Судорога

    Он лежал, укрывшись с головой одеялом, в серых смятых простынях, в цветочек, и пытался закрыть ноздри от штурмующего его холодного ветра, гуляющего по квартире между тонкими регипсовыми стенами. А на самом деле, старался отгородиться от внешнего мира, уйти в себя, плотнее закутавшись в одеяло, будто, что-то это меняло. Будто жизнь его станет другой, из неё выпадут все воспоминания, когда вот так же, ещё, будучи мальчишкой, защищался не от солнечного света, что больно вонзался по утрам в глаза, а чтобы не видеть горькую картину своей жизни – мать, что хотела быть птицей, стоя на подоконнике девятого этажа, и даже махающая уже руками, как крыльями, делающая шаги в неизвестность воздушного пространства. И он, Николай, Колюшка, из последних сил, с громкими криками, цепляющийся ручонками за подол её сатиновой юбки, желая удержать от полёта эту гордую птицу, с мутным взглядом, что та жидкость, которой она нахлебалась до того, вообразив себя буревестником.



 А потом он сам, только чуть позже, тоже желающий повторить подвиг матери, и познать всю красоту неземной жизни. Но скрутившая его правую ногу, в ступне, сильная судорога, спасла тогда его, ещё почти не начавшуюся жизнь. И ещё ни раз, острой болью, уже хватающая в тиски внутреннюю часть его бедра, почти затрагивая пах, когда сам складывался втрое, напоминая себе, самого себя в зародышевом состоянии, и о том случае, когда чуть не полетел вслед за вдруг оперившейся родительницей туда, где они навсегда были бы вместе, мать и сын, одна – спившаяся ещё в молодые годы, и второй – ставший наркоманом, подсев на иглу, тоже не сильно взрослый, не успев дорасти ещё и до 22-х. Но так случилось, что эта судорога, сопровождающая теперь всю его жизнь, не дала им воссоединиться, а наоборот разлучила две капли родной крови, одна из которых ливнем, камнепадом разлилась где-то, совсем внизу, не дав возможности полетать.


Шанс был упущен ещё тогда, и Николай решил наверстать упущенное, беря реванш теперь, когда с силой всадил в себя, в мякоть своего податливого тела иглу, нажал на поршень и ощутил себя рядом с матерью, но не мирно лежащим на земле, а в том полёте, пронесясь высоко над облаками, там, где даже не летали птицы.


А, вернувшись обратно, тут же почувствовал знакомую боль, почти что в паху, скривился, скрючился, попытался наступить на ногу, но не смог. Он коснулся в раз окаменевшей ляжки теми руками, что хватался за подол материнской юбки, пытаясь уберечь её от неминуемой опасности, попробовал размять, с силой надавив на кожные пупырышки, которые тоже, казалось, застыли в каменном изваянии. Но у него ничего не получалось. Боль не отпускала. Облегчение давало только понимание, что, когда-то, вот так же скрутившая его стопу судорога, спасла ему жизнь. И Николай, собравшись с силами, встал с кровати и поковылял, согнувшись в три погибели, в сторону ванной комнаты. Там ждало его спасительное тепло.


Горячие, почти кипящие, тугие струи, ударяющие по его ноге, не приносили облегчения. Мужчина корчился от болезненных схваток в крупной мышце, периодически пытался встать на так привычно, но так подло окаменевшую ногу, громко вскрикивал, как раненый дикий зверь, и снова направлял струи воды, несущиеся из душевой сетки на поверхность тех пупырышек, что застыли каменным изваянием.


