Голова. Часть пятая Кража

  В трехкомнатной 42-х метровой хрущевке моих родителей всегда было много книг. Не всякая библиотека могла похвастать полными собраниями сочинений русских и зарубежных классиков, в два, а то и три ряда заполнивших полки в большой стенке и книжных шкафах в салоне, спальне и детской комнате. Была у нас и "всемирка", и "детская всемирка" , и кое-какие раритетные издания. Книг было так много, что они"сьедали" заметную долю квартирной площади. Книги были маминой страстью и общественной нагрузкой, которую она несла в бытность старшим научным сотрудником Института Органической Химии. Отец был ягодой другого поля. Этакий интеллигент от сохи, разночинец советского разлива, оторвавшийся от крестьянских  корней, но так и не принятый за своего в маимной среде научных интеллигентов. Зато он весьма органично занял профессиональную нишу. Будучи стоматологом –ортопедом, отец считался врачом, оставаясь мастеровым, зарабатывающим на жизнь умелыми и натруженными руками. Со времен обучения отца в мединституте обосновался у нас дома человеческий череп. Не тот череп, на котором сохранились остатки волос и мумифицированная мягкая ткань. Не тот, который ассоциируется с тленом и страхом  смерти, напрочь лишенной эстетики и вызывающей отвращение. Наш череп был чистеньким, гладким, отполированным, приятного кремового цвета. Его свод был аккуратно спилен, выдавая взору секреты сложной внутренней анатомии. Когда-то, в бытность студентом стомфака и позже, работая ЛОР-врачом, отец учил точное расположение всех бугорков - мест крепления лицевой мускулатуры, и отверстий - выхода нервов и сосудов на лицо. Теперь череп красовался на письменном столе, служа контейнером для канцелярских принадлежностей. В него мы с братом складывали ручки, карандаши, циркуль, ставили линейки и транспортир. Такой череп в углу письменного стола ассоциировался с эстетикой философии, науки и искусства, придавая нашему дому своеобразного шарма не менее чем тысячи томов на множестве книжных полок. Вполне естественно, что он не мог не заинтриговать и не вызвать острое чувство зависти у моих новых товарищей по учебе Толика и Бори. Но где достанешь такой череп? Если бы их продавали в магазине, тогда можно было бы украсть, благо, опыт какой-никакой был. Но, увы, черепов в магазине не продавали. Хотя, если украсть, почему обязательно в магазине? Почему не в институте? На сколько я помню сегодня, в институте черепа не валялись. Единственным, пожалуй, местом, где они имелись в ассортименте, был анатомический музей, располагавшийся на первом этаже анатомического же корпуса. Музей был действительно хорош. Этакая кунсткамера с рядами плавающих в спиртовых банках младенцев, родившихся и не успевших родиться, с показательными пороками развития: аноцефалы, микроцефалы, гидроцефалы... В музее имелась 5000 -летняя мумия китайца, раскопанная в песках пустыни Гоби. Мумия чудесно сохранилась. Через десять лет, устроясь молодым ординатором в Иркутской Туберкулёзной Больнице, я встретил эту мумию. Она работала врачом в первой хирургии. Как было заведено за долго до моего прихода в отделение, я стал обращаться к ней Будаич. Меня то и дело подмывало посетить музей по старой памяти и привезти от туда фото мумии. Так, чтоб поржать  потом всем коллективом. Где-то глубоко в душе при этом теплился мистический страх: приеду я с фотоаппаратом в музей, а мумии там нет... В центре музейной экспозиции в динамичной позе с устремленным в даль взглядом и вытянутой вперед рукой стоял черный как смола труп со снятой кожей и искусно препарированной периферической нервной системой. Сеть нервов была покрыта серебряной краской. Стремительность застывшего движения, гордая осанка и, главное, вытянутая рука намекали на то, что авторы композиции были вдохновлены ленинской темой не меньше чем собственно препарированием нервов. Единственно чего не хватало для завершения композиции, так это энергично сжатой пальцами кепки. Будь моя воля, я бы усадил труп в позу роденовского мыслителя. Но в советское время и эстетика должна была быть советской, и трупы, как-бы сошедшие с полотен Дейнека и Петрова-Водкина должны были быть полны энергии и оптимизма. А Роден - это, простите, декаданс какой-то.  Запад разлагается. Труп коммунизма - нет! Вот и труп Ильича живее всех живых...
