подёргивалось легкими помехами. Через несколько минут он отправился на обед вместе со всеми. А после обеда он прошел в игровую комнату, в которой мы с коллегами разговаривали, и демонстративно встал рядом со мной. Все ещё не поднимая глаз на меня.

Последующие несколько часов он продолжал говорить. Будто бы прорвалась плотина. Ближе к концу в его обидчивых меланхоличных интонациях начали проявляться немного другие нотки. Представьте, что вы очень долго чиркаете старую залежавшуюся зажигалку. И вдруг она начинает давать искры.

***

Затем получилось так, что на месяц я выпал с рабочего места, пролежав в больнице. Этот период имел на меня определенное влияние, и вернулся я несколько другим. В том числе и с другими взглядами на свою профессиональную деятельности. Если сказать просто, то я стал значительно добрее ко всему вокруг. Разумеется, это имело положительный эффект на мой контакт с детьми.

С ним же некоторое время контакт был незначительным – сказывалось моё стремление найти общий язык с каждым воспитанником. Однако мой взгляд на него уже был особенным. Я уже автоматически высматривал его, только входя в группу.

А потом он заболел и попал в больницу. Что-то свыше начало прочерчивать наши пути параллельно.

***

Детская жестокость – штука неоднозначная. Ребёнок, не имея сформированных моральных установок, при наличии накопленного груза агрессии, способен проявлять её в формах, которые для взрослых кажутся чудовищными. И он был как раз таким ребёнком. Спустя время, некоторые из членов персонала приюта говорили мне, что иногда боятся его. И я понимаю, почему – он говорил вещи, которые могли напугать. Говорил их так, что в них можно было поверить.

Со мной же он мог говорить о чем угодно. Я не затыкал его, не ужасался его мыслям и словам. Давал объяснения того, что с ним происходит, насколько это возможно. Давал эмоциональную поддержку, которой он был лишен большую часть жизни. Он всё еще крайне редко смотрел мне в глаза, но иногда мне казалось, что я вижу в них далёкие отблески пламени. Было ощущение, что оно надвигалось и с каждым разом становилось всё ярче.

Но огня я никогда не боялся. Он всегда ходил со мной.

***

Вспышка гнева, истерика, нервный срыв, приступ паники – это всё слова и словосочетания, не передающие сути. В каждом его проявлении эмоций.было что-то пронзительно искреннее, выходящее за рамки привычных пониманий реакции на события.

Однажды он пришел со школы и швырнул игрущечную машинку в стену – где-то вдалеке раздался скрежет металла. Когда он прятался за меня при наплывах немотивированного, беспредметного страха, по стенам и потолку приюта проносились едва заметные тени. Когда он плакал, где-то в глубине пространства раздавались отзвуки криков миллионов людей. А другие дети по секрету рассказывали мне, что по ночам они видят над его кроватью странных существ, смотрящих на него холодными безжизненными глазами.

Я же никогда ничему не удивлялся – странности составляли большую часть моей жизни. Но я всё четче начинал понимать, что в его случае я не боюсь и не удивляюсь лишь потому что уже встречался с тем, другим миром. В своих снах и детских фантазиях.

***

Разумеется, позиция психолога не позволяла мне отчетливо отделять его от остальных детей, демонстрировать особое отношение. Но всё сложилось так, что особое отношение создали коллеги, при каждом удобном случае отправляющие его ко мне. Я не был против. Он тоже.

Я хорошо помню, как он обнял меня в первый раз. Ребенок, который по рассказам персонала, при прибытии в приют закрывал голову руками при появлении взрослого. Польстило ли мне это тогда? Конечно же да. Я зашел в группу, на что большая часть детей отреагировала приветствием, а он просто подбежал и обнял меня. Молча. Тогда я понял, что способен помочь ему. Это было качественное изменение, не обратить внимания на которое было попросту невозможно.

Нужно ли добавлять, что в тот момент в помещении с закрытыми окнами внезапно пронесся легкий порыв теплого летнего ветра?

