Предсказание

Солнце садилось все ниже, отбрасывая на деревья, кустарники, тропинки длинные золотисто-алые полосы. Там, где гас дневной свет, ползла прохлада. Маша распрямила спину, потёрла поясницу и поёжилась. Оставалось дополоть всего ничего — две грядки. Но искушение оставить эту работу на завтра было как никогда сильным.

Маша никогда не чувствовала в себе призвания к сельскохозяйственным работам, да и огород был не её. Но тётя Лида попала в больницу, и управляться с её хозяйством отправили Машу. Почему? Потому что у остальных были дети и мужья, и только Маше нечем (и некем) было прикрываться. От этого копаться в чужих бурьянах было ещё обиднее. Мало того, что она оказалась обделена семьёй, так еще и каждый считал своим долгом непременно Машу в этом упрекнуть и этим уколоть.

Почему-то все косые, хромые, толстые родственницы благополучно находили себе пару и плодились, словно кролики, а работящая, интеллигентная, безотказная Маша оставалась одна, всё увереннее перекочёвывая в разряд возрастного неликивида. И в неумолимом тиканье её часиков все отчётливее проявлялся стук молотка, вбивающего гвозди в крышку гроба.

Внезапная злость придала сил, и оставшиеся грядки были побеждены довольно быстро. Подобно славному полководцу ,Маша осмотрела фронт сделанных работ и осталась собой крайне довольна.

— Кто молодец? Я молодец! — пропела она. И улыбнулась.

Теперь можно было отправляться домой с чистой совестью. Маша собрала сумку, упаковала инструменты и присела «на дорожку» на маленькую скамеечку.

Разнокалиберные клочки огородов тянулись вправо и влево. Каждый очень много мог сказать о своём хозяине: вон там человек трудолюбивый, там — лентяй, тот любит цветы, тот предпочитает сад, тот жаден до безумия и засаживает каждый кусочек земли, тот перфекционист с четкими, под линейку выверенными грядками, тот — весёлый пофигист, у которого всё растёт, как придётся.
 
То ли по традиции, то ли так совпало, но вечер этого воскресенья оказался у огородников очень непопулярен — в ближайшей видимости не было ни души. Только пели сверчки и переговаривались на разные голоса птицы. Умиротворение было настолько огромным, что Маша даже прикрыла глаза, погружаясь в полный дзен.

— А что это за куст у тебя растёт?

Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Маша вздрогнула и подпрыгнула на скамейке.

— Красивый такой, но странный. Я таких не видела никогда.
 
На дорожке напротив скамейки стояла цыганка. Очень молодая, одетая в длинное бежевое платье, сильно беременная. Обтягивающая одежда анатомически точно подчёркивала аккуратный круглый живот.

— Не скажешь, как называется?

Маша хотела ответить: «Не скажу», но не смогла. Слова застряли у нее в горле, а голос пропал. Цыган она боялась — остро, панически, страшно. В городе, едва их замечала, сразу же старалась прибиться к людям, к толпе, чтобы не подошли, не заговорили зубы, не обчистили карманы, не заставили вынести из дома всё, до мелочи. Все ведь знают: цыгане — вруны и воры, их надо бояться, от них надо бежать, сломя голову, не оглядываясь. И самое главное — не разговаривать с ними, потому что скажешь хоть одно слово — и всё, пропадёшь навечно. В том, как они плетут словесные кружева, запутывая в них жертву, им нет в мире равных.
 
А здесь, как назло, ни одной живой души не было рядом. Хоть кричи, хоть не кричи — никто не поможет. И вся эта тишина, все это безлюдье, которое еще недавно так радовало, теперь страшно пугало.

— Я, правда, таких кустов никогда не встречала!

Цыганка смотрела спокойно и весело. Её карие, солнечные глаза улыбались легко и слега насмешливо. Руки были скрещены на животе. И Маша вдруг почувствовала, как цыганке хочется этих ягод. Хочется тяжко, отчаянно, смертно, как может хотеться только беременным. Как Маше уже никогда ничего не захотеть.

— Это ежевика, — Маша сказала это тяжело и хрипло, голос слушался ее плохо. Но она постаралась.

— Не слышала никогда, — глаза цыганки смотрели прямо в глаза собеседницы.
 
И Маше вдруг стало отчаянно стыдно — за подозрения, за свой страх, за то, что с таким презрением и негативом подумала о совершенно незнакомой женщине.

— Хотите попробовать?

Решение прошло спонтанно. Не дожидаясь ответа, Маша набрала полную горсть черных сладких ягод и протянула цыганке.

— Они, правда, зеленоватые, еще чуть-чуть бы. Они тогда намного слаще.

— Спасибо, — цыганка подставила ладони, и на секунду их руки соприкоснулись.

Чужие были руки мягкие и теплые, совершенно человеческие. И от этого Маше стало ещё невыносимее.

Цыганка не набросилась на ягоды, даже не посмотрела на них. Она смотрела на Машу, и под пронзительным внимательным взглядом той стало как-то нехорошо.

— Близнецы у тебя будут, — уверенно сказала цыганка. — Дочь в честь отца назови, а сына на свой лад. Дети удачливее живут, когда их так именуют.

Слова цыганки обожгли такой болью, что Маша на секунду потеряла способность не то, что говорить, — дышать.

— А ежевика пусть родит, — цыганка сделала странное движение в сторону куста.

Маша попыталась проследить за её рукой, но не успела. А когда повернулась — цыганки рядом уже не было.

Маша выдохнула, перекрестилась, собрала вещи и пошла домой.

Следующим утром, в больнице, ожидая, пока тётю Лиду выпустят из процедурной, Маша познакомится с Женей, который точно так же будет дожидаться, пока из другого кабинета выйдет его брат. Через три месяца они сыграют свадьбу, а еще через девять, как и полагается примерным жёнам, Маша родит близнецов. Дочь назовут Женей, сына — Мироном. Тётя Лида передаст свой огород в пользование молодой семье, и ежевика навсегда станет любимой ягодой в их семье.