Но самым любимым моим экспонатом был белый скелет в застекленном шкафчике, напоминавшем секцию серванта середины 19-го века. К его грудной кости была привинчена всегда начищенная медная табличка с гравировкой, поясняющей принадлежность останков какому-то пламенному врачу. История врача и по сей день щекочет мое воображение. Был, оказывается, в истории русской медицины период врачей-пионеров и естествоиспытателей, бесстрашно бросавшихся в очаги злейших антропонозных инфекций и пытавшихся ценой своего здоровья и даже жизни спасти человечество от кори, дифтерии и прочего коклюша. Некоторые при этом сами и заражались, тяжело болели и погибали. Таких врачей называли пламенными. Одному такому и принадлежал скелет в серванте. Умирая, доктор завещал свое тело на растерзание медицинской науке. Завещание элегантно было претворено в жизнь женой врача, которая выварила труп мужа в щелочи до белых костей, снабдила медной табличкой и поместила на всеобщее обозрение в упомянутый сервант. Нате, любуйтесь, благодарные потомки! Морали в этой истории я не вижу, но история потрясающая, готовый сюжет для блокбастера по мотивам Эдгара По. Не помню, была ли жена врача мед работником, или все было ещё прозаичней, потому, как работала она поваром при каком-нибудь земском трактире. (Шутка! Расслабься, читатель). К чему я так подробно остановился на анатомическом музее? Мысль тиснуть череп от туда у нас была, но мы быстро ее оставили. Вход в музей был ограничен определенными днями (дней-то этих было всего-ничего. День открытых дверей и... больше даже не припомню) .К тому же посещения проходили под неусыпным наблюдением экскурсовода - кафедрального преподавателя. Череп из музея нам не улыбался. А вот в анатомическом зале в формалиновых ваннах плавали трупы, ставшие жертвами студентов, отрабатывавших навыки препарирования и членовредительства. При этом скучающий преподаватель, раздав студентам наряды на препаровку, скажем, поверхностных вен бедра или мышц предплечья, мог свалить с тем, чтобы вернуться под конец занятия и проверить результаты студенческого копания в человеческой плоти. При этом истерзанные тела возвращались в формалиновые ванные, откуда и были предварительно извлечены. Кто и, главное, как вел учёт останков мы не знали, но почему-то думали, что никто и никак. Музейная же история с пламенным врачом вдохновила нас на кражу головы из анатомического зала с последующим извлечением из неё черепа методом вываривания в щелочи. Идея представлялась легковыполнимой, оставалось только улучить момент, когда в буфет смежного с анатомкой фойе завезут свежие ароматные пирожки с ливеркой. Оставленные препадом наедине с трупами студенты не устоят перед соблазном и ломанутся на запах занимать очередь в буфет. На некоторое время анатомка опустеет, тут-то Толик (а кто же ещё?) и отвинтит трупу голову...
  Группа прикрытия, я и Боря, заняла позицию у входа в анатомку. В вестибюле творилась вахканалия, сопровождавшаяся криками: "Куда лезете, наша группа раньше стояла" и "Ребята, угомонитесь уже, всем, всем хватит! (А кому не хватит, сами виноваты – поздно подсуетились.)". Толик управился быстро и буквально выскользнул в фойе через едва приоткрывшуюся дверь анатомического зала. Левоя рука его была прижата груди, нежно придерживая нечто припрятанное за пазухой зимнего пальто. Со стороны могло показаться, что Толик пригрел на груди подобранного котенка. Все трое, не замеченные толпящимися у стойки буфета, мы быстро покинули фойе и спешно двинули в сторону троллейбусной остановки на Ленина. Нужно было спешить, зимой темнеет рано, а предстояло еще минут 45 трястись на рогатом до академгородка, затем еще минут 15 пилить в гору до гаражного кооператива, где стоял на приколе родительский зеленый Москвич 2140, и на полке с инструментами ожидала заранее припасённая большая жестяная банка из-под солидола. В ней мы намеревались вываривать украденную голову. Толик нес её, периодически с заботливым выражением лица заглядывая за пазуху, чтоб убедиться, что полиэтиленовый пакет, в которую он голову эту поместил, не течет. У меня в руках были две сумки с Агдамом (операцию обязательно надо было обмыть). Боря тащил сетку, с завернутой в вощёную коричневую бумагу паяльной лампой. Он уверял, что купил ее в 1000 мелочей, я же был уверен, что просто одолжил у кого-то из друзей. Новые лампы, заправленные бензином работают. Лампы взятые взаймы неизвестно у кого - нет. Поэтому, после долгих и бесплодных попыток разжечь Борину керосинку между сугробами у дверей родительского гаража, изрядно замерзшие, мы вынуждены были признать, что в этот день выварить череп нам не