***

Однажды он заплакал сильнее обычного. Будто бы всё плохое разом поднялось из глубин, просто раздавив его. Весь страх, вся боль. Всё это выплыло наружу, и на какой-то момент мне показалось, что свет потускнел. Он сидел на диване, спрятав лицо в ладони. Не вполне понимая, что именно я делаю, поддавшись эмоциям, я просто сел рядом и обнял его.

Пространство развалилось на части, словно неудачно собранный паззл. А за всем этим – пустота, покрытая выжженной землей под бордовым небом. Яростные порывы пепельной бури поднимали пыль в воздух, закручивая её в причудливые новообразования. А еще там шел дождь, вопреки всем законам физики. Дождь был сильным, похожим на суровый тропический ливень. Это был Ад. Такой, каким его представлял он. Такой, каким он его знал. Именно там он находился сейчас, в данный момент. И я был там вместе с ним.

Через некоторое время он успокоился. Вокруг нас снова образовались стены моего кабинета. Я не помню, о чем мы говорили тогда (а если бы и не помнил, то не рассказал бы, как не рассказал ни про один из наших разговоров), но помню, что после этого он смотрел мне в глаза. И пламени в них уже не было – я видел только грусть.

***

После этого момента в его голосе всё чаще стали проскакивать осторожные, но счастливые интонации. Не всегда, не на постоянной основе, но достаточно часто для того, чтобы можно было поверить в лучшее. И уж точно достаточно для того, чтобы понять, что в этом ребёнке, за всеми обидами, порожденными огромной болью, прячется необыкновенной доброты мальчик, способный быть радостным и способный делиться этой радостью с другими.

Это начали замечать и другие работники приюта. Объясняли они это по-разному – тем, что он просто наконец адаптировался; тем, что в моём лице он нашел значимого взрослого; тем, что произошла смена времен года и т.д. Отчасти они все были правы. Но я же вижу основную причину в том, что ему просто было нужно, чтобы кто-то отправился бы с ним туда. Увидел всё это. И показал, что понимает, как это страшно.

Сначала это. И только потом всё остальное.

***

Путешествия туда повторялись всё реже. Они были не столь глубокими, не столь длительными. Его Ад всё больше становился похожим на пустыню, нежели на место вечных страданий. Там было пусто, там не было почти ничего. Только редкие дожди и песчаные бури, когда какое-то болезненное событие или воспоминание заставляло его мир на время сходить с ума. Однако где-то в этот период был момент, который я никогда не забуду.

В один из обычных дней он пришел со школы. На тот момент времени, находясь в приюте, он уже практически не отходил от меня. Уроки с ним тоже делал я. И в тот день всё шло нормально ровно до того момента, пока он не сказал, что видит в зеркале напротив призрака своей бабушки. И даже показал, в каком конкретно углу кабинета. Я посмотрел туда, но, разумеется, никого не увидел.

Ближе к вечеру того же дня его вдруг начало буквально трясти от страха. На мои вопросы, чего именно он боится, он не отвечал, но ужаса в его глазах хватило бы на целый народ. Вы понимаете, каково это, когда ребёнок, к которому ты привязался, который стал уже практически родным, отчаянно прячется за тебя от непонятной паники посреди пустой комнаты? Лавкрафту и Кингу вместе взятым было бы не передать эту атмосферу. И уж тем более им было бы не передать образ того, как жуткие силуэты каких-то тёмных нечеловеческих фигур вдруг проявились в стенах вокруг нас. Они не двигались к нам – они просто смотрели на нас. Их конечности переплетались друг с другом, образуя мрачные узоры, похожие на скрюченные ветви деревьев на опушке ночного леса. Продолжалось это едва ли больше минуты, однако время будто остановилось. И только когда я повернулся к нему и увидел в его глазах слёзы отчаянного страха, я понял, что эти существа – тоже часть Ада, в котором мы уже бывали. Эти существа – люди, которые нанесли ему самые страшные травмы. Такими он видел их теперь.

Вопрос, который мучает по меня и по сей день и который до сих пор я ему не задал – была ли среди тех существ его бабушка, чей призрак он видел за несколько часов до этого?

***

Время летело быстро. Дни, недели, месяцы. Наше общение с ним уже очевидно отличалось от моего стиля общения с другими детьми, что, несомненно, не шло на пользу моей эффективности на работе. Но на тот момент уже всё шло к тому, что его заберут в семью родственников, поэтому я понимал, что нужно просто подождать.