Эта спасительная судорога, то в ступне, то в икроножной мышце, а чаще всего, почти что в паху, совсем не радовала его, хотя он помнил, что только благодаря этой боли он сейчас имеет возможность, пусть и, корчась от неё же, так что сил нет, стоять под душем и даже наслаждаться его благодатным теплом. Он знал, что потом сможет снова зарыться с головой в одеяло, укрыться от бед этого мира, надо было только немного потерпеть, когда совсем отпустит и он сможет уже бодрой походкой проделать тот же путь к дивану, но обратно. А там, уже улёгшись, снова погрузиться в воспоминания, забыв, как летала его мать, а помня только, как вот этой ногой, что сейчас была каменной, бил по голове своего друга-наркомана, ощущая лишь удары своего нательного деревянного крестика о грудную клетку, где даже не раздавалось глухое биение его собственного сердца, но только не те, что наносил ногою по телу и голове товарища. А тот, валялся на земле, на асфальте, закрываясь от сильных ударов тяжелой бутсой, и только что-то вяло лепеча, про то, как они же вместе пили, зачем же так? Сказать, что ещё и кололись, у него не было, не сил, а возможности, удары по голове, наносимые ему Николаем, Колюшкой, были не только сильными, но и частыми.


Он мог убить его, Колюшка, что не ощутил себя тогда птицей, спасая мать, и уничтожая сейчас своего бывшего друга, возвысившись над ним, как тот орёл или сокол, которым он себя теперь чувствовал, оставив наркоту в прошлом, пройдя все круги ада наркомановской ломки, очистившись от скверны, как ему казалось, что давало теперь ему право быть выше земных проблем.


      Он не просто свысока смотрел на этот мир, ощущая себя почти Богом, в которого верил, а иначе зачем крест носил на груди, он плевал на этот мир, в тот колодец, что привнёс его сюда, назвав - родившимся человеком, но став абсолютно равнодушным ко всему окружающему, таким бездушным нелюдем.


     Долго бить не получилось. Убить презираемого наркомана и алкаша тоже не вышло. А жаль. Презренная тварь, не человек, а тело. О Боге тогда не вспомнил. Снимали камеры, установленные в подъезде, наружного и внутреннего наблюдения. Это он хорошо помнил. Хотя, уже войдя в раж, не зная, что лежачего не бьют, он о таком даже не слышал, будучи слабым, ощущая себя сильным, бил такого же слабого, который не мог ответить ему тем же, а только всё продолжал закрывать голову. Крови не было. Не на лице, не на асфальте. Но могли быть внутренние кровоизлияния. Николай этого не знал или не хотел знать, это была минута его торжества и славы над поверженным врагом. Его лицо было искажено маской жестокости, будто та его нога, скрученная в самый неподходящий момент судорогой. Но больно ему не было от того, что бил бывшего друга, пусть и наркомана. Только за то, что он наркоман, не сумевший, как он, Николай, бросить это грязное дело. И потому его лицо искажала гримаса отвращения к такому же, каким был только что он сам. И почему-то судорога, спасшая тогда ему жизнь, не уберегла его сейчас, спустя несколько лет, от преступления.


   Его друг всё же скончался. Всё же внутреннее кровотечение. А Николай даже сходил на его похороны, похороны героинщика, который сам во всём виноват. Но не потому, что почтить память вдруг захотел забитого им до смерти человека, а потому что, как потом сказал: « А чо, на халяву риса с черносливом поел…»


   И снова судорога в виде спазма, скривила теперь не ногу, а его рот, и собственно, на этом всё.


   Он, как и прежде, лежал на кровати и вспоминал всё то, что было в его недолгой ещё жизни, всё же 24 всего, или уже 24. Периодическая боль в паху не давала возможности забыть ни одной детали из всего случившегося с ним за небольшой отрезок времени, оказавшимся всей его прожитой жизнью, потому что даже вечная его спутница, судорога в ноге, не давала ему шансов на что-то новое, чего уже и быть не могло. Да и деревянный крестик, что носил он с детства на шее, периодически при движениях мягко и ласково ударяясь о грудь, напоминал не только о том, как однажды забил до смерти товарища. Хотя, это напоминание служило ему почти наградой за совершённое. Ведь он, всё равно, не полетев тогда за матерью, стал-таки птицей в собственных глазах, возвысившись теперь уже над покойным другом, и упав, как человек, сильно ударившись об асфальт, оказавшись всё же рядом с той каплей родной крови, которая водным потоком растеклась, весьма символично, по всему тротуару, именно в том месте, где он забил до смерти героинщика, который в любом случае - «Сам же был во всём виноват»


03/07/2018 г.


Марина Леванте


© Copyright: Марина Леванте, 2018
Свидетельство о публикации №218092400726