суждено. Ничего другого не оставалось. Мы спрятали голову в сугробе, припорошили место временного захоронения снежком и навалились на Агдам... Следующий наш заход состоялся недели через три, в начале марта. Вино было другое, а керосинка та же. Правда Боря уверял, что ее прочистили, и теперь гореть она будет поистине адским пламенем. Голова ждала нас в сугробе. Извлеченная из него, покрытая ледяной коркой, она уже не входила в солидоловую банку. Керосинка после хвалёной чистки не загорелась и на этот раз. На носу была весна, вот-вот начнет таять снег. Оставлять голову на улице было рисковано. Поэтому поначалу было решено поместить голову в гараж. Гараж отапливался батареей центрального отопления, и температура в нем не понижалась ниже 15 градусов даже в лютые морозы. Оставить голову в теплом гараже было решительно невозможно. Поэтому мы попытались избавить ее от мягких тканей. Худо-бедно мы обскоблили ее импровезированным скребком для льда изготовленным из топора. Увы, совершенно неразрешимой оказалась задача по выемке замерзшего в лед мозга через Foramen Magnum. Ничего не оставалось, как снова закопать голову в сугроб и выпить вино. Следующий заход договорились осуществить, кровь из носа, на следующие выходные. Через неделю не получилось, не вышло и через две. Третья поездка в Академгородок в конце марта проходила в унылом молчании. Весна в тот год нагрянула неожиданно, и из ярко освещенного окна троллейбуса не по сезону теплым мартовским солнцем мы наблюдали повсеместно веселые ручьи талых вод, смывающие чахлые остатки грязной ледяной шуги. Исчезли и сугробы рядом с гаражом. Мы топтались по лужам, разгоняя воду ногами, но голову так и не нашли.
- Наверное бездомные собаки утащили. Здесь их много.
 - Нехорошо получилось. Может помянем?
- Заметь, Боря, моё вино, в отличие от твоей лампы, всегда в рабочем состоянии!
Пройдет меньше года, и жизнь разведет нас навсегда. Минестерство обороны снимет с нашего института бронь, и, не смотря на военную кафедру, всех обладателей мужских гениталий 1967 года рождения начнут забривать в армию. Меня от службы отмазали через больные почки. Пришлось ложиться в больницу, капать в мочу кровь из проколотого пальца и растворять в ней яичный белок. Борю забрали и, благодаря хлопотам работников кафедры психиатрии, коллег Равиля, определили служить при Иркутском Военном Госпитале. Мы навещали его там пару раз. Потом не сумев отвертеться от осенних сельско-хозяйственных работ (от армии отвертелись, а от колхоза не смогли, потому, что ставки были пониже, и никто из знакомых врачей из-за такой ерунды впрягаться за меня бы не стал) мы оказались в полях конопли Качугского района. На этой странице "истории болезни" остановлюсь как-нибудь в следующий раз. Из Качуга мы послали Боре на службу письмо с непристойными текстами, вышедшеми из под пера Толика Томских. Я дополнил их соответствующими рисунками. Боря письмо получил и даже приготовил к отправке достойный ответ. Но случилась неприятность. Боря сорвался в самоволку. Когда  отсутствие бойца санитарной службы обнаружилось, в его тумбочке был проведен шмон. Наше письмо и Борин ответ легли на стол какому-то госпитальному начальнику. Содержание писем вдохновило его отправить официальный запрос в наш деканат. Начальник в частности просил разобраться с рассадником гомосексуализма и прочих извращений в студенческой среде мединститута. Равиль Газин напряг остатки воли к жизни и употребил все свое влияние на то, чтобы дело замяли. Тогда нас с Толиком пронесло и фигурально, и буквально. Борю перевели с блатной службы в обычную армейскую часть. Спустя два года он продолжал учебу, вернувшись на второй курс. Мы были на четвертом. Общего ничего не осталось. Без Бори наши отношения с Толиком постепенно сошли на нет...
В последний раз я видел Борю в 1999 г., встретившись с ним на похоронах общего товарища Кольки Владимирова. К тому времени Боря был конченным наркоманом. От него мало, что осталось, может только большой нос и короткостриженные волосы. Гонора - как не бывало вовсе. Боря поведал, что после смерти отца он забросил учебу, подсел на наркоту и постепенно скатился на самое дно. Всё  было спущено на "дурь". Однажды Борю подобрал какой-то фермер. Боря был у него рабом и возился со свиньями за покушать. Со свиньями он и кушал.
- Саня, дай немного денег, несколько дней ничего не ел!
У меня было немного. Дал. Во впавших Бориных глазах сразу появился блеск, Боря засуетился. "На дозу просил", понял я.
- Я тебе. обязательно верну, обязательно...
С тех пор мы с ним никогда не встречались. В 2000 году я уехал в Израиль, а Боря... наверное в живых его уже нет.