Чтобы вы понимали – психологи тоже люди. И порой нам тоже бывает грустно, страшно, одиноко. Что-то подобное прижимало меня в тот день, по причинам, которых я уже и не вспомню.

Но прежде чем рассказать эту историю, давайте я расскажу вам, что такое эмоционально-нестабильный ребёнок. Это когда ты не знаешь, какой будет его следующая реакция. Не знаешь, какую тему он затронет в своей следующей фразе, какой вопрос задаст. Не знаешь, в каком настроении он придет со школы. Когда число его возможных настроений и поднастроений достигает числа, стремящегося к бесконечности. Конечно, со временем я научился на уровне ощущений отслеживать и предугадывать последующее действие, замечать, в каком состоянии он сейчас, но это было осуществимо только когда он был рядом со мной. И на тот момент мне казалось, что я «выучил» все его возможные оттенки эмоций. Мне так казалось, пока он не зашел в мой кабинет в тот день.

Как вы считаете, способен ли улучшить настроение факт того, что ты видишь счастливым ребёнка, в которого вложил уйму сил, времени, эмоций и ресурсов? Всё верно – это был первый момент, когда я увидел его абсолютно счастливым. Не эйфорически радостным, не перевозбужденным, а именно счастливым. Стабильно и уверенно излучающим свет, готовым этим светом делиться. Пусть это продолжалось недолго (как и любое другое его состояние), но этот момент показал, что всё это имеет значение. Что мы с ним всё делаем правильно.

Пока мы с ним делали уроки в тот день, свет ламп в кабинете был непривычно ярким, а воздух необычно лёгким. Через несколько минут я уже чувствовал себя замечательно.

***

Любая история имеет свойство заканчиваться.

Родственники забрали его в семью через пару недель после рассказанной выше ситуации. Разумеется, мы заранее договорились с ними о необходимости психологического сопровождения. И всё. На некоторое время он исчез из моей жизни ровно также, как я исчез из его.

Чувствовал ли я что-то по поводу этого? До какого-то момента нет. Пока однажды дома не увидел в зеркале пламя в своих глазах. Я же говорил в начале, что этот мир был мне знаком. И на какой-то период я снова оказался в этом мире, впервые за долгие годы. Разум – это одно. Разумом я всегда всё прекрасно понимал. Чувства – совсем другое. Помимо очевидного, я понял, что до смерти боюсь, что потеряю его совсем. Помимо очевидного, меня пронизывали ощущения того, что всё было напрасно. Помимо очевидного, мне казалось, что если я пробуду в таком состоянии еще немного, я просто сойду с ума.

На какое-то время я оказался в своём Аду.

***

Любая история имеет свойство начинаться.

Я сидел в игровой комнате, когда услышал, что дверь главного входа в приют открылась. Кто-то из детей выбежал в коридор дабы встретить гостя. И когда я услышал, что выбежавший ребёнок произнес его имя, на какую-то долю секунды во мне пулей пронеслось ощущение, что моя психика наконец дала фатальный сбой. Но, выйдя в коридор, я правда увидел его, пришедшего на первое занятие раньше любых намеченных сроков. Он подбежал и мы обнялись.

Вокруг нас образовался прочный стеклянный купол. А за ним, вместо стен приюта, с двух сторон отрисовались два наших самых страшных мира, два Ада, от которых сейчас мы были защищены надёжной прозрачной оболочкой. Через несколько секунд купол изнутри начал наполняться ярким светом, всё сильнее и сильнее. Еще через пару мгновений стекло начало плавиться и давать трещины. Треск всё нарастал и нарастал, купол всё больше становился похожим на неровную мозаику…а потом он разлетелся вдребезги на тысячи маленьких осколков, чудесным образом забирая с собой и разваливая на такие же маленькие кусочки страшные пейзажи за ним. Будто бы этот купол отпечатал их на себе, а затем просто уничтожил. 

Забавное совпадение состоит в том, что он пришел ко мне на первое занятие спустя ровно год, как я пришел на работу в приют.

Наша история только началась.